Исступлённо, обливаясь слезами, молится о братьях (в романе, конечно, о брате. — Ю. П.) Елена Тальберг (…), но молится она, конечно, не в храме, а в своей спальне, у домашней божницы. Алексей Турбин идёт к о. Александру (…), но идёт, заметим, не в храм, а в жилище священника… Вот, казалось бы, случай Алексею Турбину попасть во Владимирский собор — там отпевают порубанных под Киевом офицеров, но Турбин не только не попадает в храм, даже на паперть его не ступает, наблюдая всю сцену похорон издали…”.
      Критик помещает эпизоды “Белой гвардии” в безвоздушно-бессобытийное, умозрительно-экспериментальное поле и подгоняет их под свою концепцию. Например, молитва Елены дома вызвана не неприятием Церкви, не своеобразным протестантизмом автора, на чём настаивает М. Петровский, а тем, что эта молитва совершается тогда, когда героиня узнала и сама поняла: брат Алексей умирает. Отсюда её переживания, которые передаются автором при помощи художественных деталей разной степени выразительности: “Елена вышла около полудня из двери турбинской комнаты не совсем твёрдыми шагами”; “Ни один из них (Карась, Мышлаевский, Лариосик. — Ю. П.) не шевельнулся при её проходе, боясь её лица”. Таким образом, молитва Елены — это естественный поступок героини, это реализация её личности через немедленное почти обращение к Богу. Турбин же находился вне храма во время похорон офицеров не по религиозным соображениям, о которых в романе ни слова, а потому что выполнял приказ полковника Малышева, давшего на сборы один час.
      Антихристианский мир в “Белой гвардии” персонифицированно представлен Троцким, Шполянским, Петлюрой, Козырем, другими большевиками и украинскими националистами. При этом Троцкий и Петлюра — дьяволы, которые возглавляют аггелов разных мастей. Аггел — это не дьявол, сатана, как утверждает В. Петелин, а бес. Версия же критика — Троцкий, предводитель дьявола — есть плеоназм, ибо предводителем сатаны может быть только сатана.
      Троцкий наименее выписанный герой “Белой гвардии”, что объясняется и сюжетно-композиционной логикой произведения, и дьявольской природой Троцкого, и его политическим весом в годы создания романа. Троцкий-образ и Троцкий-человек на протяжении последних примерно пятнадцати лет — объект взаимоисключающих версий, непрекращающихся споров исследователей, в которых обязательно, в качестве альтернативы Льву Давидовичу, присутствует Сталин. При этом нередко литературоведы и критики навязывают Булгакову свои политические пристрастия.
      Б. Соколов, например, на рубеже 90-х годов так оценивал события 8 января 1924 года: “Писатель проницательно осознавал, что устранение Троцкого открыло путь к единоличной и абсолютной диктатуре Сталина в недалёком будущем, и это вызвало у него обоснованную тревогу за судьбу России”. В “Булгаковской энциклопедии”, вышедшей в 1996 году, тот же автор трактует данный факт внешне несколько иначе, но, по сути, схоже: “Очевидно, он считал победу Троцкого меньшим злом по сравнению с приходом к власти Сталина… Вероятно, для писателя в образе Троцкого навсегда слились апокалипсический ангел — губитель белого воинства, яркий оратор и публицист и толковый администратор, пытавшийся упорядочить Советскую власть и с о в м е с т и т ь е ё с р у с- с к о й н а ц и о н а л ь н о й к у л ь т у р о й” (разрядка моя. — Ю. П.).
      Поводом для таких утверждений послужила следующая дневниковая запись М. Булгакова: “Итак, 8-го января 1924 г. Троцкого выставили. Что будет с Россией, знает один Бог. Пусть Он ей поможет”. В ней, думается, речь идёт о неопределённости положения, о возможности нового, неожиданного, ещё более неблагоприятного развития событий в стране. Характеристика Троцкого — это плод фантазий Б.Соколова. Его версия зиждется на эпизодах из ранней редакции “Дней Турбиных”: Мышлаевский сначала предлагает выпить за здоровье Троцкого, а потом в финале пьесы говорит: “Троцкий. Великолепная личность. Очень рад. Я бы с ним познакомился и корпусным командиром назначил бы…”. Эти эпизоды ничего не доказывают, ибо таким образом проявляется позиция героя, и не более того. Если руководствоваться подобной логикой, то почему тогда не взять высказывания Алексея Турбина из “Белой гвардии”: “У нас теперь другое, более страшное, чем война, чем немцы, чем все на свете. У нас — Троцкий”. Так поступают исследователи от А. Кубаревой до В. Лосева, видя в словах героя проявление авторской точки зрения, что частично подтверждается, добавлю от себя, оценкой Троцкого в “Грядущих перспективах”: “зловещая фигура”.
      И всё же нет никаких оснований принять версию В. Лосева, типичную для части исследователей: “Возможно, Троцкий был для Булгакова олицетворением самого чудовищного врага России. Во всяком случае, таким предстаёт Троцкий в произведениях писателя”. Врага В. Лосев не называет, как и не называет произведения. Но, судя по другим его высказываниям, под врагом подразумевается явно не большевизм, советская власть, а еврейство.
      В этой связи одни критики и литературоведы считают, что М. Булгакову был присущ бытовой антисемитизм, который проявлялся в подчёркивании еврейской национальности несимпатичных ему людей. Другие рассматривают произведения писателя как явление СРА — субкультуры русского антисемитизма.
      Еврейская тема проходит через всё творчество М. Булгакова — от публицистики до разножанровых художественных произведений. Конечно, еврейский контекст необходимо учитывать при определении булгаковского видения личности Троцкого в “Белой гвардии”: такая логика восприятия задаётся и высказываниями Ивана Русакова, и следующими дневниковыми записями: “Новый анекдот: будто по-китайски “еврей” — “там”. Там-там-там-там (на мотив “Интернационала”) означают много евреев”; “Мальчишки на улицах торгуют книгой Троцкого “Уроки Октября”, которая шла очень широко. Блистательный трюк: в то время как в газетах печатаются резолюции с преданием Троцкого анафеме, Госиздат великолепно продал весь тираж. О, бессмертные еврейские головы”; “Это рак в груди (о книжном деле Френкеля. — Ю. П.). Неизвестно, где кончаются деньги одного и начинаются деньги другого”; “Эти “Никитинские субботники” — затхлая, советская рабская рвань, с густой примесью евреев”; “У меня нет никаких сомнений, что он еврей (французский премьер-министр Эррио, “допустивший” большевиков в Париж. — Ю. П.). Люба мне это подтвердила… Тогда всё понятно”; “Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника (в номерах “Безбожника”, в редакции которого, по словам еврея, сопровождавшего Булгакова, “как в синагоге”. — Ю. П.), и именно его. Не трудно понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены”.
      В отличие от современных исследователей (М. Каганской, Б. Соколова, М. Золотоносова, с одной стороны, А. Кубаревой, В. Петелина, В. Лосева, с другой), М. Булгаков, констатируя национальность Троцкого в дневниках и “Белой гвардии”, не ставит её во главу угла, как и не зацикливается на фигуре Льва Давидовича вообще. Он лишь объективно указывает в “Грядущих перспективах” и “Белой гвардии” на его руководящую роль в годы Гражданской войны.
      Приведённые записи и то, что осталось за “бортом”, дают основание предположить: для Булгакова национальная составляющая личности, по большому счёту, имеет значение лишь настолько, насколько она противостоит традиционным христианским основам бытия. Отсюда мотив “Белой гвардии”: Троцкий — антихрист, большевистская Москва — город дьявола.
      Вообще нельзя говорить о закреплённом смысловом значении за словом “еврей”. Оно употребляется в романе в разных контекстах не только как символ революции, но и империи. Так, из хора голосов во время встречи Петлюры следует, что “жид”, “офицер” и “помещик” одинаково ненавистны толпе, все они подлежат уничтожению.
      Примечательно, что смерть именно еврея (ещё одно — теперь художественное — опровержение антисемитизма М. Булгакова) вызывает эсхатологические размышления автора, в которых национальная ипостась личности естественно и незаметно переходит в общечеловеческую. (Другое дело, что жидовская морда… шпион — это выкрики пьяного петлюровца, которые могут не нести никакой реальной подоплёки.) Писатель, по-библейски говоря о жизни и смерти, преступлении и наказании, утверждает ценность любой личности. Позиция М. Булгакова в этом и некоторых других вершинных эпизодах романа — это позиция христианского гуманиста, который человека воспринимает без сословных, национальных, религиозных, расовых ограничений как существо, созданное по образу и подобию Божьему.
      Показательно, что в современных интерпретациях “Белой гвардии” на смену социально-классовому подходу пришёл национально-государственный. Правда, нередко он сводится к примитивной “левой” парадигме “метрополия — колония”. Так, исследовательница из Израиля М. Каганская неоднократно утверждает, что “Белая гвардия” — имперский роман.
      Эта идея была подхвачена профессором МГУ Е. Скороспеловой и спроецирована на пьесу “Дни Турбиных”: “Драматург остановился на событиях, связанных с бегством гетмана Петлюры, что с цензурной точки зрения было наиболее приемлемо”. И в качестве аргументации профессор приводит суждение М. Каганской о “Белой гвардии”, воспринимаемое как аксиоматичное: “Противостоит великодержавность — сепаратизму, метрополия — колонии, Россия — Украине, Москва — Киеву”. Не меньшее недоумение вызывает вторая часть рассуждений М. Каганской, принятых Е. Скороспеловой, рассуждений, из которых следует, что П. Скоропадский — символ московской, русской великодержавности.
      Данная версия не нова. Ещё С. Петлюра и его сторонники упрекали Скоропадского в “москофилии”. И если бы не типично-показательная реакция профессора МГУ на этот миф, я бы не стал приводить следующие факты. Сошлюсь не на мемуары В. Шульгина и других правых, которые, с точки зрения каганских-золотоносовых, заранее и всегда не правы. Сошлюсь на свидетельство Н. Василенко, министра в правительстве П. Скоропадского, и В. Вернадского, президента Украинской Академии наук.
      Н. Василенко выдвинул идею “Украины до Сухума”, и он же предполагал, что “после такого шовинистического (украинского. — Ю. П.) министерства будет стремление к унитарной России”. В. Вернадский в своих дневниках отмечал как то, что и для русских создаётся “совершенно невозможное положение”, так и “повсеместное сопротивление” национальной политике правительства Скоропадского: “Сейчас в Полтаве очень тревожное чувство в связи с начинающейся насильственной украинизацией… Небольшая кучка людей проводит, и начинается отношение такое же, как к большевикам”; “Любопытно отношение к украинскому вопросу творческих сил в Полтаве — отрицательное”; “Палиенко рассказывает, что в Харькове резкое движение против украинцев, не сравнимое с Киевом”; “Крым не хочет “воссоединяться” с Украиной. Рассказывали, что в Крыму официальный язык — русский, допускаются немецкий и татарский. Пропущен украинский”.
      Этот исторический контекст не учитывается многочисленными авторами, упрекавшими М. Булгакова и его героев в украинофобии. Так, ещё в 1929 году украинские писатели требовали от Сталина снять пьесу “Дни Турбиных”, ибо в ней унижается украинский народ и она пронизана великодержавным пафосом единой и неделимой России. Незадолго до этого, видимо, руководствуясь той же логикой, вопреки воле М. Булгакова, на генеральной репетиции МХАТа была изъята “петлюровская” сцена — избиение и гибель еврея. А впрочем, еврея ли? Но дальше всех в этом направлении пошла, уже в наши дни, М. Каганская. Она, в частности, утверждает: “Ничего украинского не признавал в Киеве и Булгаков. Потому и не захотел вписать в роман настоящее имя города (…) Вот Булгаков пишет: “…наступил белый, мохнатый декабрь”. Неправда: в Киеве наступает не безличный двенадцатый месяц, а “грудень”(…).
      И роман называется не “Белая Армия”, — как принято именовать регулярные части, сражавшиеся с большевистской напастью, — но “Белая гвардия”, ибо гвардия — это Империя. Вот и выходит, что петлюровщина — не что иное, как бунт давно покорённого варварского племени (…). И выглядят петлюровцы как варвары: “чёрные в длинных халатах”, на головах — тазы (…)”.
      Комментировать подобные высказывания, мягко говоря, не очень продуктивно. Отмечу лишь “новаторскую” трактовку М. Каганской художественных тропов. Она, пожалуй, первой увидела в сравнении, метонимии проявление имперскости. Но если бы исследовательница не была столь пристрастна, то наверняка бы заметила, что в романе в тазах гораздо чаще “фигурируют” немцы, чем петлюровцы: “Но однажды, в марте, пришли в город серыми шеренгами немцы, и на головах у них были металлические тазы, предохраняющие их от шрапнельных пуль”; “к слову говоря, пешки очень похожи на немцев в тазах”; “Поэтому заходили по ночам немецкие патрули в цирюльных тазах”; “И тазы немецкие козырнули”; “пролетят немецкие машины, или же покажутся чёрные лепёшки тазов”. И если украинцев М. Каганская упрекает в неправильном отношении к Булгакову (“На нынешней Украине Булгакова сильно не любят. А надо бы ненавидеть”), то что же она посоветует “бедным” немцам, которые не только в тазах, но и “похожи на навозных жуков”?
      Известные высказывания героев “Белой гвардии”, которые оцениваются как антиукраинские и киевским исследователем В. Малаховым, не есть собственно антиукраинские, имперские и т. д. Они порождены прежде всего той самостийной национальной политикой, о которой говорилось выше. Через эти высказывания Булгаков объективно отразил господствующие настроения среди населения, украинского в том числе.
      Тема любви и войны, заявленная в “Белой гвардии” уже в первом абзаце как звёздное противостояние Венеры и Марса, получает далее онтологическое развитие как тема жизни и смерти. Кончина матери Турбиных воспринимается её сыновьями как несправедливость, недоступная человеческому разумению. Смерти, вызванные Гражданской войной, усиливают чувство метафизической несправедливости. А идея возмездия, наказания, лейтмотивом проходящая через весь роман, не является качественно равноценным полюсом, полностью или частично уравновешивающим эту несправедливость, о чём открыто, с явной горечью сказано лишь в конце “Белой гвардии”.
      Узаконенная земная несправедливость неприемлема для многих героев романа, поэтому они пытаются найти то, что не уничтожается смертью. Эти идейные, духовные, онтологические искания героев происходят в двух временных плоскостях: во времени-современности и времени-вечности. Приём монтажа, активно используемый М. Булгаковым, позволяет ему рассматривать судьбу отдельного человека и Гражданскую войну в целом с позиций вечности, а также осовременивать вечные чувства, проблемы, явления. Так, бассейн из школьных задач главных героев становится “проклятым бассейном войны”, вмещающим в себя три года метаний в седле, чужие раны, унижения и страдания. А медаль Максима (во время обучения Алексея Турбина в гимназии), “медаль с колесо на экипаже”, ассоциируется с колесом истории, судьбой, которая так быстро прокатилась.
      Вечный план повествования не только расширяет хронологические рамки повествования, но и делает реальные исторические лица из прошлого своеобразными современниками, участниками событий. Помпеи и “ещё кто-то высадившийся и высаживающийся в течение двух тысяч лет” стоят в одном ряду с Алексеем Турбиным, ступившим на гимназический плац в декабре 1918 года. Тот же герой, чей голос в данном случае сливается с авторским, обращается к императору Александру I: “Разве ты, ты, Александр, спасёшь Бородинскими полками гибнущий дом? Оживи, сведи их с полотна! Они побили бы Петлюру”.
      При помощи такого приёма, несущего разные смысловые нагрузки, создаётся и эффект “перекрёстка” жизни как постоянного повторения общих ситуаций, определяющей среди которых является ситуация выбора. На “перекрёстке” оказываются прямо — почти все и косвенно — все герои романа.
      В. Турбин, обращая внимание на эту неслучайную закономерность в художественном мире романа, делает следующий вывод: “…Улица пересекается с улицей, образуется пере-крёст-ок — сиречь, крест, распятие. Разумеется, распятие в контексте всех атрибутов современной цивилизации.
      Участь евангельских мучеников достаётся обыкновенным людям. (…) Удел, однажды выпавший святому Иоанну Крестителю, ныне переходит к незлобивому иноверцу Фельдману…”. В размышлениях критика всё натяжка: и в отношении креста-распятия, и участи евангельских мучеников, и Фельдмана.
      Думается, М. Булгаков использует традицию, согласно которой “перекрёсток” — это, как сказано в словаре В. Даля, “место роковое и нечистое”, “тут совершаются чары, заговоры… На перекрёстке нечистый волен в душе человека”. И герои “Белой гвардии” в различных ситуациях, от любовной до военной, делают в конце концов метафизический выбор, выбор между Христом и антихристом, что, правда, редко кем из них осознаётся.
      Сознательно вводя в роман высший критерий личности и жизни вообще, писатель следует христоцентричной традиции русской литературы. Поэтому в ключевых сценах романа появляются Елена Турбина, Иван Русаков, Петька Щеглов — герои, которые символизируют силу и разные грани христианских идеалов, противостоящих мечу войны, смерти физической.
      Идея возмездия, расплаты, лейтмотивом проходящая через всё произведение, не случайно заменяется идеей Бога, христианской любовью, детской непорочностью. Символично, что меч на Владимирском соборе вновь превращается в крест. К небу, престолу Бога, к вечным ценностям, которые символизирует оно, открыто призывает обратиться М. Булгаков, обратиться к тем ценностям, которые в большей или меньшей степени забыли, через которые переступили почти все герои романа.

Спор о вере