— Наша цель — Бог. А их цель — Сказка. Бог — это не сказка.
      — А нам зачем Бог? — спросил Митька.
 
      — Ничего не понял, — сказал Митька дяде Антону про мастера Ли.
      — А признайся, что ты читал с конца.
      — М-м… Не совсем. Про житие я прочел.
      — А потом сразу кинулся читать про пальцы, так?…
      Митька развел руками.
      — Ты как все мальчишки. Да это невозможно разобрать по книге!
      — А зачем писать?
      — Ну, не для того же, чтобы кого-то научить драться. Это написано для специалистов, для тех, кто и так умеет.
      — А почему Вы сказали «секретно»? Шутка?
      — В каждой шутке, знаешь ли… Почитай-ка ты другую главу, про философию Ли. Там, где "Суворов против Сунь Цзы".
      — Да Вы лучше скажите так, своими словами. Мне что-то трудно читать монографии.
      — Ты молишься? За врагов.
      — Молюсь.
      — Так. И как ты понимаешь смысл этой молитвы?
      Митька как мог пересказал мысли Волшебника.
      — Неплохо, — одобрил Антон. — Но у тебя выходит, что молитва за врагов — это как бы профилактика против боя, так? Чтобы драка не состоялась.
      — Ну, да.
      — А если все-таки будет дело?
      — Чтобы у них ничего не вышло… Чтобы они ничего не могли со мной сделать — я же молюсь за них. Если они что-то сделают со мной — им будет кара от Бога. Для них же лучше, если у них ничего не получится. Об этом и молюсь.
      — Хорошо, хорошо… Ну, вот ты почти что и постиг основную идею мастера Ли.
      — ??
      — Но я бы хотел, чтобы ты сам вник в текст. Потрудись, почитай.
      — А зачем? — Митьке было тяжело разбираться в антоновской монографии.
      — А я хочу понять, что я там объяснил плохо. Что надо исправить.
      — Ну, хорошо… Но вы по крайней мере своими словами объясните главное.
      — Главное? А что для тебя главное?
      — Как драться-то. Как защититься от врага.
      Антон покачал головой.
      — Ты не понимаешь. Главного не понимаешь.
      — Чего — главного?
      — Да Ли вообще не волновала идея защиты. Он вообще не об этом думал.
      — А о чем же?
      — Читай, постарайся понять.
      — Но вы-то, вы-то мне можете объяснить, как надо драться? По-простому.
      Антон сдался.
      — Ладно. Тебе хочется чего попроще. Для этого не обязательно вникать в "миссию Ли". Это-то как раз нетрудно и общеизвестно. Этому тебя не только Ли научит. Но и он, конечно, тоже мог бы научить.
      Наконец-то разговор стал дельным. Митька сел поудобнее.
      — Он, видишь ли, пришел в Православие будучи мастером жей ши. Жей ши — это искусство прерывания боя. Заметь — не ведения боя, а прерывания боя. Слыхал про такое?
      Митька пожал плечами.
      — Что-то слыхал…
      — Его еще называют "грязное ушу". Еще говорят, что это система самообороны для женщин, детей и слабаков. Но это все — неточно.
      — Интересно, — вставил Митька. — Как раз для меня. Я ребенок и слабак. И Мишка.
      — И я, — сказал Антон. — Я с трудом выкарабкался из могилы и к долгому бою теперь не способен. Я — инвалид. Мой шанс — это прервать бой в первые же секунды.
      Теперь Митька начал смутно понимать Сашку. Сашка был красавец мужина в самом расцвете сил. На слабака, ребенка или женщину он совсем не тянул. Сашке явно нравилось драться; он любил бой, понимал его и ничуть не боялся, даже растягивал удовольствие, страраясь победить с запасом, не пуская в ход весь свой арсенал. Зачем бы вдруг Сашке прерывать бой?
      — А как прервать бой? — спросил Митька. — Научите меня прерывать бой.
      — Проще пареной репы, — заявил Антон. — Настолько просто, что научится этому очень трудно.
      — Вы говорите проще, — попросил Митька. — А то мне трудно понять.
      Антон удивился и засмеялся. Митька нравился ему чем дальше, тем больше.
      — Слушай: бой возможен, только если шансы равны или почти равны. При явном превосходстве одного из соперников, получается уже не бой. Это называют по-другому: избиение, казнь, пытка, охота… Не бой. На самом деле в реальной жизни боя почти никогда и не бывает. Бой бывает в спорте. Чтобы устроить бой, приходится вводить правила — это раз. Но этого мало. Приходится вводить категории — например, весовые. Разделять мужчин и женщин, взрослых и мальцов. Но и этого мало. Приходится вводить разряды и так далее — и все это только для того, чтобы получить в результате — бой.
      — Ага, — сказал Митька, начиная что-то улавливать. Это было похоже на детектив. Сейчас наступит развязка… и Митька сразу поймет, как вздуть банду разбойников.
      — Но даже если удается организовать настоящий бой — долгий, интересный, захватывающий. Так? Чем он кончается? Кто-то пропустит сильный удар, поймается на прием — и все. Силы опять не равны. Бой кончается. Смысл боя — в прерывании боя.
      Митька кивнул одобрительно. Это было просто… как лапша. На какой-то миг Митьке вдруг стало жалко Антона. И еще подумалось что-то ласковое про Мишку. Это было мимолетное чувство; Митька не понял, откуда оно пришло и куда ушло. Или не ушло, а спряталось.
      — А реальный бой — там силы никогда не равны. Потому что там нет правил. Слишком рискованно ввязываться в реальный бой, когда шансы почти равны. Потому в реальности — как правило! — боя и не бывает. Пытка, казнь, охота, избиение. Так?
      — Так, — сказал Митька. Это-то он уже успел прочувствовать на своей шкуре.
      — Потому те, кто обучаются спортивным системам, в реальном бою частенько наталкиваются на неприятные неожиданности. Бокс, карате, дзюдо — это все можно использовать… фрагменты, приемы оттуда. Но как система, как принцип — для реального боя это не годится. Игра — она и есть игра. Она основана на правилах. А настоящее боевое — боевое! — искусство — это не игра, это искусство прерывать игру. Искусство нарушать правила. Ни с какой спортивной системой это не совместимо в принципе, в самой основе.
      — Понял, — сказал Митька. — Интересно.
      — К слову, задача полководца — в идеале! — избавить своих солдат от необходимости боя. Дать им решающий перевес над противником в каждый конкретный момент, в каждой конкретной схватке. Чтобы получался не бой, а избиение. Похоже на жей ши?
      — Ну, — сказал Митька нетерпеливо. — Ну?
      — Ну вот, идея жей ши в том и заключается, чтобы, не ввязываясь в бой, создать себе решающее преимущество.
      — А как?
      — А как попало. Простор для фантазии.
      Митьке это понравилось… и не понравилось.
      — Ну, научите меня чему-нибудь конкретному.
      — Конкретное в каждом случае свое.
      — А есть что-то пригодное в моем случае?
      Антон, не задумываясь, подошел поближе.
      — Вот, смотри. Прием, удобный всегда, если у противника в руках нет ножа или заточки… вообще острого. Это называется — терминальная дистанция. В таком положении можно делать так, так или так. Или сразу вот так и так. Попробуй.
      — Так ведь неудобно, — сказал Митька. — Невозможно же так драться. Опасно же.
      — Неудобно. Опасно, — согласился Антон. — Но и противнику тоже неудобно и опасно. А драться так и невозможно. Я же тебе говорю: это дистанция терминальная, на этой дистанции бой прекращается. На этой дистанции не дерутся, а калечат.
      — Так ведь и меня могут покалечить.
      — Если на тебя наехал тот, кто сильнее, кто лучше дерется, то с обычной дистанции… как обычно дерутся… у тебя мало шансов нанести ему какой-то вред. А на терминальной — пятьдесят на пятьдесят. Шансы практически равны. Либо ты, либо тебя. Против здоровенного и тренированного мужика пятьдесят на пятьдесят — это для тебя, необученного ребенка, совсем неплохо.
      Митька почесал голову.
      — Страшно, — признался он.
      — Правильно. Должно быть страшно. И врагу должно быть страшно. Если ему нестрашно, то он глубоко заблуждается.
 
      С дракой ситуация начала проясняться. А со всемогуществом пока было неясно.
      — А все-таки, — спросил Митька Монаха. — Если просить и просить, то получишь то, что просишь? или вообще что-нибудь… хорошее.
      — То, что просишь, — сказал Монах.
      — А если прошу что-то, что Богу неугодно?
      — А зачем тебе это?
      — Я хочу понять — в принципе. Как это — "просите — и дастся вам".
      — А что тут непонятного? Проси — и дастся.
      — Не верится, — сказал Митька. — Я чего-то не понимаю.
      — А чего?
      — Главное непонятно, — признался Митька.-љ Какой смысл вообще молиться? Если Бог хочет дать, так Он и так даст. А если не хочет… Тогда опять-таки: зачем? Какой смысл?
      — Чтобы ты мог получить все, что захочешь.
      — Подождите. Как это — что захочу? А если Бог не хочет? Его же не заставишь.
      — Не заставишь. Но раз ты молишься, значит, Он что-то собирается тебе дать.
      — Вот именно. "Что-то"!.. Не что я хочу, а что Он хочет. Потому я и спрашиваю. Какой смысл просить тогда?
      — Проси, что хочешь. И будет тебе, чего ни захочешь… если только не бросишь просить, — терпеливо повторил Монах.
      Митька покачал головой.
      — Какая-то чепуха. Если Бог не хочет, Его же не заставишь. Что, молитва Его переменит?! Бога?!
      — Чепуха, — согласился Монах. — Бог не меняется. Но обстоятельства меняются. Ты меняешься.
      — Ну, и что?
      — Когда молишься о том, что Богу угодно, молиться легко. И получаешь быстро. А когда трудно молиться — это жертва Богу. Труд молитвенный — это жертва. Как и любой труд.
      — А бывает любовь к труду, — заметил Митька.
      — Бывает. Но когда трудно молиться — это не напрасный труд.
      — Я и хочу понять — почему не напрасный? Если я прошу одно, а Бог хочет другое. Бесполезно же.
      — Да нет, небесполезно, — Монах покачал головой. — Если бы бесполезно, то никто бы и не молился… подолгу.
      — Ну, да. Или скоро даст, или вообще не даст.
      — Нет, нет, брат.
      Монах вздохнул.
      — Давай по-порядку.
      — Давайте, — давно бы так, подумал Митька. Технарь, понимаешь. Митька на самом деле любил обстоятельность.
      — Например. Человеку чего-то хочется. Он этого просит, а Бог пока что не дает.
      — Например. Приведите пример.
      — Мальчик просит у Господа машину. Не игрушечную, а настоящую. Он не понимает, что пока у него нету прав, машина для него бесполезна. Но если он не перестанет просить, то получит и машину, и права. Понимаешь?
      — А, — сказал Митька. — Подрастет, и получит. А какой смысл тогда молиться. Он бы и так получил.
      — Не обязательно. Вдруг у него будет какая-то серьезная болезнь, и ему не дадут права. Вдруг начнется большая война, и станет не до машины. Может, просто денег не хватит. В конце концов, он может не дожить до совершеннолетия.
      — А если будет все время молиться о настоящей машине, то наверняка доживет? Здорово.
      — И доживет, и здоровье будет, и война не начнется, и денег хватит. Его детская молитва о взаправдашней машине все это в себе заключает. Поэтому когда он начнет молиться, то вместо машины поначалу получит от Бога какие-то непонятные вещи, на первый взгляд не связанные с машиной.
      — Услышит о каких-то переговорах, о разоружении…
      — Например. Или его родители вдруг решат эмигрировать. И еще он попадет в больницу по пустяковому поводу, и там у него обнаружат серьезное заболевание — и вылечат. Для него, мальчика, не видно связи между машиной и больницей. Но молитва его не пропадет даром.
      — А если он подрастет, и бросит молиться о машине. Надоест. Увлечется чем-нибудь другим.
      — Например?
      — Ковром-самолетом.
      — Это и будет ответ на его детскую моливу. Просил машину, получил ковер-самолет. Сам виноват, оставил молитву — получил не то, что просил.
      — А Бог же может сделать так, что он будет ездить без прав, и милиция никогда его не остановит, — заметил Митька.
      — Может. Пусть молится. Получит он свою машину. Главное — пойми. Не бывает молитвы, не приносящей плода. Главный плод — не машина. А что-то другое. Здоровье. Мир. Даже это не главное. Главный плод молитвы — примирение с Богом.
      — Здорово. Я понимаю. Но Вы мне скажите простыми словами, для головы: если Бог не хочет чего-то, для чего дает молитву об этом?
      — Если молитва неотступная — это знак того, что просимое БУДЕТ угодно Богу… после того, как Бог изменит обстоятельства.
      — Значит, молитва меняет мир? Трудная молитва.
      — Ну, да. Можно так сказать. Главное, тебя самого меняет. Потому-то и трудно молиться.
      Опять Монах говорил то же самое, что и Волшебник. "Изменить мир" на языке Волшебника означало почти то же, что "изменить себя" на языке Монаха. Но теперь Митьку простые совпадения не радовали. Он хотел понять разницу.
      — Это-то я понимаю, — сказал Митька. — Это мне знакомо. Волшебник то же самое говорил. Изменить мир.
      — Хорошо, если понятно. Тогда о чем мы говорим?
      — Просто хочется, чтобы сразу давалось. Может, и не нужно, но хочется.
      — Это самообман. На уровне искренности так не бывает. Да — да, нет — нет. Хочется то, что нужно. Нужно то, что хочется. Это одно и то же. А не нужно — но хочется… Там так не бывает.
      — В жизни так бывает, — заметил Митька. — Хочется, но не надо бы. И наоборот.
      — Ты просто сам себя не знаешь. Бог тебя знает лучше, чем ты сам себя знаешь.
      — Ну… наверное. Наверняка. Но как получить то, что хочется? Сразу. Даже если не нужно…
      — Сразу — не знаю как. Проси много раз, в конце концов получишь… или поймешь сам себя. Это главное. Главный результат молитвы — это искренность. Будет искренность перед Богом — тогда все будет.
      Волшебник тоже говорил про искренность.
      — Я не понимаю, что значит «искренность». Я и так говорю то, что думаю.
      — Богу?
      — Ну, и Богу…
      — Настоящая искренность — это самого себя не обманывать. Не другого, а себя.
      — Ну, я и не обманываю… Наверное.
      — Ты просто плохо себя знаешь. У тебя есть своеволие?
      — Наверное. Конечно, есть.
      — Ты сам решаешь: вот, я хочу то, а этого не хочу.
      — Ну, да. Конечно. Хотя, не всегда. Бывает, ничего не решаю. Просто хочется — и все.
      — Это ближе к истине. Но ты не знаешь всего, что у тебя на сердце. Ты просто сам выбираешь: это — мое, а этого я и знать не знаю.
      Митька пожал плечами:
      — А как по-другому?
      — Пока мы своевольны — никак. Своевольный человек не может сам себя знать до конца, потому что он должен выбирать. Что-то выбирать, что-то отбрасывать. Если он попытается поглядеть в глубину своего сердца, то как сороконожка — не сможет и шагу ступить. Потому что страсти спорят между собой. Они несовместимы друг с другом и с жизнью. Каждая страсть хочет овладеть твоим умом. Ей безразлична реальность. И другие страсти ей тоже безразличны. В глубине сердца у страстного человека — сорок безжалостных диктаторов. Естественно, ум предпочитает всего этого просто не знать. Жить-то надо.
      — Да ну? — не поверил Митька, — неужто сорок? Антон говорил — жить наполовину…
      — Не сорок. Больше. Знать себя может только тот, кто отказался от идеи удовлетворять свои страсти… подчиняться своим желаниям. Своевольный человек знает о себе только малую часть того, что есть на сердце.
      — А как не подчиняться желаниям? Не подчиняться желаниям — это тоже желание. Если нет желания — так ничего и не сделаешь.
      — Служить Богу — это тоже желание. Не своего искать, а служить Богу. Делать то, что Он повелит. Тогда появляется возможность спокойно, объективно осознать, что у тебя на сердце. Подчинить все одному желанию — познать Бога. Истину.
      Митька наморщился.
      — А как же другие желания? Хочется же.
      — "Даст тебе Господь по сердцу твоему", — сказал Монах. — Бог умеет совместить несовместимое. Только Бог может насытить твое сердце. А пока ты пытаешься сам жить по своим желаниям, ты себя обманываешь. Ты сам не знаешь, что у тебя на сердце. А просто обманывешь себя: хочу то, и все тут. А на самом деле не все, а только малость… Ты выбираешь что-то одно, а остальное подавляешь. А как по-другому?
      Монах помолчал.
      — Сердце человека — глубоко. Думать, что ты сам можешь жить по своему сердцу — это наивность. Наше сердце ненасытимо.
      — Ну, ладно, — сказал Митька. — Допустим. А как быть? Получается, нельзя жить на всю катушку?
      — А молись. Молитва — это служение Богу. А по своей воле, независимо от Бога, действуй поменьше. И тогда Господь тебе все откроет. Постепенно.
      — И что тогда? Что откроет?
      — И тогда ты поймешь, что Он прав.
      — Да я и так знаю, что Он прав.
      — Не знаешь, а веришь. Если бы ты ЗНАЛ, ты бы ничего не искал, кроме Бога. Потому что в Нем все совмещается.
      Митька пожал плечами.
      — Наверное, так.
      — А пока мы и Бога не знаем, и себя не знаем. Одно с другим связано. Если бы человек понял сам себя и с полной искренностью обратился к Богу — Бог тут же бы ответил. Тут же!
      — Да я вроде обращался. Бывало такое.
      — Нет, нет… Это самообман. Ты просто сам себя не знаешь… То, что нам приходится столько трудиться над молитвой — это только по неискренности.
      — Неужто у меня так мало искренности? — не поверил Митька.
      — Почти не бывает. У нас очень мало настоящей искренности. Все игра. Все самообман. Маска искренности. Поверь мне, когда человек начинает это понимать, он просто плачет слезами над самим собой.
      Митька не понял, но покивал головой на всякий случай. Это была привычная неискренность.
 
      — Увы, это так, — сказал Волшебник. — Если бы мы себя до конца знали — и магия была бы не нужна. Просили бы Бога — и получали.
      — А можно же и так. Без этой смой искренности. Просить, просить… и получишь.
      — Это можно… — сказал Волшебник. — Конечно, можно вот так, без конца повторять и повторять. Просите — и дастся вам. В каком-то смысле это даже самая лучшая техника… Самая надежная и универсальная.
      — Но?… — спросил Митька. В словах Волшебника чувствовалось "но".
      — Но это требует много сил. Я не говорю, что эти силы зря пропадают. Молитва идет на пользу, конечно. Главное — она согласует твои желания с Божественной волей. А в Боге совмещается несовместимое. Но волшебство проще. Ты же, когда хочешь выйти их дома, не молишься, чтобы шнурки сами завязались, а просто — берешь, и завязываешь, так ведь? Вот и я — когда мне нужно совершить чудо — то, что в обычном мире считается чудом — я просто говорю — и не сомневаюсь. Это, наверное, не столь полезно, как молитва, но гораздо практичней. В моем мире.
      Митька вздохнул.
      — А у меня не получается так.
      — Получится. Научишься. Тебя пока увлекла молитва — и хорошо, молись. Хотя на самом деле молитва для нас важна только как оружие против бесов. Незаменимое. А творить чудеса можно и без молитвы — просто своей верой. Это и есть волшебство.
      Митька опять вздохнул и покачал головой.
      — А где ее взять — такую веру?… А зачем Господу, чтобы мы много молились? Почему Он так захотел? Мог бы просто давать сразу или почти сразу. Как помолишься.
      — Да Он и дает иногда.
      — А почему не всегда?
      — Хочешь понять по-настоящему?
      — Конечно.
      — Мне думается, потому, что все наши прошения — это немножечко конституция.
      — Не понял. В каком смысле?
      — Когда мы получаем то, что просим, у нас становится меньше нужды в Боге.
      — Ну, и что? Потом другого захотим. Если желания правда такие противоречивые, то это никогда не кончится…
      — Почему не кончится? Неужели Бог не может дать нам все, что нам нужно. Но если мы получим все, что нужно, то будем совсем счастливы. И уже не о чем будет просить.
      — Ну, и хорошо. И будем счастливы.
      — Хорошо. Я к этому и стремлюсь.
      — Так что ж плохого?
      — Ничего плохого. Просто Бог отходит, когда у Него просят конституцию. Вспомни феерию. Король ушел, так? Пришли враги. А без Бога трудно молиться. Бог же дает молитву молящемуся. Потому через молитву трудно идти.
      Опять у них с Монахом выходило одно и то же.
      — А что же плохого-то? — повторил Митька. — Почему тогда Монах — не волшебник?
      — Не могу объяснить за него. Я понимаю только, что если человек получает слишком быстро, сразу, то это не совсем хорошо.
      — Почему?
      — Мне думается, если это случится слишком рано, без особого труда, то человек остановится в развитии слишком рано. Много ли надо для счастья маленькому ребенку? В каком-то смысле, очень много. Родители при всем желании не могут удовлетворить все его запросы. А Бог, конечно, может. Но если дать ребенку все, что ему заблагорассудится, то он никогда не повзрослеет.
      — Почему?
      — Нет потенциала развития. Некуда развиваться. Все уже и так есть. Полное довольство. Хорошо, что Бог не дал мне все сразу. Сейчас я понимаю, что это — хорошо. А раньше обижался…
      Что развиваться — надо, это Митька и сам чувствовал… Но все равно было что-то неясно.
      — Ну, и пусть останется маленьким, — сказал Митька. — Вы же сами говорили: надо вернуться в детство.
 
      — Этот монах — в прельщении, — сказала Мама. — И тебя сбивает с толку. Мечтать о всемогуществе — это разве дело монаха? Мы должны каяться в грехах перед Богом, а не выпрашивать чудеса.
      — Так он и не выпрашивает, — сказал Митька. — Это я выпрашиваю.
 
      Монах перекрестился.
      — Господи, сохрани меня от прелести. Твоя Мама, конечно, права.
      — В чем права?
      — Что надо каяться, а не выпрашивать чудеса.
      — А мне надо чудеса, — сказал Митька.
      — Тебе надо не чудеса, а уверенность, что чудо — в принципе — возможно. Любое чудо. Что угодно. Что в принципе — все возможно. Для тебя. Это важно.
      — Не знаю. Наверное, — сказал Митька, и вспомнил Волшебника. — Только не знаю, зачем.
      — Для духа. Человеку нужно всемогущество, чтобы быть полноценным. Без всемогущества нет настоящей свободы.
      — А нам нужна настоящая свобода? — спросил Митька. — А зачем?
      — Не знаю, — сказал Монах. — Я думаю, это у нас от Бога — потребность в настоящей свободе. Когда благодать отходит — пропадает стремление к свободе. К настоящей.
      — А что такое — настоящая свобода? Чем отличается от ненастоящей?
      — Настоящая свобода? Это всемогущество. А обычная свобода — это выборы.
      — Выборы? — удивился Митька.
      — Я пошутил. Обычная свобода — это возможность выбирать из нескольких вариантов. А настоящая свобода — это когда ВСЕ возможно.
      — Все возможно — это хорошо, — заметил Митька.
      — Конечно. Это — основа для покаяния.
      — При чем тут покаяние? — удивился Митька.
      Разговоры про покаяние Митька слышал тысячу раз. Все говорили: Православие — религия покаяния. В других религиях нет настоящего покаяния. Митьку это пока не особо волновало. Лично ему покаяние вроде было не нужно пока. Не испытывал потребности.
      Монах впервые заговорил с Митькой о покаянии. И это было немного подозрительно: сейчас перестанет говорить по-нормальному, и начнет по-писанному. Митька напрягся.
      — Господь заповедует нам "будьте совершенны, как Отец ваш совершенен", — сказал Монах. — А если бы Он не дал нам НАСТОЯЩЕЙ свободы, это было бы неисполнимо. Как можно требовать божественного совершенства от того, кому не дана божественная свобода?
      — Вот именно, — Митька успокоился. — Я никак и не мог понять — чего от меня требовать? В чем мне каяться-то? Разве я виноват, что я не такой, как Христос? Так Он же — Бог, а я — не Бог.
      — "Я знал, что ты человек жестокий, что жнешь, где не сеял. И убоялся, и скрыл талант в песке. И вот, на тебе твое", — процитировал Монах.
      Это было из Евангелия. Митька хмыкнул. Пожалуй, выходило похоже не его, Митькину, философию.
      — А помнишь, что там дальше? Что отвечает господин? — сказал Монах. — "Твоими словами буду судить тебя, лукавый раб. Если ты решил, что я человек жестокий, так что же не потрудился для меня? На что рассчитывал?"
      — Ну, ладно, — сказал Митька. — Что Вы меня пугаете? Я же не знал, что мне предлагается всемогущество! Теперь знаю — љ теперь совсем другое дело!
      — Теперь у тебя есть, в чем каяться? Или все равно считаешь, что Бог жнет там, где не сеял?
      — Да нет, теперь вроде не считаю…
      В принципе, Митька понимал. Но все-таки Митьке чего-то не хватало. Не хватало веры, что всякому просящему — љ НА САМОМ ДЕЛЕ дано будет. Митька искал ДОКАЗАТЕЛЬСТВО, и не находил. А хотел найти. Потому что настоящая свобода — это не шутки. Тут нужна полная основательность. Но доказательства Митька найти что-то не мог.
      Оно и понятно. Мне — понятно. Общие утверждения (про вообще и про всякого) вообще трудно доказывать. Их легко доказывать от противного, потому что отрицанием общего утверждения является частное (про один случай, про кого-то). Надо было Митьке рассуждать так: допустим, кто-то так и не получит, сколько бы ни просил. Тогда… надо было Митьке сделать отсюда какой-нибудь вывод, который явно противоречил бы его ОПЫТУ.
      Но Митька был пока еще ребенок, и такие мыслительные конструкции он еще не умел самостоятельно выстраивать. А доказательство было ему нужно! И потому он не мог удержаться и, как всякий ребенок, интуитивно шел путем примеров. Один просил — получил, другой просил — получил… третий просил — бросил просить. Но если даже и третий не бросил и получил, то где ГАРАНТИЯ, что четвертый — получит? Так ничего не докажешь. Так что Митьке по молодости ума не хватало. Надо бы ему спросить…
 
      Однажды Митька побывал на собрании пятидесятников. Какими ветрами его туда занесло — не суть важно. Митьке понравилось, когда все встали и начали разом молиться вслух своими словами. Конечно, довольно странно, когда Богослужение шумит как восточный базар! Но тут был момент истины… "Хвалите Его в тимпане и хоре, хвалите Его во струнах и органе, — сказал Давид, — изливайте пред Ним сердца ваши."
      А когда выяснилось, что все собравшиеся являются святыми, Митька вообще обалдел от радости: стало быть, тут могут творить чудеса!.. Наконец-то! Но оказалось, что с чудесами дело у пятидесятников обстояло туговато. Не то, чтобы чудес совсем не было, но от такого большого собрания святых людей, угодников Божиих, надо было ожидать великих знамений!
      Митька же собирался стать волшебником, так что в чудесах он кое-какой толк понимал… Что делать — чудеса пятидесятников его не впечатлили. Кто-то вроде болел — и вроде поправился… Кто-то чудом не попал под машину. Были и правда чудеса… но негусто. В Православной Церкви Митьке не случилось пока что познакомиться с живым святым, но чудеса там тоже бывали — видал Митька и мироточение, и обновляющиеся иконы… вот обновляющиеся иконы — это Митьку впечатляло. Но то были чудеса от Самого Бога. Бог — Он и есть Бог. Творит все, что хочет. Митьке давно хотелось познакомиться с живым святым, который мог бы молитвой творить чудеса. А здесь! налицо целая группа святых! "Верующий в Меня — дела, которые я творил, сотворит, и больше сих сотворит, так что вы удивитесь!" — так обещал Христос. И Митька понял, что чего-то эти святые ребята не учитывают. Есть у них какая-то нестыковочка.
      Теперь прояснилось. Православные были грешниками, и было понятно, почему у них туго с чудесами. Религия покаяния, понимаешь…
      Что Митька взял у пятидесятников на вооружение — это говорение на языках. Очень понравилось! Вернувшись домой, Митька не успокоился, пока сам не добился говорения на языках — безо всякой моливы, с помощью обычного детского волшебства. И потом не раз удивлял ребят, во время игры вдруг выдавая на гора все новые тексты на неведомых наречиях. Звучные древние слова очень подходили к игре в колдунов и рыцарей, так что Митькин талант был нарасхват!
      Детство золотое.
 
      Дома Митька опять взялся за монографию. С реальным боем надо было разобраться по-настоящему.
      Теперь, после беседы с Антоном, туман стал рассеиваться.
      Ли был мастером прерывания боя, научившись этому с детства, от своей матери. Отец его был известным мастером ушу, но сам Ли всегда считал себя учеником именно матери. Так сложилась судьба, что отец почти не повлиял на воспитание Ли. И мастер Ли пошел по стопам матери. Ведь "грязное ушу" — искусство для женщин, детей и слабаков, естественно, мог использовать и здоровенный мужик. Если приемы жей ши позволяли мальчику «отрубить» взрослого, то какие же возможности они открывали перед взрослым?
      — Основная трудность в изучении жей ши — психологическая, — говорил Антон. — Все, что используется в жей ши, вызывает у нормального человека шок, потому что это запрещается еще в глубоком детстве. Потому что это такие вещи, с помощью которых даже младенец может нанести вред взрослому. Младенец пробует их мимоходом — и слышит окрик: "Нельзя!.. Ты что?!." Преодолеть эти запреты очень трудно; они закреплены всей культурой. Первая реакция нормального человека, когда он знакомится с жей ши — это легкое отвращение. Основная проблема в освоении жей ши — психологическая. Даже зная приемы, даже отработав их какое-то время, ты можешь в решительный момент просто не применить… или смазать, сделать неточно. Надо преодолеть внутренние тормоза, глубокий внутренний запрет на эти вещи. Почему мужчина сильнее женщины, взрослый — сильнее ребенка, коллектив — сильнее одиночки? Просто потому, что есть некоторые неписанные правила, соблюдая которые, один не сможет побить троих — если он не мастер! — легкий не может побить тяжелого, женщина — мужчину, ребенок — взрослого.
      То, что сильный — сильнее слабого, — это всего лишь игра. На самом деле, конечно, сильнее… но не настолько уж. В борьбе безо всяких правил, в реальном бою, сильный, тяжелый, обученный, конечно, имеет некоторое преимущество. Потому сильные могут устанавливать правила. Писанные и неписанные. Правила ведь устанавливают сильные, так? Сильные устанавливают такие правила, по которым у слабых не остается совсем уж никаких шансов. Для чего это делается? Для избежания боя. Чтобы была строгая иерархия, кто кому уступает. Понятно? По этим же культурным нормам сильные должны щадить слабых… а если они пренебрегают этим, тогда и возникает жей ши. Когда здоровенный хулиган издевается над ребенком — он поступает опрометчиво. Его преимущество не столь уж велико, как кажется. Его преимущество, конечно, огромно — если жертва, со своей стороны, прилежно соблюдает неписанные правила. Научившись их нарушать при нужде, человек становится крайне опасным для общества, потому что он не вписывается ни в какую иерархию силы. Носитель жей ши может быть опасен для кого угодно. Потому жей ши вызывает безотчетный страх… брезгливость… Это чувство, которое просыпается у обычного человека при контакте с матерым уголовником. Жей ши асоциально. Вот и вся теория.