Удар иглы

Я погрузился в привычную суету. Подписывал рапорты, заявки на проведение разведывательно-поисковых мероприятий, вызывал сотрудников с делами оперативного учета, распекал за недостаточное рвение, знакомился с тем, как идет работа по нераскрытым преступлениям. Ближе к вечеру до хрипоты полаялся с районным прокурором, решившим выпустить из-под стражи шайку квартирных воров, на которой, по оперативным данным, висят два трупа. К девятнадцати часам я выдохся и решил уйти с работы не как обычно, в девять, а на два часа раньше. На вечер у меня имелись кое-какие планы. Я хотел навестить в больнице мою спутницу по несчастному автобусу – Алю. Зачем? Ну, не то чтобы я хотел затеять интрижку и соблазнить невинное дитя. Просто мне захотелось еще раз ее увидеть. Почему? Видимо, потому, что мне пришелся по душе наивный взор ее лучистых глаз и то, как она хлопает ресницами при разговоре… Эх, Виктор, старый перечник, ты минимум на десять лет старше ее… Впрочем, о чем это я? Ведь речь идет всего лишь о том, чтобы навестить лежащего на больничной койке человека, принести связку бананов… Если утром меня еще мучили сомнения, то к вечеру я вполне созрел для такого поступка.

Аля лежала в городской больнице «Скорой помощи». Точнее не лежала, а вполне свободно передвигалась, несмотря на перебинтованную руку и пластырь на щеке. Моему появлению она не удивилась. Возможно, даже обрадовалась. Мне, во всяком случае, хотелось, чтобы она обрадовалась, это польстило бы моему мужскому самолюбию. Неуклюже пробормотав что-то насчет подарка из Африки, я протянул ей бананы. Неловкость вскоре прошла. Мы сидели в креслах в полутемном холле рядом с неработающим телевизором.

– Виктор, вы теперь за меня отвечаете. Вы мой должник, – неожиданно сказала она.

– Почему? – удивился я,

– Вы меня спасли. Несмотря на то что у меня не было серьезных повреждений и через денек-другой я выйду отсюда, тогда, на шоссе, я истекла бы кровью, если бы не ваша помощь. Врач так и сказал. Душа моя металась бы сейчас в астрале, ища пристанища. Интересно, правда? хмыкнула Аля.

– Не нахожу ничего интересного. Мне пришлось бы разоряться на цветы к похоронам.

– Вы теперь мой спаситель, и, по идее, должны нести всю полноту ответственности за спасенную. Так что вы мой должник.

– Да? – Я озадаченно посмотрел на нее. Ход ее рассуждений не показался мне убедительным.

– Вас это сильно тяготит?

– Да не сказал бы.

С Алей было легко – Обычно в разговоре то и дело возникают моменты, когда беседа выдыхается, чувствуется, что и ты, и собеседник зашли в тупик, становится скучно, повисает напряжение, и тогда приходится предпринимать усилия, толкать этот разговор вперед, разгонять его, будто заглохшую машину. С Алей таких моментов не было, равно как и я не замечал искусственности, не испытывал напряжения. Мы проговорили с полчаса. Я намеренно избегал тем, связанных с автокатастрофой, но Аля сама снова вспомнила о ней.

– Мне не дает покоя вопрос: что же с нами произошло на Северном шоссе?

– Я еще не видел заключения специалистов. Автотранспортные экспертизы не проводятся за день. Наверное, что-то случилось с системой управления. Я видел, как шофер пытался удержать «икарус» на дороге, но у него ничего не получалось.

– По-моему, это как-то связано с той ерундовиной, которая произошла с солнцем.

– Нет, вряд ли, – покачал я головой. – Совпадение. Это был обычный оптический эффект, как гало или ложные Солнца.

– Виктор, тут что-то другое. Я знаю, здесь нечто гораздо более серьезное.

– С чего вы взяли?

– Да есть кое-какие основания так думать… Виктор, хотите расскажу жуткую и интересную историю. Из моей жизни. Свидетельство очевидца – любая газета напечатала бы.

– С удовольствием послушаю жуткую историю.,

– Семейка у нас была еще та. Нет, папа и мама вполне приличные люди, я их люблю. Чего не скажешь о моей бабке. Она с самого начала была против брака моих родителей. Не знаю почему, но она с первого взгляда возненавидела маму. Потом ненависть перешла на меня. Впрочем, эта старая карга ненавидела весь свет. За что меня было ненавидеть? Я росла тихим, унылым, скучным ребенком. В семь лет на меня набросилась дикая хворь и начала методично поедать. Я слабела изо дня в день, чахла, таяла на глазах, как снегурочка под лучами солнца… Неплохое сравнение, да? Родители утомились водить меня по врачам, добывать направления к ведущим специалистам, кандидатам, докторам наук. Дошли до академика Мокрецкого. С таким же успехом можно было дойти до папы римского или председателя Всемирной лиги охраны насекомых. Никто не мог ничего мне сказать, ничем помочь. Это жутко утомительно и противно для шестилетнего ребенка – диагностические машины, провода, кровь из вены. Бр-р…

– Все знакомо. Был в таком же положении. И тоже никто ничего не мог поделать.

– Значит, мы с вами два сапога пара. Потом, после академика, настала очередь шарлатанов. О практикующих экстрасенсах тогда в газетах не писали, но кое-кто уже начинал зашибать деньги. Толку от них было как и от академика Мокрецкого. Но однажды добрались мы до северной глуши, где жила знахарка. Жила она не в избе, а во вполне приличном кирпичном доме, денег за лечение не брала, внешне ничем не напоминала колдунью. Высокая, белокурая, полная женщина лет пятидесяти. Ребенком я была спокойным, но когда меня тащили в этот дом, ревела как оглашенная – собаки окрестные даже подвывать стали. А потом как поглядела ей в глаза – сразу замолчала. Страха как не бывало. Поняла, что женщина эта хочет мне добра. Если бы академики с кандидатами слышали, что она наговорила, сразу бы от кондратия загнулись. А говорила она, что во всех бедах виновата моя бабка и что покоя ни мне, ни семье теперь не видать. Понадавала каких-то трав, оберегов, сказала, что будет молиться и бороться за меня. И я сразу поверила в нее. Она посоветовала тщательно обыскать дом и сжечь все не принадлежащие нам предметы, предварительно побрызгав их настоем (какая-то мутная жижа в бутылке). Под матрасом детской кроватки мама нашла маленькую тряпичную куклу, одетую в платьице, сшитое из лоскутков моей старой одежды. Тесемочками были перевязаны лоб и живот – как раз в тех местах у меня были самые сильные боли. Мама сделала все по инструкции. Я выздоровела… В общем, бабка моя колдуньей оказалась. Как куклу сожгли, через две недели ее ногами вперед из квартиры вынесли… Страшно она умирала. Не принимал Бог ее душу. Соседи ее по коммуналке рассказывали, что у них в квартире все лампочки полопались и по входной двери трещина прошла, будто кувалдой по ней жахнули.

– Колдуны не могут умереть, не передав дар. Знаем. Читали.

– Мне она, во всяком случае, ничего не передала. Ох, как вспомню, до сих пор дурно делается… Не верите? – воскликнула Аля, увидев, что мое лицо вовсе не выражает доверия к ее словам.

– Да как сказать, – протянул я.

– Было все это. Почти восемнадцать лет прошло, а для меня как один день. Переживания эти со мной. И главное, что осталось в памяти, – ощущение какой-то чуждой, злой мощи. Тебя окутывают кольца змеи, удава, с каждым днем они стягиваются все крепче…

– М-да, бывает…

– Никогда я больше не ощущала ничего подобного… Никогда до той минуты, когда началась та чертовщина в «икарусе».

– Вы слишком впечатлительны, Аля.

– Хуже всего, что после катастрофы кольца удава не отпустили меня. Они стягиваются все сильнее. Что-то случится. И ждать недолго…

– Поищите дома еще одну тряпичную куклу, – улыбнулся я.

– Ох, заморочила вам голову, Виктор. Вы подумаете, что у девчонки совсем чердак снесло.

– Не подумаю.

– Не подумаете? Тогда ладно… Кстати, водитель автобуса сегодня умер. Врачи думали, что выживет, но с утра ему стало хуже. Умер.

– Жаль.

Я не знал этого человека, но известие о смерти неприятно задело меня.

– Посещение давно закончено, – заворчала санитарка, появившаяся со шваброй в руке и начавшая с какой-то остервенелостью тереть полы. – И сидять, и сидять. И целуются. Ох, молодежь…

Мы засмеялись.

– Ладно, пойду, – сказал я, поднимаясь с кресла.

– Приятно было повидаться.

– Можно подумать, что вы не против увидеть меня еще раз.

– Можно подумать, вы не против прийти еще раз.

– Приду.

– Если вдруг меня выпишут, вот мой телефон…

Дома я просидел с полчаса в полной тьме, не включая света. Потом зажег лампу, представляющую собой наполненный глицерином стеклянный цилиндр, в нем плавали кусочки фольги, освещаемые разноцветными лампочками, казалось, что в банке пляшут синие, желтые, красные светлячки. Обожаю вот так сидеть перед этой лампой в разноцветной полутьме и предаваться «медитации», отдаваться во власть неторопливо текущих мыслей о том и о сем. Сейчас предметом моих размышлений была Аля. То, что она мне нравится и пробуждает во мне грешные мысли и чувства, я уже принял как должное. Теперь я обдумывал наш с ней разговор. Из него получалось, что она человек открытый и слегка чокнутый на всякой «потусторонщине».

Собственно, ничего плохого я в этом не видел. Насмотрелся на своем веку немало и на экзальтированных уфологов, рыскающих по городам и селам в поисках мест посадок НЛО, и на «контактеров», и на «рерихнутых» интеллигентов, занятых освоением трудов Рерихов, раскрытием тайн Шамбалы и Великих Учителей, и на экстрасенсов всех мастей, которые отираются у порога УВД и предлагают свои услуги при раскрытии громких преступлений. Несколько раз по требованию потерпевших я привлекал экстрасенсов к сотрудничеству и получал результаты с точностью до наоборот. «Вижу, исчезнувший находится где-то в Киргизии, он болен, его не отпускают какие-то злые люди». А человек тем временем лежит в заснеженном лесу с финкой в сердце, а когда теплеет и тают снега, мы находим этот «подснежник».

Вся эта «завернутая на астрале», как я ее называю, публика бескорыстна, безвредна, на девяносто процентов состоит из женщин, многим из которых просто нечем заняться. Встречаются среди них и ученые мужи, как мой сосед Димка Селезнев, который в своем НИИ занимается исследованиями разных феноменов. Он утверждает, что у него там что-то получается. Может, и получается, хотя мне верится в это с трудом… Как бы то ни было, общаться с этими людьми иногда интересно – все равно что слушать по радио фантастические рассказы. Аж кровь струится быстрее по жилам, когда услышишь байку вроде истории о тряпичной кукле. Наверное, Аля вполне искренна. Была и кукла. Была и болезнь. Была и бабка, ненавидевшая мать. Единственно, чего не было, – связи между этими фактами. Но у «завернутых на астрале» своя логика, они привыкли все усложнять и из двух возможных объяснений выбирать самое запутанное. А уж кольца змеи – это вовсе из области психоанализа… Впрочем, увлечение потусторонщиной делало Алю только приятнее, придавало ей этакую пикантность и вовсе не убавляло желания прижать ее к моему горячему сердцу…

Я поднялся, щелкнул выключателем. Свет ударил по глазам, разрушил очарование разноцветной полутьмы, резко очертил предметы. Я поставил чайник, разогрел в духовке купленную в магазине пиццу, открыл банку. Посмотрел задумчиво на несколько банок немецкого пива, ждущих своего часа в закутке холодильника, и пришел к выводу, что этот час еще не настал.

Поужинав, я почувствовал сытую сонливость и устроился на диване, как крокодил после обильной трапезы… Ну надо же так облениться за время отпуска! Как начальник уголовного розыска может быть такой сытой и ленивой животиной? А «если завтра война, если завтра в поход», как поется в старой доброй песне… Война не война, а в работу мне предстоит завтра окунуться с головой, а потому надо мобилизоваться, не размякать, вести активный образ жизни. В полдесятого заваливаться на боковую и дрыхнуть до восьми никуда не годится…

Я встал, умылся, заставил себя выползти на улицу и выгулять свое обленившееся тело до реки. Вернувшись, почувствовал себя бодрым и свежим. Вот теперь совсем другое дело. Остается только стакан чая с лимоном и хорошая книжка. Мне нравится коротать одинокие вечера за хорошей книгой. Это гораздо лучше, чем я проводил их с моей бывшей женой, в последние месяцы нашей жизни блестяще овладевшей навыками, которые именуются так: «пиление мужа, вытягивание ему нервов». Когда-то я любил книги меньше, чем Светку. Теперь я люблю их больше. Детективы, классика, фантастика, авангард – все, что угодно, лишь бы хорошо и увлекательно написано. На чем остановиться сегодня? «Тропик рака» Генри Миллера? «Парфюмер» Зюскинда? «Охота на полицейских» Эда Макбейна? Честно говоря, Макбейн мне нравится больше, хотя по богемному рейтингу стоит куда ниже предыдущих двух авторов… Подумав, остановился я на папке с рукописью, которую мне дал мой начальник Пиль.

Обожаю старые рукописи. В отличие от исторических романов и занудных монографий, в них чувствуется связь времен. Я раскрыл папку и взял пожелтевшую от старости ломкую страницу В этот момент что-то кольнуло меня внутри, я ощутил непонятное волнение. На миг мне показалось, что я не в первый раз держу в руках эти листы… О Боже, чушь какая-то в голову лезет. С кем поведешься… Я начал читать. «Если вам когда-нибудь доводилось в холодный осенний вечер…»

* * *

"Если вам когда-нибудь доводилось в холодный осенний вечер путешествовать на тройке по разбитым копытами лошадей и колесами телег проселочным дорогам Тульской губернии, вы поймете чувство неустроенности и тоски, которые обуревали меня в тот вечерний час. Еще будучи в деревне Пушкарево – родовой усадьбе нашей семьи, куда завернул я в надежде повидать отца с матерью и проведать об их стариковском житье-бытье, я понял, что крюк сделал напрасно, ибо родители мои неделю назад как снялись с места и отбыли в первопрестольную, дабы провести зиму в городе. Вот и выходило кругом тринадцать – полное и фатальное невезение.

Находиться в большом деревенском доме, где кроме управляющего глухого Матвея да его собаки, одноглазого кобеля Митрошки, больше никого не было, мне вовсе не приглянулось, и я, подхватив свои дорожные вещи, состоявшие из черного объемистого саквояжа да плетенной из ивовых прутьев корзины со съестными припасами, свистнул рябому здоровяку кучеру, уселся в экипаж и был таков.

Может, и есть в этом нечто запредельное или, на худой конец, таинственное, но так уж складывалось у меня всегда: если я, движимый холодным рассудком, просчитывал загодя, как и что надлежит мне сделать, то все выходило по задуманному. Но стоило лишь поддаться минутному душевному порыву, как получался результат прямо противоположный, подчас просто плачевный. Вот и теперь, когда служебные дела заставили меня покинуть привычную заводскую контору и пуститься в вояж по просторам губернии, я подумал заранее, что управлюсь с делами дня за три, вместо пяти отведенных, а остальные проведу в приятном обществе друзей детства, коих немало в нашем маленьком уездном городишке. И всенепременно ударюсь в загул с ними. Так бы оно и вышло, если бы вдруг не вспомнил о сыноввем долге и не решил, что не по-Божески будет проехать мимо родного гнезда. И вот пожалуйста – и дома вроде побывал, а толку никакого. Так что надлежит, друзья мои, жизнь свою строить расчетливо – так думал я тогда. Такова уж моя судьба…

Глупец, если бы только я знал, что за судьба у меня. И какой неожиданный поворот совершит она в тот ненастный и скучный день.

По молодости лет я, конечно, порой обольщался наивными мыслями о своей исключительности, о том, какие блестящие перспективы откроются предо мной. Но, будучи человеком не по годам рассудочным и здравомыслящим, в глубине души я осознавал, что являюсь личностью вполне заурядной и вряд ли меня ждет нечто исключительное. Печать будущего, оттенок этой самой исключительности предначертанной мне судьбы, сумел разглядеть только мой уважаемый товарищ Осиповский. С первой встречи он узрел во мне, по-моему, не совсем обоснованно, философский склад ума, в чем часто пытался убедить меня. Также неоднократно высказывал он мысль, что жизнь моя будет далеко не гладкой и совершит она не один лихой и опасный зигзаг. Я считал эти слова за очередное чудачество, но не мог не признать, что Осиповский обладает каким-то сверхъестественным чутьем и действительно порой способен угадать, что человеку предначертано и как у него все сложится.

Немного о себе. Выходец из семьи военного, по идее, я должен был продолжить дело своего отца – отставного полковника. Однако сложилось все иначе, и я избрал стезю инженера-изобретателя в области пионерных (новых видов) вооружений. Но все равно можно сказать, что все члены нашей семьи, не исключая меня, родились под знаком бога войны Марса.

История знакомства моего отца и матери заслуживает отдельного повествования. Скажу только, что познакомились они на Кавказе, где отец служил в пехотном полку. Мама же была татарской княжной из довольно знатного рода. Их любовь оказалась сильнее сословных и религиозных предрассудков. Мама бежала из родного дома и приняла обряд крещения, навсегда связав свою жизнь с русским офицером. В наследство от нее мне досталась восточная внешность, от отца же я унаследовал бесстрашие и любвеобильность. А еще мама привила мне любовь к иноземным языкам, и благодаря ей я довольно свободно владею немецким, французским, турецким и могу даже немного изъясняться на хинди, вот только на нем не с кем у нас перемолвиться и словечком…

Вернемся, однако, к тому роковому дню. Более всего мне хотелось повидаться с другом моей буйной молодости корнетом Запашным. Он как раз находился на излечении после ранения в турецкой кампании. Его деревенька лежала на пути в Тулу, и я приказал кучеру править туда. Однако коль невезение привяжется, отвязаться от него не так легко. Не проехали мы и двадцати верст, как у моего экипажа отвалилось заднее колесо. Коляска накренилась, ось чиркнула по земле, и я едва не вылетел на землю. К счастью, я не пострадал. Больше пострадало мое настроение – и без того неважное в тот момент, оно было испорчено окончательно.

– Тьфу, нелегкая! – выругался я, сплюнув.

Мне было неведомо, что я приближаюсь к самому знаменательному рубежу в моей жизни, и судьба, о тайнах и сущности которой так любят спорить умные головы, уже повлекла меня в безумный водоворот, навстречу опасностям, невзгодам, победам и поражениям – в общем, всему тому, чего пока в моей жизни было чрезвычайно мало. Да что там – не было совсем.

Неисправность оказалась серьезной, а быстрое ее устранение на месте виделось делом безнадежным. Темнело, погода становилась все хуже, а я, злой, по Щиколотки в грязи, стоял посередине дороги, ведущей через обширный лес, зная, что вблизи нет ни усадеб, ни крестьянских дворов, и выслушивал причитания моего кучера, тщетно пытавшегося исправить повреждение. Поняв наконец, что дождаться здесь в это время можно, пожалуй, лишь волков да разбойников (правда, поговаривают, что лихой люд не шалил в этих местах уже полвека), я от души обругал кучера, велел распрягать пристяжную и отдать ее мне.

– Да как же можно, барин? – захныкал рябой детина. – Возьмите лучше Мурмуля али Черкаса, а Катюха-то еще никогда под седлом не хаживала…

– Какого дьявола? Сам же знаешь, с этими живоглотами мне не совладать. Чистые звери! А Катюха посмирней будет. Распрягай, тебе говорят! И не бойся – доскачу до ближайшего постоялого двора и пришлю подмогу.

Катюха, жеребая кобыла с раздутыми боками, седока приняла беспокойно, закрутилась на месте, норовя укусить меня за колено, но не на того напала. Дав шенкеля, я правой рукой хорошенько саданул ее по крупу, и пошла, родимая, только грязь из-под копыт…

Мерная рысь лошади, покачивание в седле навели меня на успокоительную мысль: все, что ни делается, – к лучшему. На самом деле, попади я теперь же к другу корнету, так не избежать грандиозной попойки, а там ветреный приятель потащит меня к соседям, у которых славные дочки на выданье. И уж конечно, не обойдется без того, что я опять влипну в какую-нибудь любовную историю – мне слишком везло на подобные дела. Только, к сожалению, не будет рядом лучшего советника и «лекаря души» профессора Осиповского. Только он, старый ворчун, властен надо мной, ибо еще со студенческой скамьи я уяснил для себя непреложную истину: мой учитель Тимофей Федорович – подлинный гений, и необходимо почаще прислушиваться к нему, делая все, что он скажет. Помог же он мне избавиться от любовного недуга к Флоре Коровьевой, а это дорогого стоит. Очарованный прелестями этой дамы, я совсем потерял голову и был уверен, что нашел свой идеал. Однако Осиповский холодно и бесстрастно разложил все по полочкам и неопровержимо доказал, что Флора не только мало подходит для идеала, но и вполне может называться дурной женщиной. Представьте, что это такое – доказать влюбленному молодому повесе несостоятельность предмета его восхищения!

– Редукция, – снисходительно пояснил Осиповский. – Сведение высших явлений к низшим, основополагающим. Проще говоря, приведение сложного к простому. Я взял ваше увлечение, разобрал его по косточкам и привел к общему знаменателю. В результате вы убедились, насколько мелок предмет вашей страсти.

Тогда я был даже зол на моего друга и учителя, но потом ясно понял, от какой глупости он меня уберег. Да, таков был мой добрый Осиповский. Профессором математики он стал позднее, да и все свои философские труды завершил уже после изгнания Наполеона из России. Потом он со смехом говорил, что вывел многие положения своих трактатов благодаря мне – мои житейские ошибки послужили толчком к их анализу и переосмыслению. А я тоже со смехом отвечал: что вы бы без нас делали, теоретики, затворники-мыслители…

Но, впрочем, речь не об этом, а о вещах более прозаических: о премерзкой окольной дороге, об осеннем вечере, неприятности которого только начинались для меня, и обо мне, молодом, несмышленом и полном сил. О Господи, когда это было!

Погода испортилась окончательно, злой ветер продирал насквозь, косой дождь хлестал в лицо и иголками впивался в кожу, я дрожал от холода, и казалось мне в тот час, что не будет той дороге конца, суждено мне веки вечные, как неприкаянной душе, скитаться здесь, голодному и холодному. Я понимал, что эти мысли неуместны, что дороги здесь, в центре России, далеко не бесконечны и вскоре я должен наткнуться на какое-нибудь жилье, так что никакой угрозы нет. Но разум и чувства порой живут вне зависимости друг от друга. Стыдно признаться, но я даже готов был в отчаянии потерять голову, настолько мне было тоскливо и неуютно, настолько далекими казались перспективы сытного ужина и пылающего очага.

Смешно, но я вполне мог проехать мимо долгожданного постоялого двора, полностью растворившегося в чернильной тьме. Огней я не видел, поскольку окна выходили на другую сторону дороги, а сам я настолько устал, что находился в состоянии некоторого оцепенения и не способен был внимательно следить за окружающей обстановкой. Вывел меня из прострации истошный лай дворняги, бросившейся прямо под копыта моей лошади. Катька испуганно шарахнулась в сторону, и я едва усидел в седле.

– Ктой-то там? – послышался грозный бас. Ориентируясь на огонь фонаря, зажегшегося в дверях дома, я подъехал ближе.

– Это, что ли, постоялый двор? – спросил я в свою очередь.

– Да, ваша милость, – сбавив тон, поклонился хозяин, одетый в цветную блеклую рубаху навыпуск.

– Ну так принимай лошадь и пошли кого-нибудь на дорогу, там моему человеку помочь надо. У экипажа колесо отвалилось. И не мешкай! Я хорошо заплачу.

– Не извольте беспокоиться, барин, – опять поклонился хозяин, – все будет сполнено. А покамест прошу в дом – отведайте, что Бог послал.

Убранство постоялого двора было бедно и убого. Скамьи, длинный стол, закопченные стены, крохотные, прикрытые ставнями окошки. Не было никаких украшений, которые обычно имеются в подобных местах, – ни резных деревянных безделушек, ни грубо намалеванных картинок. Похоже, хозяин был скуп и не слишком заботился о присутствии красоты в своем заведении. Может быть, он даже не ведал о подобном слове. Но какое это имело значение? Ведь здесь было главное – крепкие стены, укрывающие от непогоды, горячая печь, от которой шло так желанное мной тепло.

В помещении царила полутьма. Тусклый огонек масляной лампы не мог совладать с тьмой и лишь робко отвоевывал у нее небольшое пространство, но я вполне мог рассмотреть в слабом свете пляшущего огонька присутствующих.

За столом о чем-то спорили красавец офицер с грозно закрученными набриолиненными усами и высокий, длиннорукий священник с окладистой рыжей бородой. Позже, присмотревшись к этим людям, я отметил, что офицер как-то не в меру суетлив и вертляв, говорит немного картавя, но речь его плавна и убедительна, он умеет увлечь собеседника. Священник же, как и подобает по сану, спокоен, рассудителен, кажется, ничто не может вывести его из равновесия, а речь его так же гладка и убедительна. Природа наградила батюшку большим, горбатым носом, который в жизни светской навряд ли содействовал бы успеху его у дам. Но принято считать, что лицам духовного звания подобные утехи не к лицу, хотя, поговаривают, и среди них встречаются большие любители сладких запретных плодов.

– О, нашего полку прибыло, – осклабился офицер, увидев меня. – За это стоит выпить.

– Да, да, – встряхнул бородой батюшка. – Самое времечко причаститься…

– Позвольте представиться, господа. Инженер Курнаков Иван Алексеевич. Еду по служебным делам.

– Поручик гусарского полка Федор Васильевич Никитин. – Офицер встал из-за стола и учтиво поклонился.

– Ну а я отец Пафнутий. В миру Секретарев Василий Петрович.

– Очень, очень приятно.

Мне на самом деле было приятно застать в этом медвежьем углу образованных собеседников, с коими можно поболтать о том о сем и тем самым скрасить тоску ненастного вечера.

– Давайте-ка, Иван Алексеевич, к столу. Тут на удивление хорошо угощают, хотя в это и трудно поверить, глядя на угрюмое лицо здешнего хозяина.

Утолив голод сытной кулебякой, действительно приготовленной недурно, я расслабился и, намереваясь со временем присоединиться к возобновленному спору, пока что стал прислушиваться. Ну конечно же, мои сотрапезники были заняты такой привычной мне забавой – беседой о вещах возвышенных и к повседневным заботам отношения не имеющих. Безобидная болтовня – как раз то, что нужно, дабы приятно провести время и укрепиться в сознании собственных умственных достоинств.

– Мир безумно стар и дрябл, – разглагольствовал офицер, горячо размахивая руками, будто стремясь поймать назойливую муху. – Для высоких порывов истинной, всепоглощающей ненависти или любви в нем не остается места – просто не хватает сил и энергии. Его устои и заветы обветшали, его заповеди смешны, и лишь их отрицание способно привести к подлинному освобождению духа.

– Вы рискуете освободить не дух, но страсти, – улыбнулся, отхлебнув вина, священник.

– А разве высокая страсть не духовна?

– Какая же такая страсть? Ненависть, как вы только что изволили сказать? Ненависть… Та самая змея, которая способна погубить солнце жизни-После этих слов священника офицер хрипло рассмеялся и, как мне показалось (хотя я вполне мог и ошибиться в полутьме), на миг изменился в лице, по которому пробежала судорога.

– Почему же? Может, освободиться любовь… Бросил он эти слова невпопад, но в его голосе, который сейчас дрожал, теперь ощущалось нешуточное напряжение, будто разговор вовсе не был банально пуст, а шел о вещах важных и имеющих для него большое значение.

– А я иногда думаю: чем плоха ненависть? – ухмыльнулся батюшка в бороду. – Она тоже может быть прекрасна, если достигла таких же высот, как истинная любовь. Ведь не только Бог, но и дьявол может быть прекрасен и притягателен…

– Несколько странные рассуждения для слуги Господа, – прожевав кусок, вмешался я.

Офицер, поддерживая мои слова, развел руками и рассмеялся.

– Вот и я говорю, – сказал он, – напоминаете вы мне, батюшка, приснопамятного монаха-атеиста, не верившего в то, что так горячо проповедовал.

– Как такое возможно – скромно потупился священник, и выражение его лица при этом было столь кротко и благостно, что устыдиться бы должен тот, кто заподозрит его хоть в малейшей неискренности.

– Представьте себе, возможно, – махнул рукой офицер. – Того монаха-бенедиктинца звали Леже Мари Деган. В своем письменном труде он осмелился утверждать, что понятие Бог создано людьми, а гнусное неверие в Господа считал достоянием узкого круга людей, которых цинично именовал просветителями. По нему мир есть сверхчувственная сущность, и познание его доступно лишь разуму, но не чувствам. Разум…

– Разум – великая сила, – зевнув, прервал его священник. – Поручик, вы довольно неплохо образованы для офицера. Ваш ум занят вопросами, которые не часто посещают умы людей военных.

– Но ведь и ваш ум, батюшка, занят мыслями, особам духовного звания не совсем долженствующими, – с каким-то вызовом, по-моему, совсем неуместным, произнес гусар.

– Ох, сын мой, вы просто не представляете, чем только не бывает занята голова лица духовного, какие только вопросы не мучат нас. Иногда – на какие деньги отремонтировать купол храма или как устроить церковное хозяйство? А иногда, гораздо реже, это вопросы вселенские, важные. Например, что такое черное и белое? Свет и Тьма! Луна и солнце!

– Луна и солнце… – задумчиво протянул офицер. – Вы, святые отцы, горазды все усложнять, А ответ прост, он лежит на поверхности.

– Так дайте мне его.

– Дам. Не сейчас. Может, позднее. Я устал и должен оставить вас. Спокойной ночи.

Разговор, особенно его окончание, весьма озадачил меня. Он был полон намеков и недоговоренностей, в которых я ничего не понял. Насколько я уяснил, эти двое познакомились только здесь. Неужели какие-то сложные отношения, даже некоторая скрываемая неприязнь, возникла за один вечер? Как-то все это загадочно.

– Странный человек, – покачал я головой, пытаясь вызвать священника на разговор. Меня разбирало любопытство. – Он будто хотел сказать что-то… – Разве? По-моему, что хотел – он сказал. Эти люди вообще любят поговорить. Они опутывают словами как паутиной.