— Поэтому я тебе и говорю — перебирайся ко мне, — сказал Волшебник шутливо. — У меня все проще.
 
      Митькин папа последнее время как-то устранился от воспитания сына. Молча наблюдал за происходящим, не вмешиваясь. Хотя Митьке чудилось, что наблюдает он доброжелательно, даже одобрительно, но и вступаться за Митьку перед Мамой он почему-то — не вступался.
      Зато Мама уступать Митьку никому не собиралась. Она восстала на борьбу с силами духовной тьмы, которые, как ей казалось, обольстили ее сына.
      Митьке было жалко Маму. Она так его любила. Но почему, почему она решила, что все время молиться — для Митьки вредно? Да ясно, почему. После черного мага, милиции и стаи волков любая мама начнет переживать и упрямиться. Митька это понимал. Какая мама хочет, чтобы сын воевал? А молитва — это война. Когда дела у сыновей доходят до войны, мамы перестают рассуждать логически.
      Мама решила добиться от Митьки, чтобы он бросил ходить к Монаху. Не приказать — на это требовалось бы папино содействие — а убедить.
      — Ну, он сам-то, этот монах, читал Евангелие? "Ударили по правой щеке, подставь левую," — читал? "Не противься злому," — читал?
      Митька развел руками. Ясно, читал. О чем речь?
      — Ну, так как же он одобряет этого Антона? Как можно жить при храме — и учить убивать?!
      Митька опять развел руками. Он и сам этого не понимал.
      — Митька! — сказала Мама с угрозой. — Ты читал Маккавейские книги?
      — Вроде бы.
      — Вспомни, это из Библии. Ты же читал Библию.
      — Ну, помню.
      — Вспомни, как они побеждали всех, пока уповали на Бога. А как обратились за помощью к Римлянам, Бог сказал им: вот теперь пусть Римляне вас и защищают. И скоро они попали под власть Римлян.
      — Ну, помню.
      — Вот, ты не умел драться — и Бог тебя защищал. А теперь пошел на поклон к этому Антону: научите меня драться. И — видишь, что получается?
      — Вижу, — сказал Митька неохотно.
      — Видишь — так опомнись! — воскликнула Мама. — Что ты думаешь, сам себя ты лучше защитишь, чем Бог тебя защищает?
      Митька стал молиться за Маму. Он не знал, что говорить и делать. В принципе Мама была права, но… она чего-то не учитывала.
      — Главное — что для тебя главное? — сказала Мама. — Бог или что-то еще?
      Митька молчал. Он молился. И вдруг у него в памяти прозвучали слова дяди Антона: "А что для тебя главное?" И собственный ответ: "Как защититься от врага." И опять голос Антона: "Ты не понимаешь. Главного не понимаешь. Ли вообще не волновала идея защиты. Он вообще не об этом думал." Эти слова звучали одновременно с маминым голосом:
      — Нужно довериться Богу, и он тебя защитит.
      И в этот миг Митьке вдруг открылась загадка матера Ли. На миг у него остановилось дыхание и, кажется, сердце. Но миг был сладким, и Митька замер, боясь спугнуть ощущение.
      — Митька! Что с тобой?! — испуганно говорила Мама.
      — Ничего. Все в порядке. Просто я понял.
 
      Мастера Ли вообще не волновала идея самообороны. Он молился за врегов и предал себя Богу, уповая на Его защиту. Он был готов подставлять левую щеку, если кто-то сумеет ударить его по правой. Целью боя вообще не является самозащита: зачем нам волноваться о защите, если Сам Бог нас защищает?! Цель боя совсем иная: православный человек вступает в бой, если нужно уничтожить врага — убить, ранить, обезоружить или даже просто напугать — словом, вывести из строя. Когда это не нужно, он подставляет щеку.
      Рабу Бога Вышнего, Бога Всемогущего, непристойно драться.
      Там, где действует благодать, бой как таковой невозможен, потому что Бог — это Бог мира; там, где действует Бог, силы слишком неравны; когда бьется Господь, Сильный и Крепкий в брани, бой превращается в казнь. Потому никто не может противостоять воину, выступающему на бой в силе Духа. Такой воин — не боец, а палач, орудие гнева Творца. Православный воин не дерется, он казнит. Или его казнят — если он созрел для мученичества. Православное боевое искусство не годится для соревнований — оно смертельно серьезно.
      Естественно, внешне подражать такому воину может и обычный убийца, используя те же приемы. Различие здесь то же, что между стихами гения и обычным рифмоплетством. Во многих случаях рифмоплетство вполне достаточно для достижения целей — особенно если цели бандитские. Те же приемы мог применять и тот, кого посылали в бой люди, а не Бог. И именно таким приемам обучали профессионалов: не карате, не бокс, а нечто иное, куда более эффективное в реальном бою. В реальном бою не нужно сражаться с врагом: нужно его как можно скорее уничтожить.
      Давид не сражался с Голиафом, он его просто казнил.
      Да и как бы мог сражаться юноша, почти мальчик, вооруженный палкой и камнем, — против свирепого воина ростом под три метра, в доспехах и с оружием, да еще абсолютно уверенного в своей непобедимости против любого противника? Голиаф вызывал евреев на единоборство, и ни один человек во всей израильской армии не решился выйти на поединок, потому что было абсолютно ясно: борьба один на один против этого киборга бессмысленна; его надо рвать на части целым отрядом, стаей псов против льва.
      Давид и не сражался с Голиафом, оно просто убил его. Конечно, Давид владел какой-то там таинственной техникой борьбы. Когда царь сказал ему:
      — Ты не можешь идти против этого Филистимлянина сражаться с ним, потому что ты — мальчик, а он вырос в битвах, — Давид возразил на это так:
      — Когда, бывало, лев или медведь уносил овцу из стада отца моего, то я гнался за ним, и нападал на него, и отнимал из пасти. А если он бросался на меня, то я брал его за космы, и поражал его, и убивал его. И льва, и медведя убивал раб твой.
      И царь перестал спорить. Наверное, немногие воины у царя могли убить льва или медведя голыми руками, "взяв за космы". Так что Давид что-то такое умел, и за это умение благословлял своего Учителя:
      — Благословен Господь, Бог мой, обучающий руки мои на битву и пальцы мои — на брань.
      И учитель Ли, размышляя над словами Давида, вчитываясь в строки Псалтири, уразумел, как можно пальцами поражать и убивать любого врага. Главное было здесь в том, чтобы сделать своим Соратником — Самого Бога, Подарившего нам пальцы, ум и молитву. Только Он и мог обучить человека подлинному — ангельскому! — искусству боя. Вернее, искусству избегать боя. Бог научил Давида, и Давид вышел против вооруженного, закованного в латы гиганта — вышел в одежде пастуха и с оружием пастуха — с палкой и камнем.
      И сказал Филистимлянин Давиду:
      — Что ты идешь против меня с палкой? Разве я — собака?
      — Нет, ты хуже собаки, — сказал Давид. — Ты идешь против меня с мечом, и копьем, и щитом, а я иду против тебя во Имя Господа Саваофа. Ныне предаст тебя Господь в руку мою, и узнает вся земля, что есть Бог во Израиле.
      И убил Голиафа. Это заняло у него несколько секунд. Битвы не было, была казнь. И увидев это, все войско филистимское пришло в ужас и бросилось в бегство, потому что в эти секунды они поняли: есть Бог во Израиле.
      Вот в этом-то и состояла миссия учиталя Ли: чтобы Китай понял, что есть Бог в Новом Израиле, в Церкви Православной.
      Теперь Митька уразумел смысл трактата дяди Антона. Он постиг все это в одно мгновение, когда молился за маму, и от этого открытия впал в какое-то странное состояние, которое древние греки назвали бы экстазом.
      Чем кончился разговор с Мамой, он не запомнил. Он начал осознавать себя в тот момент, когда сидел, впившись глазами в ровные строки Антоновского текста. Длинные бесцветные предложения вдруг исполнились смысла, и Митька увидел за ними самого себя, свою судьбу, и на какие-то минуты вдруг ощутил, для чего он придуман на свет.
 
      — А откуда я могу узнать, кого надо бить? — спросил он Монаха, — Это же осуждение, если я решу: вот этого, мол, пора казнить. Если самооборона — все понятно. А нападать?
      — Конечно, это — осуждение! Ты не можешь принимать такие решения. Не имеешь права.
      — А как тогда? Откуда мне знать, может, Господу угодно, чтобы я просто подставил щеку.
      — Не знаю. Просто не знаю. Это только Сам Господь и может тебе открыть.
      — Как?
      — Как захочет. На то он и Господь. Мы не можем предсказывать Его действия. Никто не способен предсказывать Его действия. Он Господь.
      — А что тогда делать?
      — Молиться. Только молиться. Стараться непрестанно молиться, вот и все. Других секретов тут нет. Ты молись, и Господь Сам все устроит.
      — А пока?
      — А пока посоветуйся с Антонием. Он обо всем этом думал-передумал. А я тебе могу сказать только одно: пока мы не вымолим у Бога чистоту сердца, перед нами снова и снова будут вставать неразрешимые проблемы.
      — Почему?
      — Потому что наши желания — страстные, они спорят друг с другом. Они несовместимы.
      — Это я уже понял. Но Бог-то, Бог может их совместить! Он же все может.
      — Может. Молись — и все пойдет как надо.
      — А почему молиться трудно?
      — Потому что сказка нас прельщает. Она не дает нам видеть Бога. А пока ты не видишь Бога, ты — во тьме. Не знаешь, куда идешь. И спотыкаешься. Путаешься в противоречиях. А Бог — свет. Там нет противоречий, там все совместимо.
      — А Волшебник — тоже свет? Он вроде знает, куда идет. Он-то укротил сказку.
      — Нет, нет! Волшебник просто обманут сказкой. Он только думает, что укротил сказку, а на самом деле просто вошел с ней в сговор. Незаметно для себя.
 
      Митька и Монаху тоже рассказал про малыша из песочницы.
      — А куда родители-то делись? — спросил Монах. В точности, как Антон.
      — Ему не повезло с родителями, — сказал Митька.
      — Пусть приходит в храм, — сказал Монах. — Мы его покрестим, и будут у него новые родители.
      — Крестные, что ли? — не понял Митька.
      — Да нет, я не о том. Бог будет ему Отцом, а Церковь — Матерью.
      — А с крещеными детьми то же самое бывает, — заметил Митька.
      — С крещеными, но немолящимися. А мы его научим молиться. Если будет молиться — с ним все будет по-другому.
      — Точно?
      — Точно.
 
      — Это точно, — сказал Антон. — Именно чистоты сердца я и ищу. Настоящий воин должен иметь чистое сердце, чтобы он мог получать от Бога ответы на вопросы.
      Митька подумал и возразил:
      — Мне кажется, я и так получаю. Только не сразу.
      — А воин должен быть готов сразу. Притом ты не знаешь точно, где ответы от Бога, где просто твои догадки, а где демонские подсказки. Не знаешь?
      — Не знаю, — признался Митька.
      — А должен знать. Иначе будешь бить не тех.
      — А Вы знаете?
      — До сих пор не знаю. Кое что очевидно, а остальное — в потемках.
      — А Монах знает?
      — Я его спрашивал. Он тоже не имеет чистоты сердца. Тоже не знает.
      — А кто знает?
      — Давид знал. У него было чистое сердце. И мастер Ли знал.
      — А кто имеет чистое сердце, тот не может ошибиться?
      — Да что ты! Конечно, может ошибаться, он же не Бог! Просто он может спрашивать у Бога — и знает точно, что Бог ему отвечает. А если не спрашивает — сплошь и рядом ошибается. Вспомни того же Давида. Ты же читал Библию?
      Библию-то Митька читал. И Книги Царств любил больше всего в Библии. Только вот все это выглядело в глазах Митьки трудным, как Эверест. Пока вскарабкаешся туда, годы пройдут. И даже там — придется без конца спрашивать Бога, чтобы не ошибаться. Митька вздохнул.
      — А другого пути нет? Полегче.
      — Нет, — Антон покачал головой. — Другие пути — прельщение.
      — А как узнать, что у тебя уже чистое сердце? Чтобы не ошибиться?
      — Если ты молишься внимательно и непрестанно, и молитва от тебя не ускользает — значит, все. Это уже верх.
      — Дальше некуда?
      — Дальше только Бог может вести. Человек тут уже ничего от себя не скажет.
      Митька почесал в затылке.
      — Н-да… Перспективы… — сказал он. — А пока-то, пока кого бить?
      Антон засмеялся и обнял Митьку за плечи.
      — Вот я — лично я! — сижу тут при храме, чтобы очистить сердце. Именно для этого. И ты давай-давай, молись не ленись.
      — Не ленюсь. Буду, — сказал Митька серьезно.
      — Будь, — Антон тоже стал серьезным и отодвинулся. — А пока делай как Мишка.
      — А как Мишка?
      — Он выполняет три инструкции.
      — Давайте мне все три, — сказал Митька решительно. — Буду выполнять, как Мишка.
      — Прежде, всего молись за врагов и не лезь не рожон. Избегай опасных ситуаций. Уклоняйся от боя — это самое эффективное жей ши. А если все-таки случится неприятная история — вот тебе три инструкции.
      — Давайте, — повторил Митька.
      — Даю. Первое. Перед тем, кто для тебя опасен, а ты для него не опасен, смиряйся.
      Митька скривился, но промолчал.
      — Не кривись. По отношению к тому, кто явно сильнее, у тебя выбор: либо послушание, либо мученичество, так?
      — Ну.
      — Так вот, не лезь в мученики почем зря. Не становись мучеником за кошелек или ради дурацкой гордости. Жди момента, когда от тебя начнут требовать сделать что-то греховное. Что-то против Бога. Тогда перекрестись и откажись. И Бог тебе поможет, что бы там ни вышло. Все будет хорошо. В этом хитрость борьбы против сильного: надо столкнуть его с Господом. Тогда он об тебя все зубы обломает. Если ты не оставишь молитву. Главное — не оставить молитву.
      Митька поежился. Мученичество его давно уже не вдохновляло. Когда-то в детстве он даже любил читать жития мучеников, и, кажется, мечтал о таком подвиге. Но став постарше, уже в школе, несколько раз испытав настоящую боль, что-то передумал.
      С другой стороны, а что делать-то останется? Притом Антон и говорит: не лезь в мученики почем зря. Ладно, подумал Митька, пойдет.
      — Давайте, — сказал он. — Буду. Давайте второе.
      — Значит, первое понял? Второе. Если шансы вроде бы равны, если вы оба друг для друга опасны, если… главное! если противник ведет себя осторожно, готовится к бою, на такого не лезь. И с таким не состязайся. Уклоняйся от боя. Если надо, сбеги.
      Митька опять скривился. Н-да, это вам не магия. Правда жизни, понимаешь.
      — Почему?
      — Потому что там, где действует Бог, не бывает боя на равных. А где не действует Бог, тебе делать нечего. Сбеги. Ни с кем никогда не соревнуйся! Пацаны любят соревноваться, кто сильнее. Это глупость. В реальном бою всякое бывает. Там не имеет значения, кто побеждал на соревнованиях. Бегай от всяких таких соревнований. Они притупляют боевую интуицию. Они основаны на правилах, а ты учишся биться без правил. Что, не нравится?
      — Ну вот Вы же не бегали… от осторожных.
      — Не бегал. Но тогда у меня был приказ. Если есть приказ — нет вопроса, кого бить. Тогда все ясно. Мы с тобой сейчас говорим о другом: кого бить, если приходится решать самому.
      Митька подумал.
      — Ладно. Логично. А что, от сильного нельзя сбегать? Только от равного?
      Антон удивился.
      — Ой, прости. Ты не понял, а я не объяснил. Если от сильного можно сбежать, то он не особо сильный. Значит, он сильнее только на этом участке пространства и времени. Вообще, сила — понятие относительное. Один и тот же противник в течение одной минуты может быть сначала равным, потом сильным, потом слабым — все это зависит от тонкостей, от ситуации. Как он стоит, что у тебя под рукой… Я думал, ты это уже понял.
      — Пока не понял, — честно сказал Митька.
      — Сильный — это кто для тебя опасен, а ты для него неопасен. Это от кого не сбежишь. Это — власть. А власти надобно повиноваться, потому что нет власти не от Бога. Читай про Давида. Вообще, читай Псалмы Давида и Книги Царств. Это в Библии.
      - љ Я знаю. Читал, даже много раз. Когда маленький был.
      — Еще читай. Воин должен это читать и перечитывать, пока не выучит наизусть. Псалтирь и про древних патриархов. Особенно про Давида. Особенно Псалтирь.
      — Буду.
      — В течение минуты можно сначала уклоняться от боя, потом смиряться перед силой, потом сразить наповал.
      — Ну, понял. А третье?
      — Третье. Бей того, кто опасен, кто лезет, но — подставляется! Решительно бей.
      — А кто ж подставляется?
      — Почти все почти всегда подставляются. Ты начал учиться реальному бою. Скоро очень многие люди во многих ситуациях начнут быть слабыми. В твоих глазах. Ты научишься видеть слабые стороны тех, кто сейчас тебе кажется непобедимым. Но эти слабые стороны непостоянны. Сейчас одно, через мгновение — другое. Ты поразишься, насколько слабая штука — человек. Как легко его ранить, даже убить. Как легко напугать, причинить боль. Вначале тебе будет даже не по себе, потому что ты уразумеешь, насколько слаб ты сам. Наша жизнь висит на волоске.
      Митька удивился. Ему даже показалось, что Антон преувеличивает.
      — Чем больше человек постигает все тонкости реального боя, тем больше он ценит мир. Мы хрупкие, ломкие существа. Непобедимость — миф. Любой там мастер еще жив только по милости Божией. Настоящий, не из кино, мастер реального, неигрового боя — человек скромный, без следа крутизны. Он очень осторожен, потому что хорошо осознает свою слабость. И слабость всех вокруг.
      Митька подумал.
      — Это понятно, — сказал он. — Это как оружие. Если я вооружен, то все вокруг — слабые.
      — Да-да. И все вокруг вооружены. Хотя сами не знают об этом.
      Антон на минуту замолчал, задумался о чем-то своем.
      Митька терпеливо ждал.
      — Да, — наконец сказал Антон, очнувшись. — Мы живы только по милости Божией. Единственный шанс уцелеть в серьезном бою — это убить первым. Убить человека легко, победить его — трудно.
      — Убить — легко, победить — трудно, — повторил Митька завороженно. Антиномия.
      — Потому-то солдата учат убивать. Не побеждать, а просто убивать. Это эффективнее.
      Митька кивнул. Не потому, что он это понимал.
      — И третье, — сказал Антон. — Будешь бить того, кто лезет внаглую и подставляется. Бей уверенно, не сомневаясь. Это твой случай.
      Митька нахмурился и с сомнением покачал головой.
      — В том-то и вопрос, — сказал он. — А вдруг все-таки это неугодно Богу? У меня же нечистое сердце, откуда я возьму эту самую уверенность?
      — Из молитвы. Из молитвы за врагов. В этом самая суть. Ты же молишься за них. Чтобы они не лезли — не подставлялись.
      — Ну, вот. Чтобы не подставлялись. Значит, Бог не услышал мою молитву, если он подставляется.
      — Не так. Бог всегда слышит молитвы. Ты просишь милости — и будет твоему врагу милость. Ты молишься, и Господь непременно даст ему какой-то знак: вот этого — не трожь. Он молится за тебя, лезть на него вредно для тебя. Не лезь.
      Митька кивнул.
      — Если же он все-таки полезет, пренебрежет предчувствием, то он будет действовать нагло, неосторожно. И подставится. Потому что будь он чуть осторожнее — он бы послушался Бога, и вообще бы не полез.
      Митька прислушался к своим ощущениям.
      — Все-таки не уверен.
      — Молись. Ты еще мало молился за врагов. Вот Мишка — он не сомневается. Он за твоего Липочку, еще не зная его, молился столько, сколько — я уверен — за этого несчастного Липочку ни папа, ни мама не молились.
      — Да уж, наверное…
      — Наверняка. Если бы молились, он не стал бы разбойничать. Так что молись, прилежно молись за своих будущих врагов. Стань их ангелом-хранителем. Пусть они пользуются плодами твоего молитвенного труда, пусть их удача зависит от тебя. Тогда им останется только уклолняться от боя с тобой. Или получить сполна за дерзость. Кто дерзнет драться со своим ангелом? Только безумный и обреченный. Поверь мне — в этом секрет воинской славы Суворова. Он молился за своих врагов — и они шли от победы к победе. А об него ломали зубы. Ты не поленись, почитай про Суворова. Знаешь, говорится, нет пророка в своем отечестве? Где мальчишки только не ищут учения об искусстве боя — на Востоке и на Западе. А один из трех самых великих воинов в истории был все-таки русский. Ты почитай сам.
      — Почитаю, — пообещал Митька.
 
      Митька решил пытать Монаха и сравнить его ответ с ответом Волшебника.
      — Почему Бог сразу не дает? Может, но не хочет. Почему не хочет?
      — Потому что ты не того просишь. Ты хочешь не того, что тебе надо. Это болезнь такая: нечистота сердца.
      — А как очистить сердце?
      — Молитва и очищает. Потому и не сразу, — сказал Монах. — Бог использует твою молитву о том, что тебе не нужно, чтобы заодно дать тебе все, что нужно. А больше всего нужна чистота сердца. Потому так трудно молиться.
      — Почему — потому?
      — Потому, что ты просишь, чего тебе хочется, а тебе приходится трудиться над тем, чего тебе не хочется.
      — Почему не хочется? Мне хочется чистоты сердца.
      — Тогда тебе легче молиться. Но тебе много всякого разного хочется. Нечистого в том числе. А кто не ищет чистоты сердца — тому еще труднее молиться.
      — А Волшебник говорит: молитва — путь хороший, только очень уж трудный.
      — Я тебе и говорю: он обманут.
      — Обманут?
      — Он думает, что победил бесов, а на самом деле незаметно вступил с ними в сделку: они не мешают ему верить в добро, а он — не молится.
 
      — Значит, Монах полагает, что я вступил со сказкой в сговор? — Волшебник улыбнулся. — Что ж, можно понимать и так. Тут каждый сам выбирает, как понимать. И верит в свое понимание.
      — А Вы как понимаете? — спросил Митька.
      — А я никак не понимаю. Я просто живу, понимаешь? Живу верой.
      — Не понимаю, — признался Митька.
      — Вот-вот, и я не понимаю, — сказал Волшебник. — Я только знаю, что все дело в вере. Вера в Бога — это очень сильное оружие в войне.
      — Это-то я понимаю, — сказал Митька.
      — Нет, вот этого-то ты и не понимаешь.
      Митька пожал плечами.
      — Ну, объясните.
      — Объясняю. Если тебя побеждают, то побеждают по каким-то правилам. Тебе навязывают правила, и ты не можешь нарушить их.
      — Могу, — сказал Митька, — я этому-то и учусь.
      — Вот и прекрасно, — сказал Волшебник. — љ Значит, ты понимаешь: чтобы победить, когда ты потерпел поражение, надо верить, что есть Некто, для Кого никакой закон не писан. Никакие правила не имеют значения.
      — Я и так знаю, что Он есть.
      — Э, нет! Ты не ЗНАЕШЬ, а именно ВЕРИШЬ. А знать этого нельзя.
 
      — Почему нельзя? Можно, — сказал Монах, — можно верить в Бога, а можно и знать Бога. Смысл-то Православия в чем? В том, чтобы познать Бога. Не по существу, а по благодати. Бога может знать только Бог. Мы призваны стать богами по благодати. А иначе какой смысл терпеть? Все остальное можно получить и без страданий.
      — А познать Бога нельзя без страданий?
      — Можно. Богу все возможно.
      — А зачем тогда страдания?
      — Если у тебя нет других целей, кроме как познать Бога, то для тебя нет ничего обязательного. А если есть другие цели — обязательно будут и страдания.
      — Почему?
      — Потому, что ты создан, чтобы познать Бога. Остальное несовместимо с этим. Другие цели.
      — Познать Бога? Именно для этого?
      — Именно.
      — А зачем тогда все остальное? Весь мир зачем тогда? Если несовместимо.
      — Это один Бог знает. Я — не знаю. А у Бога — все совместимо. Там нет противоречий.
 
      — Это самообман, — сказал Волшебник. — Бога знать нельзя. Все, что мы знаем — это что есть вера в Бога. Такая крепкая, что можно и горы переставлять. Вера такая есть. А знать этого — нельзя. Твой Монах просто так крепко верит, что ему кажется, будто он ЗНАЕТ. Но на самом деле это — только вера.
 
      — Да нет, я-то не ЗНАЮ, а только верю. Просто я верю, что есть люди, которые знают Бога. Не просто верят, а знают. Святые. А я — не святой.
      Монах помолчал.
      — А он на самом деле, может, и не верит в Бога, этот Волшебник, — сказал он. — Он просто привык свободно распоряжаться своей верой: во что захотел, в то и поверил. А ты спроси его прямо: есть ли Бог на самом деле?
      — Спрошу.
      — А если нельзя познать Бога, то единственный путь избавиться от страданий — это избавление от антиномий, — задумчиво произнес Монах.
      Митька ничего не понял, но кивнул. Он думал о другом. С того дня, как Митька чуть не попался волкам, его встревожила мысль о мальчике из песочницы.
      — А если он немолящийся. Тот мальчик из песочницы. Не повезло с родителями. В чем он виноват? За что страдает? За родителей?
      Монах на мгновение гланул Митьке в глаза и сказал:
      — Да за тебя.
      — !?
      — Ты же его придумал. Ты его автор. Вот и реши сам: для чего он страдает?
      — Нет, не я придумал.
      — Спроси того, кто придумал.
      — Да такое и в жизни бывает. Это ж не из головы придумано!
      — А ты знаком с таким мальчиком? С его родителями.
      — М… Не знаком. Читал что-то такое, — у Митьки всплыл в голове какой-то антонов рассказ. Там, правда, был не мальчик уже… и не в песочнице…
      — Тут лучше рассуждать конкретно. Ответ разный в разных случаях.
      — А общий есть? На все случаи.
      — Общий ответ: человек страдает за грехи. За свои грехи и за грехи своих благодетелей.
      — За благодетелей?
      — Конечно. В первую очередь — за родителей. Они же — родили. Дали тело. Какая вещь в этой жизни ценнее тела? Только — душа. Потому кто ближе родителей? Никто. Еще кто учит духовному. Духовные родители. За их грехи человек тоже страдает сильно — если они грешники. И вообще за грехи своих благодетелей. Потому от кого что берешь — молись за этого человека. Чтобы Христос понес за тебя его грехи.
      — А Христос за что пострадал? Он не грешит.
      — За нас. Человек может страдать еще за тех, кого он любит. Но это — только добровольно.
      — А за благодетелей — невольно?
      — Да, это закон.
      — Тогда лучше ни у кого ничего не брать, — сказал Митька.
      — Лишнего — не бери. А за необходимое — молись за них, чтобы Христос Себе взял их грехи. С тебя чтобы снял.
      Митька покивал головой и вдруг повторил свой детский вопрос:
      — Зачем вообще Бог допускает грехи? Может не допускать…
      — Ради свободы, — сказал Монах.
      Это был простой, обычный ответ, который Митька слышал не раз. Но сегодня что-то произошло.
      У Митьки вдруг упала с глаз пелена.
      — Ради НАСТОЯЩЕЙ свободы?!. - проговорил он.
      До Митьки вдруг дошло, что если бы Бог не давал нам Своего ВСЕмогущества, то Он никогда не допустил бы греха! Зачем Благому допускат грех, кроме как ради НАСТОЯЩЕЙ свободы?! Вот где нашлось ДОКАЗАТЕЛЬСТВО. Вот где нашлась ГАРАНТИЯ! Если бы кто-то не получил просимого, сколько ни проси, то он и НЕ МОГ бы согрешить. Потому что Бог допускает возможность греха только — только! — ради НАСТОЯЩЕЙ свободы. Ради всемогущества. Чтобы человек мог ВСЕ. Вообще все, в принципе. Даже отказаться от настоящей свободы! То, что Бог допустил грех — это доказывало, что Он дает человеку настоящую своброду. Доказательство от противного, как я и обещал. Но Митькин ум этого не умел этого назвать, а только ощущал. Зато ощущал гораздо больше, чем сказано.
      Монах видел, что Митьку осенило, но что осенило — этого он понять не мог. Он молился за Митьку и ждал.
      — А как же тогда остальные? — сказал наконец Митька.
      — Кто? — осторожно переспросил Монах.
      — Те, кто не молится? Они-то за что страдают? Мы — за то, что мало молимся. А они — вообще без вины?
      Монах покивал головой.
      — За нас, — сказал он скорбно. — За то, что мы не молимся. За них не молимся… и вообще. Не молимся.
      — Все — за меня?! — ужаснулся Митька.
      — Да нет. Все, о ком ты знаешь. Все, кому сострадаешь. Они — на твоей совести. А другие — нет…
 
      Митька был ошарашен тем, что он вдруг получил ответ на ВСЕ свои вопросы. А что дальше тогда делать? Чем жить? Ясное дело — молиться. Но Митька был взволнован — и не молился. Он — думал. И скоро ясность исчезла.
      Не доехав до дома, Митька опять вернулся на Заречный. К Монаху. Надеясь снова пережить то, что пережил.
      — Я же не благодетель. Для них. Чего они за меня страдают? Где справедливость?
      — Они страдают не за тебя. А за свои собственные грехи.
      — А я при чем? Вы же сами только что сказали: за нас. За Вас и за меня.
      — Ты спрашивал, для чего Бог допускает грешить немолящимся. Тем, кто все равно не пользуется ДАРОМ молитвы. Допускает. Не вынуждает же. И мы тоже — мы не виноваты, что они грешат. Мы виноваты, что — допускаем это. Не молимся. Если бы мы за них молились, Господь не допускал бы их грешить.
      — А! Да, — сказал Митька. И поехал опять к себе на Туневку. Но опять вернулся с полдороги.
      — Подожди, брат! — сказал Монах. — Не суетись. Ты в этом не разберешься за один вечер. Спокойно езжай домой — и молись. Эти вопросы будут возвращаться снова и снова — молись, и все будет проясняться. Бог не оставит тебя в недоумении. Я же не учитель — нет смысла снова и снова возвращаться ко мне!
      — Подождите, — взмолился Митька. — Ответьте еще раз! Для чего грех — это я понял.
      — Нет-нет. Не понял. Не грех, а возможность греха. И не для чего, а почему.
      — Да. Да. Я просто неточно говорю.
      — Говори точно — это важно. Тогда все само прояснится. Через молитву. Точность слова — важна.
      — Подождите. Для чего страдания? Ну, согрешили. Бог же может и так простить — для чего же страдания? Вы говорили — за грех. Но Бог же может и допустить грех — но так, чтобы не страдать. Может же? В Нем же совмещается несовместимое.
      — Может. Совмещается.
      — Тогда — для чего?! — недоумевал Митька. — Страдания же. Больно же. Зачем?
      — А в тех случаях, когда Богу угодно и так простить, без страданий, то для чего запрещать? В таких случаях Он и не запрещает. Это и не грех тогда, — ответил Монах.
      — А что же такое грех? Когда же это Ему не угодно простить?
      — Когда отказываются от благодати. От настоящей свободы. От Него, Бога, в Котором все совмещается.
      — А! Да, — и Митька пошел. Но тут же повернулся опять.
      — Тогда получается, если это действительно грех, то Ему точно, наверняка неугодно простить! А как же тогда исповедь? И вообще — Бог же прощает? Прощает же?
      — Конечно.
      — Так неугодно же. Без страданий. Вот, Он простил — зачем же тогда Он запрещал, если заранее знал, что простит?