Он усмехнулся и промолчал. Я наслаждался пейзажем. В странной игре теней была какая-то система, я старался в неё проникнуть. Карлик закатился, теперь заходили обе переменные звезды. В момент их заката все на планете как бы пустилось в бег. Тени поворачивались, удлинялись, расплывались, все уносились к восходу и там сгущались и замирали, а потом терялись, растворялись в общей темноте. И только красноватая Мигающая — она тоже шла на закат — то притушевывалась, то разгоралась, и ей в лад планета то затемнялась, то светлела. Но самое яркое зрелище только подготавливалось, и, когда оно возникло, даже Хаяси воскликнул:

— Здорово, Арн, очень здорово!

У другого края горизонта засверкало белое пятно, оно быстро расширялось — и наверх вырвался раскалённый карлик. Он брызнул светом, и замершие у восхода тени пропали, зато вмиг возникшие новые тени, ещё нечёткие, очень длинные, ринулись в обратную сторону, на закат, тут же стали сокращаться, чернеть, делаться чёткими. Впечатление было такое, будто все на планете рванулось в испуге от восхода, а потом, опомнившись, стало ползти обратно, — и снова началась игра призраков, порождённых белым карликом, с призраками закатывающейся красноватой Мигающей.

— Думаю, стереофильм, где героями будут одни эти тени, произведёт на Земле сенсацию, — сказал одобрительно Хаяси.

В это время меня позвал Менотти, и мы с Хаяси спустились к нему. Гюнтер обвёл рукой вокруг. Белый карлик давал достаточно света, чтобы мы могли уяснить удивительность представившегося нам зрелища. В долинке, сложенной жёлтыми скалами, тёк серебристый ручей — так это привиделось издали. А когда мы подошли ближе, то увидели, что скалы — чистое золото, а ручей — столь же чистое железо. Он, естественно, не тёк, а покоился длинным могучим языком на дне золотого ущелья.

— Это ещё не все! — воскликнул Гюнтер. — Вон за той золотой вершиной металлическое озеро, такое же серебристое, как этот застывший железный поток. И если наши анализаторы не путают, то озерко залито чистейшим никелем, и его миллиарды тонн.

Озеро было внушительное, от берега до берега километров пять, можно было допустить, что в нем и вправду миллиарды тонн никеля. Наши с Хаяси приборы тоже показали, что оно залито этим металлом. Мы осматривали озеро с золотой вершины. К этому часу вышли на небосвод Фантомы Пыхтящая и Бешеная, теперь Пыхтящая отставала от Бешеной, это создавало новые оптические эффекты. От золотых скал на никелевое озеро рушились тени. И золото вершин, и синеватое озеро, и беснующиеся на зеркальной глади тени складывались в многокрасочную фантасмагорию. Не знаю, так ли это было прекрасно, как мне виделось, но глаза не уставали глядеть.

— Друзья, помогите отделить образцы от породы, — сказал Алексей.

Наши плазменные пистолеты при нужде служат и геологическими молотками. Куски, вырезанные нами из скал, из озера и ручья, из застывших металлических водопадов и жил, прорезавших толщу золота, были так велики, что каждому пришлось включать на всю мощь свои переносные гравитаторы, чтобы дотащить добычу до «Икара».

На «Икаре» вернувшаяся раньше Анна встретила нас радостным восклицанием:

— Друзья, эта планета — чудо! Посмотрите, какая красота! На груди у неё красовался оранжевый кристалл, ещё не освобождённый полностью от вмещавшей его темноватой породы. Елена, не столь нетерпеливая, сперва очистила такой же кристалл от последних пылинок, потом тоже прикрепила его к воротнику комбинезона. Обе женщины, такие внешне разные, с одинаковым волнением ждали наших оценок.

Вы помните портреты наших подруг, юноша? Темноволосая, длинноволосая дурнушка Анна Мейснер всегда боялась даже становиться рядом со светлокудрой красавицей Еленой Витковской. Фома и Алексей, самые галантные из наших мужчин, называли волосы Елены золотыми. Иван в один из дней её рождения написал стих, где строка: «Солнце и пепел твоих волос» рифмовалась с сентенцией: «Я счастлив: быть другом, твоим довелось». Еленой нельзя было не любоваться, на Земле её одолевали поклонники, ею увлекались с первого взгляда — правда, ненадолго; всех быстро отпугивал её холодный, придирчивый ум, она безошибочно находила у каждого недостатки и не стеснялась говорить о них. Мне она как-то во время кратковременного отдыха на Латоне сказала:

— Очень жалко, Арн, что нам с тобой нужно быть всегда вместе. Три—четыре часа в день ты так хорош, что я разрешила бы тебе влюбиться в меня. Но полные сутки с тобой можно только служить, а не нежничать.

Я ехидно поинтересовался:

— А с собой полные сутки ты способна пребывать в нежности?

Она хладнокровно отпарировала:

— Не знаю. Ты не даёшь мне возможности оставаться с собой наедине больше часа. Я не говорю о сне, конечно. Такого скудного времени на самовлюблённость не хватит.

И вот сейчас Анна не побоялась стать перед нами плечом к плечу с Еленой. От одного того, что она нацепила на комбинезон причудливо сверкавший камешек, она вся переменилась. Глаза её, и обычно немалые, так расширились, в них появилось такое сияние и вся она вдруг стала такой… В общем, то самое, что предки называли вечно женственным. Этого добра в Анне было хоть отбавляй, только она старалась скрывать все, чем могла привлечь.

Если Еленой нельзя было на короткое время не увлечься, то в Анну глубоко влюблялись. Кренстон и Менотти были в этом смысле не исключением. Их отношение к ней сыграло немалую роль в трагедии, постигшей нас на Кремоне. Не подумайте, что я что-либо ставлю Анне в вину или осуждаю Петра с Гюнтером, нет, я просто хочу сказать, что в тот час в салоне «Икара», взволнованная, вдруг преобразившаяся, Анна показалась мне красивей нашей Елены Прекрасной.

Теперь о самих камушках. На Земле эта разновидность алмазов нынче в такой моде, о них столько говорят, женщины ради них забрасывают даже знаменитые острозеленые нептунианы, что мне не добавить нового к бездне сведений о них. Конечно, они красивей земных бриллиантов, к тому же их не надо огранять, каждый кристаллик снабжён своими естественными тремя десятками граней, и этого вполне хватает для блеска. Алексей назвал их вспыхивающими алмазами — название точное. Нас всех тогда особенно поразило, что камушки не просто сверкают, а ещё сгущают в себе внешний свет и при каких-то поворотах вдруг выбрасывают накопленное сияние. Я, естественно, похвалил находку, но без восхищения:

— Космические драгоценности вам очень к лицу, подруги, только советую не злоупотреблять ими, а не то от сверкания ваших камней у нас начнут кружиться головы, чего я, будучи командиром корабля, допустить не могу.

Елена сразу сняла украшение, она и без драгоценностей была убеждена в своей неотразимости, хотя, должен отметить со всей честностью, ни разу в рейсах не злоупотребляла этим. Анне очень не хотелось расставаться с камнем, она бросила на меня умоляющий взгляд — я подтвердил приказ сухим кивком головы. На Земле часто не понимали строгости порядков на «Икаре», но те, кто побывал не в кратковременных космических командировках, а участвовал в дальних рейсах, всегда одобряли меня: ни один член экипажа не должен выделяться, каждый носит то же платье, ест ту же еду, не требуя для себя ни в чем предпочтения, а что естественно разделяет нас, не подчёркивается и, если можно, вообще не показывается. Достаточно долгий срок такая жестокая дисциплина сплачивала нас воедино. Но были различия в характере, с этим я справиться не мог — и мало-помалу они стали сказываться.

Вспыхивающие алмазы Анна с Иваном нашли на островке из чистого углерода, возвышавшемся на золотой равнине. Золото, как мы вскоре убедились, основной минерал планеты, оно потом нам порядком надоело: мы ходили по золоту, падали на золото, ударялись о золото и если произносили вслух это название, то с добавлением эпитета «чёртово». Потом мы установили, что разлетевшаяся на астероиды третья планета была такого же состава, что и первая. В ней произошло по каким-то причинам полное разделение минералов и элементов. Мы привезли на Латону всего пять самых крохотных астероидов — золотой, железный, никелевый, углеродный, нашпигованный вспыхивающими алмазами, как колбаса салом, и ещё один, такого сложного состава, что и поныне в структуре этого космического осколка весом около десяти тысяч тонн ещё полностью не разобрались. Впрочем, все это вы знаете не хуже меня.

О второй планете нам нужно поговорить подробней, она сыграла немалую роль в наших последующих странствиях.

Итак, вторая планета, Протея, как назвал её Иван, — коварнейшее космическое местечко, крутившееся вокруг Фантомы на таком расстоянии, что каждое светило в одиночку могло бы испепелить её, а все вместе они должны были превратить её в газ, если бы она не была окутана густой пеленой пыли, и если бы эта пыль не отражала в мёртвый космический мороз почти всю приходящую от Фантомы энергию, и если бы к тому же в атмосфере не возникали чудовищные ураганы, выносившие на холод самые нагретые слои. Именно на этой планете наши дальние анализаторы впервые оскандалились. Она сверкала, как звезда, анализаторы установили её внешнюю температуру почти в тысячу градусов и предсказывали около двух тысяч на почве. Иначе говоря, мы готовились встретиться с жидким варевом из всех элементов Менделеевской таблицы. Но датчики, выстреленные на планету, показали, что нигде её температура не превосходит сорока градусов, меньше даже, чем летом в земных пустынях. Все же Михайловский вёл «Икар» сквозь атмосферную пыль с большой осторожностью и, раньше чем проделал с десяток витков вокруг планеты, не решился посадить на неё корабль.

Не могу забыть, с каким изумлением он поглядел на меня, — в трудных ситуациях я всегда сижу с ним дублёром.

— Арн, это же совершенно нормальная планетка, на ней можно безмятежно прогуливаться!

Ну, что до нормальности, то выражение это надо понимать в космическом, а не земном смысле. Ходить по планете можно было лишь в скафандре, а безмятежные прогулки исключались: на каждом шагу подстерегали опасности. Об опасностях мы узнали впоследствии, первый доклад Менотти, высадившегося во главе разведочной группы, свёлся к выразительному восклицанию:

— Черт возьми, здесь настоящие привидения! Какое-то царство туманов и призраков!

Для осторожности мы выходили по трое. Я спустился со второй группой. Все вокруг было окутано многоцветным, густым туманом, сквозь него призрачно светили четыре звезды: каждая создавала свои краски в тончайшей пыли. И в атмосфере крутились вихри, то там, то здесь возникали смерчи, они ярко вращались, именно ярко — разбрасывали поглощённую пылинками радиацию Фантомы, по многометровым колоннам смерчей бежали радуги, по грунту ползли побежалые цвета. Далей не существовало, кругом был только меняющий краски туман, синеватый, красноватый, оранжевый, а в нем мчались сверкающие столбы, вблизи они были потоком сияния, поодаль превращались в каких-то гигантских сказочных великанов. А к этим призрачным, снующим повсюду фигурам внезапно добавилась, когда я вышел, ещё одна, самая страшная, — похожая на огромного человека, она вынырнула из пелены и помчалась на меня, широко разбрасывая две руки. И рядом с ней сразу появились другие человекоподобные призраки, они умножались, повторялись и все неслись ко мне. Я в испуге отшатнулся.

— Арн, это же ты сам! — со смехом успокоила меня Анна. — Твоё преображённое изображение.

Это и вправду был я сам. Зловредный белый карлик в эту минуту точно проходил позади меня, он бросил мою тень на какой-то столб, тот отразил её на другой столб, отражения стали множиться и искажаться — так возникли копирующие меня страшноватые призраки. С течением времени мы превратили это явление в игру — занимали дающую оптический эффект позицию, и вся окрестность быстро заполнялась нашими мечущимися образами. Особенно забавным было то, что когда мы удалялись от места, где легко рождались тени, даже возвращались на корабль, порождённые нами привидения, отбрасываемые от одного смерча к другому, долго ещё творили диковинный шабаш. В общем, если в космосе где-либо и существовала планета призраков, то мы набрели именно на неё. Первое впечатление Гюнтера Менотти ежечасно подтверждалось.

Особенно утвердились мы в таком мнении, когда повстречались с живым существом. Оно выкатилось шаром из дальнего смутного тумана в ближний, более прозрачный, немедленно повторилось в сотнях копий, и вся эта масса расплывчатых, разных по объёму шаров подступала к нам спереди и с боков. И вдруг все копии исчезли, а у ног Петра, шедшего впереди, закопошилось нечто круглое, зеленовато-жёлтое, медузообразное и, по всей видимости, живое. Пётр, не дотрагиваясь, склонился над незнакомцем, к Петру подошла Елена, за ней Гюнтер, я и Иван.

— Оно дышит, — сказал Пётр.

Периодическое раздувание и опадание тела незнакомца могло сойти и за дыхание: впоследствии мы дознались, что это было скорей питание, а не дыхание. Для живых зверьков, каких мы повстречали здесь, атмосфера служила и пищей и воздухом. В этом отношении — и только в этом — зверьки были схожи с харенами, стоявшими гораздо выше их по развитию. Вообще замечу вам: земной дуализм питания и дыхания в космосе встречается реже, чем, так сказать, питательное дыхание.

— И оно мирное, — добавил Гюнтер и легонько дотронулся ногой до пульсирующего тела.

Лёгкое прикосновение Гюнтера оказало разительное действие. Шар вдруг взорвался, но взрывом диковинным — не разлетелся на куски и брызги, а буквально за секунду распух раз в десять — двенадцать. Только что он лежал мягкой медузой, а теперь это была уже не медуза, а холмик, человеку по грудь. И трансформация на таком взрывном «выбухании» не завершилась — шар лихорадочно пульсировал, крутился, внезапно перестал быть шаром, стал вытягиваться, удлиняться, заводиться петлями. Не прошло и минуты, как на почве лежала натуральная змея, метров пять длиной, свитая в два кольца — в одно закрутился хвост, а другое состояло из головы, если это была голова, — и в три слоя обвившей её шеи.

— Будь осторожен! — крикнул Пётр Гюнтеру, когда шар ещё превращался в змею.

— Нет, оно по-прежнему мирное, — хладнокровно сказал Гюнтёр и показал на оба кольца: в центре их покоились два конца змеи, тупые, безглазые и безротые, ни один не напоминал ни головы, ни хвоста.

— Живая колбаса! — воскликнула Анна и залилась смехом. Должен сказать, что в отличие от хладнокровной Елены, насмешливой, но не смешливой, Анна в самых безобидных ситуациях находила повод радостно посмеяться или вознегодовать — последнее с ней происходило даже чаще.

Подошедший Хаяси с минуту всматривался в неподвижную зелено-жёлтую змею, потом сказал с сомнением:

— Ты говоришь, живое, Пётр? Разреши усомниться.

— Живое, — подтвердил Кренстон, но без уверенности. — Дышит, движется, меняет форму тела…

— Никогда не думал, что изменение формы тела является признаком жизнедеятельности. Елена, ты тоже считаешь это физическое явление живым существом? Какой оно тогда природы?

В руках у Елены был такой же биоанализатор, как у Кренстона. Она сверилась с его показаниями. Анализатор утверждал, что незнакомец — нечто живое, но не нашей углеродно-водородной природы, в теле его в основном металлы. И оно, поглощая пылевую атмосферу, добрую часть пыли оставляет в себе: это его пища.

— И знаете, что ещё? — сказала Елена с удивлением. — Оно самопроизвольно меняет массу своего тела. В этой змее ровно в два раза больше веса, чем в породившем её черепахоподобном шаре. Взяло и внезапно самоудвоилось! С таким явлением мы ещё не встречались!

Гюнтер опять дотронулся до неподвижной змеи. И опять его лёгкое прикосновение вызвало несоразмерный эффект. Змея прыгнула вверх, теперь это снова был шар, только не прижатый к земле, а возвышавшийся на тонкой ножке — шар свободно покачивался на ней, как маковая головка на стебле. И в этом новом облике незнакомец не показывал агрессивности — просто качался перед нами, не отступая и не нападая.

Из меняющего краски тумана выявились два новых зверька: один, змееподобный, полз, проворно свиваясь и развиваясь, другой, двухшаровой, что-то напоминающее гантель, неуклюже перекатывался двумя головами, двухголовье явно мешало, а не способствовало движению. Первый был красноват, скорей даже малиновый, а у второго одна голова была тускловато-жёлтой, зато вторая — той яркой желтизны, какая называется ядовитой. Оба подобрались к нам и замерли. Теперь перед нами образовалось полукружие забавных существ — разной формы, разного цвета, но одинаково безгласных и неподвижных.

— Попробуем и этих на трансформацию, — деловито сказал Гюнтер и ткнул ногой двухголового, но тут же чуть не в испуге отскочил: ему показалось, что тот обеими головами ринулся на него.

Нападения, однако, не было, просто две головы стали стремительно сливаться во что-то единое. Я сказал, юноша, «просто», но простоты в трансформациях не было, и мы были основательно ошеломлены, когда спустя десяток секунд вместо двухголовой живой гантели на грунте пульсировало шарообразование, очень похожее на то, каким предстал вначале первый пришелец. Я строго выговорил Гюнтеру. Нельзя вести себя так легкомысленно! Только ходить и присматриваться, ни до чего не дотрагиваясь, — вот наше поведение в первые дни знакомства. Я ещё не закончил начальственного наставления, как Иван показал на что-то впереди. Я обернулся, запнулся ногой и невольно толкнул третьего, змееподобного. Этот каскадом своих превращений заткнул за пояс обоих товарищей. Он свивался и разлетался, раздувался и уминался, был то шаром, то верёвкой, то многоголовой гидрой, а кончил огромной лепёшкой — распластался и оцепенел, только края подрагивали и пульсировали. Я сердито сказал Ивану:

— Почему ты меня бросаешь в объятия местных кудесников?

— Мне показалось, что из тумана что-то летит на нас, — оправдывался он. — Я вовсе не хотел бросить тебя на протея.

— Протея? Что значит это название?

Иван Комнин, единственный среди нас знаток истории, сказал, что зверьки напоминают ему древнего исторического деятеля Протея, который, попав как-то в руки спартанского царя Менелая, стал отчаянно манипулировать своим внешним обликом. Принимал образы льва, пантеры, дракона, дерева и даже текущей воды, но так и не выскользнув из цепких царских рук — спартанцы не любили упускать захваченную добычу, а Менелай особо отличался этим свойством, — под конец изнемог, смирился и пошёл на уступки, которых требовал разбойнически напавший на сонного Протея ловкий спартанский царь.

— Конечно, местным зверькам далеко до нашего земного Протея, но в принципе их поведение типично протейское, почему я и предлагаю именовать их протеями, — так закончил Иван свой исторический экскурс.

Мы тут же согласились наименовать планету Протеей, а её жителей протеями.

Менотти предложил обследовать окрестности:

— Давайте двигаться парами. Три пары возглавляют корабельные разведчики — я, Пётр и Мишель. Елена с Иваном составляют отдельную пару, Елена достаточно осторожна, чтобы не разрешить Ивану ни рискованных поступков, ни бездельных мечтаний, оказавшихся столь опасными на Харене. А себе в напарники я беру нашего капитана, Арн беспокоится, что я веду себя слишком рискованно в неведомых местах. Пусть сам контролирует мои действия. Боюсь только, что его благоразумие будет опасней моего безрассудства.

Он церемонно поклонился мне, я смеялся. В Гюнтере есть что-то актёрское, он не просто разговаривает, а как бы иронически подаёт себя. Елена сказала как-то:

— Гюнтер, ты бы хорошо сыграл Мефистофеля.

Он надменно качнул головой:

— Мне бы тогда пришлось играть самого себя, а я не люблю откровенничать.

Но разведчик он осмотрительный, и если лёгкий удар ногой на Протее привёл к неожиданным следствиям, то, говорят, и на старуху бывает проруха.

Мы разошлись, оставив трех протеев на прежних местах и в образах своей последней трансформации. Уже через минуту вокруг меня и Менотти был только густой, менявший краски пылевой туман и в нем возникали и уносились смерчи, а вверху с ощутимой скоростью передвигалась тусклая четырехликая Фантома — планета, названная нами Протеей, за какие-нибудь полтора часа совершает полный оборот вокруг своей оси.

Вскоре мы установили, что на недостаток меняющих облик зверьков жаловаться не приходится: то один, то другой выкатывался из тумана и замирал неподалёку.

— Они чувствуют нас, — сказал Гюнтер. — Агрессивных среди них пока нет. Ты заметил, что гамма цветов у них не полна — нет чёрных, нет белых, только один попался фиолетовый, да и тот быстро скрылся. Арн, не будешь возражать, если я тихонько дотронусь вон до того голубенького, похожего на земную морскую звезду?

Голубенький от жёлтых, зелёных и красных собратьев отличался только цветом. И он пришёл в неистовство от прикосновения Менотти, а когда каскад превращений завершился, обернулся чем-то вроде высокого, в два человеческих роста, безголового столба, тихо покачивающегося на ветру. И без прибора было видно, что масса его в результате десятка превращений увеличилась в два или три раза.

— А вот и белый, об отсутствии которого ты печалился, Гюнтер! — Я показал на крутившийся невдалеке смерч, сияние смерча озаряло белого, совершенно круглого, как мяч, протея.

Гюнтер свернул к новому зверьку, но не сделал и десятка шагов, как тот кинулся наутёк. Сперва он только катился, потом превратился из мяча в змею и так лихорадочно извивался, так проворно удирал, что мы, и не подумав преследовать, только провожали его взглядом.

— Не все, однако, ползут к нам, некоторые убегают, — констатировал я.

— Рассуждение в стиле Мишеля Хаяси, — съязвил Гюнтер. — Назвать факт и сделать вид, будто это не факт, а глубокая мысль, давшаяся лишь после долгого размышления.

— Не злись! — посоветовал я. — Мне кажется, тебя испугало внезапное бегство белого.

— Во всяком случае, если бы он напал на меня, я был бы меньше поражён, — признался Гюнтер и добавил с усмешкой: — Если кто-то бежит, то кто-то и нападает. Бегство — другая сторона нападения. Не следует ли готовиться к тому, что в следующую минуту мы с тобой станем объектом агрессии?

Спустя ровно минуту мы стали очевидцами агрессии, только жертвами её были не мы, а зелёный протей. Из тумана вырвалось змееподобное чёрное существо и набросилось на одного из зверьков, ползавших неподалёку. Остальные, меняя личину, проворно очистили поле боя и пропали в тумане. А двое борцов устроили такой стремительный фейерверк превращений, что я не успевал следить за сменой форм. Гюнтер схватился за стереоаппарат, но и сейчас, прокручивая ленту, лишь при очень замедленной демонстрации можно разглядеть, как велика и разнообразна была вакханалия превращений. Жертва изобретательно защищалась, было даже мгновение, когда зелёный протей, превратившийся в подобие ужа, почти полностью вырвался из захвата своего врага. Стоя поблизости, мы отчётливо разглядели лишь финал сражения — чёрное одеяло плотно закрыло сжавшуюся в шар жертву и жадно впитывало её в себя: на грунте вскоре был лишь один чёрный протей, разбухший, пульсирующий, медленно ползущий в нашу сторону.

— Не нравится мне эта бестия, — сказал Гюнтер. — Мне кажется, она намеревается попробовать, каковы мы на вкус. Давай отойдём.

Мы отдалились. Чёрный разбойник нас не преследовал. Мы долго ещё блуждали в тумане, два раза нам повстречались белые зверьки, они, как и первый беляк, поспешно удирали. Чёрных больше не попадалось, а малиновых, жёлтых и зелёных было хоть пруд пруди. На «Икар» мы с Гюнтером воротились последними, в салоне Кренстон докладывал первые выводы астробиологических наблюдений. И он, и Елена подтверждали, что протеи — существа отнюдь не углеродно-водородной структуры, питаются атмосферной пылью и в массе миролюбивы, за единственным исключением чёрных. Те, по всему, порода агрессивная, могут напасть и на нас, но вряд ли нападение опасно: наши скафандры — вполне надёжная защита.

Что две трети выводов астробиологов — ошибочны, мы узнали уже на другой день, но тогда, в салоне «Икара», ни у кого не появилось возражений. Даже скептик Хаяси, не доверявший умозрительным рассуждениям, согласился, что деление протеев на смирных, трусливых и хищных довольно точно характеризует их. Значительно больше, чем доклад Кренстона — мало ли каких диковинных созданий в космосе! — нас заинтересовало сообщение Анны о составе атмосферы и пылевых смерчей. Планетка была незаурядная, это мы сразу признали. Загадок она представила много. Анна пожаловалась, что их пара — она и Мишель — едва не заблудилась в тумане: связь с кораблём на отдалении быстро глохнет, соседей практически не слышно, вокруг только беснующиеся смерчи и наши собственные всюду снующие страшноватые изображения.

— Надо бы светящимися красками отмечать свой путь, чтобы по отметкам находить дорогу обратно, — сказала она.

Фома пошёл доставать баллоны с сигнальными красками.

Я взял баллон с чёрной краской, Гюнтер с белой, остальные — кто какого цвета хотел. Никто — и меньше всего сама Анна — не подозревал, что идея отмечать дорогу в тумане приведёт к разрешению многих загадок Протеи, нагромоздит ещё больше новых вопросов и едва не приведёт к гибели одного из нас.

Вначале все шло как в первый выход. Пары разошлись, блуждали в тумане. Ничего любопытного не обнаружив, мы с Гюнтером сели отдохнуть, а вокруг разместилась добрая дюжина мирных зверьков. Я любовался пляской вихрей и фантасмагорией наших собственных преображений, особенно своего собственного: с добрых три десятка моих исполинских копий устроили бесовский хоровод — все четыре звезды в это время бежали наверху в пыльном тумане, и каждая творила и перемещала мой образ. Образы были удивительно разные, и до того каждый походил на меня самого, что можно было поражаться или пугаться — что больше нравилось. А Гюнтер затеял вчерашнюю игру — шутливо толкал ногой то одного, то другого протея и смеялся их взрывным метаморфозам. Он показал на самого изощрённого фокусника.

— Арн, голову на отсечение, это наш первый знакомец. Разобраться, кто есть кто у тварей, способных принимать любой облик, нелегко, но чую, что это он. Он влюбился в меня и будет моим верным спутником на Протее. Уверен, что и завтра, едва сойду с трапа, он подползёт к моим ногам. Знаешь что? Я отмечу его белой краской, по ней его легко будет выделить среди всех. Ты ведь заметил, что они свободно меняют форму тела, но не цвет.

Гюнтер направил на избранного протея пульверизатор, и тот вскоре из зеленого с желтизной стал сплошь белым. Побелевший протей, отчаянно трансформируясь, кинулся наутёк. Никогда я ещё не видал у Гюнтера столь ошалелых глаз.

— Арн, я слишком быстро перекрасил его, он от этого испугался, — сказал астроинженер без уверенности. — Надо проверить на втором.

Второго он окрашивал в белый цвет гораздо медленней. А результат был такой же. Зверёк сперва выразил свой протест бешеной сменой личин, а когда белая краска полностью облекла его, стал искать спасения в бегстве.

— Мне кажется, поведение протеев как-то связано с окраской их тела, — сказал я. Меня заинтересовал эксперимент Гюнтера. — Давай-ка проверим ещё на одном.

И в третьем случае дело закончилось бегством обеленного протея. Гюнтером овладел азарт экспериментаторства. Он схватил мой баллончик с чёрной краской и брызнул в очередного зверька. Вначале была обычная круговерть трансформаций, а когда очернение стало гуще, мы увидели неожиданное зрелище. Протей, превратившийся из красного в чёрного, насел на зеленого соседа и стал свирепо поглощать его. Гюнтер бросился было на выручку зеленого, но я удержал его.

— Отойдём. — Я взял Гюнтера за руку. — Не будем ввязываться в сражение.

Вместе с нами от места битвы поспешно отползали все мирные протеи. Когда новоявленный чёрный приканчивал зеленого, вокруг уже никого не было. Гюнтера, сколько теперь понимаю, глубоко потрясла спровоцированная гибель дружелюбного зверька. В нашей галактической одиссее мы повидали многое, что и прифантазировать трудно, события на Протее не были удивительней всех прочих. Но стать виновниками чьей-то гибели нам ещё не приходилось. Упрямый Гюнтер все не мог поверить, что вина в драме на нем. Он сказал мне с волнением:

— Арн, это же невозможно, чтобы внешняя окраска так меняла характер. Нужны ещё эксперименты, без них не поверю!

— Если лёгкое прикосновение полностью меняет форму тела, то почему бы окраске не менять характер, — возразил я, но Гюнтер пропустил мои соображения мимо ушей.

Он шёл угрюмый, отвечал на вопросы мрачно и коротко. Вскоре ему представился случай проверить свою правоту. На очередном отдыхе к нам подполз жёлтый протей. Гюнтер объявил:

— Арн, он один, других поблизости нет. Жаль упускать такой случай. Если перекраска превратит его в хищника, то никто не станет его жертвой.

Жертвой стал сам Гюнтер. Он безжалостно поливал жёлтого протея из чёрного баллончика, а тот осатанело менял свои формы. А затем, уже совершенно чёрный и змееподобный, он бросился на Гюнтера и обволок его левую ногу. Такого вопля о спасении, раздавшегося в моих наушниках, мне ещё не приходилось слышать от гордившегося своей выдержкой Гюнтера, хотя мы не однажды бывали в скверных передрягах и не раз просили один у другого помощи.

— Арн, скафандр не защищает, помоги! — Он исступлённо катался по земле, а когда я подбежал, успел, уже теряя сознание, прошептать: — Будь осторожен, будь…

Вероятно, то, что Гюнтер лишился чувств, и помогло спасти его. Находясь в сознании, он с дикой энергией пытался сорвать с ноги хищника, и я не мог пустить в ход свой лучемет, чтобы не поранить самого Гюнтера. Но когда Менотти безжизненно растянулся на грунте, я пламенной струёй быстро срезал девять десятых протея с израненной ноги. Расчленённый разбойник слабо подрагивал разбросанными остатками тела, а я оттащил Гюнтера в сторонку и включил сигнал тревоги. Гюнтер очнулся, приподнялся и с удивлением прошептал:

— Ты с ним справился? А ногу он мне оставил? Я не чувствую ноги!

— Лежи, лежи! — приказал я. — Нога на месте, только в каком состоянии — не знаю.

К нам отовсюду бежали на мой непрерывный вызов поисковые пары. Первыми в тумане обрисовались Анна с Мишелем. Анна в ужасе закричала. Она села на грунт, пыталась поднять повреждённую ногу. Её отстранил прибежавший с Еленой Иван. Он осмотрел рану, хмуро обернулся ко мне.

— Арн, немедленно несём Гюнтера на корабль, ранение серьёзное.