23 мая 2006 года
      ему исполнилось бы 29 лет.
      23 мая 1996 года в Чечне
      за отказ принять ислам
      и стать в ряды боевиков
      его зверски убили.
 
      Сейчас, спустя 10 лет
      после гибели,
      Евгений Родионов
      стал символом мужества,
      чести, порядочности, верности.
      Он стал русским солдатским
      и народным святым.
 
      ЖИЗНЬ
 
      Март 2006 года. Московская область, Подольский район, маленький поселок Курилово. Аккуратная типовая квартирка на первом этаже блочной пятиэтажки. Скромная кухонька, на столе гвоздики в вазе, в подсвечнике — свеча. Со стены глядят две фотографии в одинаковых рамках: задумчивый первоклассник, серьезный солдат-новобранец.
      За окном тихо идет снег. Кажется, время застыло и идут только настенные часы. Под их мерное тиканье мы пьем ароматный чай с мятой, беседуем с мамой Евгения Родионова, Любовью Васильевной Родионовой.
      “Кто-то проживает длинную жизнь и не оставляет после себя ничего. Кто-то — короткую и умирает на выдохе, но проживает эту жизнь светло, ярко и чисто, может быть, сравнимо со слезой младенца. Женя пришел в мир, надеясь, что мир примет его. Пришел, чтобы расти, учиться, дружить, любить. Пришел, чтобы исполнить то, что должен исполнить каждый мужчина на земле: вырастить сына, построить дом, посадить дерево. Чтобы любить и защищать свою страну.
      Я всегда жила с уверенностью, что я — частица могучей, надежной, сильной, доброй страны. Я и Женю так воспитывала. Его и сама жизнь так воспитывала. Многое он успел сделать. В семилетнем возрасте он посадил под окнами общежития, где мы с ним жили тринадцать лет, две маленькие тонкие рябинки, как знак того, что мы остались с ним совсем одни. За эти годы рябинки дотянулись до третьего этажа.
      В двадцати метрах от общежития, почти под самым окном — братская могила и памятник погибшим в Великую Отечественную. В 1943-м году здесь упал подбитый фашистами самолет, погибли летчики и 20 десантников десантно-штурмовой группы, летевшей на задание. Ухаживали за могилой и за Аллеей Славы всё общежитие, вся школа, и взрослые и дети. Каждый день Женя проходил мимо памятника, вместе со всеми следил за чистотой, приносил цветы.
      И ветеранов Великой Отечественной войны чествовали не по должности, а от души! Это не сыграешь. Весной, к Дню Победы, мы лазали с Женей по болотам, искали купавки, лесные медуницы. Цветов тогда не было в магазинах, а память защитников Родины надо было все равно почтить. Да и вообще ратный труд, воин, защитник Отечества — это с детства был святым для нас. Женя думал, что за ним страна, стена. А страну разрушили, и теперешнему ее осколку наплевать и на Женю, и на меня…”
      1991 год. Жене 12 лет. Верхушка КПСС массово отрекается от вчерашних убеждений, публично сжигает партбилеты. Член КПСС Л. В. Родионова до сих пор хранит свой партбилет. Как миллионы честных советских коммунистов, она не делала в партии ничего постыдного. Она отвечала за работу с ветеранами Великой Отечественной войны, и Женя вместе с нею собирал для ветеранов букетики купавок ко Дню Победы. Не было в ячейке денег на помпезные букеты, но была трогательная искренность, душевная потребность делать добро, отблагодарить защитников Родины памятью и любовью. Мы помнили героев не по обязанности. Может, это и есть патриотическое воспитание?
      “На вопрос: каким он был, всегда очень трудно отвечать. Веселым. Добрым. Неплохо играл на гитаре, с самых малых лет писал очень трогательные стихи, в основном посвященные маме. Любил рисовать. На его рисунках всегда была природа: небо, поле, лес, река, никогда не было домов, городов, машин. Он никогда не пел песни и не читал стихи на людях, только в кругу самых близких людей.
      Какая-то необыкновенная взрослость была в нем. Я жила за ним, как за каменной стеной. Иногда даже по-отечески строго он журил меня за что-то. В его стихах я была красивая, молодая. Значит, он видел меня такой, точнее, хотел видеть.
      В 10 или 11 лет вернулся с летних каникул от своих бабушек — а их было две, и обеих звали Мария, — с крестиком на шее.
      Я пыталась его убедить снять крестик — больше всего я боялась насмешек. Он не спорил. Просто сказал, что крестик ему не мешает. Он по-прежнему занимался спортом, общался с друзьями. Может, стал более сосредоточенным. Тогда я подумала, что в мой дом пришла беда. Это потом я поняла, какой цвет и запах у настоящей беды.
      У Жени был свой мир, куда он не пускал даже меня. Друзья с ним считались, прислушивались к его взрослости, к его пониманию жизни. И в любой компании как-то незаметно он становился лидером”.
 
      В июне 1995 года Женю призвали в армию. Из поселка Курилово провожали сразу нескольких ребят. И только Женя был задумчивым и невеселым, и несколько раз в глазах его стояли слезы.
      Он попал служить в пограничные войска. Прислал первое письмо восторженное: “Мама, я не просто солдат, я пограничник”. За полгода, освоив в Калининградской учебке курс молодого бойца, рядовой пограничной службы Евгений Родионов в числе других трехсот солдат дал согласие на службу в “горячих точках”.
      “Несмотря на мои уговоры не ехать туда, на то, что там были уже и раненые и пленные, он очень по-взрослому, но вместе с тем как-то необыкновенно ласково и дружески обнял меня и сказал: “Мама, кто-то же должен и там служить. Почему ты думаешь, что другой матери меньше жаль своего сына? А плен — это уж как повезет”. А потом он улетел, и я долго не знала куда. Его единственное письмо я получила из Владикавказа. “Мама, какие здесь красивые горы — писал он. — Когда я отслужу, мы с тобой приедем сюда отдыхать, здесь так красиво!”. Он даже не предполагал, сколько раз потом я увижу эти горы всякими: и красивыми, и тревожными, и мрачными, и враждебными”.
      Ко дню рождения, к 17 января, Любовь Васильевна получила от него письмо со стихами:
 
      С днем рожденья тебя поздравляю,
      Моя милая, нежная мать!
      Ты меня извини, дорогая,
      Что тебя не могу я обнять.
 
      Я тебе много счастья желаю,
      Чтобы много ты лет прожила,
      Чтоб всегда ты была молодая,
      И всегда чтоб со мною жила.
 
      Поздравляю тебя, моя мама,
      Я словами от чистой души.
      Много счастья желаю, здоровья,
      Ты сто лет для меня проживи.
 
      И еще тебе, мама, желаю,
      Чтобы старость тебя не брала,
      Чтоб всегда ты была молодая
      И всегда чтоб со мною была!
 
      И до сих пор мать все задает себе вопрос: “Со мною — это где: на этом свете или на том?” и не находит ответа…
      В ночь с 13 на 14 января 1996 года в составе 479-го пограничного отряда особого назначения 3-й мотоманевренной группы он улетел в командировку в Чечню. Спустя годы я узнала, что на том месте, откуда они уходили на границу, был когда-то мужской монастырь. Он уходил на смерть со святого места, не будучи монахом, а будучи солдатом, рядовым.
      Кто-то большой и важный в Москве тогда провел жирную красную черту по территории Чечено-Ингушетии, назвал эту черту административной границей и поставил там пограничный спецназ: проверять машины, не пропускать наркотики, оружие, боеприпасы, боевиков и в то же время не раздражать так называемое мирное население. Возможно ли это в условиях войны, когда единоверцы — чеченцы и ингуши — многие связаны родственными, соседскими связями?
      ВЫБОР
 
      А ровно через месяц, в ночь на 13 на14 февраля 1996 года, на пограничном блок-посту в селе Галашки, на границе Чечни и Ингушетии, их было в наряде четверо: младший сержант Андрей Трусов, рядовой Игорь Яковлев, рядовой Александр Железнов, рядовой Евгений Родионов. Через их пост часто проезжал медицинский “уазик”, который в армии называют “таблеткой”. К нему успели привыкнуть. В ту роковую ночь, когда ничего не подозревающие солдаты подошли проверить эту машину, из нее выскочила дюжина вооруженных до зубов боевиков. После короткой неравной схватки ребят затолкали в машину и увезли в Чечню. На земле остались следы борьбы и кровь. А “таблетка” проехала еще через три наших блок-поста, и никто ее больше не проверил.
      “Мальчишки, — продолжает Любовь Васильевна, — 3 месяца в учебке, 3 месяца спецподготовки, а потом сразу в пекло. И дали им приказ выполнять свой долг, то есть проверять машины. А там шла война! И это была единственная “дорога жизни” для боевиков!
      Сейчас, спустя годы, я даже не знаю, кого я больше ненавижу — тех, кто лишил Женю жизни, или тех, кто предал его, кто бросил на поругание, на издевательство! На сто дней и сто ночей страшного, как история показала, самого страшного, плена — чеченского.
      Я знаю, что это такое. Я знаю, как больно, когда тебе ломают позвоночник, отбивают прикладами все, что можно отбить. И никогда не пойму, даже если проживу три жизни — как можно называть себя воинами аллаха, при этом отрезая головы нашим пленным солдатам, не развязав им рук…”
      Ровно сто дней и сто ночей Женя и его товарищи были в плену. Голод и холод, побои, унижения и пытки. Пытались “кавказские пленники” бежать. Об этом свидетельствует отогнутый угол решетки окна полуподвала, где держали пленников. Но побег не удался. До сих пор на стенах и на полу видны следы запекшейся крови, на потолке крюк, с которого свисают цепи. И каждую минуту этот ад может прекратиться: только вскинь руку, крикни: “Аллах акбар!”, возьми оружие и стреляй в своих же — тех, с кем вчера вместе ходил в дозор, ел кашу из одного котелка; и останешься жив, и тебя не тронут, а, наоборот, будут называть братом и сытно кормить!
      “Я никогда не пойму, за что они так отнеслись к Жене, — продолжает Любовь Васильевна. — Если перед тобой враг — убей его. Но им-то нужно было сломать. Не смогли… Я горжусь Женей, потому что он встретил смерть, глядя ей в глаза. Ему было ровно девятнадцать. Рядом с ним не было меня, не было офицеров, не было старших товарищей, но он сделал свой выбор, погиб достойно…”.
      Убили пленников 23 мая 1996 года, в день рождения Жени. Смакуя подробности и упиваясь собственной безнаказанностью, рассказывал матери об убийстве сына сам убийца в присутствии возглавлявшего комиссию по розыску военнопленных полковника Вячеслава Пилипенко и представителя ОБСЕ гражданина Дании Леннарта. “Ты вырастила борзого сына! — кричал убийца. — Он не хотел подчиняться. Так будет с каждым, кто не подчинится нам!” Перед смертью бандиты дали Жене Родионову последний шанс: если он отречется от веры и от матери, а затем расстреляет своих товарищей, ему сохранят жизнь. Не став предателями, погибли все четверо пограничников. Евгению Родионову заживо отрезали голову. В тот день ему исполнилось 19 лет.
      МАТЬ
 
      16 февраля 1996 года, когда Женя еще был жив и так возможно было его спасение, Любови Васильевне Родионовой в Курилово пришла телеграмма: “Сообщаю, что Ваш сын Родионов Евгений Ал. самовольно оставил часть 14/02/96. Прошу Вас принять меры к возвращению. Полковник Буланичев”. Мать не поверила. Честный, принципиальный, верный данному слову Женя дезертировал?! Ради чего? У него были нормальные отношения с товарищами и командирами, он хорошо служил. Эта телеграмма перевернула ей душу. В первую чеченскую войну подобные телеграммы получали многие семьи солдат-срочников. Отметка в личном деле военнослужащих “CОЧ” (самовольное оставление части) была типичной: боясь ответственности, командование частей скрывало, что их солдаты в плену, лгало, называя их дезертирами. Той же ночью Любови Васильевне приснился тяжелый сон, и пришло предчувствие надвигающегося несчастья. Утром пришел милиционер, стал искать “дезертира”. Две недели Любовь Васильевна звонила, посылала телеграммы в эту часть. Ответа не было. Тогда, бросив все, она поехала в Чечню.
      “Я приехала во Владикавказ с единственной фотографией Жени. На следующий день поехала в Назрань. Проехать небольшое расстояние между двумя республиками, в которых идет война, непросто. Я немного начала понимать, куда я приехала. Наконец я подошла к воротам воинской части и сказала, что хотела бы встретиться с командиром, приславшим мне телеграмму. Через два часа ко мне вышел полковник. Сказал, что они поторопились с телеграммой, что наши ребята, все четверо, живы, но находятся в плену. Есть комиссия, которая их разыскивает. Их скоро найдут, и вопрос решится”.
      Дверь КПП захлопнулась, и она снова осталась один на один со своей бедой в чужой и враждебной местности. Страшная правда о том, что страна — уже не стена, а ее сын — это только ее сын, а не частица большого могучего государства, а ее беда — это только ее беда, обожгла душу. От командира части не было не то что предложения поисков или помощи, не было даже простого человеческого сочувствия. “Поезжайте домой. В Москве есть комиссия по розыску военнопленных, обратитесь туда”… Интересно, где сейчас этот командир, как сложилась его судьба?
      Сотни матерей скитались тогда по Чечне среди минных полей, боевиков, работорговцев. “Когда парнишку — выкупленного, обменянного или освобожденного — приводили к нам, матерям, в казарму, первое, что мы делали, это обнимали его, показывали ему фотографии наших детей и спрашивали, не видел ли он где-нибудь это лицо. Мы радовались, старались угостить чем-то вкусненьким, погладить по стриженой голове, мы старались согреть их — усталых, испуганных, переживших такое, что не дай Бог. А ночью мы плакали, и каждая думала: Господи, ну почему это не мой? А где же мой?..”.
      Мать приходила в села и просила старейшин: “Помогите найти сына! Он совсем ребенок. Ему только восемнадцать лет”. Плакала не для того, чтобы их разжалобить, а потому что сил удержать слезы уже не было. “Я лично была в ответе перед всем чеченским населением за то, что там происходит. Чеченцы показывали на разрушения и говорили: “Посмотри, что ваши наделали”. И только старики меня принимали, за стол сажали, правда, это крайне редко бывало. Только у них был страх, что наступит час, когда за все надо будет платить. Наверное, они помнили войну, службу фашистам, последующую сталинскую депортацию. А может, просто мудрые старые люди знали, что греха без кары не бывает…”
      “21 сентября на скачках, где собрались все боевики, сразу несколько из них сказали мне о том, что тот, кого я ищу, убит. Почему я им поверила? После того как заключили подлый хасавюртовский договор, у чеченских боевиков началась эйфория безнаказанности. Они ничего не скрывали, сами хвастались своими “подвигами”. В присутствии представителя ОБСЕ сам убийца, сытый, наглый, самоуверенный бандит, смакуя подробности убийства и глядя мне в глаза, упивался моей болью, видя, как я корчусь от всего этого. Наверное, это садизм. Наверное, ждал, что я прямо там, на месте, сдохну… И не он один. Другой даже сказал, какие у Саши Железнова были носки…”
      Сухой надрывный кашель — следствие побоев, доставшихся ей от чеченских боевиков, — прерывает воспоминания матери…
      “Потом на улице подошли другие чеченцы и сказали, что мы должны заплатить огромные деньги: десять тысяч долларов, чтобы иметь возможность забрать тела. Тела замученных пограничников были превращены в предмет торга. Я приезжала каждый день туда, уже совершенно одна, и каждый раз просила, уговаривала. Семнадцать раз ездила я в Бамут, каждый раз торговались по условиям, которые позволили бы забрать даже не живых, а тела погибшего сына и его товарищей. Каждый раз новые цены, новые унижения, новые слезы”.
 
      Они попали в плен не потому, что были плохими солдатами. В Москве плохо представляли всю опасность их присутствия там.
      Россия — не Америка, которая, чтобы спасти рядового Райана, посылает на край света авианосец. Российский офицер, командир части, не просто “забывает”, что его солдат в опасности, он его еще и грязью обливает, чтобы как-то оправдать собственную преступную никчемность.
      “И тут мой сын и его товарищи во второй раз стали заложниками политики тогда, когда надо было платить выкуп за живых или мертвых, в частности за могилу. В Москве сказали, что платить нельзя, эти деньги пойдут на вооружение боевиков. Были они заложниками и в третий раз, когда в извещении о смерти было написано “Погиб при исполнении воинской службы”, и ни слова о том, где погибли и как погибли. По сей день они не признаются участниками боевых действий.
      Кому теперь предъявить счет за жизни этих четверых солдат? Где тот полковник Сапаров, командир 479-го погранотряда? 8 августа 1996 года на заставу напали боевики. И погибли восемь человек, в том числе погиб и Сапаров, который не сумел обеспечить безопасность своих солдат и собственную безопасность. Командир заставы старший лейтенант Кузнецов получил тяжелое ранение и орден Мужества. Где теперь генерал Николаев, который очень красиво говорил, где Бордюжа, который прислал мне чудовищную телеграмму о том, какие льготы я получу после похорон Жени, и ни слова сочувствия, сожаления, соболезнования? Где генерал Тоцкий, с которым не могла встретиться в течение 5 лет? У меня не было к нему никакой просьбы. Я просто хотела посмотреть в глаза и услышать слова — обычные, нормальные в нормальном государстве. Кто-то же должен был мне сказать: “Спасибо тебе за сына. За то, что ты недоспала, недоела; за то, что ты прошла то, что не должна проходить в нормальном государстве мать”.
      Где ответственность должностных лиц за то, что они обрекли меня на встречи с Хаттабом, Басаевым, Гелаевым, Масхадовым, Доку Умаровым, Хайхороевым. Но от них-то — я всегда знала — ждать добра не приходится. Страшно, когда предают свои. В те дни, когда Женю пытали в чеченском подвале, на его родине в нашем доме по чердаку и по подвалу лазила милиция и, наверное, кто-то из военкомата. Они искали дезертира. За это потом тоже никто не извинился.
      Когда я бросила все и улетела в Чечню после той злополучной телеграммы, в которой говорилось, что мой сын дезертир, через две недели я приехала в Галашки. Выпавший снежок на том месте, где Женю и его товарищей захватили в плен, не смог скрыть следы борьбы, бурые пятна крови на земле. Неужели командиры не видели этого с самого начала? Неужели надо опуститься до такой степени, чтобы ребят, попавших в страшную беду (не зря говорят: “хуже смерти только плен”), бросить и ни разу нигде не заикнуться о том, что четыре пограничника попали в плен на территории так называемой мирной Ингушетии?
      Где те правозащитники, которые всегда кричат о правах мирных жителей? Разве Женя не имел права на жизнь?.. Сломать судьбу легко. Военной машине тем более. Она любую мать раздавит и не оглянется. Получив тяжелые травмы в подвале у Ширвани Басаева, я должна была молча, терпеливо все это носить в себе. Стоило мне только рассказать об этом, как сразу же, через два часа, меня посадили бы на самолет и отправили в Москву. Девять месяцев, столько, сколько мать вынашивает ребенка, я ходила по Чечне. Приходя в разрушенное село, где тоже были погибшие, я встречала град палок и камней, оскорблений, унижений. Почему я должна была быть в ответе за все бездумные просчеты и ошибки политиков, военных? Что могла я изменить в этой войне?
      Даже так называемые полевые командиры относились иногда ко мне лучше, чем свои. Когда человек из группы по розыску военнопленных говорит тебе: “На кого ты надеешься? Ищи боевика, спи с ним, и тогда он будет помогать тебе искать сына…” — как это пережить? А потом этот человек будет ходить обвешанный орденами, и бить себя кулаком в грудь, и рвать тельняшку, что он был в Чечне! 20 с лишним встреч было у меня с боевиками по поводу торговли за тела четырех пограничников. Выставлены были страшные условия: разминировать Бамут, освободить четырех боевиков из Назранской тюрьмы, и четыре тысячи долларов, по тысяче за каждого убитого солдата. Почему я должна была этим заниматься? Почему? За что все это?”