Удар иглы

– Свет и Тьма. Луна и солнце. В этом есть что-то поэтическое. Кстати, на руке гусара я увидел необычный браслет. На нем изображены луна и змея.

Священник улыбнулся.

– Не луна, а солнце… Наверное, мой взгляд упал на его руку, и я невольно подобрал противопоставление в пылу спора. Вы правы, оно довольно поэтично и красиво. По-моему, подошло к теме.

– В этом видится нечто забавное, – сказал я, пытаясь продлить, разжечь затухающий разговор, но мне это не удалось.

– Даже чересчур забавное, – произнес батюшка, прикрывая зевок ладонью…

Ворочаясь в постели, я никак не мог заснуть. Справедливости ради надо отметить, что священник казался мне личностью не менее странной, чем гусар. Неожиданно меня осенило, я понял, что мне напоминает состоявшийся, безобидный на первый взгляд разговор. Он походил на сложную карточную партию, а повисшее напряжение говорило об одном: ставки высоки!

Ближе к полуночи, когда я уже стал подремывать, мне послышался шум в соседней комнате. Вскоре неясный силуэт промелькнул в проеме окна. Приподнявшись на локте, я стал пристально вглядываться в ночную темень. Тучи, несшиеся по небу, время от времени приоткрывали луну, так что можно было что-то увидеть. Постепенно, не сразу, я сумел рассмотреть еще один силуэт.

Глаза мои слипались, поэтому я не склонен был к каким-то размышлениям. Лишь подумал: может, моим соседям не спится, решили погулять по свежему воздуху. Ну что ж, вполне естественно после неумеренных возлияний, которым они с увлечением предавались весь вечер. Ну и Бог с ними, со всеми! Я повернулся на другой бок и закрыл глаза.

Утро выдалось таким же ненастным, как и вчера. Серое, дождливое небо, мерный перестук капель отнюдь не пробуждали стремления вскочить с постели и окунуться в заботы нового дня. Разлепив глаза, я провалялся еще с полчаса. Нежился бы в постели и дальше, не принуди меня подняться неучтивый стук кулаком в дверь.

– Какого черта? – недовольно буркнул я.

– Подымайтесь, барин! – прокричал хозяин постоялого двора. – Господина гусара зарезали…

Труп поручика Никитина лежал в конюшне на земляном полу. Вокруг тела растеклись и впитались в землю бурые пятна крови.

– А что это у него на груди, барин? – боязливо спросил хозяин, отворачивая ворот рубахи. – Здесь какой-то круг, полоса. Батюшки, да это ж ножом вырезано!

«Убили беднягу, – подумал я. – Кто же это сделал? Неужто… Вот так святой отец…»

Из-за всех этих скорбных дел я вовремя не прибыл на службу, так как оказался временно задействованным здешним полицмейстером в роли свидетеля. Убийцу найти не удалось, он как сквозь землю провалился. Ищи теперь ветра в поле. Зато я, по возращении на службу, получил строгий выговор от начальства – мол, платят мне деньги не за выведение на чистую воду окаянных лиходеев, а за изыскания в области пиротехники. На том вроде бы и кончилось…"

* * *

Он молчал. Из него ничего нельзя было выдавить. Наши слова и увещевания отскакивали от него, как комки жеваной бумаги от слоновьей шкуры. Мы не в силах были пробить броню отчуждения.

Тусклая лампочка в комнате для допросов изолятора временного содержания слабо светила на него, и он, будто спасаясь от луча мощного прожектора, щурил глаза с подрагивающими, в красных прожилках веками Казалось, на его плечи давит неподъемная тяжесть, которая сомнет-таки его, как сминает атмосферный столб тело глубоководной рыбы, выброшенной на берег. Он как будто вел неимоверно тяжелую борьбу с земным притяжением.

– Как тебя зовут?.. За что ты убил человека?.. Как тебя зовут?.. – вновь и вновь долдонил Володька Савельев, старший следователь по особо важным делам городской прокуратуры, барабаня холеными пальцами по белоснежному манжету своей рубашки. Сколько я его знал, даже в самое неподходящее время и в самом неподходящем месте, он появлялся в темном отутюженном костюме и в белоснежной рубашке, а ботинки всегда сверкали. На его худом красивом (а ля Ален Делон) лице трудно было что-то прочесть, но я видел, что он теряет терпение.

А убийца молчал…

Два часа назад, в ноль-тридцать, дежурный по городу получил сигнал от работяг, выехавших ночью на ремонт линии газопровода, что со стороны «бульни-ка» слышны крики. Машина АП-7 прибыла на место через восемь минут. Патрульные немного покрутились на «уазике», ничего подозрительного не увидели, выехали на пригорок, а когда уже собрались двинуть обратно, свет упал на «бульник» (так называли его горожане) – огромный древний валун с выбитыми в граните доисторическими символами. Убийца в синей робе лежал, уткнувшись лицом в траву. Одна его рука с обломанными ногтями, скребла сухую землю, в другой был зажат нож с острым длинным лезвием. На самом «бульнике» лежал истерзанный труп.

Его кромсали с какой-то запредельной яростью. На убиенном была монашеская ряса.

– Будешь ты говорить или нет? – взорвался-таки Володька, хлопнув ладонью по столу.

– По-моему, у него крыша поехала, – предположил я.

– Возможно, и так… Желтый дом по нему горькими слезами плачет – это уж точно. Такое устроить…

Неожиданно, будто преодолевая огромное сопротивление, убийца разогнулся и уставился на меня. Этот человек, по виду типичный бродяга с явно нарушенной психикой, имени которого мы не знали, сейчас смотрел на меня совершенно ясным взором. В глазах его не было и тени безумия, а были глубина, проницательность, да еще что-то такое, чему и слов нет. Сдавленно, едва шевеля губами, он произнес:

– Я узнал тебя, воин… Торопись, у тебя мало времени… Уже снята вторая печать… Через пять дней ты умрешь, Виктор… В моем жилище… Твоя надежда… Возьми гри…

Он поднял руку, то ли пытаясь указать на что-то, то ли намериваясь вцепиться в меня костлявыми пальцами, но силы оставили его, и он сполз на пол. Не упал, а именно сполз, будто из него вытащили скелет, и тело теперь расползалось бесформенной массой по кафельному полу.

– Отрубился, мать его! – Володька вскочил, нагнулся над убийцей, провел рукой над ртом, пощупал пульс на шее. – Живехонек… Во артист!

– Артист.

Мне доводилось видеть и не таких клоунов. Единственно, что озадачивало, – откуда он мог знать мое имя? Вроде при нем никто не называл меня по имени…

– Не знаю, что и сказать, – пожал плечами врач, когда бродягу на носилках затаскивали в «скорую»,

Приткнувшуюся во дворе УВД. – На припадок, каталепсию, реактивное состояние не похоже. Пульс, мышечные реакции в норме. Но мозг не работает. Будто от электросети отрубили… Кто он хоть?

– Неясно, – ответил Володька. – Но скоро он будет самым известным человеком в городе.

Он прав. Шум завтра поднимется на всю Россию. Только что мои оперативники установили личность погибшего. В монастыре, что в десяти километрах от города, пропал монах Иоанн. Можно представить, как вцепятся в такую новость стаи стервятников, именуемых газетчиками и телевизионщиками. Ох, беда.,

– Глаз чтоб не спускали, – проинструктировал я старшину и сержанта. – Вы бы видели, что он с монахом сделал. Ножом раздробил кости. Медик сказал, что для этого нужна чудовищная сила… если врачи его откачают – пристегнуть наручниками к кровати. Пусть потом что угодно кричат о нарушении прав человека. Мой приказ. Ясно?

– Так точно, – поморщился сержант, которого не вдохновляла перспектива провести ночь рядом с маньяком.

* * *

Вернулся я домой поздно. Наскоро перекусил и сразу взялся за старую рукопись – не терпелось опять перенестись на два века назад.

"Несмотря на то что еще в самом начале русско-турецкой кампании 1787 года я проявил настойчивое желание оказаться в действующей армии, меня, откровенно сказать, просто поставили на место, пояснив, что в армии и без меня обойдутся, а вот без пороха и прочих боевых припасов никакого врага не одолеть, А поскольку я инженер, да еще специалист по пионерным вооружениям, то и надлежит мне заниматься своими делами.

И вот один за другим минули годы летних кампаний, благоприятных для нашей армии. Гремела слава Суворова и Румянцева, взята была неприступная крепость Очаков и срыта до основания на веки вечные. А вместе с ней пал черноморский оплот Османской империи Гаджибейский замок, сданы были без боя Аккерман и Бендеры. Наши войска стояли уже около самой неприступной из турецких крепостей – Измаила.

Измаил… В ту пору это слово было на устах у всех. Именно там окончательно решалась судьба войны. Именно там России предстояло еще раз удивить мир мощью и отвагой и ратным искусством своих сынов. Именно там в те дни решалась и моя судьба. Под стенами крепости мне предстояло перешагнуть некий барьер и узреть новые, воистину невероятные пространства. Или погибнуть бесславно, не оставив после себя ни доброй памяти, ни достойных дел. Однако тогда подобные мысли на свой счет не могли прийти мне в голову, поскольку я еще не знал, в какие события вовлечен и игрушкой каких сил стал. Я был легкомыслен, как мотылек, и несказанно рад тому, что начальство, наконец, соизволило направить меня под стены турецкой цитадели. Целью поездки было испытание моего изобретения – адской машины, своеобразной контрмины, способной уничтожить любые заминированные подкопы противника методом детонации. Однако по всему выходило, что прибыл я поздновато и развернуться мне уже не будет времени.

Я был бы неискренен, если бы утверждал, что только радость владела мною тогда. Посещали меня и некоторые опасения, даже страх перед войной, опасностью, перед смертью, которая могла ожидать меня на поле брани. Немало неприятных картин подсовывало мне воображение, немало тревожных, а порой и жутких сновидений пришлось мне перевидать. Наконец, я настолько запутался в своих представлениях о войне, что мне стало казаться невероятным увидеть картины войны наяву. Но время неумолимо шло, и вот я, завершив приготовления и выслушав последние наставления родных, отправился в путь.

Не буду утомлять вас описаниями путешествия, всех трудностей и приключений, которые выпали на мою долю в дороге. Уместнее было бы начать с того момента в конце 1790 года, когда я прибыл в лагерь наших войск под Измаилом, доложился командованию и, решив обозреть окрестности, очутился на пригорке, откуда открывался обширный вид. Светило солнце, воздух был прохладен, однако не по-зимнему, как положено на севере. Тут все-таки юг, край благодатный, теплый, так что погода годилась бы для осени, но не для середины зимы. Взору моему открылись четкие прямоугольники палаточных городков. Отсюда они казались игрушечными, какими-то бутафорскими, словно их изобразил театральный художник на заднике сцены, чтобы подчеркнуть драматизм действия, которое вот-вот должно развернуться на подмостках. Интересно, какова будет моя роль в этом кровавом спектакле?

Вид на военный лагерь недолго занимал мое внимание, переключившееся вскоре на другую картину, куда более грозную и значительную, чем палатки-чайки, парящие в рваных клубах утреннего тумана. Величественное сооружение самонадеянно вознеслось в небесную высь, будто собираясь застить весь горизонт. Похоже, здесь фортификаторы вознамерились соревноваться в искусстве строительства с великими зодчими, воспевшими силу духа человеческого и славившими произведениями своими самого Творца. Их дворцы стоят долгие и долгие века. Но нет ничего более преходящего, подверженного разрушениям, чем военные цитадели, какими бы совершенными они ни казались. Возведенные лишь для одной цели – увековечить чье-то могущество и силу, чье-то имперское самомнение и самолюбие, они неотвратимо влекут к себе тех, кто хотел бы утвердиться в величии своем, сравняв некогда неприступные стены с землей и тем самым оставить еще один разрушительный след в великой исторической цепи событий.

Нет, мои размышления не казались мне бесспорными, и наверняка мой старший друг Осиповский поправил бы меня, наверное, он сказал бы: «Крепости разрушают справедливо хотя бы потому, что нередко за их стенами скрывается Тьма и Зло. Так, некогда в замках-монастырях укрывались тевтонские рыцари, которые, прикрываясь именем Господа, творили дела воистину черные. И мир становится лишь лучше, когда подобные цитадели зла оказываются поверженными. Но есть, к счастью, и иные бастионы, такие, как Сергиево-Печерская лавра, где православные защитники с Божьей помощью в трудные времена отстаивали нашу землю».

Вражья цитадель, вызвавшая у меня бурю чувств и мыслей, располагалась на склоне высот, полого спускавшихся к величавому Дунаю. Широкая лощина, разделявшая Измаил на две части, из которых большая, западная, называлась Старой, а восточная – Новой крепостью, особо подчеркивала высоту мощных стен. На глаз длина стен цитадели была никак не менее шести верст.

Как инженер, конечно, я вскоре увлекся подсчетами. Главный вал, прикидывал я, достигает не менее четырех сажен вышины. Он, в свою очередь, обнесен рвом глубиной не менее пяти и шириной до шести сажен. Местами ров заполнен водой. В ограде четыре воротных проема…

Я знал, что крепость Измаил превращена в грозную твердыню. Турки под руководством французского инженера де Лафит Клове и немца Рихтера постарались на совесть укрепить ее. Удастся ли нам разрушить фортификационные ухищрения, пробить в них брешь? Под силу ли будет нашим войскам взять крепость? Задача не из легких…

Мои размышления неожиданно были прерваны.

– Ба, никак сам господин Курнаков прибыл? Значит, туркам крышка, – прозвучал за моей спиной чей-то очень знакомый голос.

Я обернулся. Это был капитан Терехин, с которым я имел честь познакомиться еще на Тульском пороховом заводе. Мы радостно пожали друг другу руки.

– А я как раз вас высматриваю, – сказал он. – Мне приказано всячески содействовать вам и помогать в вашем обустройстве.

Капитан Терехин – среднего роста, голубоглазый блондин – был знатоком пионерного дела. Еще в 1787 году до меня дошел слух, что именно он, благодаря своей сноровке и знаниям, сумел обезвредить минные поля у Очакова, за что заслужил звание Георгиевского кавалера. Я рад был, что нас вновь свела судьба.

– Хорошо, что именно вам поручили меня опекать, – сказал я и, тут же переводя разговор в интересующее меня русло, спросил:

– Что ведомо вам о противнике?

– Разведка доносит, что основное вооружение крепости составляют двести шестьдесят орудий, из коих восемьдесят пять пушечек и пятнадцать мортирок смотрят дулами на реку. Сам гарнизон состоит из тридцати пяти тысяч человек, командует ими Айдос Мегмет, – по-военному четко разъяснил капитан.

– Что это за человек?

– О, это решительный и храбрый воин. С ним нелегко будет справиться.

– А что наши войска?

– Еще в ноябре армия Гудовича осадила крепость, однако на штурм так и не отважилась…

– Что так?

– Военный совет сначала принял решение отвести войска на зимние квартиры, но тут прибыл Суворов с приказом светлейшего князя Потемкина действовать на свое усмотрение. А Суворов есть Суворов. Его девиз: «Побеждать не числом, а умением». Так что войска были возвращены на исходные позиции, и сейчас вовсю идет подготовка к штурму. Вот, взгляните-ка.

Я посмотрел в сторону, указанную моим провожатым. Неподалеку от реки возвышалось странное сооружение, чем-то напоминавшее виденную только что мной крепость. Смерив сооружение взглядом, я пришел к выводу, что его стены по габаритам не особенно уступают настоящим крепостным. Мое удивление возросло, когда я приметил черные фигурки солдат, идущих на приступ этой самой лжекрепости.

– Что это? – спросил я.

– Это задумка его превосходительства графа Суворова, – улыбнулся Терехин. – Он следует правилу по елику возможно избегать напрасного кровопролития и поэтому обучает солдат тому, как надо брать крепости, на отстроенной нами фальшивой цитадели.

– Ну и ну, – только и оставалось мне покачать головой.

В отличие от моих глупых гражданских представлений, люди в палаточном лагере жили обычной, отнюдь не наполненной патетикой и героизмом, походной жизнью. Солдаты готовили пищу, ухаживали за лошадьми, чистили оружие, занимались хозяйственными работами и боевой подготовкой, а на их лицах совершенно не читалось решимости, не щадя живота, послужить Родине. Смех, шутки-прибаутки, обычные, чаще весьма далекие от войны разговоры. Единственно, что было необычным, – ощущение ожидания. Оно словно было разлито в воздухе, присутствовало в речах, жестах, взорах – во всем. Оно преследовало людей днем и ночью, и никто ни на миг не забывал, что все собрались здесь для того главного мига, когда затрубит призывно труба, и пойдет сила на силу, и все, что у человека есть за душой – хорошее или плохое, трусость или отвага, честь или низость, – проявится во всей полноте и ляжет на его имя славой или позором.

Терехин по натуре своей всегда считался любителем хорошего общества и веселого, в дружеском кругу, времяпрепровождения. Мне показалось, что он знает чуть ли не всех офицеров и считает своим долгом перезнакомить меня с каждым из них. Для меня же знакомство с новыми людьми – обязанность тягостная и непростая. Я имею столь же хорошую память на лица, сколь плохую на имена. Из-за этого постоянно попадаю в глупые ситуации, пытаясь вспомнить, как зовут моего собеседника, и заменяя его имя на беспомощное «уважаемый», «милейший», «любезнейший». Но, так или иначе, я получил право приветствовать многих офицеров и, можно сказать, начал вписываться в это боевое, сплоченное огнем и походами братство, что не могло не льстить моему самолюбию.

Когда мы с Терехиным передвигались по лагерю, то время от времени нас окликали часовые. Дежурные офицеры, из тех, кто не знал нас в лицо, проверяли наши полномочия.

– Уж очень много сюда шпионов к нам от турок заслано, – сказал Терехин – Вредят нам как только могут: взрывают пороховые погреба, поджигают фуры с продовольствием и фуражом, убивают офицеров…

Так что вы поосторожнее, Иван Алексевич. А то в случае чего мне за вас голову снимут.

– Ничего. Не такая уж я важная фигура, чтобы за мной охотиться…

– Все хочу вас спросить, – перевел на более приятную тему разговор мой проводник. – Как там поживает славная Тула? Все кует оружие для наших побед?..

– И кует, и развлекается, – улыбнулся я, вспомнив, что и Терехина не миновала участь многих молодых людей, познакомившихся с мадам Флорой. – Вы желаете, конечно, разузнать о здоровье некоторых красоток? – позволил я себе ехидный тон.

– И об этом тоже, – потупился капитан, и его щеки залил яркий румянец, характерный для неискушенных дамских угодников.

– Дамы процветают, шлют привет боевым офицерам, славным героям Отечества.

– Да, – вздохнул Терехин. – Нет женщин красивее, чем в Туле.

– С этим можно поспорить, – возразил я. – В Воронеже они куда прелестнее.

Терехин мне что-то ответил, но я не расслышал, поскольку остановился, будто наткнувшись на невидимую преграду. Мое внимание привлекла группа гусар. Я мог поклясться, что лицо одного из них было мне знакомо. Притом знакомство это состоялось при весьма необычных обстоятельствах.

– Что вы увидели там интересного, друг мой? – тронул меня за плечо Терехин.

– Я не вполне уверен, но мне показалось, что я встретил знакомого. Один из тех офицеров.

– Вполне возможно. Мы можем догнать их и проверить это.

– Нет, не надо. Этот не из тех людей, с которыми бы мне хотелось еще раз сидеть за одним столом…

Да, действительно, еще раз отужинать с этим человеком мне не хотелось бы. Хотя бы потому, что в этом случае меня мучили бы неприятные воспоминания о том, что произошло несколько месяцев назад после такого «дружеского» застолья. Ибо офицер этот был не кто иной, как отец Пафнутий, исчезнувший с постоялого двора после убийства поручика Никитина…"

* * *

Часы показывали полпятого утра, Володька сидел в кресле в моем кабинете, дымил трубкой. Тоже мне Шерлок Холмс.

Я стоял у окна. Внизу вихрь кружил над асфальтом мелкий мусор, обрывки газет. Маленький смерч, будто живой, полз по тротуару. Занималась заря. Здание УВД располагалось на возвышенности, с четвертого этажа открывался вид почти на весь город, на его неровный, изломанный заводскими трубами, телебашней, покосившимися колокольнями силуэт.

Я ненавидел этот город. Я ощущал в нем врага. Мне казалось, что он наполнен черной зловещей энергией, но никогда я еще не чувствовал ее с такой силой, как сейчас. Я ненавидел этот город всей душой, поскольку за его монотонными, зевотными буднями за тягучей провинциальной скукой можно было различить звериный оскал.

Город из года в год занимал первое место во всем регионе по насильственным преступлениям. Специалисты пытались изучать причины (а какие тут причины – город и город), власть предержащие снимали стружку с милиции, прокуратуры, и все без какого-либо видимого эффекта. Ничто не помогало. И преступления-то были не крутые, мафиозные, все больше «бытовуха» – обычная житейская гнусь… Муж отрезал жене голову и застрелил из зарегистрированного охотничьего ружья «ИЖ» двоих маленьких детей… Хронический алкаш полил сожительницу спиртом «Ройяль» и поджег… Двое двенадцатилетних мальчишек из анатомического интереса задушили одноклассницу. И так далее, все в том же духе. Без причины, по дури, по пьяни да от тоски творились воистину жуткие действа. С ностальгией вспоминался мне сельский райотдел, начальником которого я работал каких-то два года назад. Народ там дрался больше не по злобе, а для интересного времяпрепровождения, убивали друг друга редко, а крали в основном колхозных свиней да фермерский инвентарь. Здесь все по-иному.

Да я ненавидел этот город. Именно здесь от меня ушла Светка, с которой я прожил десять лет. Здесь в меня стреляли из обрезов, тыкали ножами. Здесь двое подонков, уложившие насмерть солдата из войсковой части и забравшие его автомат, убили моего заместителя, когда он пытался задержать их, а потом я расстрелял их как бешеных псов из автомата «Калашникова»… Да мало ли что было…

– Интересно, откуда он все-таки взялся? – прервал мои невеселые размышления Вололька.

– А кто его знает.

– Надо устанавливать его личность и связи. Представляешь, какой шум поднимется. Газетные заголовки: «Ритуальные убийства», «Прокуратура не хочет видеть истинных виновников трагедии».

– Я уже думал об этом… Личность мы установим без труда. Наверняка он судимый, так что или наш информцентр, или главный информцентр МВД по дактилокарте нам даст всю раскладку.

– Надо тогда послать в Москву кого-то в командировку. По почте бумаги будут неделями ходить.

– Найдем кого послать.

… В нашем информцентре никаких сведений на подозреваемого не содержалось. Ждать же ответа из ГИЦ, посылать туда сотрудника не пришлось. Утром в мой кабинет зашел старший оперуполномоченный из отделения по раскрытию особо тяжких преступлений и сообщил, что прекрасно знает бродягу.

– Я еще в райотделе работал, – сказал оперативник. – Где-то полгода назад его в дежурку привели. Бомж. Полаялся на улице, кажется, с доцентом нашего мединститута. Хотели дело по хулиганству возбуждать, но потом прикинули – на пятнадцать суток и то с трудом история тянет. Отправили мы его в приемник-распределитель. И нате – объявился, зараза.

– Бери машину и двигай в райотдел и в приемник-распределитель за документами, – велел я.

Вскоре передо мной лежала тонкая папка с материалами. Фотографии – в фас, в профиль, протоколы задержания, объяснения, справки о судимости. Я взял фото. Впалые щеки, гладкое, рыбье, какое-то обтекаемое лицо… И тот же цепкий взор человека, привыкшего замечать все и видеть людей насквозь. Ничего общего с обычными равнодушно-рас сеянными взорами бродяг, которых гонит злой ветер по просторам матушки-Руси.

«Ян Георгиевич Бунаков, 1954 года рождения, уроженец и житель города Твери, образование среднее, не судим, временно не работает».

«21 января с.г. в 19:40 гражданин, назвавшийся Бунаковым Я. Г., приставал на улице к гражданину Сотнику Г. И., доценту медицинского института. Бунаков был задержан подоспевшими гражданами и патрульным нарядом милиции в составе младшего сержанта А. С. Павлова и рядового милиции И. Н. Смольяненко».

«В возбуждении уголовного дела по ч. 1 ст. 206 УК РСФСР (хулиганство) отказать за отсутствием состава преступления».

«Я. Г. Бунаков направлен в приемник-распределитель для лиц без определенного места жительства. Освобожден 2 февраля с.г.».

Я набрал Володькин номер. Он поднял трубку.

– Слушаю.

– Давно не виделись.

– Уже полтора часа.

– Что делаешь?

– Сижу, настукиваю на машинке постановление о назначении судебно-медицинской экспертизы.

– Зайди ко мне. Мы кое-что узнали про бомжа. Если, конечно, тебе это интересует.

– Конечно, интересует. Страсть люблю подобные истории.

В ожидании Володьки я принялся за чтение рукописи. Она почему-то притягивала меня как магнит.

* * *

"Встреча с убийцей поручика Никитина сильно подействовала на меня, Я невпопад отвечал на вопросы Терехина, поскольку мысли мои были заняты воспоминаниями о памятной встрече на постоялом дворе. Так убийца это или нет? Очень уж невероятно, чтобы святой отец вдруг решил посвятить себя военному ремеслу, да еще сразу был произведен в офицеры.

О таком мне еще слышать не доводилось… С одной стороны, я вполне мог обознаться. Ведь отца Пафнутия видел лишь в полутьме, да и был он тогда с рыжей бородой. Сколько на свете похожих людей! Я сам знавал одного купца, вылитого Петра Третьего, но это отнюдь не значило, что он таковым и являлся. С другой стороны, лицо батюшки было очень выразительным, такое трудно спутать с кем-то, а уж тем более забыть.

Этот здоровенный горбатый нос – вот уж действительно такой встретишь нечасто!

Нет, все-таки не он, подумал я с раздражением. Не может такого случиться. Я вновь припомнил виденного мельком гусара. Гусар как гусар – ментик, доломан малинового цвета… Малинового? Я похолодел. Как же сразу не додумался? Гусарские полки носят форму какого-то определенного цвета. Малиновый – отличительный для Воронежского. И погибший на постоялом дворе поручик Никитин носил точно такую же форму. Отсюда следует… Ну да, батюшка убил поручика, чтобы занять его место!

В моей памяти всплыли рассказы Терехина о проникновении турецких шпионов в русский лагерь. Возможно, этот таинственный лжегусар здесь для того, чтобы помогать нашему противнику.

«Да брось ты. – Голос разума вновь заговорил во мне. – Это напоминает досужие рассказы, а то и мужицкие сказки. Ну, совпадают полк, звание. Все это может быть чистой случайностью, помноженной на мое необузданное воображение… Может, мое сознание играет со мной злую шутку и досужие домыслы кажутся истиной. Надо плюнуть на все это и заняться чем-нибудь дельным».

Но ни о чем другом я думать не мог. Успокоить себя не удавалось. Я все больше укреплялся в мысли, что мне надлежит незамедлительно проверить свои подозрения. Как – это мы посмотрим.

Перво-наперво я решил отыскать лже-Никитина и потихоньку проследить за ним. Мой проводник Терехин оказался человеком весьма наблюдательным. Его сразу заинтересовало то, что я проявляю слишком большой интерес к какому-то гусару. Пришлось покривить душой и наплести ему заведомую не правду.

– Все дело в том, уважаемый Петр Васильевич, что сей офицер напоминает мне одного родственника, с которым мы в давней ссоре. Обязан вас предупредить, что кузен ничего не должен знать обо мне, иначе дело кончится скандалом, а я предпочел бы отложить подобное занятие до мирных времен.

– Весьма разумно с вашей стороны, – понимающе кивнул доверчивый капитан.

Мы шли по лагерю, и в этот момент Господь, будто карая за вынужденную ложь, поднял прямо передо мной кучу земли и осколков камней, оглушил громом и ослепил яркой молнией. Тут же я понял, что силы небесные здесь совершенно ни при чем. Просто заговорили во весь свой могучий голос пушки янычар.

– Ложись! – крикнул капитан. Мы оба упали как подкошенные, а вокруг свистели ядра.

– И долго это продлится? – спросил я, приподнимая голову.

Мне вовсе не улыбалось ползать на брюхе под вражескими ядрами – этому противилась вся моя натура. Терехин не расслышал моего вопроса, так как в нескольких метрах от нас разорвалась артиллерийская граната.

Мне пришлось вторично обратиться к нему и прокричать во весь голос;

– Я спрашиваю, когда это кончится?

– Потерпите, Иван Алексеевич, потерпите. Даст Бог, скоро перестанут. Все обойдется… Все обойдется…

Я удивленно взглянул на Терехина, меня поразило, что «все обойдется» он повторил несколько раз, как заклинание или молитву. Тут я увидел то, чего никак не ожидал: зрачки у Терехина были расширены, в лице ни кровинки. И я понял, что капитан боится! Да еще как! Он судорожно крестился после каждого взрыва и при этом странно позевывал, будто в легких у него не хватало воздуха. Увидев этот плохо скрываемый страх, я вдруг и сам испугался. Даже не столько свиста ядер и взрывов. Я испугался своего страха. Того, что он мог сделать со мной, превратив мое крепко сбитое, здоровое тело в трусливо трепещущую плоть.

И тогда я, пересилив себя, встал в полный рост, отряхнул колени и, отвернувшись от Терехина, стал из-под руки смотреть на конно-артиллерийскую роту, прямо с марша разворачивающую все двенадцать орудий, среди которых мой взгляд сразу выделил шесть шестифунтовых пушек и столько же четвертьпудовых единорогов – гладкоствольных орудий с особой конической зарядной камерой, которые соединяли в себе качества и пушек, и гаубиц, стреляли и ядрами, и гранатами, и картечью.

Надо сказать, что в артиллерии я разбираюсь неплохо и мог бы без особого труда заменить любого из четырнадцати человек орудийной прислуги. Начинал я свою инженерную карьеру с литья пушечных стволов, а на полигоне даже лихо управлялся с банником и пробойником для единорога, будучи «номером первым» в расчете, и уж никогда не путал пальник с гандшпугом, на чем постоянно подлавливают новичков.