Цитадель (Тамплиеры - 3)

      - Недавно нами была одержана очень крупная победа. Не в упрек вам, братья, но имею я в виду не то, что папа римский в очередной раз подтвердил обещания свои касательно нашего ордена, и не то, что император константинопольский снял обложение с наших банкирских домов во всех землях ему подвластных, и даже не то, что Старец Горы из замка Алейк отныне является нашим неохотным данником. Это победы счастливые и о них вольно нам забыть. А имею я в виду одну несчастную победу, что принесла нам два месяца назад полное посрамление Госпиталя и смерть злобнейшего нашего врага, графа Д'Амьена. Самое неприятное в этой победе, что получилась она полной, сокрушительной и безоговорочной. Не мне вам объяснять, что в результате подобного успеха позиции победившей стороны очень часто весьма и весьма ухудшаются. Не из желания быть оригинальным говорю я это. Теперь все перед нами преклонились. Король теперь, по сути, только мелкий орденский чиновник. Даже заносчивый маркиз Монферратский считает своим долгом присылать нам льстивые донельзя письма. Не говоря уж о мелких вассалах Раймунда. Мы выступили против Синана под знаком мести за убийство графа Триполитанского, но судя по тому, что мне доносят, это мало кого обмануло. Нечего говорить и о горожанах Святого города. Иудейское и сарацинское население никогда не было опорой христианской власти и теперь не станет. В латинских кварталах роптанье. Наши донаты и облаты тихо вытесняются из торговых рядов и из аскалонского порта. В случае окрика местного комтура, положение восстанавливается. Но это пока, пока свежи воспоминания о нашей победе. Все приходские священники бубнят что-то о единой церковной власти. Обобщая сказанное, замечу что страх и ненависть к Храму царят сейчас в Святой земле. Но страх имеет обыкновение рассеиваться раньше ненависти. После победы над Д'Амьеном, патриархом и баронами, мы перешли некую грань, оставили устойчивый берег и оказались в опасной трясине.
      - Я всегда уважал вашу способность заглядывать мыслью в будущее, предчувствовать опасность, брат Гийом, - сказал лысоватый, - но не преувеличиваете ли вы на этот раз?
      - Прежде, чем заговорить на эту тему, я долго думал над всем этим. И не увидел во мраке моего размышления ни одного обнадеживающего проблеска. Вот взгляните на эту карту, - трость возникла над лужей, обозначающей Мертвое море, - здесь обозначены города, в которых стоят наши гарнизоны. Вы заметили, что рядом с каждым бело-красным флагом черная метка?
      - Что она означает? - спросил брат Аммиан.
      - Что в этих городах, в случае беспорядков в столице, мы не можем рассчитывать на поддержку населения. Да что там поддержку, даже на нейтралитет не можем.
      - Почему?
      - Помимо гарнизона или расположенной по соседству капеллы, в этих городах есть наши ростовщики и откупщики, и шпионы, которые уверовав в свою неуязвимость и обнаглев, не скрывают, кто они такие. В округе промышляют разбойничьи шайки с которых мы берем дань. И, если еще два года назад мало кто догадывался об этом, то теперь мало кто не догадывается. Граф де Торрож не внял нашим предостережениям и шайки эти расплодились сверх всякой меры. Иногда они грабят даже церкви.
      - Можно распустить слух, что это сарацины, - заметил брат Кьеза.
      - Но мечети они грабят также, не пропускают и синагоги. И получается так, что иудеи, сарацины и христиане не успокаиваются тем, что их постигает равное поругание, но ненавидят Храм с утроенной силой. В портах положение еще хуже, - указка пролетела от Мертвого моря к левому краю стола, залитому водой, - здесь вся торговля переходит в руки ставленников ордена, а владение ею оставляет скрытые, разумные формы и выливается в формы куража, непристойного глумления над совестью и здравым смыслом. Что я вам говорю, вам ли не знать наших господ рыцарей, особенно во хмелю и корыстном угаре.
      Брат Аммиан заметил:
      - Мы достаточно наслушались сетований и жалоб. Пора предложить какой-то выход из этого положения, иначе бунт всех и вся против ордена неизбежен.
      - Я неоднократно объяснял графу де Торрожу, что происходит, и к чему ведет его неумная политика. А ведь тогда положение было много легче, чем ныне. И во время выборов я нарисовал впечатляющую картину перед магистрами провинций.
      - Они вняли вам? - поинтересовался брат Кьеза.
      - Нимало. Произошло самое худшее. Мне никто не возражал, ибо трудно возражать против очевиднейших фактов и логики. Тем более, насколько мне известно, а известно мне весьма многое, и во Франции и в Испании, и в Португалии, положение сходное. Государи готовы объединиться с самыми непримиримыми своими врагами для борьбы против наших невидимых, но перестающих быть тайными пут.
      - Вы правы, брат Гийом, нас погубит даже не гордыня, так как она трактуется отцами церкви, а особый род спеси, болезни залепляющей духовные очи, - вздохнул брат Кьеза, - мы богаче всех в мире, мы сильнее всех в мире, это значит только одно - мы обязаны больше всех думать о судьбах этого мира.
      - В частном разговоре любой из носящих плащ и даже имеющих перстень, готовы это признать, но в повседневной своей жизни, в ежесекундных столкновениях с людьми и обстоятельствами, голос глубинного разума глохнет и соблазн торжествовать над противником, явно побеждает желание управлять им тайно, - сказал брат Аммиан.
      Де Труа опустил глаза, чтобы не встретиться взглядом с братом Гийомом. Справедливость полученного им выговора казалась ему все более несомненной.
      - Да, братья, - сказал человек с указкой, - я не уверен, что наши воинственные гордецы довезут укоры совести, полученные во время тайных собеседований, хотя бы до побережья Святой земли. И лишь только их галеры отчалят, мысли примут привычное саморазрушительное направление. И это тяжело осознавать. А ведь каждый пейзан знает, что от лозы можно получить только столько винограда, сколько она может дать, и бесполезно ее хлестать, побуждая родить щедрее или чаще. Убить можно, убедить - нет. Мы ведь имеем дело со стадом, пока покорным, но в целом опасным.
      В этом месте де Труа решился вступить в разговор.
      - Но тогда, брат Гийом, несколько странно выглядит ваше ходатайство на выборах за графа де Ридфора, человека менее всего способного действовать в границах наших высших замыслов. Граф де Торрож был в сравнении с ним человек благоразумный.
      Брат Гийом в задумчивости задел своей тростью "морскую гладь" в районе Аскалона, создав в мгновение ока бурю, способную уничтожить флот самой воинственной в мире державы.
      - Сейчас я подхожу к главному моменту в своих рассуждениях. Вы правы, брат Реми, на первый взгляд мое споспешествование этому безумному кавалеристу, чудом еще в юности не сломавшему себе шею, выглядит нелогичным, но только на первый взгляд. Ибо то, о чем я говорю вам, братья, мне стало понятно еще полтора года назад. Именно тогда я, взвесив все за и против, пришел к выводу, что обычными средствами начавшийся процесс не остановить. Пусть мы где-то отыщем разумнейшего во всех отношениях великого магистра и в помощь ему подберем таких же светочей тамплиерского рыцарства, для всех орденских областей. Даже если произойдет такое чудо, ничего не изменится, ибо каждому из магистров нужны, для полноценного управления, сенешали и маршалы, прецепторы и комтуры, капелланы и приоры, нужны рыцари, оруженосцы, писцы и кузнецы. Чтобы сделать жизнь такой, какой она была во времена Гуго де Пейна, нужно переродить все тело ордена.
      - Это невозможно, как невозможно переменить время, - сказал брат Аммиан.
      - Если не пытаться это сделать, то это не произойдет, - признал говоривший.
      Указующая трость метнулась в ту сторону, где должна была бы на "карте" находиться Европа.
      - Нужен новый крестовый поход.
      - Крестовый поход?! - в один голос воскликнули слушатели.
      - Да, он обновит и орден и весь христианский мир, внутри которого вынужден пока существовать Храм.
      Воспоследовало довольно длительное молчание. Трость оратора упиралась в Аккру, словно указуя то место, где и следует высадиться новому латинскому воинству.
      - Не представляю, есть ли более невыполнимая задача, чем эта, - сказал брат Аммиан.
      - Не проще ли сразу взяться за организацию второго пришествия, хмыкнул брат Кьеза.
      - Я знал, что вы будете сомневаться. Я готов ваши сомнения опровергнуть. Знаю как это сделать, ибо совсем недавно эти сомнения были и моими.
      Брат Аммиан опять припал руками к бороде, как будто набирался от нее какой-то силы.
      - Мы слушаем. Не станем тратить время на бесполезные препирательства. Доведите до конца свою речь, возможно у нас и не возникнет желания выступать с сомнениями и возражениями. В конце концов, не для собственного самоутверждения мы здесь собрались.
      Брат Гийом похлопал себя тростью по открытой ладони.
      - Начну с конца. Нам необходимо потерять Иерусалим.
      Вдалеке на востоке, над еле видимой горной грядой, уже давно шло сгущение облаков, они наливались лиловой тяжестью. Быть грозе. В ответ на заявление монаха с голубыми глазами, раздалось первое ворчание грома.
      - Эта мысль столь необычна, что даже не вызывает возражений, - сказал брат Реми.
      Брат Гийом продолжал.
      - Из того, что было сегодня сказано, по-моему, совершенно ясно, что рано или поздно мы его все равно потеряем. Весь вопрос в том, сумеем ли мы из этого факта извлечь пользу.
      - Н-да, - задумчиво пожевал губами горбоносый, косясь в сторону надвигающейся грозы.
      - Надеюсь, никто не будет спорить, что событие это, потеря Иерусалима, тяжелым ударом отзовется во всех христианских сердцах, и удара этого будет достаточно, чтобы Европа очнулась от своей беспрестанной междоусобицы и все свои лучшие силы, брошенные на восток, назвала третьим крестовым походом. В конце концов, бесконечные драки Ричарда с отцом своим Генрихом и Филиппом-Августом, а Фридриха Барбароссы с ломбардской лигой, не есть ли это растранжиривание сил впустую в отсутствии цели настоящей. Кроме того, отбытие этих монархов из Европы даст возможность нашим тамошним братьям поглубже укорениться в соответственных странах, не вызывая серьезного противодействия. Кроме того, всем понятно, что для такого дела, как новый крестовый поход, нужно множество новых доспехов, лошадей, судов - все это стоит денег и денег. Не все же они попадут в карманы расторопных иудеев. Наоборот, из-за вспыхнувших вдруг религиозных чувств, их станут гнать и избивать, и единственным карманом, который останется открыт для всех, будет наш карман. Ричард публично, например, говорил, что если бы нашлось кому заложить Лондон, он бы давно это сделал.
      Гроза вырисовывалась на быстро меркнувшем небе все отчетливее. Несколько извилистых огненных ниток хлестнули уже по ближайшим холмам, и тьма, как бы ими подстегиваемая, подавляла цветущие пространства нив, темные сочные рощи, погребала под собою мятущиеся стада.
      Брат Аммиан заметил.
      - Эта сторона дела не вызывает сомнений. То, что отвоевывание Иерусалима будет делом чрезвычайной выгодности, ясно. Но весь вопрос, как нам потерять Иерусалим. Даже исходя из ваших соображений на этот счет, даже если полностью согласиться с ними, надобно признать, что это может случиться не слишком скоро, и главное неизвестно когда именно.
      Брат Гийом кивнул, показывая, что признает возражение существенным.
      - Мы не должны строить расчет сообразуясь только с течением стихийных сил жизни. Есть много способов уклониться от их влияния, или поставить их себе на пользу. Взгляните на эту грозу. Когда она накроет своим ливнем вершину башни, мы будем уже внизу, у камина, но пока мы не в состоянии предотвратить ее возникновение, или наоборот инициировать его. Жизнь отдельных людей и даже отдельных народов в этом отношении нам доступнее. И уж коли нам нужна гроза над Палестиной, мы вызовем ее.
      - Но с какой стороны? - спросил де Труа, - единственный достойный и разворотливый враг, Саладин, занят делами на восточных своих границах, и, насколько известно, в ближайшие годы он и не помышляет о нападении на земли королевства, равно как на земли Триполитанские и Эдесские. Эмиры Зейналя, Дамаска и Кирджаба неизменно предупредительны.
      - Мы сделаем так, что эмиры сменят милость на гнев и султан Саладин изыщет силы для войны против нас. Сейчас нужно решить вопрос в корне. Убедили ли вас мои слова, и готовы ли вы поддержать меня? Вернее не так, готовы ли вы проникнуться этими мыслями, как своими собственными для совместного равноправного действия. Когда мы договоримся о главном, то и частности перестанут пугать нас своей неразрешимостью. Мы придумали в свое время, как использовать неукротимую свирепость графа де Торрожа и его желание править орденом самовластно, без нашего участия, в наших интересах. То же будет и с графом де Ридфором. Он уже невзлюбил нас. И вот думая, что он взял нас за глотку, что наносит нам удар за ударом, он будет лишь следовать по начертанному нами маршруту от одной предумышленной точки, до другой. Мы придумаем также, как нанести такую рану Саладину, чтобы этот лев ислама сошел с ума, чтобы его рассудок замутился яростью и жаждой немедленной мести. Кроме всего, мы придумаем как все это сделать, чтобы никто не заподозрил в этом орден тамплиеров. Мы также сделаем, чтобы рыцари Храма, покрывая себя бессмертной славой в боях, рыли, на самом деле, могилу обороне Святого города. Мы уйдем отсюда в качестве тех, кому более всех пристало возглавить возвращение. Все государи и все народы принуждены будут признать это. И очиститься воздух вокруг нашего имени от завистливого яда и с утратой малой части нашего внешнего блеска, мы упрочим власть нашу в умах и сердцах христианского мира.
      Стена ливня приближалась со скоростью несущегося во весь опор всадника. Долина цветения померкла, сделавшись вдруг воспоминанием самой себя. Заволновался воздух, освежая одежды стоящих на вознесшейся над долиною каменной платформе. Впечатление явившейся в мир новой непререкаемой силы. Все началось с невнятных переговоров грома над отдаленными вершинами гор, и вот уже результат этого бормотания здесь. Длинные изогнутые струи полоснули по четырем граням башни повернутым на восток. И вот весь Агумон во власти воды, жадно изливающейся с небес. Что замок? Что долина? Забурлило, выходя из берегов Мертвое море и Генисаретское озеро, потоки мутной грязи хлынули с гор, смывая Тивериаду, Беф-Сан, Агаддин. Самое Средиземное море яростно ступило на гибнущую землю и вскоре вся Палестина оказалась под его властью. Был смыт и исчез под волнами Святой город Иерусалим. Могло показаться, что навсегда.
      Но некому было это видеть. Четыре монаха медленно, как тяжелые мысли, спускались по винтовой лестнице в толщу башни.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      ТАИНСТВЕННЫЙ ВИЗИТЕР
      Принцесса Изабелла очень тяжело переживала свое поражение в споре за корону Иерусалимского королевства. Как все сильные натуры, более она страдала от потери уверенности в себе, чем от агрессии обстоятельств. После торжественно обставленного бракосочетания сестры, она тут же отбыла в Яффу и всю дорогу промолчала.
      То, что она так тяжко переживает случившееся, было неприятным открытием для ее возлюбленного и спутника Рено Шатильонского. И раньше, в моменты самого безоблачного счастья, ему мерещилась некая тень, меж их душами. И, присмотревшись, он различал, что у этой тени очертания короны Иерусалимского королевства.
      Изабелла была влюблена в Рено, как только может быть влюблена женщина, но помимо женщины в душе Изабеллы находилась еще и королева, которой она себя никогда не переставала считать. Но как быть с Рено? Расстаться с ним никогда! Выйти за него замуж - тем более! Она не могла отказаться ни от трона, ни от возлюбленного. Возлюбленный чувствовал, что в душе Изабеллы происходит непрерывная, а главное скрытая от него работа. Его ревность к этому неодушевленному предмету, к этому "стулу", как он именовал трон в порыве ярости, становилась все сильнее и обида все горше.
      Рено даже обрадовался в глубине души, что планы Изабеллы, столь сокрушительно рухнули у всех на глазах, обрадовался, что была посрамлена та часть ее гордости, что была связана с венценосными планами. Он знал, до известной степени, конечно, свою возлюбленную, и надеялся, что пережитое унижение выжжет из ее сердца всякую мысль о возвращении в Иерусалимский дворец. Он, как и все присутствовавшие на спектакле разоблачения, понял, с какой силой придется столкнуться при попытке сместить этих двух ничтожеств, Гюи и Сибиллу. Тамплиерский монстр, не подававший очевидных признаков жизни, внезапно показал из-под поверхности житейского моря свою чудовищную спину и зрелище это на время парализовало всякую возможность реального сопротивления.
      Все, кто в ту ночь после венчания и молчаливого, хотя и сверхъестественно пышного пира, расходились по домам, и патриарх Гонорий, и Конрад Монферратский и бароны, и богатые горожане, уносили в душе глубоко запрятанный сосуд ненависти к этой неодолимой силе. И маскировал эту ненависть, не давая ей даже блеснуть на дне глаз, страх.
      Состояние Рено Шатильонского было совершенно другим. О всемогуществе ордена храмовников он был прекрасно осведомлен и до этого, и имел основания рассчитывать, что в этот раз мерзейшая мощь поможет ему в его счастье.
      Надеждам этим сбыться было не суждено. Он это почувствовал еще по дороге в Яффу. Он не удержался и сказал, что столь явная и горькая тоска по несбывшемуся желанию стать Иерусалимской королевой, унижает их любовь.
      Изабелла посмотрела на него своим особым, затуманенным взглядом и сказала.
      - Почему несбывшемуся?
      - Так вы намерены продолжать эти усилия?
      - Не могу же я позволить, чтобы на троне сидела эта безмозглая курица, моя сестра.
      Рено вспыхнул.
      - Но тогда нам нужно объясниться!
      - Что вы хотели узнать, граф? - Изабелла изо всех сил старалась придать своему лицу равнодушно-задумчивое, "королевское" выражение.
      - Например, какая роль отведена мне в ваших дальнейших планах. И отведена ли вообще какая-нибудь?
      - Не кажется ли вам, что мужчина роняет свое достоинство, задавая подобные вопросы женщине, с которой он делит ложе?
      - Ну что же, несмотря на то, что вы всего лишь хотели меня оскорбить, вы дали мне ответ по-существу. Прощайте, принцесса.
      И граф ускакал.
      Разумеется, этим разговором ничего не кончилось, и не могло кончиться. Они любили друг друга, любили сильно, и немедленно по прибытии в Яффу, стали искать встречи, раздумывая лишь над способом примирения, который бы не слишком унизил их достоинство. Граф, который, казалось бы, во исполнение своей угрозы, должен был бы уехать из города, лишь переменил образ жизни. Непрерывная охота стала содержанием ее. День за днем, неделя за неделей он носился по лесам, окружавшим в ту пору город. Но даже это наилюбимейшее из развлечений средневековой знати, не могло полностью отвлечь его от мыслей об Изабелле. Пробовал он бражничать, возили к нему во множестве разного рода девиц, но это помогало еще меньше.
      Принцесса тоже была занята своего рода охотой. Двор ее после известных событий, стал неудержимо таять. Нюх придворного превосходит своей чувствительностью нюх крысы, и прежде, чем та побежит с тонущего корабля, он уже унесет ноги от неудачливого претендента на престол. Приемы и балы на первом этаже ее небольшого дворца стали еще пышнее и интереснее. Средства у принцессы для этого были. Сестрица Сибилла, то ли по движению души, не полностью забывшей свои христианские устремления, а скорее по чьему-то мудрому совету, выделила Изабелле около сорока тысяч бизантов, узаконив таким образом раздел Бодуэнова наследства. И когда во дворец пришло известие, что Изабелла согласна принять деньги, там была большая радость. Все посчитали это знаком того, что черноглазая интриганка смирилась с положением вещей. Надо сказать, что принцессе это решение далось не без терзаний, она, конечно, сразу поняла смысл этой "подачки". Но делать было нечего, казна была пуста, и ей нечего было предъявить в обеспечение своей гордости. Теперь она могла фрондировать на деньги, отпущенные королевой.
      Изабелла охотилась за каждым дворянином, который своим присутствием мог хоть в какой-нибудь степени украсить ее ссылку. Она понимала, что большинство из них остаются при ней только до тех пор, пока в ее кошельке позванивают дареные сестрицей монеты. Но и с этим приходилось мириться. Она рассчитывала, что за те месяцы, что уйдут на проматывание денег, в стране произойдут какие-то изменения в ее пользу. Но за стенами размышлений такого плана, пышным цветом расцветала тоска. "Зачем мне все это? - спрашивала она себя все чаще. - Даже если я сумею добиться того, чего хочу, буду ли я счастлива, если его не будет со мной? "
      Виновницей ссоры, которая привела к столь продолжительному и угнетающему разрыву, принцесса считала себя, такое не часто встретишь среди женщин. Рено горд, понимала она, рыцарственно неуступчив, ему легче умереть, чем теперь броситься к ее ногам. Да и полно, отчего это она так уверена в его любви? На чем эта уверенность основана?! Ведь если мужчина способен более месяца после одного неприятного, пусть даже очень неприятного объяснения, отказываться от общества любимой женщины, должна ли эта женщина продолжать считать себя любимой? И, потом, эта госпожа Жильсон! Изабелла прямо-таки взвилась на месте как прекрасный смерч, вспомнив о ней. Не в ее ли привычных объятиях обидчивый рыцарь нашел немедленное утешение? Да и утешение ли ему требовалось? Может быть просто развлечение!
      Все эти вопросы теснились в ее сердце, каждый норовя обжечь побольнее. Она немедленно приказала узнать в городе ли находится столь остроумно опозоренная некогда интриганка.
      В ожидании этих сведений Изабелла вышла в сад.
      И вот она в саду, в окружении обычной своей свиты. По правую руку верная жердь - Данже. Впереди катился по-дурацки разодетый колобок Био. За спиной сюсюкающий де Комменж, пара его собутыльников, считающих это безбородое пугало влиятельным при дворе человеком. И несколько дам, о которых было известно, что они готовы на все, но в целом пытающихся выглядеть прилично. Камеристки далее и слуги. И даже сад... Изабелла остановилась, закрыв рукой глаза, это любимое ее место, заросли жасмина и пруд с большими беззащитными лилиями. Даже это место не дает отдохновения душе, обожженной страстью, лишенной привычного утоления.
      Все бросились к ней, Ваше высочество! Ваше высочество! Но не такова была Изабелла, чтобы надолго терять контроль над собой. Когда она гордо обернулась и посмотрела на этих платных доброхотов, они окаменели, столь королевской, столь неприступной была ее осанка, ее взгляд.
      Резные антиохийские скамьи были уже доставлены на место, негры с большими опахалами стояли подле них наготове. Изабелла уселась. Био устроился у ее ног, подставляя свою густо заросшую голову ее высокородным пальцам. Принцесса запускала туда свои тонкие, но весьма цепкие ручки, и когда ей что-нибудь не нравилось - пение ли певца, игра ли флейтиста, или придворная новость - молча вымещала свое неудовольствие на шевелюре толстого карлика. Иной раз и слезы текли по щекам любимца, но сквозь них он неизменно улыбался, осознавая, что это все же лучше, чем лететь через борт галеры в пучину морскую.
      - Ваше высочество, - сказал Данже, заметив, что, кажется, все устроилось, - в каком порядке прикажете провести аудиенцию. Сначала певца, а после рыцаря, или наоборот.
      Изабелла с горечью подумала, что в прежние времена никогда список аудиенции не состоял всего лишь из двух фамилий, не всегда удавалось принять всех желающих.
      - Как их зовут?
      - Реми де Труа и Арнаут Даниэль.
      - Хорош ли собою рыцарь? - задала дежурный вопрос из куртуазного обихода, принцесса.
      Данже замялся.
      - Боюсь, Ваше высочество, что несколько нехорош.
      - Объяснись, Данже.
      - Боюсь, Ваше высочество, что даже страшен, этот рыцарь. Несколько.
      - Какой ты все-таки болван, Данже, - нервно тряхнула рукавом принцесса, - объясни толком, что рога у него растут, или копыта, не дай бог?
      Все присутствующие весело закрестились.
      - Он ликом лишь страшен, однако без копыт, а что касается рогов, то неизвестно даже, женат ли.
      Сдержанное веселье свиты перешло в открытый смех, смеялись не столько шутке мажордома, сколько самому факту, что этот сухарь пытается шутить.
      Хороши же мои дела, если Данже и тот пытается меня веселить, подумала Изабелла.
      - Ладно, а этот трубадур, дворянин ли, по имени этого не скажешь. Негоже нам принимать трубадура прежде рыцаря, хотя бы и отвратного ликом.
      - Утверждает, Ваше высочество, что дворянин. Проверить нет возможности.
      - Что ж, тогда выбор ясен. Насладимся вначале пением, а уж потом воздадим воинской доблести.
      Трубадур оказался пятидесятилетним, примерно, человеком, одетым весьма просто. Кафтан у него был несколько потерт, хотя и нес на себе некоторые претензии на изящество. Несомая в руках, как величайшая драгоценность, лютня, сразу вызывала к себе уважение. Она была так богато украшена, что можно было подумать, будто трубадур не владелец ее, а свита.
      Арнаут Даниэль поклонился с достоинством человека, не имеющего возможности проявить себя внешним блеском, но рассчитывающего на свои внутренние достоинства.
      - Прошу нижайше извинить меня, прекраснейшая принцесса Изабелла, ибо не дело поющим отнимать время у великих и благородных, если только они сами не возжелали сей услады.
      - Кто вы и откуда? - спросила Изабелла, нимало не интересуясь ни тем, ни другим.
      - Зовут меня Арнуат Даниэль, родом я из земель, принадлежащих епископу Перигорскому, из замка под названием Риберак. Обучился наукам, усладу же души обрел в трубадурском искусстве, и достиг в нем, по мнению многих, успехов немалых. Ибо ритмы мои из самых изысканных, не всякий может даже понять и выучить канцоны моего сочинения.
      - Что же заставило вас оставить отечество, прибегнуть к путешествию, столь не лишенному опасных приключений?
      Трубадур горько улыбнулся.
      - Всему виной любовь, Ваше высочество. И сколь не смешны подобные речи в устах столь пожилого человека, это так...
      - Расскажите, расскажите, - заверещали заинтересовавшиеся дамы.
      Арнаут Даниэль поклонился, ожидая приказа от принцессы. Ей понравилась его манера держаться, она свидетельствовала о хорошем воспитании и чувстве собственного достоинства.
      - Причиною всех моих несчастий было то, что полюбил я замужнюю и весьма родовитую женщину, жену Ильема де Бувиль. Она никогда не даровала мне услады по любовному праву. Долгое время я хранил эту любовь, но в конце концов понял, что не в силах оставаться вблизи предмета своих страстных устремлений и решил оставить родину в надежде, что впечатления новых стран загасят боль от старых ран. Но лучше обо всем этом сказано в моих канцонах.
      Принцесса сделала движение рукой.
      - Спойте нам одну из них.
      Арнаут Даниэль закрыл глаза и приподнял свой инструмент.
      - Просим, просим, - крикнул карлик, но тут же зашипел, зажмурившись, пальцы принцессы впились в его шевелюру.
      "Когда с вершинки
      Ольхи слетает лист,
      Дрожат тростинки,
      Крепчает ветра свист
      И в нем солист
      Замерзнувшей лощинки
      Пред страстью чист
      Я, справив ей поминки.
      Мир столь прекрасен,
      Когда есть радость в нем,
      Рассказчик басен
      Злых - сам отравлен злом.
      А я во всем с судьбой
      С судьбой своей согласен:
      Ее прием
      Мне люб и жребий ясен..."
      Изабелла даже не пыталась вникнуть в то, что поет этот старик, мысли ее пребывали там, где они пребывали все последние недели. Очнулась она только тогда, когда канцона близилась к концу.
      "Едва ль подсудна
      Она молве людской,
      Где многолюдно,
      Все речи - к ней одной,
      Наперебой;
      Передает так скудно
      Стих слабый мой
      То, что в подруге чудно.
      Песнь, к ней в покой,
      Влетев, внушай подспудно,
      Как о такой Арнауту петь трудно."
      - Я не все поняла, - сказала принцесса, когда трубадур опустил лютню, но мне стало очень грустно. Если бы на моем месте была сестра, она бы наверное разрыдалась.
      Трубадур поклонился.
      - Я предупреждал вас, Ваше высочество. Эти слова и звуки выпевает мое сердце, а над сердцем никто не властен и бесполезно противиться его приказам.
      Арнаут Даниэль был покорен Изабеллой. Она угадала главную его струну. Представляясь, он сказал, что многие его не понимают, сказал почти с гордостью, значит видел в этом главное достоинство своей поэзии. Сказав, что она не все поняла в его простенькой песенке, Изабелла польстила ему, как нельзя более. Теперь можно было быть уверенной, что в ближайшие месяцы он никуда из Яффского двора не сбежит.
      Трубадур удалился с первого плана весьма удовлетворенный.
      - Теперь - чудовище, Данже.
      Появился Реми де Труа. Одет он был на этот раз не в сутану, а в наряд, приличествующий столичному повесе и вести себя, судя по всему, человек с мозаичным лицом собирался в соответствии со своим новым костюмом. Нет ничего проще, чем овладеть манерами не очень богатого, но очень избалованного молодого человека, из весьма старинного рода, некогда располагавшего богатством и властью, а ныне лишь девизами и воспоминаниями.
      Можно себе представить с какой изысканной цветистой речью он предстал перед принцессой. Никакой сдержанности, политической обдуманности не было в его словах. Он или не знал о фиаско Изабеллы, или не хотел этого знать. Второе было бы принцессе приятней и она задала тонкий, уточняющий вопрос.
      - Так вы из лангедокских Труа, и давно вы прибыли из Франции?
      - Совсем недавно, Ваше высочество, но уже успел побывать у Гроба Господня и подробно осмотреть Святой город.
      Стало быть, о событиях последних месяцев осведомлен прекрасно. Чрезмерная, наигранная изысканность признания и понравилась Изабелле и насторожила ее. С одной стороны ей было лестно, что к ее двору прибился человек, способный вести себя и мыслить вполне благородно, с другой стороны, она настолько привыкла к тому, что, ее в последнее время, окружают одни лишь проходимцы, обжоры и тупицы, что появление такого вот шевалье де Труа, можно было счесть несколько подозрительным. Конечно, он страшен и весьма, такие люди особенно часто бывают интриганами. За счет приобретения власти над людьми, они возмещают себе то, что недодал им Господь. Но что сейчас может принести неглупому уроду интрига, заверченная при ее дворе? Или, может быть, его появление свидетельство того, что расположение звезд в высших сферах начинает меняться?