ГЛАВА ТРЕТЬЯ. РУАН

В замок командора Нормандии Жоффруа де Шарне, Великий Магистр прибыл на рассвете. Жак де Молэ не любил пышных встреч, был врагом всяческой церемониальности и поэтому почти тайно пересек в пасмурном утреннем полумраке широкий двор замка. Шаркая кожаными подошвами, прошел по сводчатой внутренней галерее и скрылся в покоях, которые занимал всегда, посещая Руанскую обитель Ордена. Его молча сопровождали капеллан Ордена Николя де Аньезьеко и генеральный прокурор Пьер де Бонна.

Когда инспектирующее трио, состоящее из высших иерархов тамплиерского Ордена пересекало двор, капеллан прошептал на ухо генеральному прокурору:

— Кажется, наши опасения преувеличены. Сия обитель отнюдь не напоминает гнездилище мерзкого порока.

Он был прав, строгим, даже угрюмым благолепием дышало здесь все. Во всех четырех церквах шла положенная по сему часу служба, нигде не было видно праздношатающихся служек или похмельных братьев. Именно подозрение, что подобное возможно и заставило высокую комиссию спуститься вниз по извилистому течению Сены до стен Руана. Причем в полной тайне. В последнее время Великого Магистра все сильнее тревожила возможность злоупотреблений и кощунственных отступлений от Устава в орденских стенах. И когда из Нормандии пришло известие, что пойман и изобличен некий извращенец, занимающий должность комтура в одной из капелл на севере нормандского края, Жак де Молэ, не дожидаясь когда его привезут для расследования дела в Париж, в верховный капитул, сам ринулся на север, предполагая помимо изъяснения обстоятельств этого конкретного дела, разобраться вообще с положением дел в этой орденской провинции.

Результаты этой внезапной инспекционной поездки должны были бы удовлетворить его полностью и даже сверх того. Обычно провинциальные начальники загодя знают о готовящейся инспекции, и, когда из метрополии выезжает высокая комиссия, на местах все уже приведено в относительный порядок. Мосты подправлены, ворота подкрашены, дисциплина утверждена, благонравие готово к изъявлению. Жак де Молэ был неграмотен книжно, но весьма разумен природно и прекрасно представлял себе, какие результаты ему может дать запланированная загодя инспекция. Поэтому, желая знать истинное положение дел, выехал внезапно, захватив с собой лишь тех, кто был под рукой. Несмотря на то, что командор Нормандии Жоффруа де Шарне был его близким другом, великий магистр поклялся, что если обнаружит в подчиненных ему владениях непорядок, разврат и поругание святынь, то накажет командора примернейшим образом. Тем сильнее, чем полнее ему доверял.

Три небольших тамплиерских капеллы располагались на пути следования Великого Магистра и ни в одной из них Жак де Молэ не сумел сыскать ничего, что хоть отчасти могло быть сочтено предосудительным. Устав орденский повсюду исполнялся тщательнейше. Рыцари и служки видом своим и поведением удовлетворили бы самого придирчивого критика. И капеллан и генеральный прокурор говорили это в один голос. Жак де Молэ молчал, ибо возразить ему было нечего. Но терзавшие душу подозрения не оставляли его.

После утренней молитвы и омовения в покои парижских гостей был доставлен завтрак: три чашки кипятка и три небольших овсяных лепешки. Плюс к этому небольшое блюдце с липовым медом.

Николя де Аньезьеко большой, квадратный, добродушного вида человек, оглядев внимательно поднос с трапезой, наклонился к уху генерального прокурора и прошептал:

— Если бы брат Жоффруа допустил сейчас небольшое отступление от постного устава, я, клянусь страстями господними, извинил бы его.

Пьер де Бонна улыбнулся левой частью лица, то есть той, которую не мог видеть Великий Магистр.

— Видите, мессир, — продолжал толстяк, отведав руанского кипятка, — здешний командор исчерпывающе привержен монастырскому распорядку. Даже приезд столь высокочтимых гостей не побудил его проявить чувство гостеприимства.

Жак де Молэ отхлебнул постного напитка и поморщился. Но явно не от его вкуса, а от слов капеллана.

— Просто господин командор хорошо меня знает. Я бы не оценил движение души, идущее в обход устава. Так что этот кипяток ничего не доказывает. Не забывайте о том, кто сидит в подвале этого замка. Я думаю и господин командор не забывает.

Присутствующие мысленно пожали плечами. Все же они до конца не верили в бескомпромиссную, свирепую суровость старика. Они знали о старой его дружбе с де Шарне и столь непреклонная требовательность, даже придирчивость, обращенная на старинного приятеля, к тому же в высшей степени уважаемого и достойного человека, казалась им наигранной. Но и игра, и притворство были до такой степени не в характере старика, что капеллан с генеральным прокурором пребывали в растерянности и некотором смятении. Так всегда бывает с подчиненными, когда они перестают понимать своего начальника.

Ну, что, в самом деле, особенного, отыскался в отдаленной заброшенной капелле один не вполне добропорядочный комтур. Для чего же устраивать свистопляску с инспекцией, нагнетать угрюмую подозрительность. Этого, извращающего человеческую природу негодяя, надобно, конечно, наказать, может быть даже изгнать из ордена, но для чего бросать тень на все благородное сообщество?!

— Мессир, — не удержался де Аньезьеко, хотя знал, что великий магистр не любит, когда ему возражают.

— Мессир, мы три капеллы досконально обследовали на пути сюда, и, согласитесь, не обнаружили ничего, что…

— Не обнаружили, — подтвердил великий магистр, внимательно глядя на говорящего.

— Но даже не это главное.

— А что же, брат Николя?

— А то, что саму эту проверку мы затеяли получив известие от самого брата Жоффруа. Он не стал скрывать от верховного капитула нелицеприятный факт, а ведь у него достало бы возможностей скрыть его. Он сам бы мог покарать провинившегося комтура. Устав ордена позволяет ему сделать это. Это ли не проявление лояльности, искренности и добронравия?

Капеллану его речь казалась столь убедительной, что он почти победоносно поглядел на Великого Магистра.

Жак де Молэ кивнул.

— Да, вы правы, брат Николя, посылая нам это известие, он продемонстрировал свое чистосердечие. Но подумайте и о том, что Жоффруа де Шарне не мальчик, он мог догадываться, что сразу вслед за таким известием может последовать инспекция, а, стало быть, имел возможность загодя подготовиться к ней.

Де Аньезьеко развел руками. Де Бонна поперхнулся кипятком. Они не могли поверить, что их благородный магистр способен на такую изощренную подозрительность. Жака де Молэ все любили и ценили за другое, за рыцарскую открытость, благородство.

Он предпочитал быть преданным, чем подозревать кого бы то ни было заранее. Что с ним произошло?! Этот вопрос задавали себе спутники Жака де Молэ и, не находя ответа, приходили в отчаяние.

Замешательство в комнате продлилось бы, когда бы вошедший служка не объявил, что командор Нормандии Жоффруа де Шарне просит у Великого Магистра ордена Храма Соломонова позволения войти.

Командор Нормандии был невысок ростом и непримечателен ликом. Разве, что трагически опущенные края бровей привлекали к себе внимание. Казалось, что этот старик в простом черном облачении непрерывно находится в состоянии скорби. Между тем, это был уравновешенный и даже добродушный человек. Он сдержано, но душевно поприветствовал высокопоставленных братьев, поинтересовался, как они трапезничали, как путешествовали, нет ли у них каких-либо пожеланий.

— Не будем тратить краткое время наше на разговоры, хотя и добропорядочные, но пустые, — довольно резко прервал словоизлияния командора Великий Магистр, — вы отлично знаете, брат, какое дело привело нас под крышу этого обиталища.

Командор грустно кивнул. Было видно, что тон друга его весьма озадачил. Внутренние края бровей поднялись, отчего выражение лица сделалось весьма сложным: скорбь смешалась в нем с недоумением.

— Мы можем приступить хоть сейчас, мессир.

— Вот и приступим с Божьей помощью.

Командор поклонился.

— Кого бы вы предпочли увидеть прежде, самого ли грешника, или свидетелей его прегрешений?

Жак де Молэ в легкой задумчивости погладил бороду.

— Приведите… как его зовут?

— Арман Ги.

Командор повторил эту команду в темноту коридора и она была тут же выполнена.

За время своего сидения в подвале, комтур Байе не успел обтрепаться и обовшиветь, и даже сохранил приличествующую чину осанку. Только глаза провалились. И горели как у сумасшедшего. Это было заметно в полумраке комнаты.

Де Аньезьеко и де Бонна, сидевшие за длинным столом по обе стороны от великого магистра, невольно отпрянули и вжались в спинки своих кресел, таково было воздействие этого горящего взгляда.

Руки Армана Ги были связаны за спиной. Два дюжих рыцаря держали его за локти.

— Ты Арман Ги, бывший комтур Байе? — спросил Великий Магистр негромким, но твердым голосом.

— Да, именно так меня зовут, — густым, слегка рычащим басом ответил комтур.

— Откуда ты родом?

— Из Нарбонна.

Капеллан и генеральный прокурор многозначительно переглянулись.

— Проклятый дольчинианин, — прошептал де Аньезьеко.

— Когда ты стал комтуром Байе? — продолжал допрос Великий Магистр.

— Год назад.

— Чьим попущением?

— Вашим, мессир.

Де Молэ посмотрел в сторону командора, занявшего скамью в стороне от стола под высоким стрельчатым окном.

— Да, мессир, — подтвердил тот, — на патентном листе оттиснута ваша печать. Но, справедливости ради, должен заметить, что представлял господина Ги я.

Великий магистр помолчал немного. Допрашиваемый сменил опорную ногу и поза его сделалась еще более горделивой. Чувствовалось, что он весьма уверен в себе.

— Признаешь ли ты себя в тех прегрешениях в коих тебя обвиняют?

— Сначала я бы хотел узнать, в чем именно меня обвиняют.

— Признаешь ли ты, что пил вино как в дни скоромные, так и в дни постные? Признаешь ли ты, что соединялся со вдовами и отроковицами как естественным, так и противоестественным образом? При знаешь ли ты, что всяческими угрозами и хитростями склонял к содомскому греху молодых служек и рыцарей?

Арман Ги выпятил нижнюю губу и шумно втянул воздух тонким, неприятно заостренным носом.

— Что ж, я не буду отпираться, тем более, что у вас сколько угодно желающих подтвердить эти факты. Я делал то, о чем ты говоришь!

— Итак, ты признаешь, что согрешил!? — грозно возвысил голос Жак де Молэ.

— Я признаю только то, что это было, но отказываюсь признать все, мною содеянное грехом и преступлением.

— Объяснись, — предложил Великий Магистр.

— Может быть я и нарушал букву нашего писаного устава, но при этом ничуть не грешил против духа Орденского. Я вел себя в границах древних традиций. Ибо не можете же вы, верховные управители и капитуляры, не знать, что винопитие было весьма и весьма распространено и даже поощряемо среди рыцарей Храма в те славные времена, когда белый флаг с красным крестом наводил ужас на неверных в Святой Земле. Возможно винопитием слегка скрашивались трудности службы в тех местах. Что же касается женщин… да, здесь есть преступление перед высшей нашей хранительницей и единственной дамой достойной нашего поклонения — девой Марией. Но, если вы не предубеждены против меня, то признаете, что соединение с женщиной в те, уже упоминавшиеся мною, героические времена не считалось смертельным, неотмолимым грехом. Хранительница наша знает, на что я готов во имя ее славы, и знает, что поселянки эти, о коих идет речь, сходились со мною по доброй воле и даже с превеликой охотой.

Присутствующие молчали, подавленные напором этой зверской демагогии. Можно спорить с человеком заблуждающимся отчасти, но как говорить с тем, кто…

— Что там еще? Содомирование служек и рыцарей юных… Опять, тут я вынужден обратиться к памяти вашей, и указать на древние орденские традиции. Может быть неписаные, от непосвященных скрытые, но безусловно имевшие место и даже лежавшие в самой основе и сердцевине орденской жизни. Было заведено побуждать братьев к сожительству, дабы они не стремились соединиться с женщинами вне храмины, и не подвергали себя риску выдать, по слабости душевной, страшные орденские тайны. Я знаю, что у Бернара Клервоского содержится осуждение содомии, но ведь устав этот, не будем притворяться, есть лишь внешняя ширма, скрывающая тайну внутреннего, то есть истинного посвящения. А при нем, при посвящении истинном, позволительны некоторые вещи, по сравнению с которыми желание поласкать соблазнительного юнца может быть признано делом невинным, если даже не богоугодным.

Когда Арман Ги закончил говорить, установилась гробоподобная, неестественная тишина. Великий Магистр молчал, молчали и приехавшие с ним капитуляры. Тогда командор Нормандии не умея, или не решаясь возразить развратному болтуну по существу, придрался к внешнему несоответствию в его речи.

— Если ты говоришь, что соединение с братьями есть способ уберечь некую тайну тамплиерства, почему ты тогда с женщинами соединялся тоже?

Арман Ги высокомерно поклонился.

— Я признал это своим грехом и готов отмаливать и отмаливать его.

Жоффруа де Шарне замолчал и выглядело это так, будто он ответом вполне удовлетворен.

— Уведите его, — сухо приказал Великий Магистр.

Когда уволакиваемый из комнаты бывший комтур Байе обернулся, выворачивая шею, в глазах его читалось искреннее изумление. Он был убежден, что его речь урезонила орденских иерархов, и молчат они потому, что потрясены ее глубиной и силой. И вот, вместо того, чтобы отпустить его и даже возвысить, они…

— Ханжи! Несчастные ханжи и трусы! — заорал он, — не притворяйтесь святошами!

Его истошные вопли еще долго были слышны, пока не погасли в глубинах замка.

— Он просто сумасшедший, — пробормотал генеральный прокурор, вытирая платком пот с переносицы.

— Проклятый дольчинианин, — вслух повторил свою мысль капеллан, — лангедокские свиньи не меньшие пособники дьявола, чем провансальские псы. Я словно слышал речения безумного Дольчина, когда он отверзал свою богомерзкую пасть.

Печальный командор Нормандии теребил массивную серебряную цепь, висевшую у него на груди.

— А год назад он показался мне благоразумным и добронравным человеком. И просвещенным. Когда я ходатайствовал о нем перед вами, мессир, я был уверен, что приношу Ордену пользу, и немалую.

— Да уж, — перекрестился де Аньезьеко.

— Он сумасшедший, — повторил свою мысль генеральный прокурор, но уже менее уверенным голосом.

— И с каким вызовом держится, — всплеснул руками капеллан, — горделив и самонадеян, как все еретики.

— Отчасти меня извиняет то, что при первом же поступившем ко мне известии о приемах и методах Армана Ги в его новой должности, я тут же велел его арестовать, — начал оправдательную речь Жоффруа де Шарне, — так что растлить он успел немногих.

— О каких это он говорил старинных традициях ордена? — спросил вдруг молчавший Жак де Молэ, — впрочем, о том, что в народе принято приписывать нам, храмовникам, необыкновенное пьянство и стяжательство, я и сам знаю. Но первое, мне казалось, проистекает оттого, что у нас лучшие в королевстве виноградники и винные подвалы. А второе оттого, что мы лучше и разумнее всех в мире устроили банковское дело.

Присутствующие закивали.

— Но узаконение содомского греха, внутренний круг посвящения… что он имел в виду? Ведь ничего подобного за стенами наших замков не скрывается. Или я сошел с ума и не вижу того, что видят все?!

Никто не решался выступить с ответом. Не было ясно, до какой степени Великий Магистр искренен в своем вопросе и в своем негодовании. Решился командор, по праву старшего по возрасту и по праву старинной дружбы.

— Такие слухи не прекращались никогда. Нечто вроде орденского предания. Правда, этот ублюдок изложил его скомкано и путано. Упорно и среди светских резонеров и критиков, и среди рыцарей, склонных к героическому фантазированию и тайнам, блуждают рассказы об имевших, якобы, место в те героические времена подобных делах. Но кто может теперь ручаться за истинность этих басен? Письменные свидетельства так скудны, что…

— Я не о том! До меня тоже доходили эти сказки, и я считал их именно сказками, зарождающимися от праздности и склонности к суесловью. Меня интересует, в какой степени все, о чем бормотал здесь этот Арман Ги, присутствует в устройстве Ордена нынешнего. Не бойтесь меня огорчить, и если вам есть, что сказать, говорите.

Командор пожал плечами.

— Лично мне сказать нечего. Я все сказал тем, что представил на ваш суд этого вредного безумца. Он наслушался старинных преданий, они легли на благодатную почву его растленной души. Всходы мы только что видели.

Могучая седая голова повернулась к капеллану, тот быстро сказал:

— Наши ряды чисты, мессир. Я готов прозакладывать свою голову — это так. Другое дело, имели ли место те вещи, о которых шла здесь речь, в те времена, затрудняюсь что-либо утверждать. Седая древность. Третий крестовый поход. Падение Иерусалима. Некоторые до сих пор пытаются свалить всю вину за его потерю на нас. Якобы это тамплиеры, во имя каких-то своих таинственных целей сделали так, чтобы христиане утратили свои позиции в Святой Земле. Видите, мессир, до чего договариваются некоторые… А тут еще рядом гора Ребелло.

Великий Магистр повернулся к генеральному прокурору, тот уже был готов к ответу.

— Знаете, мессир, я вот, что думаю. Если что-то и было в Святой Земле из того, о чем повествовал здесь этот безумец, то оно там и осталось. Или во время исхода крестоносного воинства сначала на Кипр, а потом и во Францию, было утрачено. В Палестине христианское рыцарство стояло грудь в грудь с сарацинским востоком и всеми его мерзопакостными таинствами. Преподобный Бонжорвиль, например, считает, и сквозь все свои труды проводит мысль, что все еретические моменты в деяниях и тайных установлениях Ордена были происхождения восточного. Будучи вынуждены очистить восток, мы невольно очистились от всех восточных скверн.

— Не от всех, — вмешался капеллан, — ересь катарская тоже из дебрей восточных к нам вползла. Считаю это доказанным.

— Лишь пределы Ордена Храма Соломонова имел я в виду, — возразил с достоинством генеральный прокурор, — лишь ряды рыцарей этого Ордена.

— Жаль, что не могу прочитать труды преподобного Бонжорвиля, — вступил в разговор де Молэ, — посему применим мы другой способ удостовериться в правоте ваших слов.

Иерархи ордена заинтересовано поглядели на своего вождя. Несмотря на то, что он был неграмотен и задавал порой наивные вопросы, как давеча, они никогда не переставали ощущать его превосходство над собой и были готовы беспрекословно повиноваться любым его приказам.

— Нам надлежит самым внимательным образом осмотреть одеяние нашего Ордена. Для этого мало одной нашей инспекции, пусть их будет столько, сколько пальцев у меня на руках и ногах, и еще раз столько. Найдите людей самых надежных и одновременно умных. Эти вещи не всегда совпадают. Дайте им полномочия самые обширные. Я скреплю их своей печатью. Начать надобно это дело немедленно. У меня есть основания думать, что подобная инспекция будет для нас спасением. Очень скоро вы поймете, что я имею в виду.

Жоффруа де Шарне понял, что вышел из состояния персонально обвиняемого. Он потянулся, как человек, сваливший с плеч своих тяжелую и неприятную ношу. Встал, прошелся вдоль окон.

— Ну что, свидетелей нет смысла вызывать.

— Отчего же нет, — сказал де Молэ сухо, — вызвать. И всех до единого.

В течение следующего часа господам инспекторам пришлось тяжело. Благородные дамы и отроковицы, которых беззаконный развратник Арман Ги сделал объектом своего отвратительного внимания, представ перед столь высокопоставленными лицами, решили, что смогут облегчить свою судьбу только чистосердечным раскаянием. Чистосердечное же раскаяние зиждется на полной откровенности. Поэтому и дамы и, в особенности, отроковицы, изложили все, и в мельчайших подробностях, чему подвергались во время любовных игр с бывшим комтуром. И капеллан, и генеральный прокурор, и даже командор Нормандии были не только людьми высоко стоящими в иерархии Ордена, но прежде всего монахами. И несмотря на житейскую осмотрительность и опытность, свойственные возрасту, они сохранили почти в полной неприкосновенности свою чистоту, и, стало быть, все говорившееся дамами оскорбляло их стыдливость. И не просто оскорбляло, обжигало. Возможно, они были бы рады прекратить следствие уже после того, как первая прыщавая девчонка задрала подол юбки и указала им то место, за которое господин комтур любил ее укусить, но Великий Магистр сидел спокойно и невозмутимо, как скала. О его спокойствие волны развращенной бабьей болтовни разбивались, как морские валы о прибрежный утес. Жак де Молэ входил во все мельчайшие особенности того бесчинства, в коем купался еще недавно Арман Ги. И допрашиваемые дамы, думая, что угождают дотошному старику, не жалели красок в описании своего падения.

Отроки и мужи, послужившие к удовлетворению содомских наклонностей комтура, были сдержаннее в словах. Во-первых, они были наслышаны о характере Жака де Молэ и знали, что подобные разговоры вряд ли могут ему понравиться, а во-вторых, мужчины вообще от природы много стыдливее женщин.

Любимым местом, где преступник подвергал своим атакам уступчивых монахов, был скрипторий, где переписывались священные книги.

— И ты обнажал свой срам пред ликом Библии? — потрясенно спросил капеллан одного переписчика.

Тот рухнул на колени и разрыдался. Но это был еще не предел. Огромный, рыжебородый помощник келаря повинился в том, что уступил домогательствам Армана Ги прямо в алтаре, что комтур налетел на него, как ястреб, и совершил свое дело «даже не затворив алтарных врат».

Следователи были на грани обморока, или, по крайней мере, умело изображали такую степень потрясения.

Помощник келаря, в качестве сексуального объекта, был не привлекательнее кочерги, мысль эту, бывшую, кажется, общей, выразил генеральный прокурор, повернувшись к командору:

— В вашем докладе речь шла о соблазнительных юнцах, брат Жоффруа.

— Да-а, — протянул де Бонна.

— Разврат вообще проистекает не по законам гармонии, — ответил командор Нормандии и вызвал очередного поднасильного.

Явился молодой коренастый парнишка деревенского вида. В Байе он ходил за лошадьми и за больными, если таковые появлялись. В сравнении с ним рыжебородый, соблазненный в алтаре громила, мог быть сочтен ближайшим родственником Аполлона. Парнишку звали Лако. Смотрел он зверем. Сплюснутый нос, дырки волосатых ноздрей, низкий лоб, дикие черные волосы, во рту угольки черных неровных зубов. Ноги кривые, с толстенными икрами. И разило от него, то ли чесноком, то ли мочой. То ли, мочой с чесноком.

Сказано, что уродство притягивает к себе зло. Оправдывая эту мысль, Арман Ги особенно изуверски обходился именно с этим крестьянским увальнем.

— «…Во время противоестественного совокупления был иссекаем плеткою по плечам и спине, — читал капеллан из предоставленной командором записи, — после чего мошонка оного Лако приколачивалась бронзовым гвоздем к доске. Когда…»

— Хватит, — сказал де Молэ и обратился к парню, — что ты сам нам скажешь?

Парень угрюмо молчал, не было даже понятно, дошел до него вопрос или нет.

— Он не мастер говорить, — вступил командор.

— Ну, ладно, — Великий Магистр первый раз за все сегодняшнее утро позволил себе откинуться в кресле, и так все ясно. Иди Лако.

Наступившее после этого тягостное молчание нарушил Жоффруа де Шарне.

— Так как мы поступим с почитателем старых тамплиерских традиций, мессир?

— По уставу мы должны изгнать его из ордена — сказал генеральный прокурор.

Де Молэ встал, разминая затекшие члены и подошел к высокому окну. Вымощенный камнем двор замка был залит солнечным светом, при этом накрапывал легкий дождик, — в природе тоже иногда случаются противоестественные комбинации.

— Мы нарушим Устав, — сказал Великий Магистр, — не думаю, что мы имеем право выпустить такого человека в мир внешний. С тем адом, что горит у него в душе, он опасен для мира, пусть подвалы нашего Ордена станут для него тюрьмой. А может быть, и могилой.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПОНТУАЗ

Филипп Красивый опустил забрало и сделался ужасен. Не лучше выглядели и его спутники. И брат Карл, и сын Людовик, и Гийом де Ногаре. И те два десятка рыцарей, что составляли королевскую свиту. Все они нацепили на себя допотопные варварские доспехи, отчего стали похожи на шайку разбойников, которых в те времена хватало на дорогах Франции. Впрочем, Его величество добивался именно этого эффекта. Он любил развлекаться подобным образом. Сейчас его целью была корчма на дороге в пяти милях от Понтуаза. После известных прошлогодних событий, Филипп решил обосноваться в этом городке, подальше от непредсказуемых и ненавидимых им парижан. Лувр он никогда не любил, а теперь еще и не доверял ему.

Поднялась вверх королевская рука, шайка костюмированных разбойников стала шагом спускаться по некрутому склону, поросшему молодыми дубами, к длинному деревянному строению, дымящему сразу двумя трубами. Это была корчма «Пьяный толстяк».

Филипп предполагал развлечь себя ролью лесного налетчика. Забавно, что это у его брата Карла была в королевстве устойчивая репутация человека беспутного и загульного, в то время, как именно старший брат был автором идей всех необычных и кровопролитных приключений. И даже их деятельным участником. Не хотела приставать к нему легкомысленная слава и все.

С тяжелым лошадиным храпом, усиленно гремя ржавым железом и грязно сквернословя, «разбойники» влетели во двор, огороженный жердевым забором. Шуму было много. Кудахтали куры, визжали свиньи, с предсмертными воплями причитали женщины. Хозяин корчмы, голый по пояс гигант в кожаном фартуке, выбежал на крыльцо с тесаком, собираясь защищать свое добро и тут же получил пятифунтовую арбалетную стрелу в волосатую грудь. После того, как сопротивление было подавлено, налетчики со смаком разгромили корчму. Разворотили все, что поддавалось с первого налета. Само здание пострадало мало, из таких толстых бревен оно было сложено. При желании, забаррикадировавшись внутри, можно было выдержать нешуточную осаду.

После веселой работы высокородным негодяям хотелось есть и пить. Изловили на заднем дворе двух каких-то теток, имевших отношение к местной кухне, и велели подавать на стол.

И вот, когда внутри уже полыхал очаг и в нем что-то аппетитно запекалось, когда король и его рыцари весело потягивали темное бордосское вино из глиняных черепков, прибежал с улицы один из королевских пажей и сообщил, что они окружены.

— Окружены? — весело удивился Его величество и решительно вышел на крыльцо. И тут же рядом с его головой с грохотом разбился о дубовый косяк небольшой камень. Он был явно брошен не рукой, а пущен из пращи. Филипп счел уместным ретироваться. Оказывается, кто-то из сыновей хозяина корчмы сбегал в деревню и сообщил о нападении. До полусотни мужиков с топорами, косами и, как выяснилось, пращами прибежали, чтобы дать отпор ночным гулякам. Не было сомнений, что живыми они никого не выпустят. Французский крестьянин в этом смысле мало чем отличался от любого другого — он люто ненавидел всякого грабителя. И сановного, и с большой дороги. Но если против первого бунтовать решался лишь изредка, то второго, дорвавшись, рвал на куски.

— Их много, — сообщил Карл, поглядывая в окно и ковыряясь щепкой в зубах, — десятков пять-шесть. Минимум четверо на одного. Конечно, мы их разгоним. Наверное…

— Ваше величество, — у Ногаре слегка перехватывало горло от волнения, — может быть имеет смысл вам открыться?

— Вы что, думаете я боюсь? — брезгливо поднял правую бровь Филипп.

— Ну что вы, Ваше величество, я знаю, и все знают, что вы ничего не боитесь. Но глупо, извините, сложить «вою голову в схватке с собственными мужиками. Другое дело, благородная война, рыцарский поединок.

— Они, кажется, не собираются откладывать расправу надолго, — стараясь говорить равнодушным тоном, сообщил Карл, — кольцо их стягивается.

Словно в подтверждение его слов на стену обрушился град камней.

— У меня такое впечатление, что мы не во Франции, а на Балеарских островах, — усмехнувшись сказал Филипп, — зарядите все арбалеты!

— Может быть вы, Ваше высочество? — обратился де Ногаре к Карлу.

— Что я? — Карл, разумеется, понимая прекрасно, что имеет в виду Ногаре, счел нужным изобразить высокомерное непонимание. Подражая брату.

— Вы откроетесь этим… мужикам этим. Его величеству, я понимаю, нельзя этого делать. Это было бы слишком. А на вас это похоже…

— Что похоже? — разозлился Карл, — грабить корчмы собственных подданных?

Филипп, с интересом прислушивавшийся к этому разговору, громко захохотал.

— Не обижайся, брат, но инквизитор наш прав.

Негоже мне сознаваться в подобной дикости. И стыдно немного, да и, главное, не поверит никто. Это о тебе ходит слава беспутного безобразника.

— Они уже перелезают через ограду, — взволновано сообщил Людовик.

— Вот так всегда, ты что-то затеваешь, ты что-то придумываешь, и если выходит худо, расплачиваюсь я, — в сердцах крикнул Карл.

Король захохотал еще громче.

— Ногаре, скажите этим скотам, что сейчас с ними будет говорить сам граф Валуа.

Сердито косясь в сторону веселящегося красавца, граф снял изодранный маскарадный плащ и пригладил волосы.

— Они бегут обратно! — крикнул в это время Людовик. В голосе его звенела неподдельная радость. В свои восемнадцать лет юноша не был, как ни странно, любителем рискованных приключений.