Галактическая одиссея

С играми расправа неведомых сил была ещё более быстрой и жестокой. Они бешено вынеслись из клетки, свирепо зарыкали, их в ту же секунду кинуло оземь, железная судорога ломала гибкие, красивые тела, душила, выворачивала спины.

В минуту все было кончено.

Я молча глядел на бездыханных красавцев. Ко мне подошёл Гюнтер.

— Арн, — сказал он хрипло. В какие-то несколько секунд он страшно переменился — лицо исказилось, глаза зло засверкали.

— Беру свои извинения перед Еленой обратно. Возвращаюсь к старому мнению: рай не по мне, человек грешный. Хочу, чтобы ты это знал! И чтобы ты это знала, Елена!

— Я не уверена, что причина неудачи эксперимента в самой планете, — возразила Елена. — Надо поискать факторы поконкретней. И напомню, что ещё недавно ты больше всех восхищался Кремоной.

Я не мог знать в ту минуту, что в коллективе нашем образовалась трещина и что она будет отныне расти. Но тон, каким Гюнтер заговорил с Еленой, рассердил меня. Он ещё никогда с такой неприязнью не глядел ни на кого, тем более на неё: Гюнтер был характера нелёгкого, но человек воспитанный.

— Златокудрая, — сказал он с холодной любезностью, — строй, пожалуйста, свои логические цепи для собственного душевного утешения. А я не люблю, чтобы меня превращали в дурака. Ни для Кремоны, ни для тебя не делаю исключения.

Я оборвал их спор, возможно, с излишней резкостью: у Елены от грубого отпора навернулись слезы, этого я не мог снести. Гюнтер раздражённо зашагал к авиетке. Я пробормотал, что странно действует на нас планета, райские условия, а нервы у некоторых расходятся.

Когда мы возвращались на «Икар», Хаяси взял меня под руку.

— Арн, держись, пожалуйста, — сказал он. — От тебя во многом зависит наше настроение, а оно ухудшается у всех. Давай обсудим на «Икаре» результаты эксперимента. Он не такой уж неудачный. Кое-какие факты установлены.

Обсуждение мало что дало. Правда, стало очевидным, что Кремона-4 — планета отнюдь не нормального планетного характера. И неразгаданная сфера вокруг неё, превращавшая для наблюдателя извне прекрасное местечко в мёртвое тело, и внешнее благолепие, картина всеобщего радушия при отнюдь не благостных жизнеотправлениях, и даже то, что рейсовые механизмы здесь разладились и восстановление идёт трудней, чем хотелось бы, — все это и раньше поражало. А сегодня добавилось, что нормальные реакции организма) ярость, помогающая нападать, чтобы пропитаться, страх, способствующий самосохранению, — на планете запретны. Анна поддерживала Гюнтера, запальчиво обвинявшего саму Кремону-4 в расправе с экспериментальными животными. Разве нельзя допустить, что свирепость и страх, доказывал она, вовне выражают себя неведомыми физическими полями и что поля эти несовместимы с опять-таки неизвестными нам физическими полями самой планеты? Разве не при помощи воздействия на излучения синтезированных на Урании биороботов Глейстон менял свойства и возможности своих созданий? Достаточно допустить, что и на Кремоне каким-то неизвестным нам образом происходит подобное тому, что мы видели на Урании, и сегодняшнее событие станет ясным.

— То есть неизвестное объясняется при помощи неведомого, — презрительно бросила Елена. Стычка с Гюнтером сделала и её раздражительной. И что Анна поддержала Гюнтера, не улучшило настроения Елены. — Не знаю, как тут с астрофизикой, а логика уникальная!

Для меня было ясно одно: если Кремона-4 арена игры неведомых физических сил, то надо силы эти открыть и изучить. И познакомиться с внутренними планетами — может, сферы и там камуфлируют их природу? Разбиваемся на две группы, предложил я. Астрофизик Анна Мейснер, биолог Елена Витковская, астроинженер Алексей Кастор, астроботаник и медик Иван Комнин, штурман Фома Михайловский продолжают на «Икаре» изучение Кремоны-4. Остальные четверо, разведочная группа астроинженера Гюнтера Менотти вместе со мной, на «Гермесе» уходят на соседние планеты. Сегодня, оглядываясь, я вижу, что допустил просчёт. Что-то нехорошее появилось среди экипажа, я почувствовал перемену, но игнорировал её: общая работа заставит забыть о неудачах, думал я тогда, и ограничился тем, что поставил каждому деловое задание.

Так началось наше путешествие на Кремону-5 и дальше, к звезде. Нет, я не буду описывать вам ту экспедицию, гораздо полней о ней можно узнать из наших отчётов. Но о чувствах, которые тогда нас одолевали, хочу поведать. Кремона-5 повторяла Кремону-4, но как бы на ранней стадии. Таинственная сфера тоже окружала её — и под ней планета тоже являлась иной, чем виделась издали. «Как бы под защитным колпаком, предохраняющим от любопытных взглядов и нежелательных посещений», — твердил все злее Гюнтер, уверовавший, что и сфера эта, как и все остальное, вызывающее недоумение, — искусственное изделие, а не стихийная игра природы. Благодатные условия жизни не только не уступали условиям на Кремоне-4, но и превосходили их: звезда светила здесь ярче, растительность была пышней, а вода походила на питательный бульон. «Суп густой консистенции», — оценил Пётр одно из морей. Но питаться было некому. Еду приготовили, подали на стол, но не пригласили поглощающих ртов. Микроорганизмы, небольшая табличка простейших — вот и все, что нашёл Пётр. Кремона-5 только начинала свою биологическую историю.

Зато усыпальницей для пришельцев она успела стать. Кремона-5 была мастерской и стартовой площадкой космических кораблей. Ещё вернее было бы назвать её массовым кладбищем. Трудно передать чувство, с каким мы осматривали сотни звездопарусных судов, они встречались во множестве мест — где недостроенные, где разбитые, но ни одного годного к вылету. Те, что могли лететь, улетели; повреждённые возвращались обратно, если не погибали после вылета, — такова была наша оценка. Первые найденные корабли возбудили ликование, мы радовались, что нашли новую техническую цивилизацию, круг друзей человечества теперь расширится. Но радость гасла, превращалась в смятение, смятение становилось печалью — найденной высокой цивилизации больше не существовало, она была в далёком прошлом. Конечно, мы находили кремонцев — и немало, — но скелеты, а не тела.

Мы полетели дальше, на ближние четыре планеты Кремоны — четыре сожжённых беспощадной звездой каменистых шара, лишённых даже намёка на жизнь. И снова здесь мы находили остатки кораблей кремонцев, поплавленные, раздавленные, сами ли опустившиеся в пекло или затянутые им — неведомо.

На «Икаре» мы обсудили результаты поиска. Докладывали Гюнтер и Хаяси — одни факты, никаких заключений. Гюнтер старался быть сдержанным, а у Мишеля сдержанность в натуре — когда он вдруг не ударяется в любимую, все обобщающую философию: удивительно в нем совмещается приверженность фактам с безудержными абстракциями. Я не поклонник тощей фактологии, не сторонник и длинных логических вывязываний — любимого занятия Елены. У меня сложилось определённое мнение, и я его высказал. На Кремоне-4, в прекрасных условиях жизни, когда-то развилась цивилизация кремонцев. Им захотелось превратить благоденствие в блаженство — и они для защиты от внешней опасности создали таинственную камуфляжную сферу, отменили страдания и муки. Правда, преодолеть естественный круговорот жизни было выше их сил, и на Кремоне-4 одни организмы служат пищей другим, зато процесс этот происходит без боли, отчаяния, страха, ярости. Выражаясь по-старому, кремонцам удалась революция чувств, они упразднили все отрицательные эмоции. И если лев пожирает ягнёнка, то делает это благодушно, в вольное от пищеприятия время тот же лев мирно покоится рядом с ягнёнком. А ягнёнок, теряя жизнь, не теряет ощущения блаженства. По завершении райского распорядка на родной планете, кремонцы вздумали освоить и другие планеты своего звёздного мирка. Их погнал наружу бес экспансии. Начинается эра звёздного кораблестроения. Но они не стали выдающимися космическими инженерами. Их корабли примитивны, на протяжении тысячелетий все снова воспроизводится одна и та же модель — огромные парусовидные приёмники лучистой энергии Кремоны, которые затем, вдали от генерирующей энергию звезды, могут стать источником двигательной силы. Иначе говоря, звездолёт кремонцев должен подлететь поближе к звезде, нахвататься её жара и лишь потом пуститься в межзвёздное плавание. План не удался. Катастрофы стали правилом. То пережигали приёмники, то перенапрягали накопители — и те взрывались: сказывались и недоработки отдельных узлов и деталей. Звездоплаватели падали на ближние планеты или носились вечными мертвецами в космосе, вроде того корабля, что нам встретился. Можно, однако, думать, что часть кремонцев ушла; вероятно, когда-нибудь откроют их следы в других местах. Погибнуть весь народ не мог. Значит, эвакуировались, покинули свою благополучную обитель. Возможно, в конце концов изобрели и более удачные звездолёты, способные на далёкие походы.

У нас на «Икаре» была традиция: дискуссии исчерпываются выяснением мнений. Никакой запальчивости, никакого навязывания своих взглядов. Расхождение оценок — да, препирательства — нет. Мы достаточно уважали друг друга, чтобы не доказывать, что оппонент чего-то не понял, не усвоил, не постиг, не проник, — в общем, разбирается плохо.

Но новый дух, возникший на Кремоне-4, стал все явственней показывать себя. Мои отнюдь не излишне смелые аргументы вызвали раздражение. Елена ещё сдерживалась, Анна опустила голову, чтобы я по глазам не понял, как глубоко она не согласна, Иван нервничал, и, если бы первым не взорвался Гюнтер, в дискуссию ринулся бы он.

— Нет! — закричал Гюнтер. — Ты чудовищно далёк от истины, Арн. Нельзя всех мерить по себе. Ты в аналогичной ситуации поступил бы так-то, стало быть, и кремонцы действовали так — вот твоя аргументация. Ты не понял главного. Кремонцы — самоубийцы! Их гнал не бес экспансии, но дьявол отчаяния. Они сознательно устремились к гибели.

— Самоубийцы? — переспросил я, порядком удивлённый.

Он запальчиво повторил — да, самоубийцы. Безмерное благолепие довело их до тошноты. Они возненавидели свою благоустроенность, своё вечное довольство, свой чудовищно завершённый быт, где не оставалось чего-либо желать. Но они сохранили разум, а разум беспокоен, разум ищет, разум восстал против тупого благоденствия. Сам разум создавал его, это райское блаженство, и пока рая не было, было стремление достичь его. Но на вершине осталось безделье: полная удовлетворённость, отмена всего, что могло тревожить или вызывать желание. Пути вперёд уже не было. Но и назад не стало!

— Ты хочешь сказать, что кремонцы не могли возвратиться в прежнее бытие?

— Да, Арн, именно это! Их трагедия в том, что благолепие на Кремоне осуществляется ныне автоматически. Они основательно поработали, чтобы достичь счастья, ставшего горем. Разве гибель экспериментальных животных произошла от злого умысла мыслящих жителей? Нет! Они погибли, ибо какие-то поля, генерируемые страхом и свирепостью, враждебны созданному здесь могучему полю святости. Планета существует самостоятельно, самодовлеюще — так бы это назвал учёный старой школы. Она активно противодействует всему, что есть не она. В ней могучий потенциал самосохранения. И кремонцы, попав в эту западню, изнемогли в борьбе с созданным ими чудовищем вечного довольства и вечной ясности. Древний поэт презрительно сказал: «Кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп». Они не были глупы и поняли, что судьба их — стать блаженными идиотами. Было от чего впасть в отчаяние! Вдумайся и в то, Арн, что даже покончить с собой на Кремоне-4 невозможно, при этом ведь надо испытать отрицательные эмоции, а все отрицательное ликвидировано. И, говоря об отчаянии, о горе, я подразумеваю мысли, а не чувства. Преодолеть печальные суждения, интеллектуальную грусть не хватит всей мощи райских энергетических полей Кремоны-4. Кремонцы интеллектуально изнемогли, интеллектуально впали в отчаяние, интеллектуально, а не эмоционально возненавидели свою жизнь. Это предохранило их от идиотизма, но привело к гибели. Они всем народом пошли на самоуничтожение. Вот почему они не стремились к техническому совершенству своих кораблей, они, уверен, могли создать и такие, но зачем? И парусный космический рыдван способен стать катапультой, бросающей из вечного довольства в вечное небытие, а большего и не требовалось.

Очень бы я погрешил, если бы не упомянул, с каким мрачным вдохновением Гюнтер излагал свою теорию. Его лицо горело, глаза пылали, он уже практически применял знания, добытые при разработке взглядомера, только мы об этом не догадывались — и два хмурых света, бившие из его глаз, действовали прямо-таки жутко. Один Хаяси выглядел спокойным, и я попросил Хаяси высказаться.

— Я согласен и не согласен с обоими, — сказал он мягко. — И хоть не люблю выходить из области фактов, сейчас позволю это себе, ибо Арн и Гюнтер сдобрили добытую информацию жгучим перцем своих фантазий, а это неубедительно. Мне не нравится теория экспансии Арна и теория самоубийства Гюнтера, все остальное правильно.

— Получается, Мишель: плюс отвергается, а минус не принимается. Что остаётся? Нуль! Вот и вся информация, — сострил Иван.

— Остаётся живой разум, восставший против препарирования эмоций! — невозмутимо отпарировал Хаяси. — По-моему, кремонцы — общество, впавшее в тоску. Они возжаждали перемен, но убедились, что на планете ничего не изменить, — тут я присоединяюсь к Гюнтеру. Верно, что они лихорадочно рвались наружу. Но не погибнуть — обрести новое бытие! И не усовершенствовали свои корабли не потому, что не хотели, просто не сумели — возможно, не понимали, что они примитивны: зловещая благоустроенность Кремоны ослабила и самокритичность разума. Вероятней всего, большинство их погибло ещё в границах своей звёздной системы, но не удивлюсь, если какая-то часть вырвалась в иные звёздные районы. Решение даст только опыт.

Гюнтер все время порывался перебить Хаяси и, когда тот, наконец, закончил свою мысль, снова взорвался.

— Хорошо, опыт! Но разве опыт не говорит, что не только кремонцам, но и людям здесь грозит опасность? Пока не изучен механизм охраны планеты, мы сами можем стать её жертвой! Адское местечко! Предки говорили, что дорога в ад вымощена благими намерениями. Я добавлю: а облик ада порою райски приятен. Если это рай, то рай для дьяволов. А мы хоть и грешники, но не черти, а люди.

— Чего ты хочешь, Гюнтер? — спросил я. — И пожалуйста, без богословских терминов! Твой инженерный язык мне нравится больше.

— Хочу побороться с планетой! Для начала поставить ей несколько каверзных вопросов и послушать её ответы. Вот тебе инженерный ответ.

— Вряд ли удастся. Я послал ротонограмму на Латону с докладом об осмотре внутренних планет и надеюсь, что Марек, удовлетворённый, разрешит нам вернуться на базу. Мы поисковики, а не штатные исследователи. Пусть другие экспедиции займутся Кремоной. Конечно, — добавил я, чтобы не выводить из себя Гюнтера, — я бы разрешил тебе поспрошать планету, если бы мы скоро не возвращались на базу.

Ночью дежурил Хаяси. Все шло нормально. Хаяси сказал после рапорта об отсутствии происшествий:

— Арн, не уверен, что анализ душевного состояния экипажа входит в обязанности дежурного, но хочу обратить твоё внимание, что Гюнтер правдиво уловил тревожную новость: планета плохо действует на нас. Она незримо ломает нас в свою сторону, а наша психика сопротивляется. Предвижу взрывы. Все возбуждены, все чего-то ждут.

— Все ждут возвращения, и только его я предвижу, Мишель. Не сочти меня легкомысленным. Подавление живых чувств угнетает не одного Гюнтера. Но до разлада не дойдёт, мы раньше вырвемся из дурманящих полей планеты.

Я ошибся: Марек не высказал удовлетворения. Уже давно не открывали новых физических процессов в космосе, наш доклад, что и охранная сфера Кремоны, и запрет на отрицательные эмоции — действие неведомых физических полей, породил на Латоне волнение. Нас просили хоть приблизительно установить, что это за поля.

К этому времени Фома завершил наладку приборов. Распоряжение Марека путало мои планы. Я был в недоумении. Одно — установить в наличии неизвестные поля, совсем другое — превратить их в известные. Анализаторы расшифровки не дали, надо было придумывать эксперименты. Я попросил представить проекты. Каждый откликнулся тем, к чему больше лежала душа. Анна, не мудря, предложила увеличить спектр восприятия анализаторов — обычная её работа: добрая доля установленной на «Икаре» приёмной аппаратуры ещё на Земле проходила через её руки. Улучшение анализаторов, конечно, было полезно. Анна просила вызвать резкие всплески полей планеты, они пока тоже как бы за охранным щитом: побудить её к активным действиям — именно это Гюнтер называл «ставить каверзные вопросы». Пётр хотел вновь выпустить наружу зверушек с внедрённым в сознание сопротивлением уничтожению и определить, чем неведомые силы попытаются подавить это сопротивление. Гюнтер обещал подарить планете не зверушек, а зверей — и таких, что ей будут не по зубам. Алексей брался подготавливать аппаратуру. Елена, Иван и Мишель вызвались в помощники к экспериментаторам. Нас охватило возбуждение, хорошее возбуждение. Никто, кроме Гюнтера, не собирался побороться со странной планетой как с живым существом, но все жаждали бросить вызов её загадочным охранным силам.

Я пришёл в лабораторию Гюнтера. Ему помогали Алексей и Иван. Все трое возились с громоздким аппаратом. Мне он показался обыкновенным стереопроектором.

— Проектор, но необыкновенный, — нетерпеливо сказал Гюнтёр. Увлекаясь, он сердился, если его отвлекали. — Арн, капитан корабля имеет право знать, чем занимаются сотрудники, но у тебя слишком крупный нос, таким носом неудобно лезть во все детали. Ты понял намёк?

Намёк был слишком груб, чтобы не понять. Иван с воодушевлением проорал, когда я уходил:

— Арн! Гарантируем потрясающее зрелище! Кремона содрогнётся!

К сожалению, он оказался более прав, чем сам мог подозревать. Пётр внедрил в дюжину зайчат выведенное им чувство страха: в данном случае фраза «выведенное чувство» — самый точный термин. Петру помогали Елена и Анна — первая определяла психическое и физиологическое состояние зверушек, вторая старалась сверхчувствительными детекторами установить, какое излучение генерируют у зверьков их эмоции. Анне тоже послужили на пользу навыки и приёмы, приобретённые на БКС уже после того, как я убрал Глейстона с директорства. Больше месяца мы провели на Урании, и это время не было потеряно.

— Подопытные животные разбиты на две группы, — порадовал меня Пётр. — У одних страх нарастает постепенно, у других — взрывом. Ожидаем, что и реакция планеты тоже выразится не одинаково, а это облегчит идентификацию её ответов.

Анна вскоре доведалась, что, впадая в страх, животные генерируют особые электромагнитные волны со сложным кружевом обертонов. Елена не преминула выстроить логическую цепочку:

— Если страх или ярость воспринимаются в отдалении, как электромагнитные импульсы, то и подавляются они противоимпульсами той же природы, но с противоположными обертонами. Это существенно сужает круг поисков.

Я не удержался от ехидства:

— Да, конечно, если бы противодействие исчерпывалось только подавлением страха или гнева. Но пока зверьков на планете просто уничтожают, а это уже не противообертоны.

Новые настроения, появившиеся на Кремоне, у Елены выражаются своеобразно: она потеряла прежнюю самоуверенность. Ещё недавно она стала бы отстаивать свою идею, сейчас, смутившись, промолчала. Вероятно, это происходило оттого, что рай, о котором она мечтала, порождал отнюдь не райское блаженство.

День решающего эксперимента стал днём торжества и горя. Пётр выбрал полигон — маленькую цветущую долинку, с трех сторон обнесённую холмами. Единственный выход вёл к озеру. Подопытным зверькам некуда было бежать, они могли лишь метаться между озером и холмами. К холму приткнули испытательную камеру — нечто вроде древнего стального танка с откидной боковой дверкой, — она оставляла экспериментаторам свободу действий впереди, а сверху, снизу и с боков надёжно экранировала от посторонних полей.

Здесь я должен сделать важные пояснения.

В отличие от Петра, снова выпустившего на волю животных, подвергнутых генооперации, Гюнтер придумал страшные стереообразы. Он так расписал их преимущества, что ни у кого не явилось возражений. Снова задним числом признаю: мы все недооценивали Кремону-4.

— При помощи своего аппарата я могу создать любой облик любой степени привлекательности и ужаса, — говорил Гюнтер, когда утверждался план эксперимента. — Что у Глейстона изготовлялось в телесном воплощении, то гораздо разнообразней и быстрей можно сотворить в оптическом исполнении. Изображение, кажущееся реальностью, — вот что такое мои оптические чудища. Анна определила обертоны страха, смятения, ярости, ненависти, свирепости, жадности и другие. Все такого рода излучения в любом усилении будут сопровождать мои фигуры. И эти излучения из индикаторных могут стать боевыми, я направлю их против любых полей планеты, пусть только Анна даст своевременно их характеристику, чтобы знать, чему противоборствовать. Вообще можно обойтись и без жалких телесных зверьков Петра, но, раз он поработал с ними, пусть выводит на расправу. И ещё одно: управление проектором кнопочное, но могу и глазами. Я наконец создал устройство, воспринимающее энергию взгляда: подключаю аккумуляторы на себя и перевожу их мощность в интенсивность взгляда. Посмотрите, как это делается.

Алексей, ассистировавший Гюнтеру, выключил лампы. В темноте из глаз Гюнтера полился свет, и все, что было впереди, отчётливо выступило из мрака. Несколько раз, то погашая взгляд до мерцания, то накаляя до белого жара, он погружал во тьму и заливал сиянием салон. Зрелище было незаурядное! Иван бил в ладоши. Гюнтер торжествующе закончил:

— Как видите, мне удалось овладеть тайной восьмируких астронавтов, управляющих своими аппаратами силой взгляда. Думаю, на Земле оценят это открытие. Сомневаюсь, впрочем, чтобы оно вошло в широкое употребление. Нельзя же, чтобы люди дуэлировали глазами, исподтишка или открыто ослепляли один другого. Какими тогда взглядами обменивались бы соперники и каким сиянием озаряли своих возлюбленных!

Почти все смеялись шуткам Гюнтера — и напрасно. Что до меня, то я был восхищён и обеспокоен. Гюнтер Менотти, конечно, был инженерный гений, теперь это признано. Его разработки поражают и сегодня. Я сразу понял их величие. Но мне не понравился тон Гюнтера. Скромностью он и раньше не болел, но и надменностью не оскорблял. В тот вечер в салоне он держался надменно. В нем появилось какое-то тревожное сходство с Глейстоном. Взгляд, какой он метнул при усилении на Петра, заставил того невольно пригнуться. Поймите меня правильно, я уже говорил, что, переступив порог «Икара», оба они, Пётр и Гюнтер, дали обещание забыть о соперничестве и о своём особом отношении к Анне и двенадцать лет честно держались слова. Но на Кремоне

— Ты готовишься к эксперименту, как к сражению. Пожалуйста, не увлекайся. Наше дело изучать, а не ликвидировать то, что кажется недостатком. Прошу руководствоваться этим.

Он зло поглядел. Я порадовался, что Гюнтер не подключил к себе аккумулятор, питающий энергией взгляд. И не мог допустить, чтобы так на меня глядели, и тем более чтобы не выполняли моих распоряжений. Он понял, что я готов рассердиться. Ссоры он не пожелал.

— Арн, ты забудешь о своей осторожности, увидев, как разворачивается эксперимент! И надеюсь, это произойдёт ещё до того, как на лужайку вырвется мой Бафамет. Уверен, что ты тогда отдашь другие приказы.

Бафаметом он назвал самое страшное из своих стереосозданий. Придумал Бафамета мастер на фантазии Иван, Гюнтеру оставалось лишь превратить в нечто почти реальное поэтическое чудовище Ивана — сделано это было мастерски.

На площадке распоряжался Пётр, ассистировал Алексей. Гюнтёр с Иваном сидели поблизости от испытательной камеры, в кабине проектора, похожего на исполинского краба. Остальные, и я с ними, разместились в танкообразной камере. Фома наблюдал за нами на корабельном экране.

На лужайку выбежал зверёк, осмотрелся, навострил уши, стал весело прыгать. Пётр сделал знак Гюнтеру, тот набрал цифру на пульте, на лужайке внезапно, из небытия, возникли три дога — вы их видели в моем саду, не правда ли страшилы? — и бросились на зайца. У этого подопытного экземпляра страх нарастал постепенно, он сперва присел, потом отпрянул, потом кинулся наутёк, но выхода наружу не было, он заметался по долинке. Судорога стала бить его о грунт. Не прошло и минуты, как дух из него вышибло.

Пётр и Гюнтер со своими ассистентами приблизились к камере. Анна показала запись возмущений, уловленных в пространстве. Предположения наши оправдались частично — были и противообертоны, нейтрализовавшие кривые страха, но вместе с ними и линии иных полей — они-то и были губительны. Их расшифровку тут же уверенно дала Елена.

— В зверьке возбуждён внутримолекулярный резонанс. В нем разорвали связи, скрепляющие определённые атомы в молекулах. Для любой биологической структуры такие резонансные колебания — гибель.

— Тем же резонансом пытались расправиться и с моими псами! — Гюнтер злорадно ухмыльнулся. — Но автоматика благолепия не сработала: у стереофигур нет внутримолекулярных связей. Дай-ка ленту, Анна. Я настрою Бафамета на противорезонансные поля.

Пётр выводил одного зверька за другим. Записи умножались, становились доказательней. Теперь мы знали, как загадочная автоматика планеты расправляется с нежеланными эмоциями. В общем, это был тот же физический принцип, какой применяли Глейстон с Мугоро на БКС. Но там это делалось для совершенствования умений организма, а здесь для беспощадной расправы с организмами.

Планета казалось чудовищно, невообразимо усиленной глейстоновской лабораторией, но запрограммированной на зло: ради сохранения внешнего благолепия она жестоко истребляла все, что не совпадало с благолепием хоть малость.

— Выводи Бафамета, Гюнтер, — предложил Пётр. — Попытаемся с его помощью защитить следующего зверька.

На лужайке обрисовалось чудовище. Что оно собой представляло? Не знаю, как и описать! И на БКС таких страшилищ не придумывали. Многоногое, многорогое, ушастое, клыкастое, гривастое, сверкающее, пылающее, пылящее, дымящее, к тому же исполинское, в общем, ужасающее. Древние жутковатые химеры показались бы рядом с ним невинными куколками. Выпущенный на лужайку зверёк — он был из числа «взрывных», а не «постепенных» — взвился, завизжал, пытался удрать, его тут же поразила судорога, он упал. Над ним наклонился гигантской пастью Бафамет, теперь эта стереобестия стала защитницей, а не губителем — резонансные излучения нейтрализовались, этого не было видно, зато мы видели, как зверёк продолжает, визжа, ползти по земле: губительная судорога уже не терзала его. На планете, автоматически пресекавшей все сильные чувства, теперь вольно бушевали две неподавленные эмоции — устрашение и страх.

— Отлично, Гюнтер! — радостно крикнул Пётр. — Планете с Бафаметом не расправиться.

Все остальное совершилось в считанные секунды. С холмов стали валиться камни. Один ударил Петра. Не знаю, как такой опытный астроразведчик мог выйти в незакреплённом на все застёжки скафандре. Единственное объяснение — дурманящее благоденствие Кремоны-4, непроизвольно приучившее, что ничего опасного здесь не совершится. И мы увидели, что с Петра слетел шлем, и что сам Пётр валится на землю, и что его бьёт судорога. Из камеры криком выскочила Анна, упала на Петра, и её тоже мигом скрутило. Но все вдруг разом успокоилось, и страшное наше ошеломление разорвал резкий крик Гюнтера:

— Минуту я их прикрою! Скорей тащите в укрытие!

Мы все бросились из камеры к товарищам. Мы с Иваном подняли бледную, с закрытыми глазами, едва дышащую Анну. Хаяси и Алексей понесли бесчувственного Петра. Елена помогла уложить в камере обоих. Иван приставил к груди Петра активатор. Пётр стал дышать, но слабо. Иван перенёс активатор на грудь Анны, быстро сказал:

— Арн, надо немедленно перенести обоих на «Икар»!

Я выскочил наружу. Гюнтер в бешенстве крутил какие-то рычаги. Я подбежал к нему.

— Что ты делаешь? Надо нести пострадавших на корабль.

Он взглянул на меня с такой яростью, словно я был виноват в несчастье. Я схватил его за руку. Он с силой вырвался. Он хрипел, с губ срывалась пена:

— Хватит, Арн! Простить чертовке Анну и Петра? Сейчас я ей покажу!

В тот момент вряд ли я полностью понимал, что он делает, но чувствовал, что надо немедленно его остановить. Я вновь ухватил его со всей силой, на какую был способен. Гюнтер так толкнул меня, что я отлетел метра на три и упал. И, лёжа на земле, я разглядел, что Гюнтер лихорадочно набирает какую-то комбинацию цифр, затем рвёт рычаги, нажимает на кнопки. Теперь я понимаю, что в неистовстве он возбудил противополе всем зафиксированным Анной излучениям планеты и сфокусировал его в Бафамете. Вероятно, ему вообразилось, что таким кинжальным противополем он пронзит всю Кремону-4 или оглушит её, как дубиной. Боюсь, он и вправду уверовал, что перед ним не гигантский автомат, а что-то вроде злого, очень властного, очень опасного, очень неумного самодура, которого надо проучить. Теперь мы знаем, что его атака для планеты значила не больше, чем укус комара для носорога. В ту минуту было не до отвлечённых рассуждений. Я вскочил и… на меня обрушился мир.

С миром, естественно, ничего не случилось, просто судорога свела всю долину, почва заходила ходуном, холмы зашатались. И холм, у подножия которого мы приткнули защитную камеру, массой земли и камней рухнул вниз. Я снова упал, пытался подняться и не сумел — рухнувшая глыба раздробила мне ноги. Я успел ещё увидеть как заваливает землёй камеру, сквозь грохот землетрясения услышал отчаянный крик Ивана и потерял сознание.

Не думаю, чтобы мой обморок продолжался больше минуты. Очнувшись, я увидел, что Гюнтер яростно тащит свой аппарат к завалу. То, что недавно было проектором и генератором полей, превратилось не то в исполинского крота, бешено разбрасывающего грунт, не то в огнемёт — из аппарата било пламя, пыль плавилась, превращалась в газ, дымом, раскалённым прахом рассеивалась по долинке. Я попытался на руках доползти до Гюнтера. Он услышал мой стон, на миг повернулся. Никогда не забуду его лица — мертвенно-бледного, отрешённого, ожесточённого. О людях, впавших в неистовство, говорят, что они вне себя, — он впал в неистовство, полностью впав в себя. Вторая моя попытка подтянуть искалеченные ноги на секунду опять обратила его ко мне. Он крикнул: