Глава первая

ВЕЛИКИЙ АРН НА ПОКОЕ

Что Арнольд Гамов, выйдя на пенсию, уединился в домике на заповедной Куршской косе юго-восточной Балтики, мне было известно. И что он не откликается на телефонные звонки, не отвечает на письма и телеграммы, не принимает приглашения на торжественные встречи и деловые совещания, тоже не составляло секрета. Я все же решился проникнуть к нему. Я надеялся, что самый знаменитый звездопроходец нашего времени заинтересуется моделью сверхмощного галактического крейсера, разработанного в нашем конструкторском бюро. Экспертная комиссия Большого Совета отвергла этот вариант космического корабля, компьютер Института Звездонавигации из ста восьмидесяти тысяч слов, хранившихся в его памяти, выбрал только два для оценки конструкции: «Неразумно смело». После такого убийственного заключения нам оставалось лишь поднять руки. Мои сотрудники, не пожелав сдаваться, задумали привлечь к экспертизе Гамова.

Но он не ответил на письмо. Институтские астронавигаторы ехидничали: легче-де спроектировать новый корабль на «отлично», чем добиться от старого поисковика хотя бы малого знака внимания. Тогда я взял расчёты и чертежи и вылетел к Гамову. Я знал, что у него живёт садовник Таллиани и что тот лишь по профессии садовник, а по призванию — цербер: свирепо спроваживает любого сразу после фразы «Здравствуйте, я хотел бы…», а кто немедленно не убирается, тому предстоит любоваться распахнутыми пастями трех чудовищных догов, ждущих лишь сигнала, чтобы прыгнуть. Признаться, я не очень верил таким россказням. В прошлом, говорят, бывали и злые сторожа, и цепные собаки, и замки на дверях, и прочие жуткие вещи, о которых ныне давно забыли. Правда, от Арнольда Гамова, когда он ходил в дальний поиск, всегда ждали необычайного. «Чудаковатые находки вполне в духе великого Арна», — выразился о его открытиях друг Гамова Крон Квама. Не удивительно, что и на Земле он, постаревший, но сохранивший прежнюю чудаковатость, не слишком считался с обычаями.

Это вступление должно объяснить, почему я три раза звонил у ворот, не решаясь перешагнуть порога. Никто не откликался. Не показывался и садовник Том Таллиани, которым меня пугали, не появлялись готовые разорвать исполинские псы. Я прошёл по дорожке, обсаженной сиренью и розами, к домику. Кончался май, сирень пьяно цвела, распускались розы. В липах, обступивших дом, заливались соловьи. Домик был одноэтажный, три окна на дорогу, столько же на море, с верандой на юг. Постучав в дверь, я убедился, что она не заперта, и вошёл. В доме было пять комнат, четыре небольшие, одна побольше, со стереоэкраном и стеклянными шкафами — что-то вроде музея минералогии и чучел неземных животных. Никого в комнатах не было. Я вышел на веранду. От неё шла дорожка на берег. Я направился к морю.

Садик метрах в двадцати от домика упирался в береговую дюну. Песчаная, невысокая, засаженная — для крепости — колючими кустиками, дюна служила естественной защитой от моря: даже в бурю волне не одолеть такой преграды. Балтика, светлая, в белой пене катящихся на берег волн, открылась наотмашь. Шёл шторм с юго-запада, странный, мало напоминающий обычные бури, когда ветер гонит валы, клонит деревья, свистит травой и ветками, вздымает песок. Волны взметались немалые, метра на два, а ветра не было. Зрелище безветренной бури захватило меня, я не вдруг заметил старичка, согнувшегося на склоне дюны. Он был похож на замшелый пенёк, седой, лохматый, в сером, плотно облегающем комбинезоне. Он не обернулся, только тихо сказал — и я сразу узнал глуховатый, протяжный голос, столько раз слышанный со стереоэкрана:

— Садитесь, и помолчим, хорошо?

Пристроившись рядом, я искоса поглядел на него.

Голос за те двадцать лет, что «великий Арн» отошёл от дел, изменился мало, хотя и в нем появилась старческая хрипотца, но лица и фигуры я бы не узнал, встреться мы ненароком.

Седина, и раньше густая в тёмных волосах, теперь стала сплошной и жёлто-золотистой, щеки запали, на руках вздулись синие жилы, гладкую кожу взбугрили узлы. Только нос, внушительный, как труба, — «на троих создавался, одному достался», — остался прежним, даже казался крупней на сжавшемся лице. Я описываю так подробно внешний вид Гамова, потому что мне выпало грустное счастье одним из последних видеть его — и он уже мало походил на свой канонизированный портрет.

— Смотрите! — прошептал он, будто боясь громким звуком что-то спугнуть. — Смотрите, ведь как красиво!

Он показал на море, и я повернулся к морю. Солнце шло слева, от суши на воду, весеннее, низкое, и близился вечер, а волны, накатываясь, как бы вырастали у береговой кромки, и летящая над ними пена ещё прибавляла высоты. И я увидел воистину удивительную картину. Балтика, всегда зеленовато-стальная, летом больше зелёная, зимой больше стальная. Она и сейчас была такой, когда взгляд охватывал большое пространство, но волны, вздымавшиеся передо мной, светились полупрозрачно-красным, как крымские сердолики. Эта сумрачная краснота шла изнутри, прорывалась сквозь поверхностную зеленоватость глубинным жаром. А пена, летевшая над гребнем, чуть впереди него, была не белой, а розовой, волны, косо мчавшиеся на песок, шли от солнца, разбивались не всей стеной, но от южного своего конца к северному, и пена той части волны, что взмётывалась на берег, вдруг прощально ярко вспыхивала. И по всему гребню, по всей его розовой пене бежал от одного конца к другому огонь и погасал в отдалении, а на берег надвигалась новая волна с розовым воротником, и по ней опять бежал от одного края волны к другому густой огонёк.

— Из такой розовой пены родилась Афродита, — сказал я.

— Вот такую же розовую пену мы наблюдали на Кремоне, — тихо отозвался он. — Там погиб астробиолог Пётр Кренстон. И, спасая его, отдали жизнь ещё двое. Вы слыхали об этом?

— Кто же не знает о вашей высадке на Кремоне!

Он упёр локти в колени, охватил лицо ладонями, не отрывал глаз от полупрозрачных, как бы раскалённых изнутри волн с розовыми венцами пены, и я тоже вглядывался в них, и слушал грохот воды, и вдыхал пахнущий морем воздух, и меня заполняло ощущение сродни сладкому дурману: пена, раскатываясь на песке, превращалась в летящую взвесь, я пил её и хмелел и, поглощая розовый туман, сам как бы становился полупрозрачным и красноватым, во мне тлел внутренний жар, мне хотелось посмотреть на себя со стороны и убедиться, что как солнце светит сквозь вздымающуюся стену волны, так и сквозь моё тело, окрашенное в красное, просвечивают предметы, что позади.

— Собственно, кто вы такой и зачем явились? — услышал я вдруг.

Гамов теперь смотрел не на море, а на меня — недоверчивый, строгий взгляд отстранял меня от волн, выталкивал из дурмана.

Я вяло пробормотал:

— Не мешайте, здесь так красиво!

Он расхохотался, потом сказал:

— Я рад, что до вас дошла магия вечерних, безветренных волн. Афродита, между прочим, родилась в утренней, а не в вечерней розовой пене. Если бы вы явились на утренней зорьке во время наката с востока, а не с запада, как сейчас, то праздник рождения богини дошёл бы до вас во всем величии. Итак, кто вы такой и что вам нужно?

Я довольно путано объяснил, чего мои сотрудники и я желаем. Он покачал головой. Нет, наша просьба неосуществима. Он позабыл о космосе. Он слишком мало жил на Земле, на зеленой, на прекрасной, на матерински доброй Земле. Пусть не мешают ему последние годы жизни дышать лишь ею, думать лишь о ней, прикасаться к её траве, её воде, её снегу, её влажной почве…

Он говорил все это, закрыв глаза, нараспев, он декламировал. Не утерпев, я прервал его:

— Чепуха, Арн! Вы смотрите на божественное зрелище вечерней земной зари, а вспоминаете трагедию на Кремоне. Вы не отстранитесь от космоса, и космос от вас неотстраним.

Он приподнялся. Он был невысок. На меня глядели с худого лица не по-стариковски голубые живые глаза, жёлто-белые волосы, упавшие вдоль щёк, подчёркивали яркость глаз. Он был похож на святого, грозящего грешникам с древней иконы. Лишь несоответствие лика великомученика и гибкой худощавой фигуры выдавало характер — святости было не ждать у лихого астроразведчика Арнольда Гамова.

— Вы говорите о космосе, юноша, — сказал он хмуро. — А что знаете о нем? Два—три галактических рейса, стажировка на ближних планетах, командировка куда-нибудь в дальний уголок, так? Космос — ваша профессия, верно? А душа где?

— Я был на Кремоне, где мало что напоминает, какой вы её впервые увидели. Но трагедия Кремоны может повториться в других местах. Моя профессия — делать такие происшествия невозможными. Разве этому нельзя отдать душу?

— Вы строитель галактических кораблей? «Орион» — ваше детище?

— «Орион» спроектирован у нас, я главный конструктор.

— Хороший корабль, — сказал он задумчиво. — В моё время таких не было. Сколько бы жизней мы сохранили, если бы шли не на «Икаре», а на «Орионе».

— «Орион» — плохой корабль. Лучше «Икара», но хуже того, какой мы сейчас предлагаем. Вам достаточно познакомиться с расчётами, чтобы в этом убедиться.

Его глаза стали рассеянными. Он смотрел внутрь себя, оглядывался на прошлое. Потом он вздохнул и возвратился в настоящее. Улыбка преобразила его лицо, оно, помолодев, перестало быть ликом. Он откинул за уши жёлто-белые волосы и протянул руку:

— Здравствуйте, Василий Грант. Я много слышал о вас. В моё время немало было дерзких конструкторов, но, кажется, вы всех отчаянней. Говорят, что, если вас не удовлетворяют законы природы, вы исправляете их, правда? — Он не дал ответить и продолжал: — Но вы совершаете тривиальную ошибку — хотите техническими новшествами предотвратить все опасности. Кое-что это даёт, не спорю. А если главная опасность — страсть души? Сколько киловатт развивает гнев? Печаль и скорбь — какова их мощь? И какое тормозное усилие в унынии? И какой дополнительный импульс в честолюбии?

— Не понимаю, Арн.

— Поймёте. Пойдёмте.

Он заскользил с дюны. Я шёл за ним. У садика я обернулся к морю. Солнце садилось, и волны и пена были уже не розовыми, а кроваво-красными. Гамов отворил калитку сада и нажал кнопку на воротах. У соловьёв настал час вечернего азарта, они техкали отовсюду. На дорожке вдруг возникли три гигантских чёрных пса — широко разверстые пасти злобно нацелились на меня. Я замешкался. Гамов рассмеялся:

— Ужасов дальнего космоса не страшитесь, трех безобидных существ испугались!

Доги остановились, Гамов шёл прямо на них. Все собаки радуются, увидев хозяина. Эти и не помыслили вилять хвостом и строить умильные морды. Я шёл за Гамовым, сознавая, что сближение со страшилищами не сулит добра. Но Гамов прошёл сквозь них. Он сделал знак не отставать, и я пересёк туловище среднего дога, не ощутив сопротивления. Пройдя несколько шагов, я обернулся. Псы двигались позади, и морды их так же свирепо скалились.

— Неплохо сработано, — сказал я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Оптическая иллюзия?

— Стереообраз. Каждый дог может совершать сто тридцать два движения, включая лай, ворчание и ласку. Их придумал Гюнтер Менотти на «Икаре». Здесь его создания отпугивают непрошеных посетителей. Уходя к морю, я забыл включить аппарат, а то бы вы так легко до меня не добрались.

— Ваш сторож Том Таллиани — тоже стереообраз?

— Он-то живой. Но на эту ночь уехал в Клайпеду. Входите, конструктор Василий Грант.

В комнату, куда он ввёл меня, я уже заглядывал. Тогда она показалась похожей на музей минералов и чучел. Но это был скорее кабинет, а не музей, она вся была полна книг, ящичков с плёнками и фотографий старинного образца — изображения менялись, когда менялся угол зрения, — а всего больше звёздных карт, плоскостных и стереоскопических.

В углу стояли два кресла, массивные, прочные. Я сел в одно, Гамов в другое. Между шкафами висел веерок фотографий, две женщины и семь мужчин — знаменитый экипаж «Икара», в таком составе он стартовал в дальний поиск с Галактической базы на Латоне.

— Да, — сказал Гамов. — Молодые, красивые, энергичные… Не все вернулись, но если бы мы и знали свою судьбу, ни один не отказался бы от похода. Ибо что смерть? Неизбежность! Три столетия биологи обещают одарить нас бессмертием, но дальше долголетия не пошло. Нет, мы не страшились смерти как таковой, мы боялись преждевременной смерти, ибо она означала, что наша цель не будет достигнута. Трое узнали именно раннюю смерть…

— Техническая подготовка вашей экспедиции…

Он вспылил. Каждому, изучавшему экспедицию на «Икаре», известно, что её руководитель иногда впадал в такой гнев, что от него шарахались. Гамов впился в меня побелевшими глазами. Гнев его, впрочем, угас столь же быстро, как и зажёгся. Он сказал с какой-то грустной иронией:

— Опять техническая подготовка!.. Она была прекрасной.

— Я читал ваши отчёты, заключения следственных комиссий, научные монографии о вашем рейсе.

Он пренебрежительно махнул рукой:

— Поздравляю. Мне не удалось одолеть все, что написали о нас. Не сомневаюсь, нашли бездну умного. Ну и что? «Икар» был лучше подготовлен к дальнему рейсу, чем мы, его экипаж. Не уверен, что это понимают даже умные конструкторы.

Гамов своими туманными намёками на свойства характера, будто бы мешавшие удаче рейса, начал меня раздражать. Я был бы плохим конструктором, если бы согласился, что техническая оснащённость — что-то второстепенное. И рейс «Икара», несмотря на понесённые жертвы, был на редкость успешным, результаты его крупно обогатили науку о космосе — сетования на неудачи звучали неискренне.

Никого теперь не удивляет, что в полёте среди членов экипажа появляются разногласия. Наука о совместимости характеров пока достижениями не блещет: разводятся порой и влюблённые.

Я не постеснялся именно так ответить Гамову.

— Не понимаете, юноша, — сказал он с досадой. — Совместимость у нас была идеальной. Мы любили друг друга! Но как бы это сказать?.. Могли смотреть на одно явление и видеть его по-разному.

— Боюсь, ваши объяснения не доходят до меня.

Он опять впал в отрешённость, как бы одеревенел, глаза стали тусклыми — смотрели и не видели. Не сомневаюсь, что в эти минуты перед ним возникали тысячи воспоминаний.

Вернувшись в реальность, он засмеялся.

— Не могу сказать, чтобы вы были деликатны. Я никого не принимаю, никуда не выезжаю, ни с кем не беседую, а вы моими категорическими «нет» пренебрегли. Даже страшные доги вас не испугали. Впрочем, я забыл их включить, это моя оплошность. Знаете, а вы хорошо сделали, что не посчитались с моими странностями. Одиночество все же томительно. Не надейтесь, что я увлекусь вашими чертежами. Но поговорить о рейсе «Икара» могу, возможно, вы что-нибудь и для себя извлечёте полезное. Идёт?

Я, естественно, согласился.

С той беседы прошло больше года. Недавно человечество узнало о смерти прославленного звездопроходца. На торжественную церемонию внесения праха Арнольда Гамова в Пантеон прибыли астронавигаторы и поселенцы с дальних планет, их было больше, чем землян. Наше конструкторское бюро, спроектировавшее семьдесят лет назад галактический крейсер «Икар», получило три пригласительных билета. Первый предложили мне. Я не пошёл. Я хотел оставить в памяти образ человека, пожилого, усталого, телесно уже почти немощного, но сохранившего такую живую душу, смотревшего такими живыми глазами, хотел слышать его глуховатый голос, так непрестанно менявшийся — то насмешливый, то категоричный, то гневный, то грустный, звучавший порой такой печалью… Наши предки говорили: «В человеке ищи душу живу». Мне кажется, я нашёл в той долгой ночной беседе «душу живу» великого странника Галактики, я боялся ослабить память о ней церемонией внесения его мёртвого тела в уготованное навечно жилище. В Столице были развешаны траурные флаги, звучала скорбная музыка, а я улетел за город, и сидел в саду, и думал о живом, а не мёртвом Гамове, о маленьком, умном, добром, вспыльчивом старичке, — и как бы въяве блуждал с ним по главам его долгого галактического путешествия…

Был вечер, и была ночь, и подошло утро, а он все говорил, а я все слушал…

Глава вторая

ПОГОНЯ НА МИЛЛИОНЫ ЛЕТ

-Для своего времени «Икар» был первоклассным галактическим кораблём, — так начал Арнольд Гамов. — Могучие аннигиляторы пространства безотказно обеспечивали сверхсветовые скорости. Я особо подчёркиваю это обстоятельство, ему мало придаёт значения новое поколение астронавигаторов, считающих движение вне эйнштейнового пространства не чудом человеческого гения, а обыденной операцией. Но мы, экипаж «Икара», понимали, что сотворено чудо, и благоговели перед величием людей, сумевших преодолевать пространство, уничтожая его вокруг себя. Вы легко сделаете отсюда вывод, что «Икар» для нас отнюдь не был некой космической гостиницей. Мы видели в нем воплощение технического волшебства, вручённое нам, особо отмеченным, как высочайший дар. Восхищение кораблём нас прочно объединяло.

Но не только это. Мы на редкость подходили друг к другу. Два года нас испытывали на дружбу в тяжелейших условиях Плутона, потом среди вулканов Гефесты и на жутких равнинах Цереры, двух планетах в системе Альтаира. На дружбу, юноша, не на совместимость! Одной совместимости мало для дальнего поиска, нужна любовь. Так вот, любовь была! Мы составили редкостный коллектив — девять влюблённых друг в друга молодых астронавигаторов. Бывают влюблённые пары, это естественно и тривиально. Влюблённая девятка — нечто исключительное, согласитесь. Мы были таким исключением и гордились этим. Если один долго отсутствовал, остальные восемь тосковали. А если отсутствовали двое, семь нервничали, теряли аппетит. Я добавлю ещё деталь, хоть, возможно, вы о ней знаете. Гюнтер Менотти, первый астроинженер, и Пётр Кренстон, биолог, были влюблены в Анну Мейснер, нашего астрофизика. На Земле, нет сомнения, Анна вышла бы замуж за Петра и отвергла Гюнтера. Но в экспедиции на «Икаре» она пожертвовала любовью ради высшей цели — именно так она объявила мне — и никогда не оказывала Кренстону предпочтения перед другими, а оба они, Гюнтер и Пётр, ни разу не показали, что она для них значит больше, чем остальные… Слово «показали» — нехорошее, оно наводит на мысль о неискренности, оно ассоциируется с известной бранью предков: «показуха». Неискренности не было, была гармония! И как живое существо, теряя какую-либо свою часть, превращается в инвалида, так и наш коллектив, утратив одного из девяти, становился покалеченным. В этом всецелостном единстве была наша сила. Но и наша слабость!

О первых четырех годах наших галактических блужданий вам говорить нечего, они описаны, рассказаны, проанализированы. То, что называли огромным успехом «Икара», захватывает и этот период. В эти первые четыре года не встретилось ни одной загадки, не распутанной нами. А чего ещё желать поисковику?

На пятый год, после четырехмесячного полёта в пустом космосе, анализаторы уловили под углом градусов в тридцать к курсу два быстро несущихся тела. Их быстрота сразу привлекла внимание: естественные тела не мчатся со скоростью почти пятьсот километров в секунду. Фома Михайловский, штурман и мой заместитель, считал, что мы повстречались с космическими кораблями. Разумных цивилизаций, вы это знаете не хуже меня, обнаружено немало, но технически развитых пока нет. Я приказал выброситься из сверхсветового в эйнштейново пространство и догонять незнакомцев. Автоматы забили тревогу: от первого корабля — если это был корабль — уловлено очень слабое излучение, из тех, что убийственны для любой организованной материи, ибо разрывают внутримолекулярные связи. Вряд ли оно могло нам серьёзно грозить — у «Икара» мощные защитные поля, — но причина для беспокойства была.

Скоро сомнений не оставалось: мы повстречались с механизмами, а не с космическими шатунами, те, кстати, в этом регионе Галактики редки. Вы, надеюсь, знаете стереоизображения этих кораблей и поэтому можете понять, как мы удивились, увидев, что они напоминают мифические «летающие тарелки», так будоражившие воображение наших предков, — правда, не сферические, а эллипсовидные. Алексей Кастор назвал их блюдоподобными чечевицами.

Корабли шли один за другим на расстоянии примерно в семьдесят—восемьдесят тысяч километров, отдаление по масштабам космоса ничтожное. На наши позывные, посланные всеми видами излучений, они не отозвались. И не было заметно, чтобы работали двигатели: искусственные сооружения летели, как мёртвые тела. По нашим понятиям это означало, что на кораблях аварийное состояние. Я приказал затормозить силовыми полями «Икара» передовой корабль, а когда приблизится второй, остановить и его.

Мы шли наперерез их курсу. Первый корабль послушно замер в объятиях наших силовых тисков, другой быстро приближался. Фома готовился затормозить и его, когда вдруг носовая часть «блюдоподобной чечевицы» ярко озарилась, погасла, вновь озарилась и вновь погасла. Так повторилось три раза, последняя вспышка была самой яркой, но и самой непродолжительной. Фома с криком «Он расстреливает передового!» включил тормозное поле такой мощности, что не только сам второй корабль, потеряв ход, закачался в силовых сетях, но и любое выпущенное им излучение мгновенно погашалось.

Если бы Михайловский сумел это сделать хоть секундой раньше, передовой корабль был бы спасён. Но теперь нам оставалось лишь наблюдать — а после нас и вам, когда на Землю доставили снимки, — как его после первого залпа охватило пламенем и как второй залп разнёс его на пылающие осколки, а третий неминуемо превратил бы все осколки в плазму, если бы Фома не предотвратил такой финал.

— Какое зверство! — воскликнула Анна Мейснер, она первая пришла в себя. Несправедливость всегда больно задевала её, а тут событие не вызвало сомнений. — Бандитизм!

Её поддержал Иван Комнин, в возбуждении не церемонившийся в выражениях, а не возбуждённым мы его почти не знали: его волновало и то, что он видел, и то, что, не видя, воображал. В Академии о нем говорили: «Иван нервничает только в двух случаях: когда дождь идёт и когда дождя нет!». Он запальчиво закричал:

— Арн, это же флибустьеры Галактики, это же пираты космоса! Проучи их силовой оплеухой! Пусть потрясутся в своей бронированной чечевице!

— Спокойней, друзья! — приказал я.

Признаюсь, я растерялся. Вообще мне не свойственна быстрота воображения, ещё экзаменационный компьютер характеризовал меня как тугодума. Когда необходима стремительность решений, я блеска не показываю. К счастью, в таинственном космосе такие экстремальные случаи гораздо реже, чем на нашей ласковой упорядоченной Земле. Заступая на дежурство, я включаю автоматы на любые аварийные возможности: с надёжными помощниками мне спокойней. Но тогда мы и мысли не допускали, что один корабль гонится за другим, чтобы его уничтожить, — да и вели они себя, как мёртвые тела, — и не дали автоматам особых программ. Я продолжал:

— Мы пока не знаем причины события. Один корабль пытался уничтожить другой, ему — с нашей помощью — это удалось. Но почему это сделано? Что это за корабли? Кто в них обретается? Не будем спешить с выводами.

На Земле потом в этом обращении к экипажу увидели мудрость руководителя экспедиции. Можете мне поверить: не было мудрости, была растерянность, было желание отстраниться от немедленных действий. А что именно такое поведение оказалось единственно разумным, объясняется объективной сутью событий. Анна, наш астрофизик, заметила, что опасное излучение шло от уничтоженного корабля, а не от преследователя и, возможно, это играет роль в катастрофе. Я попросил Михайловского не дать остаткам взорванного корабля разлететься в космосе, и он артистически сжал в компактную кучку все обломки и пыль. Остальные наши действия определялись ситуацией: на втором корабле находились разумные существа, надо было вступить с ними в контакт.

Как и прежде, корабль не отвечал на наши сигналы. Его недавние активные действия свидетельствовали, что он обитаем. Но он снова вёл себя как тело, лишённое жизни: не делал попыток вырваться из силовых тенёт, пассивно покоился в наших полях. Мы облетели вокруг, рассматривали его сверху, снизу, с боков: он вспыхивал металлическим блеском в сиянии наших прожекторов — и это была единственная реакция на все попытки добиться связи.

— Затаились! — сердито сказал Иван. — Арн, будь осторожён. Как бы они не пальнули в нас.

Поведение странного корабля мне тоже не нравилось. Но и непрерывно кружить не имело смысла. Мы выслали автоматический космический катерок, сконцентрировав на нем охранные поля. Он пролетел под самым носом «блюдца», вернулся и спикировал на него, словно собираясь ударить. Отпора не последовало. Только что мы видели грозное орудие разрушения, с огромной стремительностью пущенное в ход. А сейчас вокруг нахально носился эдакий космический комар — и это покорно сносили. Иван перешёл от гнева к восторгу: его настроения менялись быстро:

— Ну и нервы у флибустьеров космоса! Ведь вряд ли они догадываются, что все их залпы для нас не опасней детской хлопушки!

Он преувеличивал мощь нашей защиты, сильной, но не абсолютной. Все просили о высадке на чужой корабль, я колебался. Внезапное превращение мёртвой коробки в чудовищную боевую машину заставляло ожидать любой новой неожиданности. На меня стали наседать. Я огрызнулся:

— Всем, кто не на вахте, спать! У меня нет желания завязывать контакт с космического сражения!

Спать, естественно, никто не пошёл, но терпения я добился. Час бежал за часом: Мы перестали кружить вокруг «блюдоподобной чечевицы», но не выпускали её из своих полей. Восемнадцать глаз насторожённо и недоверчиво наблюдали за чужим кораблём, он был недвижим, тёмен, бесстрастно покоился неподалёку. Временами Алексей озарял его вспышками прожекторов, поисковые лучи продолжали оконтуривать «чечевицу», сигналы всех тридцати восьми типов галактической азбуки периодически несли просьбу о связи — контакта не было. Я приказал разведочной группе готовиться к высадке на чужой корабль.

По судовому расписанию разведочная группа состоит из трех человек: командир астроинженер Гюнтер Менотти, члены — биолог Пётр Кренстон и социолог Мишель Хаяси. Мне предоставлено право дополнять группу любым членом экипажа. Я добавил в группу себя. Из трех наших разведочных катеров мы выбрали планетолёт «Гермес»: он был тихоходным, но самым оснащённым.

Вы и без меня хорошо знаете, как мы вертелись вокруг чужого корабля, отыскивая входное отверстие, и как, не найдя ничего, загерметизировали площадку на корпусе, где анализаторы показали внутренние пустоты, и как, проделав лаз, проникли внутрь, и как сразу же наткнулись на скелеты трех странных, но, несомненно, когда-то живых и разумных существ. Мертвецы показались нам громадными осьминогами, они и истлевшие — одна костяная броня и растрескавшиеся кости ног — походили на отлично выделанные чучела, а не на холмики праха, хотя при неосторожном прикосновении превращались в прах.

Кренстон ползал около трех скелетов с ручным биологическим анализатором. Этот хитроумный компьютер совершает три тысячи анализов в секунду и по результативности превосходит иную научную академию старых времён. Гюнтер и я осторожно ходили по помещению, фиксируя на плёнку стены, потолок, пол. Довольно просторный зал заполняла масса предметов, назначение их надо было ещё устанавливать. Все они были правильной геометрической формы, чаще шары, цилиндров и призм — поменьше, а кубов совсем немного. Каждый казался монолитом — как бы слиток из материала, похожего на металл, но не металлической природы. Кстати, и весь корабль был изготовлен из того же вещества. Нашего разнообразия материалов — цветных, чёрных, редких металлов, дерева, пластмасс, бумаги — здесь и в помине не было.

— Думаю, все эти предметы — аппараты управления кораблём, — сказал Гюнтер. — Странно, что каждый лежит отдельно, не видно соединительных коммуникаций.

Пётр поднялся с пола. Ему редко изменяет хладнокровие, но на этот раз он утратил контроль над своими нервами. Он чуть не кричал:

— Невероятно! Ничего не понимаю! Знаете, когда умерли восьминогие астронавты? Полтора миллиона лет назад!

Погибшие полтора миллиона лет назад пилоты на корабле, который на наших глазах вёл осмысленные боевые действия! Было от чего потерять хладнокровие! Мы засыпали Петра вопросами, но узнали лишь, что и материал, из которого изготовлен сам корабль, и все предметы в нем — того же почтённого возраста. Корабль построен ещё до того, Как на Земле появилось человечество.

— Значит, на корабле нет ничего живого? — недоверчиво спросил Хаяси.

— Именно! Ничего живого! Все перемёрло ещё в незапамятные времена, и сам корабль уже свыше миллиона лет — мёртвое тело и несётся вперёд лишь по инерции. Говорю вам, невероятно! И тем не менее реальный факт, если анализаторы не врут!

Дальнейшие наблюдения показали, что приборы наши точны, но в тот момент мы Петру не поверили. Наши разговоры передавались на «Икар» и там вызвали такую же реакцию. Все были под магией нападения одного корабля на другой: можно ли допустить, чтобы сражения вели мертвецы! Хаяси, как всегда, на каждом этапе разведки отделял факты от гипотез. Он тут же, в первом помещении чужого корабля, высказал своё мнение о событиях. К твёрдым фактам он относил, что оба космических тела — искусственные сооружения, что один уничтожил второе, что нами найдены скелеты неведомых, но когда-то живых существ, что здесь наши походные гравитаторы не нужны, ибо невесомости нет, а, наоборот, наличествует прибавка в весе примерно в полтора раза… Таких и похожих фактов накопилось уже немало, а все ли обитатели корабля — мертвецы, надо проверить. Не будем забегать вперёд, советовал он.

— Ещё один факт: мы в монолитном кубе, откуда нет прохода в другие помещения, — добавил я. — Но должны же они существовать! И надеюсь, Мишель, это не фантастическая гипотеза!

Проходы обнаружил Гюнтер. Он подошёл к одному участку стены, ничем по виду не отличавшемуся от других, и в стене вдруг появилось отверстие. Мы впервые тогда увидели самодвижущийся, саморастягивающийся самоутолщающийся материал и вытаращили глаза на самопроизвольно образующиеся проходы. Дыра в стене была как раз такой, чтобы мы гуськом могли проникнуть внутрь. Проходы создавались по габаритам идущего: если бы в экипаже «Икара» имелся слон и ему открылся бы достаточный лаз, правда, стене пришлось бы сильно утолщаться по краям такой дыры.

Второе помещение было обширней: просторный туннель длиной метров на пятьдесят, шириной метров десять и высотой пять. Наши фонари осветили с правой стороны исполинский некрополь — ряд полок, одна над другой, отгороженных прозрачными стенками от прохода, на каждой полке покоился восьмирукий скелет, а на второй стене — стереоскопические пейзажи удивительной красоты и яркости.

Мы медленно двигались вдоль многоэтажных склепов, освещая ряд за рядом, этаж за этажом. Впоследствии, установив в тоннеле светильники, мы могли свободно обозревать с одной стороны все гигантское покоище мертвецов, а с другой — любоваться всеми картинами музея, но в тот первый день и мертвецы, и картины, выхваченные снопиком света, как бы возникали из небытия: эффект был куда сильней! Скелеты лежали в определённом порядке: внизу экземпляры крупней, повыше — поменьше. Различие в размерах выражало различие возраста: одни умирали зрелыми, возможно, и состарясь, других смерть настигала в стадии созревания, кое-кто переводился на жительство в некрополь, не выбравшись из младенчества. Но когда бы ни умирали обитатели космического корабля, останки их переселялись сюда, в последнее их общежитие, ставшее вечным хранилищем.

И ещё стало ясно при первом осмотре: в некрополе сохранялись не скелеты однажды посаженного экипажа, а много их генераций. Потом мы установили, что для корабля требовалась команда в двадцать взрослых особей, владевших профессиями навигаторов. Корабль, стартовавший откуда-то из центральных районов Галактики, вела небольшая группа специалистов звездоплавания. Скелетов же было больше тысячи. Медленно передвигаясь от одного пятиэтажного саркофага к другому, я мысленно видел их — восьмируких, молодых, энергичных, полных жажды выполнить какое-то важное задание, ради него пустившихся в дальний полет. Шли годы, десятилетия, пошло на тысячелетие, одна тысяча лет напластывалась на другую — анализатор определил десять тысяч земных лет для полного жизненного цикла одной особи, — народилось на корабле новое поколение, его обучили звездоплаванию, оно переняло эстафету родителей, те переселились сюда, вон там, в дальнем углу некрополя, начинали они скелетную историю загадочного полёта.

А полет продолжается, старится вторая генерация, вырастает третья, самая многочисленная, почти в сто особей, они стремятся вперёд, но, не достигнув цели, тоже занимают свои места в саркофагах. Тысячелетие идёт за тысячелетием, одна генерация по-прежнему сменяет другую, постепенно количество новых астронавтов уменьшается, их становится снова два десятка, как раз то число, что требуется для надёжного обслуживания корабля, а полет не прерывается, цель не достигнута, надо спешить. Но вот их уже меньше двадцати. Эти крайние справа полки — свидетели катастрофического падения рождаемости. Недалеко уже и до последних трех, умерших на своём посту, среди непонятных нам аппаратов, и уже не было живых товарищей, чтобы перенести их тела в некрополь. А полет все продолжается, ибо неведомая цель не достигнута, ибо таинственное задание не выполнено, — продолжается ещё полтора миллиона земных лет, все продолжается, все продолжается… Куда они стремились? В чем цель их бесконечного полёта?

После осмотра некрополя мы повернули к музею. Сегодня все восхищаются творениями на стенах мёртвого корабля и каждый школьник может сдать экзамен по технике стереооттисков. Но вообразить себе наше удивление, когда мы открыли, что ярчайшие краски картин к тому, что у нас называют красками, никакого отношения не имеют, что весь цветовой спектр создан лишь разной глубиной оттиска на непонятном материале стен, а разная глубина оттиска исчисляется миллимикронами — на ощупь картины идеально гладки, а меняя освещение, мы заставляем их вспыхивать разными цветами. Впрочем, удивление перед техникой рисунка пришло позднее, в те минуты нас больше интересовало содержание картин. Все эти сценки быта и работы на странной планете, источенной пещерами — жильём и заводами восьмируких. астронавтов, — видимо, были нанесены на стены, чтобы путешественники помнили далёкую родину: появление многих генераций, родившихся на корабле и назначенных там умереть, несомненно, заранее планировалось. С некоторых картин на нас глядели живые, те, кто миллионы лет уже покоился в саркофагах, они были странны и привлекательны, над восемью гибкими сочленениями — ноги и руки одновременно — вздымалась крутая, лобастая голова, в ней светились два удивительных глаза — два огня, два приёмника света, два факела, мощные, пронзительно-умные, безысходно-печальные…

— Нет, эти глаза не только для зрения! — вырвалось у Хаяси. — Они разговаривали глазами!

— Не удивлюсь, если глаза у них — и орудие нападения, а не только зрения и беседы, — заметил Гюнтер. — К тому же — электрической природы. Как по-твоему, Арн?

Я пожал плечами. Разве можно определять по рисунку, правда искусному, какова физиология существ, о которых мы ещё день назад и не подозревали? Одна из картин показала, что такая возможность есть: изображение тесной каморки, вроде той, где лежали три истлевших трупа. В ней стояли уже знакомые нам монолитные ящики, а перед ними распластались два восьмируких существа; глаза их, обращённые на ящики, буквально пылали. Вдалеке виднелся передовой корабль. Картина менялась, когда мы проходили мимо, создавалась иллюзия, что передовой корабль сошёл с центра, а второй меняет курс, чтобы постоянно держать его в центре.

— Прицеливаются, — оценил картину Гюнтер. — Когда происходило такое событие, Пётр?

— Вероятно, два миллиона лет назад, — сказал Кренстон.

В это время Фома передал, чтобы я возвращался на «Икар». Он послал на Латону по сверхсветовому ротонному каналу сообщение о двух неизвестных галактических кораблях, база вызывала меня. Пришлось на время прервать осмотр.

На Латоне начальство било нетерпение, оно требовало подробных сводок. Попутно меня хлестнули строгим «втыком» за непростительное упущение: я, видите ли, спокойно лицезрел, как уничтожают уникальнейшее, неповторимое, необычайное и прочее создание каких-то неизвестных, уникальных, необычайных и прочее разумных цивилизаций, — понимаю ли я, что так вести себя нехорошо? Я так огрызнулся, что ротонный канал в ошеломлении отключился. Обо мне тогда говорили, что подчинённым у меня хорошо, а для начальства я тяжкий крест на плечах. Но ведь космический разведчик ведёт свободный поиск, а не заносит рейсовые километры в распланированный график! Мой старый друг, всегда улыбающийся Кнут Марек, начальник Главной Галактической базы, коварно попросил повторить ответ в выражениях, более приемлемых для переадресовки Земле. Воображаю, как он злорадно ухмылялся при этом, ведь все его указания, предписания и просьбы полным текстом ротанируются на Землю, в отличие от наших докладов, которые он бессовестно редактирует. Конечно, там узнают, что я сам смягчил свой отчёт. Но я ничего не имел против того, чтобы и Земля по мелочам не вмешивалась в моё дело, и хладнокровно добавил, что раньше чем через неделю о подробных сводках речь не пойдёт.

Картина происшествия прояснилась достаточно для предварительного отчёта, но тысячи тонких вопросов ждут ответа — так начал я спустя неделю своё сообщение базе. Описав встречу с двумя кораблями, я попросил товарищей продолжать.

Первой говорила Елена Витковская. Оба они, Елена и Пётр, астробиологи, знатоки форм галактической жизни. Она как аналитик дотошней Кренстона — немаловажное преимущество при изучении загадочных явлений жизнетворчества, зато он шире в оценках и лучше экспериментирует — тоже доброе качество для поисковика. Но если надо докладывать совместные результаты их работ, он тушуется, она же расцветает. Елена отличный оратор, а начальство — не только на Латоне, но и на далёкой Земле — её прямо-таки обожает, это древнее выражение точно описывает настроение, с каким принимаются её доклады. Причина достаточно прозаическая: всех, и меня в своё время тоже, поражало, что такая очень хрупкая, очень красивая, очень женственная особа так по-мужски жёстко развивает неопровергаемые аргументы. То, что именуется мужской логикой, ей свойственно больше всех нас, вместе взятых. Ещё в студенческие годы я узнал в курсе древней истории, что некогда компанию осуждённых вели на эшафот и единственная в той компании женщина, с презрением поглядев на своих партнёров, громко сказала: «Палач, начни с меня, я одна мужчина среди этих баб». Уверен, что в аналогичной ситуации наша Елена Прекрасная звучно, чётко, ясно попросила бы гильотинировать её первой, ибо остальные недостойны такой чести. Нет, я не ругаю Елену, я ею восхищаюсь.

Она информировала Латону, что восьмирукие астронавты — существа живые (были, конечно), углеродно-кремниевой природы, практически безбелковые, жизненные реакции у них почти нацело исчерпываются созданием в организме биологического электричества — каждая особь могла бы функционировать в качестве аккумулятора и генератора. В физиологическом цикле отсутствует пищеварение, кровообращение, дыхание и тому подобное — вероятно, этим и объясняется долголетие, почти в сто раз превосходящее наше. Уникален их мозг — при весе взрослой особи в 150—170 килограммов мозг весит 15—16 килограммов, то есть 10 процентов всей массы тела; практически астронавты — только мозг, заключённый в жёсткую оболочку, питающийся электричеством и передвигающийся при помощи восьми руконог. Совершенство мозга порождает высокую интеллектуальность, чему доказательство технический уровень корабля и найденные в нем предметы искусства. Что же до излучений погибшего корабля, то они генерировались находившимся на нем и почти начисто распылённым грузом. Характер груза по сохранившемуся пеплу надо исследовать в стационарных условиях большой лаборатории, но нет сомнений, что он очень опасен для углеродно-кремниевых организмов и, безусловно, губителен для белковых, то есть для человека, земных животных и растений.

«Отлично, Витковская, прекрасный анализ!» — прислала база ротонограмму. Можно было заранее не сомневаться, что даже скептик и ироник Кнут Марек не поскупится на похвалы.

Наши астроинженеры Гюнтер Менотти и Алексей Кастор докладывали вторыми. В конструкции обоих кораблей существенно нового они не нашли ни в принципе, ни в оформлении. Лет двести назад одно земное конструкторское бюро разработало примерно такой же корабль, но в серию его не взяли: тихоходен, в обычном пространстве не выше одной десятой скорости света при длительном разгоне, а о выходе в сверхсветовую область тогда и не мечтали, хотя уже была установлена возможность аннигилирования пространства с превращением его в «пепел сгоревшей пустоты». Монолитные ящики оказались аппаратами — командными и исполнительными. Движение шло за счёт тяги на жёстких фотонах: каждый корабль — генератор гамма— и рентгеноизлучений. Электричество, создаваемое организмами самих астронавтов, служило им для управления аппаратами фотонной тяги. В этом месте голос Гюнтера сделался торжественным: он подходил к главному своему открытию. Астронавты вели управление не руками, хотя их у каждого хватало, а глазами: не так приёмники света, как излучатели накопленной в теле энергии, глаза передавали команды аппаратам. За два столетия знакомства людей с иными звёздными народами человечество ещё не встречалось со столь удивительным органом, как эти глаза. Биологам и физикам предстоит специально исследовать, как возможна такая оптико-электрическая структура. Нашу пассивную систему, именуемую зрением, пора бы уже улучшить — и хорошо бы воспользоваться для этого новыми открытиями «Икара».

— Что до гибели первого корабля, то она тривиальна, — закончил Гюнтер. — Залп произведён автоматами из гамма—лазера средней мощности. Аналогичные орудия в арсенале человечества куда могучей. Учиться уничтожению материальных тел у восьмируких астронавтов бесполезно. Команда на выстрел срабатывала, когда передовой корабль попадал в зону досягаемости, что в данном случае равно отдалению в сотню километров. Короче, и прицельность и эффективность удара невелики, хоть цель достигнута — правда, после двух миллионов лет бесперспективной погони и нашей непредвиденной помощи.

Хаяси, завершая доклад, сжато и точно излагал то, что считал твёрдо установленным. Если Елена Витковская непробиваемо логична, то у Хаяси пренебрежение к логическим построениям. Его божество — факт. Его манера разговора: «Наблюдалось ещё такое явление…». Как-то во время трудного ночного дежурства на Латоне, измученный, я воскликнул: «Да наступит ли когда-нибудь день?». Он совершенно серьёзно отозвался: «Было бы рискованно отрицать такую возможность!» — и удивился, что я захохотал, — сам он не увидел в своём ответе ничего смешного. Сколько раз я добивался от него: «А что из этого факта следует, Мишель?». Он холодно прищуривал немного раскосые глаза: «Из этого факта следует, что такой факт существует». Вместе с тем у него дьявольская интуиция. Он наблюдает внешность, а видит сущность. В анализе загадок он опережает саму Елену. Если бы не эта способность, он был бы средненьким социологом, а гениальный Крон Квама объявил его своим лучшим учеником — такая рекомендация кое-чего стоит! Я вписал его вторым после себя, когда укомплектовывал экипаж «Икара», и никогда не раскаивался.

Он информировал Латону, что один корабль преследовал другой, чтобы уничтожить. На первый корабль в своё время погрузили вещества, опасные для любой формы жизни, — возможно, чтобы отвезти подальше и там ликвидировать. Допустимо, что автоматика взрыва не сработала и корабль, лишённый пилотов, умчался в глубины космоса. За ним снарядили погоню. Понимая, что в течение одного поколения нагнать беглеца, вероятно, не удастся, запланировали преследование в течение ряда поколений. Тридцать девять генераций астронавтов, то есть около 400 000 земных лет — они все живут Мафусаилов век, — тянулся этот космический марафон. Последние три астронавта, умирая, настроили автоматы на огонь, когда беглец попадёт в зону досягаемости. Остальное время — полтора миллиона лет — полет продолжался по инерции с одинаковой скоростью. А когда передовой корабль затормозил, автоматы сработали. Вот и все, что можно более или менее достоверно доложить о происшествии.

— Мне кажется, ты нового не сказал, Мишель, по сравнению с тем, что мы знаем, — заметил Иван, когда передача закончилась.

— Я докладывал не тебе, а Кнуту Мареку, а он не знает того, что знаешь ты, — спокойно возразил Хаяси.

В эту ночь дежурил Иван Комнин. Я пришёл к нему в рубку. Я часто посещал Ивана на дежурстве. Мне нравились его рассказы. По штату он судовой медик, но знает все, что необходимо каждому астроразведчику, и ещё многое сверх того. В часы отдыха он играет на скрипке, декламирует стихи — и всегда находит слушателей. Я сел на диван. Он не повернулся ко мне.

— Ты чем-то расстроен, Иван? Расскажи, не утаивая.

В отличие от невозмутимого Хаяси, на лице Ивана отпечатывается любая смена настроений. В больших тёмных, с поволокой, с почти синими белками глазах светилась печаль — чувство, недопустимое для астроразведчика на вахте.

— Не расстроен, нет. Но как бы сказать, Арн? Я восхищаюсь и грущу. Эти восьмирукие астронавты!.. Какая судьба!

Я попросил объяснений.

— Понимаешь, думаю: смог бы поступить, как они? Родиться на корабле и знать, что на корабле умрёшь, и дети твои умрут, и праправнуки… Ибо впереди мчится опасный груз, не для тебя опасный, не для твоих соплеменников на отдаляющейся родине, а для кого-то, кого ты не знаешь, кого, возможно, и вообще-то нет. И ты свою жизнь и жизнь своих потомков отдаёшь, чтобы уберечь этих неведомых тебе существ от гипотетической опасности. «Жизнь свою за други своя», — говорили в старину.

— Судьба как судьба. Сложились бы у нас такие обстоятельства, и мы действовали бы похоже. Не вижу причин для грусти, Иван.

— Не знаю, Арн. Ты, возможно, действовал бы, как они, ты такой. Но о себе не скажу…

— Зато я скажу о тебе: выполнил бы свой долг, какие бы сомнения ни одолевали. И добавлю: оставь эти мысли для отдыха, сейчас они неуместны. И грусть по случаю их горестного конца, и восхищение их благородством — чувства не служебные, поверь мне.

Иван сердито отвернулся к пульту. Я засмеялся. Мне часто казались забавными смены его настроений. И меньше всего я собирался им угождать. Меня в тот момент интересовали загадки, связанные с конструкцией незнакомых кораблей, особенностями жизни восьмируких космонавтов, системы их боевых орудий и навигационных аппаратов — в общем, механика, физика и биология, а не философия. Наше задание на галактический поиск состояло из двух десятков пунктов, и все они требовали освещения природы дальних уголков космоса, а не решения моральных проблем. Лишь спустя изрядное время я начал понимать, что такой пробел в задании происходит оттого, что у каждого всегда предполагается естественный интерес к тому, что можно назвать моралью у инозвездных цивилизаций. Между прочим, как раз наши странствования в Галактике привели к тому, что проблемы, называвшиеся философскими, стали вписываться в навигационное задание, — и я сам торжественно внёс в кодекс астронавигатора некоторое их число. Может быть, вас позабавит, что именно Иван Комнин сказал мне потом с удивлением: «Арн, в древности философия считалась служанкой богословия, а ты ныне превращаешь её в технический раздел астронавигации». Я на это хладнокровно ответствовал: «Наоборот, техническую астронавигацию довожу до высоты общегалактической философии!»

Но повторяю, до такого понимания оставалось совершить много рейсов, а в те дни все душевные переживания, выходившие за рамки вписанных в рейсовый паспорт, казались мне психологическим излишеством, чуть ли не нарушением служебной дисциплины. Я бы соврал, если бы сказал, что размышления Ивана сколько-нибудь поколебали эту мою позицию. Но я совершил бы и просчёт, отрицая, что разговор с Иваном одновременно вызвал во мне какие-то смутные сомнения, усилившиеся вскоре настолько, что я попытался рассеять их строгими предписаниями новых рейсовых назначений.

Дело в том, что Иван нашёл слушателей гораздо благодарней меня. Анна Мейснер сочувствовала Ивану, даже когда остальные от него отмахивались. И она, по мере того как убийственный груз первого корабля становился все доказательней, все чаще с восторгом говорила о благородстве преследователей. В салоне горячо толковали о высоком навигационном задании, воодушевлявшем миллионы лет назад погибших астронавтов. У меня создалось впечатление, что разговоры такие как бы специально предназначались для меня, — достаточно мне было появиться в салоне, чтобы они разгорелись. Однажды я потерял терпение и поинтересовался, чего, собственно, Иван и Анна от меня добиваются. Иван промолчал. Анна воскликнула:

— Арн, неужели тебя не тянет познакомиться с благородными восьмирукими?

— Я познакомился с их трупами, Анна, и не вижу возможности продолжить дальше наше знакомство.

Хаяси высоко поднял брови над слегка раскосыми глазами. Он, естественно, не мог упустить случая поиронизировать.

— Не ожидал, чтобы капитан сверхмогущественного галактического крейсера «Икар» видел так мало возможностей в предписанном нам свободном поиске.

Я повернулся к молчаливому Михайловскому — в дискуссиях он почти всегда предпочитает отделываться сочувствием и улыбками, обращёнными поочерёдно ко всем спорящим.

— Фома! Не сомневаюсь, ты уже проделал нужные вычисления. Сообщи, откуда и с какого отдаления стартовали оба корабля.

Михайловский объявил, что, принимая продолжительность полёта в два миллиона лет, а скорость и направление считая неизменными, он рассчитал, что корабли стартовали с отдаления в три тысячи световых лет по оси от созвездия Стрельца на нас.

— Сейчас я покажу вам, какие вижу огромные возможности в свободном поиске и как эти блестящие возможности безжалостно пресекаются нашим начальством, — сказал я сердито. — Иван, ты сам передашь мою ротонограмму Мареку.

В ротонограмме я извещал Латону, что нас очень заинтересовала цивилизация восьмируких астронавтов и мы просим «добро» на поиски звёздных гнездовий этой цивилизации. Как я и предполагал, Марек откликнулся категорическим отказом. Он не ограничился простым запретом, а потребовал, чтобы мы срочно демонтировали что можно с оставшегося корабля, если нельзя его целиком переместить в наш трюм, собрали остатки уничтоженного и возвращались на Латону. Это было больше того, что я ожидал. Видимо, что-то на базе случилось. Марек любил наваливать трудные задания, бесцеремонно — с улыбкой и шуточками — подстёгивать нас, но, когда поиск шёл, не запрещал уже начатого дела: обследование сохранившегося корабля он не прервал бы без важных причин.

Глава третья

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ОПАСНИК ПЛАНЕТЫ ХАРЕНА-2

Остатки взорванного корабля легко уместились в трюме, а с целым пришлось повозиться. Марек советовал демонтировать самое важное, а остов корабля бросить в космосе. Но нам представлялось важным все, все члены экипажа понимали уникальность нашей космической находки. Гюнтер с Алексеем предложили разрезать мёртвый корабль на три части. И если вы теперь, юноша, можете любоваться в Музее Космоса на Земле целёхоньким внушительным сооружением со всеми его аппаратами и некрополем почти сорока генераций восьмируких звездоплавателей, то надо благодарить наших астроинженеров, сумевших расчленить огромное сооружение, практически ничего в нем не повредив.

Мы запустили рейсовые аннигиляторы пространства, когда ни одной несобранной чужой пылинки вокруг «Икара» уже не было. И Фома Михайловский перекрыл опоздание с отходом на Латону рекордом сверхсветового бега.

На Латоне Марек встретил меня так, словно моё появление снимало с его плеч невидимый тяжкий груз.

— Признавайся, Кнут Марек, ты ведь готовишь нам что-то внеплановое и довольно пакостное? — сказал я. — Сужу по твоей улыбке. Сегодня она прямо-таки обворожительна. Это меня тревожит.

— Ты угадал, Арн, — сказал Марек, и ослепительная его улыбка, столь известная по миллиардам изображений, погасла.

— У нас происшествие. Но прежде, пожалуйста, разъясни, ты не устал? Четыре года странствий… В отпуск не хочется? Зелёная земная травка, пляжи, приёмы…

— Танцы, увлечения, интрижки… Перестань кривляться, Кнут Марек! Ещё одно слово в этом роде, и я от восторга начну плясать на твоём столе. И не ручаюсь, что расставленные на нем роскошные безделушки уцелеют.

Он вздохнул — кажется, непритворно — и на всякий случай положил обе руки на стол: я приучил его к тому, что далеко не все мои угрозы высказываются в шутку. На огромном его столе и вправду лежало много редкостей с разведанных планет, в том числе и наши, из прежних рейсов «Икара», дары.

Поначалу рассказ Марека меня не заинтриговал. На Харене-2, населённой муравьеподобными полуразумными существами, разорвали в клочья двух землян, не только не дававших повода для зверской расправы, но, скорей, заслуживавших благодарности, инженеры Комиссии Межзвёздной Помощи, они вели строительство ирригационных объектов, крайне нужных харенам. Причины трагического события непонятны. Не согласился бы я пробежать на Харену и оказать помощь бригаде растерявшихся землян? Я посоветовал Мареку послать опытного детектива: расследование убийств не входит в служебные обязанности косморазведчиков. Если «Икар» на Латону вызвали ради этого, то можно было бы не расходовать активное вещество, которое он, Марек, выдаёт крайне скупо.

— Ты прав, — уныло подтвердил Марек. — Нет, не об активном веществе, у нас его запасы пополнились. Но, пожалуйста, не сердись, пока я не кончу. Расследование убийства произведено. И очень опытными людьми. Но ничего не дало! Харены твердят, что убитые — «государственные опасники» — придумали же такой дикий термин! — но в чем опасность, объяснить не смогли. Боюсь, мы столкнулись с каким-то новым явлением, а кому же изучать новые явления, как не разведчикам космоса?

Я заколебался:

— Посовещаемся с экипажем, Марек.

Он удивился, и кажется, искренне, а не для вида.

— До сих пор я думал, что твои сотрудники покорно соглашаются со всем, что ты пожелаешь.

— Просто я никогда не желаю того, что им не по душе. Они покорно подчиняются лишь тому, чего сами хотят, — не без язвительности разъяснил я.

Вообще-то я понимал, что у Марека есть резон просить нас. Странная это планета — Харена-2: открыта задолго до того, как построили «Икар», но доныне космические лоции рекомендуют без особой нужды на ней не высаживаться. Я назвал харенов полуразумными, но лишь в том смысле, что их разум только частично совпадает с нашим, а во многом — нечто для нас несусветное. С таким же успехом и они могли бы назвать нас полуразумными — не следует этот точный термин путать с оскорбительным «полоумный».

Так или иначе, но я не был уверен, закономерен ли наш рейс на Харену-2. Все, что мы до сего совершали в поиске, находилось очень далеко от нового задания Марека. Я не скрыл своих сомнений от экипажа. Но все дружно согласились, что помочь нашим друзьям на Харене-2 нужно. Пётр Кренстон доказывал, что задача косморазведчиков — находить и изучать все новое в космосе. И если мы пока исследовали одни физические объекты и явления, то это свидетельствует о том, что мы делаем лишь первые шаги в космическом поиске. Для чего в состав экипажа введён астросоциолог Мишель Хаяси? Чтобы распутывать загадки вроде трагедии на Харене, разве не так? Сам Хаяси довольно хладнокровно воспринял патетическое обращение Петра к нему. Он деловито посоветовал:

— Арн, испроси разрешения на вмешательство в социальную структуру харенов. Боюсь, без этого успеха не будет, а ты знаешь, как строго Земля наказывает за попытки насадить у туземцев наши порядки без их согласия. Крона Кваму столько раз хлестали выговорами!

— Попрошу, но не раньше, чем это станет необходимо, — ответил я, и Хаяси успокоился.

Так начался рейс на Харену. Марек честно выполнил обещание, трюмы «Икара» так полно загрузили дефицитнейшим активным веществом для аннигиляторов пространства, что мы могли бы промчаться к ядру Галактики и вернуться обратно, если бы получили разрешение на такой отчаянный рейс. В пути мы смотрели стереофильмы о Харене-2. Планета была со странностями, но нестранных обитаемых планет, по-моему, в Галактике нет. Земля, на взгляд других разумных народов, тоже диковинна. У Земли и Харены-2 есть много общего. Звезда Харена — жёлтый старичок, как и наше Солнце, планеты — четыре:

Харена-1 — раскалённая пустыня, Харена-2 похожа на Марс, только аммиака побольше, две дальние — глыбы застывшего газа. Жизнь развилась лишь на второй планете. Организмы — белкового типа, но не дышат, а питаются воздухом, насыщенным аммиаком. Наш дуализм дыхания и еды харенам кажется чудовищным излишеством. Возможно, они правы. Во всяком случае, им проще жить: нет проблемы голода, атмосфера густая и питательная, её на всех хватает. Иван, глядя фильмы, попечалился за людей, лишённых такого важного преимущества, как отсутствие заботы о хлебе насущном. Каких высот достигло бы человечество уже в неандертальстве, не принуждай его горькая судьба периодически заполнять желудок! По облику харены похожи на муравьёв, но размером с дога: поднимаясь на задние ноги, становятся вровень с нами. Бегают они так, что угнаться за ними можно только на авиетке, но чаще летают, чем бегают. Полет харенов уникален, другого такого не открыто. Они раздвигают ребра груди, она превращается в разновидность пустого бочонка, и тело, ставшее легче атмосферы, взлетает. Полет равнозначен питанию: вверху аммиака больше, чем внизу, харены вдосталь его наматываются и, отяжелев, скользят вниз.

Наибольшее отличие харен от землян — в ином способе мыслить, узнали мы в одном стереофильме. У них нет речи, нет письменности, нет обмена информацией. Каждый харен — особь, ибо особ физически. Но мыслят они сообща. Все общество — единый мозг, повторяющий свои мысли у каждого. Встречаясь с любым хареном, встречаешься со всем народом сразу. Демонстрировался забавный эпизод: один из землян случайно толкнул оказавшегося рядом харена, тот упал — и моментально попадали все, кто был поблизости и вдали, за пределами видимости. Даже летевшие в этот миг в верхних слоях импульсивно сжали свои бочкообразные талии и стреканули вниз.

Физиологические отправления у харенов индивидуальны: каждый питается за себя, а не за друзей и недругов. Общими являются лишь мысли и высшие чувства. Упавший харен испытал страх, страх вызвал мысль об опасности, а та привела в панику все общество. Землянам рекомендовалось соблюдать на Харене предельную осторожность: нормальных на Земле и иных планетах разговоров здесь нет. То, что узнает один, одновременно узнают все. Любое невинное сообщение может стать поводом для паники, ярости, ужаса, всеобщего бегства или всеобщего восстания. Все харены настроены на одну мыслительную волну, именно так, единым мозговым излучением, они и мыслят. И людям для любого индивидуального контакта надо выражать свои мысли в этом излучении, то есть доводить сразу до всех.

— Не удивительно, что при таких массовых паниках два астроинженера стали жертвой, — с возмущением сказала Анна, когда экран погас. Она даже побледнела от волнения. — Жить на вулкане безопасней, чем на Харене!

— Нам, однако, не сообщили ни одного факта, почему харены объявили двух наших парней «государственными опасниками» и так зверски расправились с ними, — задумчиво заметил Михайловский.

— Один факт известен, — возразил Хаяси.

— Какой, Мишель? Объясни, пожалуйста.

— Тот, что они убиты, — хладнокровно объяснил Хаяси.

В общем, подлетая к Харене, мы уже по горло были полны информацией о ней. На планете нам её ещё добавили. На Станции Космопомощи трудилось тридцать землян — чудесные парни, энтузиасты содействия отсталым внеземным цивилизациям. Они пожаловались, что планета тёплая только на поверхности, освещённой не очень-то яркой звездой. Работают на глубине, а там — холод: ядро в тисках космического мороза. Аммиак просачивается в атмосферу из недр и, поднимаясь вверх, постепенно рассеивается в космосе. В атмосфере его становится все меньше. Да и расплодившиеся харены потребляют его больше, чем прежде. Землеройная техника, доставленная с Земли, извлекает твёрдый аммиак из недр, на поверхности он быстро превращается в жидкость, а затем и в газ. Харены участвуют в строительстве скважин и каналов для аммиака.

Мы не упустили случая посмеяться над Иваном, горевавшим, что у людей условия развития выпали хуже, чем у харенов. Лучше начинать с недостатка питания и дойти до полного довольства, как на Земле, чем, начав с довольства, постепенно впадать в нищету. Но для Ивана это было лишь поводом сменить печаль о людях печалью о харенах. Он так огорчился, что аммиака не хватает, будто его недоставало для нашего собственного питания. Лишь когда Анна стала хохотать, а Елена рассердилась, он, обиженный, замолчал.

Возглавлял Станцию социолог Леонтий Нага, тоже из учеников Крона Квамы и школьный приятель Мишеля Хаяси. Экспедициями к инопланетянам чаще других руководят астросоциологи; это, так сказать, их хлеб. С нами Нага беседовал довольно сдержанно, но с Мишелем разоткровенничался. Он уже третий год на Харене-2, составил подробное описание местных обычаев, быта, взаимоотношений, планы работ, через полгода кончается его командировка — преемнику будет вручён солидный материал. Солидный не значит надёжный, надёжности в общении с харенами нет. Они похожи на муравьёв, и жизнь среди них как в муравейнике — не знаешь, что в следующую минуту: то ли равнодушно будут сновать вокруг, то ли кинутся на тебя. Хаяси он признался:

— Дотяну ли оставшиеся полгода? После гибели Манучара Баркая и Глеба Науманна каждый ждёт такой же участи. Смирные же были ребята, и мысли не имели провоцировать харенов, а на тех вдруг нахлынуло бешенство. Посмотри записи команд погибших: не то что для ярости — нет повода для малейшего недовольства!

— Ты сказал — жизнь в муравейнике, но описываешь, скорей, сумасшедший дом с внезапными вспышками массового безумия, — заметил Хаяси.

— Похоже на сумасшедший дом, — мрачно согласился Нага.

Он выдал нам особые скафандры, лёгкие, специально для местных условий, взамен наших всепоисковых. Бродить в такой одежде удовольствие. Мы сразу совершили вылазку наружу. Грунт напоминал наш земной песок, зелени не было, неподалёку от Станции Космопомощи вздымалась невысокая гряда холмов, в тонко-вишнёвом небе катилась жёлтая Харена. Радости планета не порождала, отвращения не вызывала. У холмов землеройная машина била вертикальную шахту к линзе твёрдого аммиака, найденной в глубине. Вращающийся бур веером выбрасывал грунт. Здесь мы увидели харенов. Одни проворно уносили вынутую землю, другие прокладывали от машины канал к котловану, в него должен был хлынуть из недр быстро тающий аммиак. Мне харены почудились скорее гигантскими многоножками, а не муравьями, а когда кто-то вставал, виделась схожесть и с человеком. Поднимались на задние ноги они перед полётом. Зрелище было интересное. Харен выпрямлялся во весь рост, тонкая талия разбухала, грудь превращалась в бочку, он медленно отрывался от грунта, на высоте вдруг чудовищно утолщался и пулей взмывал в небо.

— Работают они хорошо, — сказал я оператору машины, рыжебородому, рыжеглазому великану, ловко манипулирующему рычагами и кнопками и покрикивающему время от времени на землекопов.

— Отлично работают! Но в этом ли суть? — ответил он и выразительно покривился, показывая, что мог бы и нехорошее сказать о подсобниках, но боится, что до них дойдёт его критика.

— Разве они понимают, когда вы кричите? Ведь у харенов нет речи.

— Нет, конечно. Ни речи, ни бесед, ни развлечений, ни отдыха, ни искусства. Работают, и только. Дешифратор в моем скафандре доносит им мои мысли, а кричу я для себя, не привык командовать без слов. — Он невесело ухмыльнулся и снова стал распоряжаться.

Харены с таким рвением выполняли его приказы, что нашим землекопам можно бы поучиться.

На «Икаре» я пошёл в механическую лабораторию. Гюнтер и Алексей возились с приборчиком, измеряющим силу взгляда: то один, то другой таращились на туманный экранчик — приёмник взгляда, а перо на самописце рисовало всплески выдавленного из себя «зрительного импульса». Удивительное умение восьмируких астронавтов превращать глаза в орудия управления так захватило обоих астроинженеров, что они решили поэкспериментировать со своим зрением.

— Сколько же киловатт в вашем взгляде? — поинтересовался я.

— Если бы киловатты! — Гюнтер вздохнул. — Но около микроватта в зрительном импульсе в одну сотую секунды уже получалось.

Он ужасно вытаращился на экранчик. Поймав такой свирепый взгляд, любой человек в испуге отскочил бы подальше — перо лениво начертило небольшую стрелку вверх.

— Я подключал к Гюнтеру попеременно аккумуляторы и лейденские банки, — порадовал меня Алексей. — Сила взгляда увеличивается ощутительно. Хочешь посмотреть? Подготовка займёт минут десять.

— И десяти секунд не буду тратить. Вот что, друзья. Взглядомеры — ваше вольное занятие, запрещать не смею. Но сейчас у нас иные задания.

Поскольку Нага не предложил плана исследований, а самому мне ничего в голову не приходило, я разрешил вольный поиск: практически простое блуждание по планете. «Худший вариант из возможных», — деловито характеризовала его Елена, но, впрочем, вариантов получше сама не нашла. Впоследствии много говорили и о моей выдающейся интуиции, и о том, что из множества разных путей я сразу увидел единственно правильный. Все это преувеличения, поверьте. Не было сверхъестественного озарения, а если получилось удачно, то это игра обстоятельств.

Вот так мы и стали слоняться по планете — скорей туристами, чем поисковиками. День в прогулках, второй, третий, а дни на Харене-2 ровно в два раза длинней земных. Любуемся скучным пейзажем, присматриваемся к харенам, осторожно заговариваем, то есть задаём через шифраторы мысленно простейшие вопросы, получаем такие же мысленные простейшие ответы. Вечером проверяем записи — естественно, ничего существенного. Гюнтер хмурится, у него интереснейшая работа в лаборатории, а я не даю кончить. Елена выразительно пожимает плечами, Хаяси молчит, а Иван от зевоты едва не выворачивает скулы. Остальные из вежливости соглашаются, что надо ещё пофланировать по песку. Как-то вечером Иван взмолился: дайте выходной, он устал, он хочет поваляться в постели и вообще у него скоро зловеще подскочит температура от общения с харенами. В зловещую температуру я не поверил, выходного не дал, Иван утром уныло поплёлся по холмам. Этот день оказался решающим.

В середине дня мы на часок возвращались на «Икар», ошвартовавшийся возле станции Космопомощи, отдыхали, делились впечатлениями. В тот день все появились в салоне в полдень, один Иван отсутствовал. Это никого не беспокоило: он был из породы зевак — смерть любил бесцельные блуждания. Вероятно, и сейчас, сбежав от харенов, повалился где-нибудь на грунт, озирает серые холмы и светло-вишнёвое небо и предаётся столь же бесформенным, как и местный пейзаж, мечтаньицам. Спокойствие наше рассеял появившийся на экране перепуганный Нага:

— На Харене волнение! Они пошли на Ивана!

Михайловский мгновенно дал выход на Ивана. На экране вспыхнул холм, на вершине его валялся Иван с блаженно устремлённым вверх лицом, с закрытыми глазами — он кейфовал, не подозревая, что совершается. У подножия бурлила рыжая масса — харены чаще рыжего, иногда чёрного цвета. Их становилось все больше, они извивались, крутились, вскакивали один на другого — в общем, неистовствовали. Нага, теряя самообладание, умолял:

— Арн, они через две—три минуты ринутся наверх, у меня нет возможности отогнать их, кроме физического истребления, а на это я никогда не пойду! Спасайте его, спасайте сами, пока не поздно!

Ему легко было кричать: «Спасайте сами!». А что мы могли сделать на отдалении, кроме как воспользоваться охранными полями, а их фокусирование на холме неизбежно искалечит кишащих там харенов. Я бросился наружу. Фома, на редкость хладнокровная голова, в трудные минуты отчаянно быстр. Я лишь высунул ногу — авиетка уже покачивалась у люка. Все остальное заняло не больше минуты. Рухнув на вершину, я пнул Ивана ногой, он вскочил, и тут до него дошёл «кошмар ситуации», как он потом написал в рапорте. Именно в эту минуту харены начали нападение.

Они ползли по склонам сплошной массой, дешифратор доносил до нас яростный вопль: «Убить опасника! Убить опасника!». Иван прыгнул в авиетку, отпихнул троих, вцепившихся в него, с силой рванул меня к себе. Но я видел, что на меня никто не покушается, расправиться жаждут только с ним, потому крикнул, чтобы он поскорей удирал, — я как-нибудь обойдусь. Он не решился меня оставить. В это время от «Икара» пошла вторая авиетка — с Петром. Иван захлопнул дверь в момент, когда его уже пытались оттуда извлечь разъярённые харены. Одного я оттащил, ещё двоих он сам оттолкнул. Пётр выскочил мне на помощь, но на меня по-прежнему никто не нападал. Петра тоже не трогали. Харены, взлетая, пустились догонять Ивана. Они пикировали на авиетку сверху, бросались навстречу, он летел в толчее рыжих тел — и так неторопливо, что я встревожился, в порядке ли двигатель. Он по передатчику успокоил: с двигателем порядок, но помешавшиеся бестии так остервенело сталкиваются с авиеткой, что многие получают повреждения, а увеличь он скорость, вниз посыплются не травмированные, а трупы. Преследователей все прибывало, Иван все сбрасывал скорость, чтобы никого не поранить, мы с Петром плелись позади зрителями, а не участниками — нас продолжали игнорировать. И мы ещё не добрались до «Икара», как вокруг звездолёта кишело месиво копошащихся, возбуждённо летающих харенов. Опасаясь, чтобы кто-нибудь не проник на корабль, трое — Гюнтер, Мишель и Алексей — отталкивали от люка самых настырных. Иван влетел внутрь, за ним мы с Петром. Люк задраили.

— Говори теперь, Иван, какого шута ты привёл в неистовство все местное общество? — приказал я.

Одного взгляда на его растерянное лицо было достаточно, чтобы поверить в ответ:

— Арн, честное слово, я ничего не делал, просто отдыхал!

— Итак, мы имеем новый факт: ничего не делать, иначе — просто отдыхать на Харене по местным законам преступление, — язвительно прокомментировал Хаяси.

А Елена деловито поинтересовалась:

— В чем конкретно выразилось Иванове ничегонеделание?

— По корабельным законам ничегонеделание, равно как и непредусмотренный отдых во время поиска, — проступок. Выношу тебе за это одно выговор, — постановил я.

На корабль прибыл Нага. Он поздравил со спасением от смертельной опасности одного члена экипажа и попросил поскорей разобраться в происшествии. Волнение не утихает. Все работы прекращены, харены летят и бегут к «Икару», требуя наказания нового «государственного опасника». Объяснений нет, кроме яростного обвинения: «Опасник!».

— Голова кружится! — устало сказал Нага. — Так надеялся, что распутаете загадки, а взамен — чуть не восстание… Возьмите дневник событий, зарегистрированных на Станции. Точность — до одной минуты.

На обзорном экране было видно, что руководитель Станции Космопомощи отнюдь не сгущает тревогу: толпа у «Икара» все прибывала, все исступлённей становились прыжки, полёты и беготня.

— Нага, передайте по своим каналам населению, что преступление срочно расследуется, а когда расследование закончится, преступника, или, по-местному, опасника, накажут по всей строгости наших межзвёздных законов. К вечеру приговор огласим.

Не знаю, поверили ли Наге, но вскоре возбуждение у звездолёта порядком утихло. Впрочем, толпа не поредела и работы не возобновились. Харены, осадив «Икар» лагерем, ожидали возвещённого приговора. Не было сомнений, что буйство вспыхнет вновь, если приговор сочтут слишком мягким.

— Итак, начинаем расследование и выносим приговор, — сказал я. Иван попытался было снова доказывать, что ничего предосудительного не делал, но я оборвал его: — Дело не в том, что ты сам считаешь предосудительным, а что нет. Нас интересует, какое злодеяние обнаружило местное население в твоём невинном ничегонеделании.

Гюнтер подал на экран запись действий и мыслей Ивана. Утро шло как утро, Иван ходил по стройплощадке, задавал харенам деловые вопросы, получал деловые ответы, оплошностей не было, открытий не совершилось, К полудню он взобрался на вершину холма и предался лицезрению окрестностей. Именно в это время автомат на Станции зафиксировал первые признаки беспокойства у харенов. Пейзаж был тускл и безрадостен, Иван стал мысленно его оживлять, фантазия постепенно разыгрывалась, он глядел на песчаную равнину с её серыми холмами, воображение преобразило её, она стала почти красивой: жёлтая звезда превратилась в белую, небо из светло-красноватого — в голубое, на холмах появилась зелень, яркие цветы, высокие деревья, аммиачный ручеёк обернулся горной речкой, мы увидели блеск стремящейся вниз воды, шум её волн… По небу проплывали белые облака — сроду их не бывало на Харене. И, погруженный в свои видения, Иван забыл и о харенах, и об «Икаре», лишь мой удар ногой мигом стёр в его мозгу фантастические картины. Следующие записи мыслей — да и действия — полностью отвечали реальности.

— Я замечтался, ребята, — смущённо оправдывался Иван. — Так, знаете, хотелось отвлечься!

— Надо было отключить предварительно дешифратор, — сказала Анна. — В этом вся твоя вина. Ты напрасно посвятил туземцев в свои мечтания.

Елена не преминула построить логическую цепочку:

— Возмущение харенов вызвали мысли Ивана, в действиях не было криминала. Но в мыслях были только мечтательные картинки. Стало быть, они и есть причина волнений. Иначе говоря, на Харене мечтать опасно. Отныне надо остерегаться делать туземцев созрителями своих фантазий.

Все это было убедительно уже потому, что других объяснений не возникало. Я попросил Хаяси высказаться. Если есть возможность найти изъян в построениях Елены, Мишель такой возможности не пропустит. Но он согласился с ней. Суть происшествия в том, что мышление харенов совершается одинаково и одновременно у всех. На Харене нет интеллектуального индивида, есть один мыслительный процесс в миллионах копий. Это не может не обеднять постижение мира. У людей общественное сознание существует наряду с индивидуальным и обслуживает общие потребности, отнюдь не вторгаясь в частные. На Харене частное и общее — тождество. Но при бездне индивидуумов мыслить в каждом за каждого возможно, лишь сосредоточиваясь на общем для всех. Выход за эту межу непосилен. Самосохранение принуждает отвергать любые интеллектуальные излишества. Мышление харенов предельно утилитарно. У них и понятия нет об искусстве, например. Поэтические картины Ивана были для них опаснейшей интеллектуальной роскошью. Мышление человека, наоборот, непрерывно ищет выхода за межу грубой утилитарности, оно жаждет интеллектуального богатства, даже неандерталец предавался мечтам, фантазировал, творил примитивные картины, мастерил безделушки. Фантазия, поэтичность, преодоление узкоутилитарного — не здесь ли мощь человеческого мышления? Но для современных харенов такие умственные полёты — гибель.

— Отлично, Мишель! — сказал я. — Подразумеваю твою блестящую речь, а не интеллект харенов. Мне особо нравится, что ты сказал: современные харены. Завтра, стало быть, могут измениться. Итак, преступление Ивана ясно. Наказание, надеюсь, удовлетворит интеллектуальную суровость харенов.

Я пригласил на «Икар» Нагу. Он явился со всей поспешностью: раздражённых долгим ожиданием жителей Харены снова стало охватывать возбуждение. Я изложил наши выводы:

— Вероятно, и тех двух бедняг, Баркая и Науманна, погубило какое-нибудь интеллектуальное излишество. Возможно, они читали стихи, или рисовали картины, или тоже мечтали. Вот что мы вам посоветуем, друг Нага. Снабдите каждый дешифратор фильтром, отсекающим все неделовое, всякие там фантазии, поэзию и прочее. Харены пока эти роскошества не приемлют. Ну а следующие поколения… Их хорошо бы капля по капле выводить за границы утилитарности — может, когда-нибудь станет потребностью то, что сегодня объявляется преступным излишеством.

— А что я скажу о друге Комнине? — с тревогой осведомился Нага. — Они ведь ждут сурового приговора,

— Приговор наисуровейший! Иван Комнин, астромедик и поэт, навеки изгоняется с Харены. Мы, остальные члены экипажа «Икара», проконвоируем его до Латоны, не выпуская наружу из корабля.

Рейс на Харену вышел кратковременным, и для меня это было только приятно. Харена-2 сохранилась в моей памяти весьма грустным местечком. Не я один вздохнул с облегчением, когда за кормой «Икара» стёрлась жёлтая звёздочка, именуемая Хареной, и даже в наши сильные телескопы не стала видна небольшая планетка, населённая народом, мыслящим лишь одной головой.

Зато Марек твердил, что мы совершили космический подвиг. Он причислял наш рейс к выдающимся успехам космонавигации. И он считал своим долгом информировать меня при каждом прилёте на базу о делах на Харене-2. Так я узнал, что фильтры, поглощавшие все формы фантазии и поэзии, сконструированы и снабжённые ими земляне чувствуют теперь себя в полной безопасности — жизнь на Харене-2 уже никому не кажется неприемлемой. И что Леонтий Нага, когда завершились оставшиеся полгода до конца его командировки, добровольно продлил пребывание на Харене-2 ещё на три года. И что — очень осторожно и постепенно — стали приучать харенов к некоторым интеллектуальным «чрезмерностям», хотя фантазия, вроде той, что заполнила Ивана во время отдыха, и теперь небезопасны.

— Вы произвели подлинный переворот в бытии харенов! — с воодушевлением доказывал Марек. — Последствия вашего рейса скажутся по-настоящему лишь в будущем, но и сейчас из лексикона харенов исчез этот странный термин: «опасник». Не хотели бы в свободное время прогуляться на эту интереснейшую планетку и воочию убедиться, что вы для неё сделали?

Рассказы Марека нас радовали, но повторять рейс на Харену-2 никому не улыбалось.

Глава четвёртая

СУЩЕСТВОВАНИЕ БЕЗ СУЩНОСТИ

Сверхплановых заданий Кнут Марек на этот раз нам не выдал, а плановое было одно: вести вольный поиск в галактическом регионе В-24, то есть, попросту говоря, разрывать аннигиляторами «Икара» пространство в этом расширяющемся конусе Галактики — в нем в общей сложности до миллиарда светил, не думайте, что это такое уж звёздное захолустье.

И все-таки, положа руку на сердце, — наш регион был своеобразным захолустьем. Мы проносились сквозь неизведанные районы космоса, снова и снова вторгались в неведомые звёздные системы, наносили светила на стереокарты Галактики, изучали планеты, если находили их. И хоть планет встречалось гораздо больше, чем доказывали на лекциях по астронавигации, только одна из тысячи звёзд могла похвалиться планетной свитой, и только на одной из тысячи планет мы находили какую-либо форму жизни. «Удивительно безжизненный мир наша Галактика, в ней засилье мёртвого вещества!» — уныло выразился Пётр, когда писал с Еленой очередной доклад об очередном осмотре очередной планетной системы. После редактирования, проделанного опытной в таких делах Еленой, сентенция эта зазвучала несколько по-иному: «В обследованном по плану космического поиска звёздном районе НК-17 галактического региона В-24 материя обнаружена лишь в грубо физической организации, нигде не развившейся до биологических или иных жизнеподобных структур».

За три последующих года мы дважды пополняли на Латоие запасы активного вещества и пользовались кратковременным отдыхом. Марек опять предлагал нам отпуск на Землю, мы опять дружно восставали против. Отпуск у поисковика годовой или двухгодичный, пришлось бы отдать «Икар» в чужие руки — даже мысль об этом была неприятна. Заправившись на Латоне, мы снова уходили в поиск.

Не могу сказать, чтобы эти три года были безрезультатны. Нет, кое-что обнаружили, даже важное: парочку «чёрных дыр» — почти нацело рухнувших в бездну мирового вакуума погасших звёзд — в опасной близости от проектируемой новой галактической трассы. Нормальному звездолёту пролететь около такого галактического паука — так мы называли эти сжавшиеся в крохотное сверхмассивное тельце бывшие светила — не дай и не приведи! Мы указали точные координаты «чёрных дыр», а строительные звездолетные эскадры, базирующиеся на Латоне, немедленно вышли в указанный район — возводить вокруг грозных местечек предупредительные планеты-маяки.

К важнейшему успеху этого периода я отношу открытие планетной семьи четверной звёздной системы Фантомы.

Вы знаете, что новообследованные звезды снабжаются только индексами и номерами, ибо придумать названия для двух миллиардов уже изученных звёзд нашей Галактики не хватит слов, а ещё ждут сто тридцать Миллиардов галактических звёзд, до каких пока не добрались звездолёты, я уж не говорю о звёздах других галактик. Итак, четырехзвездное семейство получило исчерпывающее и ясное наименование «В-24, НК-17, ЛАК-38349 — четверная», а каждой из звёздных сестёр присвоили ещё индивидуальные индексы: а, б, в, г. Но мы просто не могли ограничиться такими служебно-бесстрастными наименованиями. Четыре звёздных сестры заслуживали предпочтения перед всеми своими соседками, ближними и дальними сородичами. Мы их семью назвали Фантомой, и это была точная характеристика, а не случайно приклеенное словцо. Не знаю, юноша, знакомились ли вы когда с отчётом о пребывании «Икара» в Фантоме? Если читали, то должны знать, какое этот отчёт породил волнение, я бы даже сказал — возмущение среди астрономов. Доказывали, что описанная нами комбинация светил невозможна по законам небесной механики, астрофизики, космологии и даже теории вероятностей. Один из корифеев космодинамики в Академии бурно негодовал: «Арнольд Гамов со своим экипажем стал писать ненаучную фантастику взамен астронавигационных обследований!». И пуще рассвирепел, когда я хладнокровно разъяснил, что ненаучная фантастика реально встречается в каждом рейсе в далёкие районы Галактики, а что до категории невероятности, то природа так богата возможностями, что разрешает себе роскошь иметь среди своих физических явлений и невероятные. «Можете отнести их, дорогой коллега, к логическим излишествам природы или её космогоническому безумию, выбор такого вполне научного термина предоставляю вам», — учтиво разъяснил я корифею в той дискуссии.

Не буду описывать, как мы открыли Фантому, как, выбросившись из сверхсветового в эйнштейново пространство, осторожно, на двух десятых скорости света, приближались к ней, как удивлялись и восхищались её оптическими эффектами — сопереживать нам можно и сегодня, сидя в стереокино. Но о каждой из Фантом скажу подробней, это важно для дальнейшего рассказа. Итак, Фантома Первая — рядовой белый карлик, по размеру чуть больше нашей Луны, по массе чуть поменьше нашего Солнца, в общем, белый-белый, пронзительно сияющий шарик, каждый литр вещества которого весит добрую тысячу тонн. Фантому Вторую, оранжевую, мы назвали пыхтящей, она на глазах раздувалась, светлела, накалялась, потом испускала языки сияющей пыли, они облачками уносились, а звезда возвращалась к исходному состоянию — как бы облегчала себя могучим выдохом пыли. Иван — он любил рисовать — изобразил Фантому Вторую в виде курносой девчонки с надутыми щеками — очень верно схвачено, поверьте. А Фантома Третья мигала, даже не мигала, а подмигивала, светила, светила, вдруг начинала быстро темнеть, почти пропадала, затягиваемая чёрной пеленой, а в пелене вспыхивало озорное пятно и тоже гасло, проходило ещё какое-то время, пелена слабела, звезда становилась обычной и, побыв немного такой, снова ударялась в подмигивание. Мы так её и назвали — Фантома Подмигивающая. К сожалению, это точное название сочли в Академии легкомысленным и переделали в менее точное и гораздо более скучное — Фантома Мигающая.

Так же поступили в Академии и с Четвёртой Фантомой. Из Фантомы Бешеной её переименовали в Фантому Взрывающуюся. Она, разумеется, взрывалась, этого нельзя отрицать: сияние быстро накалялось, она вся белела, потом разлеталась. Казалось, после такого взрыва ничего от звезды не осталось. Но когда исторгнутая пыль тускнела, Фантома Четвёртая была на месте и снова накаливалась и белела, подготавливаясь к следующему взрыву. Она не уничтожала себя, только разбрызгивала вокруг сияние, взрывалась светом, а не веществом.

По подсчётам Анны за каждый взрыв расходовалась одна триллионная её массы, так что устраивать яркие фейерверки Четвёртой Фантоме предстоит ещё множество лет. Иван изобразил её монстроподобной, с налитыми кровью глазами, дико распахнутым ртом — типичная картина бешенства. Очень жалко, что земные эксперты не уловили впечатления, создаваемого звездой.

В общем, и сама комбинация из четырех таких звёздочек не тривиальна и ещё нетривиальней картина движений, какие они совершали вокруг своего центра тяжести, — траектории были до того сложны, что ни разу с планет, вращавшихся вокруг Фантомы, мы не видели одинакового расположения звёзд, те являлись перед нами только в разных сочетаниях, а предсказать, как сложится их рисунок спустя некоторое время, могла только наша корабельная МУМ: уж для неё-то не существовало человеческих понятий «удивительно», «невероятно», тем более «живописно» и «восхитительно».

Вначале мы собирались пролететь мимо Фантомы. По предварительным данным, её район не выделялся ничем особенным: там не происходило грандиозных космических катастроф, оттуда не вырывалось губительных излучений, а мы шли как раз в точку ЛАК-38374 на стереокарте Галактики, где все это имело место — и звёздные взрывы, и шальные излучения. Но Анну Мейснер заинтересовало скопление пыли вокруг ещё невидимой Фантомы.

— Пыльных облаков в Галактике сколько хочешь, Анна, — сказал я. — Неужели тебя привлекает звёздная пыль?

— Это пыль особенная, Арн, — настаивала она. — В ней не только водород и гелий, но и масса тяжёлых металлов. Согласись, это не совсем обычно.

Тяжёлые металлы в космической пыли и вправду вещь редкая, и мы свернули к Фантоме. Не составило труда установить, что четыре светила связались в единую звёздную систему и что вокруг неё вращаются две планеты и с добрую сотню астероидов, и каждая планета окружена густой газо-пылевой атмосферой, а вокруг астероидов атмосферы нет, и они не пылят. Все это были элементарные астрофизические измерения. Мы не считали открытием находку ещё одной мёртвой планетной системы: об отсутствии предпосылок для жизни свидетельствовали анализы атмосфер двух планеток, вряд ли что живое могло существовать в такой пыли. Сконфуженная Анна признала, что поразившая её концентрация тяжёлых элементов в окрестностях Фантомы, несомненно, результат взрыва массивной планеты, напоминавшей теперь о себе лишь роем астероидов.

— В общем, можно ложиться на старый курс, — сказала она с сожалением.

Фома поддержал её, остальным было все равно, углубляться ли в пылевые облака Фантомы или мчаться к очагу катастроф где-то в дальнем районе на рейсовой карте. А я не захотел возвращаться, не обследовав хотя бы одну из планет. И снова моё упрямство привело к успеху — и это свидетельствует, юноша, что нет таких уголков космоса, где бы астроразведчика не подстерегало что-то неизвестное.

Мы высадились на дальней планете, сперва раз пять или шесть облетев её и прощупав поисковыми полями все её извилины. Планетка была мёртвым шариком с вполне приличной гравитацией и до того густой атмосферой, что скорей можно было её жевать, а не дышать ею. Для жевания атмосфера, впрочем, так же мало годилась, как и для дыхания. Посылать разведочную группу было излишне, приборы гарантировали нам спокойные прогулки. Фома посадил «Икар» на ровной площадке, и мы выбрались наружу. Фома один остался на «Икаре» — это его обязанность. Он выходит наружу, только когда я заменяю его, а это, прямо скажу, происходило не часто.

Каждый, чуть ступив ногой на почву, вскрикивал от восторга, я тоже не был исключением, лишь хладнокровный Хаяси что-то невнятно пробормотал, но, впрочем, так одобрительно, что вполне сходило за восхищение. Четыре Фантомы в тот миг составляли комбинацию, которая больше ни разу не повторялась и была самым живописным их сочетанием. Они катились по тускло-розовому небу величественным созвездием в виде ромба, и оно захватывало ровно половину небесной площади. Вращение дальней планеты вокруг своей оси происходило за четыре наших часа, так что день на ней очень короткий и светила не медлительно плывут, как наше Солнце, а прямо-таки мчатся. Впереди нёсся диковатый звёздный карлик, крохотное, с грецкий орех, белое солнце, до того остро сияющее, что, казалось, оно не просто светит, а пронзает светом. А поодаль и сбоку надувалась Фантома Пыхтящая, а с другого боку как раз взрывалась Фантома Бешеная — и картина её кажущееся гибели, доложу вам, была весьма впечатляющей. Замыкала бег светил Фантома Мигающая, она была на небосводе небольшой, с десертную тарелочку, что-то среднее между орехом белого карлика и массивными блюдцами двух средних светил, и так выразительно подмигивала, словно приглашала нас полюбоваться великолепным спектаклем над нашими головами. Света от четырех светил было более чем порядочно. Анна высчитала, что если бы не запылённая атмосфера, то безжалостная радиация сожгла бы все на планете, расплавила бы и легкоплавкие металлы, но в атмосфере теряется почти вся лучистая энергия. И хоть на поверхности горячо, как в бане, все же в костюме поисковика ходить можно.

Мы взобрались на пригорочек, осмотрелись и увидели, что планета населена призраками. Белый карлик закатывался за горизонт. Пыхтящая с Бешеной тоже валились вниз, а Мигающая насмешливо озирала мир с зенита. Четыре светила создавали четыре тени, планета была холмистой, тени, густые, чёткие, двигались, перемещались — вдруг те, что создавались круто падающими к горизонту звёздами, начинали бежать, накладывались на другие, удирали от других. Планета непрерывно меняла свой облик — так красочна была игра теней: чудилось, что она вся, все её горы, её скалы, её расщелины перемещались, сталкивались, то разбухали, то сжимались. Ни на секунду пейзаж не сохранял неизменности, мы в этом убедились потом, рассматривая фотографии, снятые с одной точки, но в разное время. Мы заранее знали, что на снимках одна и та же местность, но глаз видел разные.

— Я пойду направо, Арн, — возгласил Гюнтер Менотти и спустился с холма в правую долинку, где что-то сияло.

С ним пошёл Алексей Кастор, его помощник.

— Я пойду налево, там что-то сверкает, — сказала Анна и тоже заскользила с холма.

За ней поспешил Иван.

Пётр с Еленой ходили по холмику, изучая биологическими анализаторами почву. Я спросил, есть ли что интересное. Нет, и намёка на жизнь они не нашли. Я присел на камешке, рядом опустился Хаяси.

— Здесь тебе делать нечего, Мишель, — сказал я. — Совершенно мёртвая природа… Жизнь вообще вроде редкой болезни в космосе, а организованные общества в мироздании — что-то совсем уникальное. Профессия астросоциолога, к сожалению, не принадлежит к популярным.

Он усмехнулся и промолчал. Я наслаждался пейзажем. В странной игре теней была какая-то система, я старался в неё проникнуть. Карлик закатился, теперь заходили обе переменные звезды. В момент их заката все на планете как бы пустилось в бег. Тени поворачивались, удлинялись, расплывались, все уносились к восходу и там сгущались и замирали, а потом терялись, растворялись в общей темноте. И только красноватая Мигающая — она тоже шла на закат — то притушевывалась, то разгоралась, и ей в лад планета то затемнялась, то светлела. Но самое яркое зрелище только подготавливалось, и, когда оно возникло, даже Хаяси воскликнул:

— Здорово, Арн, очень здорово!

У другого края горизонта засверкало белое пятно, оно быстро расширялось — и наверх вырвался раскалённый карлик. Он брызнул светом, и замершие у восхода тени пропали, зато вмиг возникшие новые тени, ещё нечёткие, очень длинные, ринулись в обратную сторону, на закат, тут же стали сокращаться, чернеть, делаться чёткими. Впечатление было такое, будто все на планете рванулось в испуге от восхода, а потом, опомнившись, стало ползти обратно, — и снова началась игра призраков, порождённых белым карликом, с призраками закатывающейся красноватой Мигающей.

— Думаю, стереофильм, где героями будут одни эти тени, произведёт на Земле сенсацию, — сказал одобрительно Хаяси.

В это время меня позвал Менотти, и мы с Хаяси спустились к нему. Гюнтер обвёл рукой вокруг. Белый карлик давал достаточно света, чтобы мы могли уяснить удивительность представившегося нам зрелища. В долинке, сложенной жёлтыми скалами, тёк серебристый ручей — так это привиделось издали. А когда мы подошли ближе, то увидели, что скалы — чистое золото, а ручей — столь же чистое железо. Он, естественно, не тёк, а покоился длинным могучим языком на дне золотого ущелья.

— Это ещё не все! — воскликнул Гюнтер. — Вон за той золотой вершиной металлическое озеро, такое же серебристое, как этот застывший железный поток. И если наши анализаторы не путают, то озерко залито чистейшим никелем, и его миллиарды тонн.

Озеро было внушительное, от берега до берега километров пять, можно было допустить, что в нем и вправду миллиарды тонн никеля. Наши с Хаяси приборы тоже показали, что оно залито этим металлом. Мы осматривали озеро с золотой вершины. К этому часу вышли на небосвод Фантомы Пыхтящая и Бешеная, теперь Пыхтящая отставала от Бешеной, это создавало новые оптические эффекты. От золотых скал на никелевое озеро рушились тени. И золото вершин, и синеватое озеро, и беснующиеся на зеркальной глади тени складывались в многокрасочную фантасмагорию. Не знаю, так ли это было прекрасно, как мне виделось, но глаза не уставали глядеть.

— Друзья, помогите отделить образцы от породы, — сказал Алексей.

Наши плазменные пистолеты при нужде служат и геологическими молотками. Куски, вырезанные нами из скал, из озера и ручья, из застывших металлических водопадов и жил, прорезавших толщу золота, были так велики, что каждому пришлось включать на всю мощь свои переносные гравитаторы, чтобы дотащить добычу до «Икара».

На «Икаре» вернувшаяся раньше Анна встретила нас радостным восклицанием:

— Друзья, эта планета — чудо! Посмотрите, какая красота! На груди у неё красовался оранжевый кристалл, ещё не освобождённый полностью от вмещавшей его темноватой породы. Елена, не столь нетерпеливая, сперва очистила такой же кристалл от последних пылинок, потом тоже прикрепила его к воротнику комбинезона. Обе женщины, такие внешне разные, с одинаковым волнением ждали наших оценок.

Вы помните портреты наших подруг, юноша? Темноволосая, длинноволосая дурнушка Анна Мейснер всегда боялась даже становиться рядом со светлокудрой красавицей Еленой Витковской. Фома и Алексей, самые галантные из наших мужчин, называли волосы Елены золотыми. Иван в один из дней её рождения написал стих, где строка: «Солнце и пепел твоих волос» рифмовалась с сентенцией: «Я счастлив: быть другом, твоим довелось». Еленой нельзя было не любоваться, на Земле её одолевали поклонники, ею увлекались с первого взгляда — правда, ненадолго; всех быстро отпугивал её холодный, придирчивый ум, она безошибочно находила у каждого недостатки и не стеснялась говорить о них. Мне она как-то во время кратковременного отдыха на Латоне сказала:

— Очень жалко, Арн, что нам с тобой нужно быть всегда вместе. Три—четыре часа в день ты так хорош, что я разрешила бы тебе влюбиться в меня. Но полные сутки с тобой можно только служить, а не нежничать.

Я ехидно поинтересовался:

— А с собой полные сутки ты способна пребывать в нежности?

Она хладнокровно отпарировала:

— Не знаю. Ты не даёшь мне возможности оставаться с собой наедине больше часа. Я не говорю о сне, конечно. Такого скудного времени на самовлюблённость не хватит.

И вот сейчас Анна не побоялась стать перед нами плечом к плечу с Еленой. От одного того, что она нацепила на комбинезон причудливо сверкавший камешек, она вся переменилась. Глаза её, и обычно немалые, так расширились, в них появилось такое сияние и вся она вдруг стала такой… В общем, то самое, что предки называли вечно женственным. Этого добра в Анне было хоть отбавляй, только она старалась скрывать все, чем могла привлечь.

Если Еленой нельзя было на короткое время не увлечься, то в Анну глубоко влюблялись. Кренстон и Менотти были в этом смысле не исключением. Их отношение к ней сыграло немалую роль в трагедии, постигшей нас на Кремоне. Не подумайте, что я что-либо ставлю Анне в вину или осуждаю Петра с Гюнтером, нет, я просто хочу сказать, что в тот час в салоне «Икара», взволнованная, вдруг преобразившаяся, Анна показалась мне красивей нашей Елены Прекрасной.

Теперь о самих камушках. На Земле эта разновидность алмазов нынче в такой моде, о них столько говорят, женщины ради них забрасывают даже знаменитые острозеленые нептунианы, что мне не добавить нового к бездне сведений о них. Конечно, они красивей земных бриллиантов, к тому же их не надо огранять, каждый кристаллик снабжён своими естественными тремя десятками граней, и этого вполне хватает для блеска. Алексей назвал их вспыхивающими алмазами — название точное. Нас всех тогда особенно поразило, что камушки не просто сверкают, а ещё сгущают в себе внешний свет и при каких-то поворотах вдруг выбрасывают накопленное сияние. Я, естественно, похвалил находку, но без восхищения:

— Космические драгоценности вам очень к лицу, подруги, только советую не злоупотреблять ими, а не то от сверкания ваших камней у нас начнут кружиться головы, чего я, будучи командиром корабля, допустить не могу.

Елена сразу сняла украшение, она и без драгоценностей была убеждена в своей неотразимости, хотя, должен отметить со всей честностью, ни разу в рейсах не злоупотребляла этим. Анне очень не хотелось расставаться с камнем, она бросила на меня умоляющий взгляд — я подтвердил приказ сухим кивком головы. На Земле часто не понимали строгости порядков на «Икаре», но те, кто побывал не в кратковременных космических командировках, а участвовал в дальних рейсах, всегда одобряли меня: ни один член экипажа не должен выделяться, каждый носит то же платье, ест ту же еду, не требуя для себя ни в чем предпочтения, а что естественно разделяет нас, не подчёркивается и, если можно, вообще не показывается. Достаточно долгий срок такая жестокая дисциплина сплачивала нас воедино. Но были различия в характере, с этим я справиться не мог — и мало-помалу они стали сказываться.

Вспыхивающие алмазы Анна с Иваном нашли на островке из чистого углерода, возвышавшемся на золотой равнине. Золото, как мы вскоре убедились, основной минерал планеты, оно потом нам порядком надоело: мы ходили по золоту, падали на золото, ударялись о золото и если произносили вслух это название, то с добавлением эпитета «чёртово». Потом мы установили, что разлетевшаяся на астероиды третья планета была такого же состава, что и первая. В ней произошло по каким-то причинам полное разделение минералов и элементов. Мы привезли на Латону всего пять самых крохотных астероидов — золотой, железный, никелевый, углеродный, нашпигованный вспыхивающими алмазами, как колбаса салом, и ещё один, такого сложного состава, что и поныне в структуре этого космического осколка весом около десяти тысяч тонн ещё полностью не разобрались. Впрочем, все это вы знаете не хуже меня.

О второй планете нам нужно поговорить подробней, она сыграла немалую роль в наших последующих странствиях.

Итак, вторая планета, Протея, как назвал её Иван, — коварнейшее космическое местечко, крутившееся вокруг Фантомы на таком расстоянии, что каждое светило в одиночку могло бы испепелить её, а все вместе они должны были превратить её в газ, если бы она не была окутана густой пеленой пыли, и если бы эта пыль не отражала в мёртвый космический мороз почти всю приходящую от Фантомы энергию, и если бы к тому же в атмосфере не возникали чудовищные ураганы, выносившие на холод самые нагретые слои. Именно на этой планете наши дальние анализаторы впервые оскандалились. Она сверкала, как звезда, анализаторы установили её внешнюю температуру почти в тысячу градусов и предсказывали около двух тысяч на почве. Иначе говоря, мы готовились встретиться с жидким варевом из всех элементов Менделеевской таблицы. Но датчики, выстреленные на планету, показали, что нигде её температура не превосходит сорока градусов, меньше даже, чем летом в земных пустынях. Все же Михайловский вёл «Икар» сквозь атмосферную пыль с большой осторожностью и, раньше чем проделал с десяток витков вокруг планеты, не решился посадить на неё корабль.

Не могу забыть, с каким изумлением он поглядел на меня, — в трудных ситуациях я всегда сижу с ним дублёром.

— Арн, это же совершенно нормальная планетка, на ней можно безмятежно прогуливаться!

Ну, что до нормальности, то выражение это надо понимать в космическом, а не земном смысле. Ходить по планете можно было лишь в скафандре, а безмятежные прогулки исключались: на каждом шагу подстерегали опасности. Об опасностях мы узнали впоследствии, первый доклад Менотти, высадившегося во главе разведочной группы, свёлся к выразительному восклицанию:

— Черт возьми, здесь настоящие привидения! Какое-то царство туманов и призраков!

Для осторожности мы выходили по трое. Я спустился со второй группой. Все вокруг было окутано многоцветным, густым туманом, сквозь него призрачно светили четыре звезды: каждая создавала свои краски в тончайшей пыли. И в атмосфере крутились вихри, то там, то здесь возникали смерчи, они ярко вращались, именно ярко — разбрасывали поглощённую пылинками радиацию Фантомы, по многометровым колоннам смерчей бежали радуги, по грунту ползли побежалые цвета. Далей не существовало, кругом был только меняющий краски туман, синеватый, красноватый, оранжевый, а в нем мчались сверкающие столбы, вблизи они были потоком сияния, поодаль превращались в каких-то гигантских сказочных великанов. А к этим призрачным, снующим повсюду фигурам внезапно добавилась, когда я вышел, ещё одна, самая страшная, — похожая на огромного человека, она вынырнула из пелены и помчалась на меня, широко разбрасывая две руки. И рядом с ней сразу появились другие человекоподобные призраки, они умножались, повторялись и все неслись ко мне. Я в испуге отшатнулся.

— Арн, это же ты сам! — со смехом успокоила меня Анна. — Твоё преображённое изображение.

Это и вправду был я сам. Зловредный белый карлик в эту минуту точно проходил позади меня, он бросил мою тень на какой-то столб, тот отразил её на другой столб, отражения стали множиться и искажаться — так возникли копирующие меня страшноватые призраки. С течением времени мы превратили это явление в игру — занимали дающую оптический эффект позицию, и вся окрестность быстро заполнялась нашими мечущимися образами. Особенно забавным было то, что когда мы удалялись от места, где легко рождались тени, даже возвращались на корабль, порождённые нами привидения, отбрасываемые от одного смерча к другому, долго ещё творили диковинный шабаш. В общем, если в космосе где-либо и существовала планета призраков, то мы набрели именно на неё. Первое впечатление Гюнтера Менотти ежечасно подтверждалось.

Особенно утвердились мы в таком мнении, когда повстречались с живым существом. Оно выкатилось шаром из дальнего смутного тумана в ближний, более прозрачный, немедленно повторилось в сотнях копий, и вся эта масса расплывчатых, разных по объёму шаров подступала к нам спереди и с боков. И вдруг все копии исчезли, а у ног Петра, шедшего впереди, закопошилось нечто круглое, зеленовато-жёлтое, медузообразное и, по всей видимости, живое. Пётр, не дотрагиваясь, склонился над незнакомцем, к Петру подошла Елена, за ней Гюнтер, я и Иван.

— Оно дышит, — сказал Пётр.

Периодическое раздувание и опадание тела незнакомца могло сойти и за дыхание: впоследствии мы дознались, что это было скорей питание, а не дыхание. Для живых зверьков, каких мы повстречали здесь, атмосфера служила и пищей и воздухом. В этом отношении — и только в этом — зверьки были схожи с харенами, стоявшими гораздо выше их по развитию. Вообще замечу вам: земной дуализм питания и дыхания в космосе встречается реже, чем, так сказать, питательное дыхание.

— И оно мирное, — добавил Гюнтер и легонько дотронулся ногой до пульсирующего тела.

Лёгкое прикосновение Гюнтера оказало разительное действие. Шар вдруг взорвался, но взрывом диковинным — не разлетелся на куски и брызги, а буквально за секунду распух раз в десять — двенадцать. Только что он лежал мягкой медузой, а теперь это была уже не медуза, а холмик, человеку по грудь. И трансформация на таком взрывном «выбухании» не завершилась — шар лихорадочно пульсировал, крутился, внезапно перестал быть шаром, стал вытягиваться, удлиняться, заводиться петлями. Не прошло и минуты, как на почве лежала натуральная змея, метров пять длиной, свитая в два кольца — в одно закрутился хвост, а другое состояло из головы, если это была голова, — и в три слоя обвившей её шеи.

— Будь осторожен! — крикнул Пётр Гюнтеру, когда шар ещё превращался в змею.

— Нет, оно по-прежнему мирное, — хладнокровно сказал Гюнтёр и показал на оба кольца: в центре их покоились два конца змеи, тупые, безглазые и безротые, ни один не напоминал ни головы, ни хвоста.

— Живая колбаса! — воскликнула Анна и залилась смехом. Должен сказать, что в отличие от хладнокровной Елены, насмешливой, но не смешливой, Анна в самых безобидных ситуациях находила повод радостно посмеяться или вознегодовать — последнее с ней происходило даже чаще.

Подошедший Хаяси с минуту всматривался в неподвижную зелено-жёлтую змею, потом сказал с сомнением:

— Ты говоришь, живое, Пётр? Разреши усомниться.

— Живое, — подтвердил Кренстон, но без уверенности. — Дышит, движется, меняет форму тела…

— Никогда не думал, что изменение формы тела является признаком жизнедеятельности. Елена, ты тоже считаешь это физическое явление живым существом? Какой оно тогда природы?

В руках у Елены был такой же биоанализатор, как у Кренстона. Она сверилась с его показаниями. Анализатор утверждал, что незнакомец — нечто живое, но не нашей углеродно-водородной природы, в теле его в основном металлы. И оно, поглощая пылевую атмосферу, добрую часть пыли оставляет в себе: это его пища.

— И знаете, что ещё? — сказала Елена с удивлением. — Оно самопроизвольно меняет массу своего тела. В этой змее ровно в два раза больше веса, чем в породившем её черепахоподобном шаре. Взяло и внезапно самоудвоилось! С таким явлением мы ещё не встречались!

Гюнтер опять дотронулся до неподвижной змеи. И опять его лёгкое прикосновение вызвало несоразмерный эффект. Змея прыгнула вверх, теперь это снова был шар, только не прижатый к земле, а возвышавшийся на тонкой ножке — шар свободно покачивался на ней, как маковая головка на стебле. И в этом новом облике незнакомец не показывал агрессивности — просто качался перед нами, не отступая и не нападая.

Из меняющего краски тумана выявились два новых зверька: один, змееподобный, полз, проворно свиваясь и развиваясь, другой, двухшаровой, что-то напоминающее гантель, неуклюже перекатывался двумя головами, двухголовье явно мешало, а не способствовало движению. Первый был красноват, скорей даже малиновый, а у второго одна голова была тускловато-жёлтой, зато вторая — той яркой желтизны, какая называется ядовитой. Оба подобрались к нам и замерли. Теперь перед нами образовалось полукружие забавных существ — разной формы, разного цвета, но одинаково безгласных и неподвижных.

— Попробуем и этих на трансформацию, — деловито сказал Гюнтер и ткнул ногой двухголового, но тут же чуть не в испуге отскочил: ему показалось, что тот обеими головами ринулся на него.

Нападения, однако, не было, просто две головы стали стремительно сливаться во что-то единое. Я сказал, юноша, «просто», но простоты в трансформациях не было, и мы были основательно ошеломлены, когда спустя десяток секунд вместо двухголовой живой гантели на грунте пульсировало шарообразование, очень похожее на то, каким предстал вначале первый пришелец. Я строго выговорил Гюнтеру. Нельзя вести себя так легкомысленно! Только ходить и присматриваться, ни до чего не дотрагиваясь, — вот наше поведение в первые дни знакомства. Я ещё не закончил начальственного наставления, как Иван показал на что-то впереди. Я обернулся, запнулся ногой и невольно толкнул третьего, змееподобного. Этот каскадом своих превращений заткнул за пояс обоих товарищей. Он свивался и разлетался, раздувался и уминался, был то шаром, то верёвкой, то многоголовой гидрой, а кончил огромной лепёшкой — распластался и оцепенел, только края подрагивали и пульсировали. Я сердито сказал Ивану:

— Почему ты меня бросаешь в объятия местных кудесников?

— Мне показалось, что из тумана что-то летит на нас, — оправдывался он. — Я вовсе не хотел бросить тебя на протея.

— Протея? Что значит это название?

Иван Комнин, единственный среди нас знаток истории, сказал, что зверьки напоминают ему древнего исторического деятеля Протея, который, попав как-то в руки спартанского царя Менелая, стал отчаянно манипулировать своим внешним обликом. Принимал образы льва, пантеры, дракона, дерева и даже текущей воды, но так и не выскользнув из цепких царских рук — спартанцы не любили упускать захваченную добычу, а Менелай особо отличался этим свойством, — под конец изнемог, смирился и пошёл на уступки, которых требовал разбойнически напавший на сонного Протея ловкий спартанский царь.

— Конечно, местным зверькам далеко до нашего земного Протея, но в принципе их поведение типично протейское, почему я и предлагаю именовать их протеями, — так закончил Иван свой исторический экскурс.

Мы тут же согласились наименовать планету Протеей, а её жителей протеями.

Менотти предложил обследовать окрестности:

— Давайте двигаться парами. Три пары возглавляют корабельные разведчики — я, Пётр и Мишель. Елена с Иваном составляют отдельную пару, Елена достаточно осторожна, чтобы не разрешить Ивану ни рискованных поступков, ни бездельных мечтаний, оказавшихся столь опасными на Харене. А себе в напарники я беру нашего капитана, Арн беспокоится, что я веду себя слишком рискованно в неведомых местах. Пусть сам контролирует мои действия. Боюсь только, что его благоразумие будет опасней моего безрассудства.

Он церемонно поклонился мне, я смеялся. В Гюнтере есть что-то актёрское, он не просто разговаривает, а как бы иронически подаёт себя. Елена сказала как-то:

— Гюнтер, ты бы хорошо сыграл Мефистофеля.

Он надменно качнул головой:

— Мне бы тогда пришлось играть самого себя, а я не люблю откровенничать.

Но разведчик он осмотрительный, и если лёгкий удар ногой на Протее привёл к неожиданным следствиям, то, говорят, и на старуху бывает проруха.

Мы разошлись, оставив трех протеев на прежних местах и в образах своей последней трансформации. Уже через минуту вокруг меня и Менотти был только густой, менявший краски пылевой туман и в нем возникали и уносились смерчи, а вверху с ощутимой скоростью передвигалась тусклая четырехликая Фантома — планета, названная нами Протеей, за какие-нибудь полтора часа совершает полный оборот вокруг своей оси.

Вскоре мы установили, что на недостаток меняющих облик зверьков жаловаться не приходится: то один, то другой выкатывался из тумана и замирал неподалёку.

— Они чувствуют нас, — сказал Гюнтер. — Агрессивных среди них пока нет. Ты заметил, что гамма цветов у них не полна — нет чёрных, нет белых, только один попался фиолетовый, да и тот быстро скрылся. Арн, не будешь возражать, если я тихонько дотронусь вон до того голубенького, похожего на земную морскую звезду?

Голубенький от жёлтых, зелёных и красных собратьев отличался только цветом. И он пришёл в неистовство от прикосновения Менотти, а когда каскад превращений завершился, обернулся чем-то вроде высокого, в два человеческих роста, безголового столба, тихо покачивающегося на ветру. И без прибора было видно, что масса его в результате десятка превращений увеличилась в два или три раза.

— А вот и белый, об отсутствии которого ты печалился, Гюнтер! — Я показал на крутившийся невдалеке смерч, сияние смерча озаряло белого, совершенно круглого, как мяч, протея.

Гюнтер свернул к новому зверьку, но не сделал и десятка шагов, как тот кинулся наутёк. Сперва он только катился, потом превратился из мяча в змею и так лихорадочно извивался, так проворно удирал, что мы, и не подумав преследовать, только провожали его взглядом.

— Не все, однако, ползут к нам, некоторые убегают, — констатировал я.

— Рассуждение в стиле Мишеля Хаяси, — съязвил Гюнтер. — Назвать факт и сделать вид, будто это не факт, а глубокая мысль, давшаяся лишь после долгого размышления.

— Не злись! — посоветовал я. — Мне кажется, тебя испугало внезапное бегство белого.

— Во всяком случае, если бы он напал на меня, я был бы меньше поражён, — признался Гюнтер и добавил с усмешкой: — Если кто-то бежит, то кто-то и нападает. Бегство — другая сторона нападения. Не следует ли готовиться к тому, что в следующую минуту мы с тобой станем объектом агрессии?

Спустя ровно минуту мы стали очевидцами агрессии, только жертвами её были не мы, а зелёный протей. Из тумана вырвалось змееподобное чёрное существо и набросилось на одного из зверьков, ползавших неподалёку. Остальные, меняя личину, проворно очистили поле боя и пропали в тумане. А двое борцов устроили такой стремительный фейерверк превращений, что я не успевал следить за сменой форм. Гюнтер схватился за стереоаппарат, но и сейчас, прокручивая ленту, лишь при очень замедленной демонстрации можно разглядеть, как велика и разнообразна была вакханалия превращений. Жертва изобретательно защищалась, было даже мгновение, когда зелёный протей, превратившийся в подобие ужа, почти полностью вырвался из захвата своего врага. Стоя поблизости, мы отчётливо разглядели лишь финал сражения — чёрное одеяло плотно закрыло сжавшуюся в шар жертву и жадно впитывало её в себя: на грунте вскоре был лишь один чёрный протей, разбухший, пульсирующий, медленно ползущий в нашу сторону.

— Не нравится мне эта бестия, — сказал Гюнтер. — Мне кажется, она намеревается попробовать, каковы мы на вкус. Давай отойдём.

Мы отдалились. Чёрный разбойник нас не преследовал. Мы долго ещё блуждали в тумане, два раза нам повстречались белые зверьки, они, как и первый беляк, поспешно удирали. Чёрных больше не попадалось, а малиновых, жёлтых и зелёных было хоть пруд пруди. На «Икар» мы с Гюнтером воротились последними, в салоне Кренстон докладывал первые выводы астробиологических наблюдений. И он, и Елена подтверждали, что протеи — существа отнюдь не углеродно-водородной структуры, питаются атмосферной пылью и в массе миролюбивы, за единственным исключением чёрных. Те, по всему, порода агрессивная, могут напасть и на нас, но вряд ли нападение опасно: наши скафандры — вполне надёжная защита.

Что две трети выводов астробиологов — ошибочны, мы узнали уже на другой день, но тогда, в салоне «Икара», ни у кого не появилось возражений. Даже скептик Хаяси, не доверявший умозрительным рассуждениям, согласился, что деление протеев на смирных, трусливых и хищных довольно точно характеризует их. Значительно больше, чем доклад Кренстона — мало ли каких диковинных созданий в космосе! — нас заинтересовало сообщение Анны о составе атмосферы и пылевых смерчей. Планетка была незаурядная, это мы сразу признали. Загадок она представила много. Анна пожаловалась, что их пара — она и Мишель — едва не заблудилась в тумане: связь с кораблём на отдалении быстро глохнет, соседей практически не слышно, вокруг только беснующиеся смерчи и наши собственные всюду снующие страшноватые изображения.

— Надо бы светящимися красками отмечать свой путь, чтобы по отметкам находить дорогу обратно, — сказала она.

Фома пошёл доставать баллоны с сигнальными красками.

Я взял баллон с чёрной краской, Гюнтер с белой, остальные — кто какого цвета хотел. Никто — и меньше всего сама Анна — не подозревал, что идея отмечать дорогу в тумане приведёт к разрешению многих загадок Протеи, нагромоздит ещё больше новых вопросов и едва не приведёт к гибели одного из нас.

Вначале все шло как в первый выход. Пары разошлись, блуждали в тумане. Ничего любопытного не обнаружив, мы с Гюнтером сели отдохнуть, а вокруг разместилась добрая дюжина мирных зверьков. Я любовался пляской вихрей и фантасмагорией наших собственных преображений, особенно своего собственного: с добрых три десятка моих исполинских копий устроили бесовский хоровод — все четыре звезды в это время бежали наверху в пыльном тумане, и каждая творила и перемещала мой образ. Образы были удивительно разные, и до того каждый походил на меня самого, что можно было поражаться или пугаться — что больше нравилось. А Гюнтер затеял вчерашнюю игру — шутливо толкал ногой то одного, то другого протея и смеялся их взрывным метаморфозам. Он показал на самого изощрённого фокусника.

— Арн, голову на отсечение, это наш первый знакомец. Разобраться, кто есть кто у тварей, способных принимать любой облик, нелегко, но чую, что это он. Он влюбился в меня и будет моим верным спутником на Протее. Уверен, что и завтра, едва сойду с трапа, он подползёт к моим ногам. Знаешь что? Я отмечу его белой краской, по ней его легко будет выделить среди всех. Ты ведь заметил, что они свободно меняют форму тела, но не цвет.

Гюнтер направил на избранного протея пульверизатор, и тот вскоре из зеленого с желтизной стал сплошь белым. Побелевший протей, отчаянно трансформируясь, кинулся наутёк. Никогда я ещё не видал у Гюнтера столь ошалелых глаз.

— Арн, я слишком быстро перекрасил его, он от этого испугался, — сказал астроинженер без уверенности. — Надо проверить на втором.

Второго он окрашивал в белый цвет гораздо медленней. А результат был такой же. Зверёк сперва выразил свой протест бешеной сменой личин, а когда белая краска полностью облекла его, стал искать спасения в бегстве.

— Мне кажется, поведение протеев как-то связано с окраской их тела, — сказал я. Меня заинтересовал эксперимент Гюнтера. — Давай-ка проверим ещё на одном.

И в третьем случае дело закончилось бегством обеленного протея. Гюнтером овладел азарт экспериментаторства. Он схватил мой баллончик с чёрной краской и брызнул в очередного зверька. Вначале была обычная круговерть трансформаций, а когда очернение стало гуще, мы увидели неожиданное зрелище. Протей, превратившийся из красного в чёрного, насел на зеленого соседа и стал свирепо поглощать его. Гюнтер бросился было на выручку зеленого, но я удержал его.

— Отойдём. — Я взял Гюнтера за руку. — Не будем ввязываться в сражение.

Вместе с нами от места битвы поспешно отползали все мирные протеи. Когда новоявленный чёрный приканчивал зеленого, вокруг уже никого не было. Гюнтера, сколько теперь понимаю, глубоко потрясла спровоцированная гибель дружелюбного зверька. В нашей галактической одиссее мы повидали многое, что и прифантазировать трудно, события на Протее не были удивительней всех прочих. Но стать виновниками чьей-то гибели нам ещё не приходилось. Упрямый Гюнтер все не мог поверить, что вина в драме на нем. Он сказал мне с волнением:

— Арн, это же невозможно, чтобы внешняя окраска так меняла характер. Нужны ещё эксперименты, без них не поверю!

— Если лёгкое прикосновение полностью меняет форму тела, то почему бы окраске не менять характер, — возразил я, но Гюнтер пропустил мои соображения мимо ушей.

Он шёл угрюмый, отвечал на вопросы мрачно и коротко. Вскоре ему представился случай проверить свою правоту. На очередном отдыхе к нам подполз жёлтый протей. Гюнтер объявил:

— Арн, он один, других поблизости нет. Жаль упускать такой случай. Если перекраска превратит его в хищника, то никто не станет его жертвой.

Жертвой стал сам Гюнтер. Он безжалостно поливал жёлтого протея из чёрного баллончика, а тот осатанело менял свои формы. А затем, уже совершенно чёрный и змееподобный, он бросился на Гюнтера и обволок его левую ногу. Такого вопля о спасении, раздавшегося в моих наушниках, мне ещё не приходилось слышать от гордившегося своей выдержкой Гюнтера, хотя мы не однажды бывали в скверных передрягах и не раз просили один у другого помощи.

— Арн, скафандр не защищает, помоги! — Он исступлённо катался по земле, а когда я подбежал, успел, уже теряя сознание, прошептать: — Будь осторожен, будь…

Вероятно, то, что Гюнтер лишился чувств, и помогло спасти его. Находясь в сознании, он с дикой энергией пытался сорвать с ноги хищника, и я не мог пустить в ход свой лучемет, чтобы не поранить самого Гюнтера. Но когда Менотти безжизненно растянулся на грунте, я пламенной струёй быстро срезал девять десятых протея с израненной ноги. Расчленённый разбойник слабо подрагивал разбросанными остатками тела, а я оттащил Гюнтера в сторонку и включил сигнал тревоги. Гюнтер очнулся, приподнялся и с удивлением прошептал:

— Ты с ним справился? А ногу он мне оставил? Я не чувствую ноги!

— Лежи, лежи! — приказал я. — Нога на месте, только в каком состоянии — не знаю.

К нам отовсюду бежали на мой непрерывный вызов поисковые пары. Первыми в тумане обрисовались Анна с Мишелем. Анна в ужасе закричала. Она села на грунт, пыталась поднять повреждённую ногу. Её отстранил прибежавший с Еленой Иван. Он осмотрел рану, хмуро обернулся ко мне.

— Арн, немедленно несём Гюнтера на корабль, ранение серьёзное.

Я вызвал авиетку, на ней примчался Фома. Мы доставили Гюнтера в больничную палату. Иван приступил к операции, ему ассистировала Елена, его неизменный помощник в таких делах. Я рассказывал в салоне остальным, как произошло несчастье. Наш астромедик с помощницей отсутствовали больше часа, уже это одно показывало, что операция сложная. Подавленное лицо вернувшегося к нам Ивана говорило о том же. Елена едва удерживалась от слез. Иван сказал:

— Гюнтер усыплён и будет спать не меньше недели. Это нужно для выздоровления. И должен предупредить тебя, Арн, что для выходов на планету он больше не годится. Не уверен, что на Латоне его оставят членом нашего экипажа.

— Неужели рана так серьёзна? Проклятый протей ведь ногу Гюнтеру не оторвал. Разве повреждена кость?

— Что называть повреждением?.. Хищник не рвал, а растворял ногу. Он успел высосать часть кости.

— Растворял? — Анна явно не верила. — Никогда не слыхала, что возможно такое стремительное растворение мускулов и костей, ведь нападение длилось не больше минуты. Я захватила останки расчленённого чудовища. Не могу пока сказать, каков их точный состав, но, во всяком случае, это не щёлочи, не кислота, в них нет агрессивных веществ, способных быстро растворять другие предметы.

— И тем не менее я могу говорить только о растворении, а не о рваных ранах. А почему стало возможным такое немыслимое явление, ты должна объяснить мне, Анна, а не я тебе. Ты физик, я врач, будем каждый отвечать за свою область.

Несчастье с Гюнтером переменило программу поисков. Протея доказала, что она не местечко для безмятежных прогулок. Я сократил поисковые группы до двух, теперь мы выходили по трое, первой тройкой командовал я, второй — Хаяси. На корабле, кроме Фомы, оставались обе женщины — Анна в лаборатории распутывала загадки физического состава протеев, а Елена ухаживала за Менотти. Гюнтеру было бы, конечно, приятней, если бы у его постели сидела Анна, та тоже намекала, что не прочь на время превратиться в сиделку, но я не разрешил: болезнь могла поставить в этом смысле Гюнтера в привилегированное положение перед Петром, я старался даже такой странной ревности не возбудить в Петре. Кроме того, Елену в работе дублировал тот же Пётр, Анна же была единственным штатным астрофизиком — правда, астрофизика, как и умение читать, не проблема для всех нас, в ней обязан разбираться каждый звездопроходец. В какой-то степени мы все были дублёрами Анны.

Прежние удивительные наблюдения подтверждались, накапливались новые, не менее удивительные. Протеи и вправду обладали способностью быстро менять не только форму, но и массу своего тела: при фантастических трансформациях они так интенсивно засасывали окружающую пыль или, наоборот, так исторгали своё вещество, что их похудения и отяжеления совершались с непостижимой быстротой. Механизм таких превращений, как вы знаете, до сих пор изучается, многое прояснено, но ещё больше тёмного.

Нас в те дни на Протее, естественно, больше всего занимало, почему смирный зверёк внезапно превращается в опаснейшего хищника. Как оказалось, защитный костюм астронавигатора, верой и правдой оберегавший нас даже на страшном Гефесте — прямо-таки пузырившейся вулканами планетке, — здесь от чёрного протея не спасал: почти мгновенно растворившийся в теле хищника массивный левый сапог Гюнтера свидетельствовал об этом убедительно. Теперь при выходах никто не выпускал из рук пульверизатора — окраска протеев в белое была единственной надёжной защитой. К плазменному пистолету, к счастью, пришлось прибегать только один раз — когда я кинулся спасать Менотти.

Вполне подтвердилось и то, что характер протеев определяется их окраской. Никому, конечно, не показалось бы странным, если бы чёрные протеи хищничали, белые праздновали труса, а остальных цветов держались смирно. Каждый бы рассуждал: «Ну что же, окраска выражает природу, во внешнем виде отражена сущность». Но что сама природа протея определяется его окраской — нет, это как-то плохо укладывалось в сознании!

Не терпевший умозрительных гипотез Мишель Хаяси по этому случаю вдруг ударился в такую отвлечённую философию, что, боюсь, мы далеко не все в ней поняли.

— Мы привыкли к тому, что каждое существо имеет наружный вид и природный характер, то есть внешность и сущность, — разглагольствовал он в салоне. — И до сих пор считали, что сущность гораздо стабильней внешности. Человек и тигр, вырастая и старясь, очень меняют свой внешний облик, но остаются человеком и тигром. Принято думать, что внешность определяется сущностью, что сущность, то есть глубинный характер, — первичное, изначальное, а внешность — вторичное, производное. В принципе это именно так. Но протеи учат нас, что это не всегда так. У них природа, характер определяются внешним видом. А поскольку у каждого протея много внешних образов, то, стало быть, и много характеров. Иначе говоря, у них нет единой сущности. Они не единосущны, а многосущны. Перемена формы изменяет одни характеристики характера, перемена цвета — другие. Сущность у них так же нестабильна, как и внешность.

— Существование без сущности? — уточнил Михайловский. Фома любил абстрактные разговоры.

— Можно выразиться и так, если под отсутствием сущности понимать отсутствие стабильной природы, устойчивого природного характера. Определение это хлёсткое, но не очень точное, поэтому в научном отчёте я бы не решился его применять.

В разговорах такого рода я был больше слушателем, чем активным участником. Но когда Анна докладывала результаты своих измерений, мы на «Икаре» сразу поняли, что совершено выдающееся открытие, и это же подтвердили лотом эксперты на Латоне и земные физики. Вы, надеюсь, догадываетесь, что я говорю о сепарации изотопов в теле протеев, факте, ныне широко известном, но по-прежнему поражающем воображение.

— Не спрашивайте меня о механизме явлений, о которых я буду говорить, — так начала Анна свой доклад. Она боялась, что мы засыплем её вопросами, потребуем, чтобы она немедленно рассеяла все наши недоумения, и заранее предупреждала, что на это не способна. — Итак, никаких «почему» и «как», только голые факты. А факты таковы. Практически каждый химический элемент существует в природе как смесь изотопов, то есть атомов с разным весом ядра. У водорода, например, три изотопа: лёгкий, тяжёлый, сверхтяжёлый — протий, дейтерий, тритий. У свинца их целый десяток. Так вот, в теле протеев нет естественной смеси изотопов, они из вещества своей планеты извлекают только некоторые, которые им почему-то нравятся, а другие отвергают. Замечу сразу, что изотопный состав элементов планеты нисколько не отличается от обычного на Земле и других планетах космоса. В теле чёрного протея я нашла свинец только с атомным весом 206, в то время как в минералах планеты присутствуют они все. И водород в нем в основном тяжёлый, а не лёгкий, иначе говоря, протей концентрирует дейтерия больше чем тысячекратно по сравнению с естественным состоянием водорода. Аналогично и с другими элементами. Протей, проанализированный мною, — высокоэффективное избирательное устройство для отделения одних изотопов от других. Мне кажется, главная наша задача сейчас — узнать, общее ли это свойство протеев или диковинная аномалия того, какой напал на Гюнтера.

Ныне широко известно, что все протеи — природные сепарационные фабрики изотопов, по эффективности не идущие ни в какое сравнение с земными громоздкими сепараторами. Но в салоне «Икара» сообщение Анны буквально ошеломило нас. Из него сразу вытекало требование: отловить и проанализировать зверьков других окрасок и доставить на Латону несколько живых экземпляров. До отлёта на Латону мы в основном только этим и занимались — осторожно переносили отловленных зверьков в помещения, где создавали привычную им жизнедеятельную среду: не только запылённость, но и перемены освещённости, имитирующие движение звёзд и пылевые вихри. Без смерчей и имитаторов четырехликой Фантомы протеи быстро хирели,

Только перед отлётом с Протеи Гюнтер стал ходить, но ещё хромал. Он с усмешкой упрекнул свою сиделку:

— По-моему, ты специально расстаралась, Елена, сделать меня плохо ходящим. Ты ведь всегда завидовала, что я тебя редко беру на разведку на новых планетах. Теперь мне придётся составить тебе скучную компанию, когда наши друзья будут изведывать захватывающие неведомости.

Елена взмахнула светлыми кудрями и отпарировала:

— Дело совсем в другом, Гюнтер. Ты стремишься выглядеть Мефистофелем, а какой же хороший Мефистофель без хромоты? Я просто помогла тебе привести в соответствие внешность с сущностью — так это будет на языке нашего друга Мишеля Хаяси.

Со мной Гюнтер завёл конфиденциальный разговор:

— Арн, я признаю свою вину в легкомысленном обращении с протеями, но, согласись, мой проступок привёл к важным открытиям: если бы его не было, мы не узнали бы, что каждый протей может стать опасным хищником, и, возможно, не скоро доведались бы, что они являются сепарационными фабриками изотопов. Как ты думаешь, не смягчает ли это мою вину?

— Чего ты от меня хочешь? — спросил я прямо.

— Походатайствуй перед Мареком, чтобы меня не отчисляли с «Икара». Ты можешь меня понять, ты сам такой: не мыслю себя ни в какой иной жизни, кроме космопоиска!

Походатайствовать я обещал.

Глава пятая

ГЕНОКОНСТРУКТОРЫ НА БКС

Марек встретил нас, как триумфаторов. Не хвастаясь, могу сказать, что из каждого рейса «Икар» доставлял что-либо ценное и сами мы, экипаж «Икара», не находили повода особо гордиться открытием Фантомы. К тому же несчастье с Гюнтером Менотти на Протее притушило бы восторг, если бы он одолел нас. А Кнут Марек, начальник Главной Галактической базы, умница и насмешник, «добрый лукавец», по ироническому определению Хаяси, с момента нашей швартовки на астродроме Латоны пребывал в восторге. Он в таких выражениях доложил Земле о нашем походе, что я возмутился и потребовал рапорта поскромней. Марек не обратил внимания на мои протесты.

— Чудаки, вы не понимаете грандиозности собственных открытий, — разъяснял он самым душевным голосом. — Я уж не говорю о том, что гигантские месторождения чистого железа, никеля и золота и несметные множества вспыхивающих алмазов отлично послужат человечеству, — это важно, но не ошеломляет, тут я с вами соглашусь. Но жизнеподобные, неслыханно эффективные фабрики по сепарации изотопов! Не приходит ли вам в голову, друзья, что с находки протеев может начаться новая технологическая стадия развития человечества?

Я спокойно объяснил, что нелепые мысли в мою голову не приходят. Но Марек вдруг вдался в философию истории. Он важно напомнил, что цивилизация началась лишь после того, как дикарь приручил собаку, лошадь и корову. Они подняли его существование на качественно иной уровень: собака охраняла, лошадь перевозила, корова кормила. С той доисторической эпохи ничего великого в приручении животных не совершилось. А использование протеев даёт возможность получать неограниченное количество чистых изотопов, столь нужных в технике и столь пока редких. Вместо исполинских, но малопроизводительных сепарационных фабрик — фермы искусственно разводимых зверушек. Разве это не величественно?

Восхваление нашего открытия было столь красноречиво, что за ним не могло не скрываться тайного смысла. Я потребовал, чтобы Марек объяснился начистоту. Он посмеивался:

— Не к спеху, Арн. Отдыхайте, лечите Гюнтера. В нужный час узнаете, какие практические выводы для вас будет иметь открытие Фантомы.

И когда Марек вызвал меня к себе, я понял, что пришёл час «узнавать практические выводы». Вероятно, предстоит не слишком приятный рейс, иначе к чему Мареку так меня настраивать, рассуждал я и прикидывал заранее, куда он загонит «Икар».

Марек поднялся навстречу, лицо его сияло ослепительной улыбкой. Это было не к добру.

— Поздравляю, Арн, поздравляю! Земля разрешила Гюнтеру оставаться членом экипажа «Икара». Ты, надеюсь, понимаешь, что мне это стоило хлопот? Гюнтер ведь продолжает хромать — для астроразведчика существенный недостаток.

— Отлично понимаю: ты задабриваешь меня, — отрезал я, садясь у его роскошного, чуть не с теннисную площадку, стола.

— В какую звёздную окраину ты собираешься зашвырнуть «Икар»?

Он от души смеялся. Он знал, что я вижу его насквозь.

— Не на окраину, Арн. Но на одну планетку сбегать придётся. Наберись терпения, мне нужно кое-что предварительно объяснить.

— Уже набрался. Объясняй.

— Я возвращаюсь на Землю, — сказал он неожиданно.

— Кратковременная командировка в родной дом? Если ты опасаешься возражений с моей стороны, то их не будет, не тревожься.

— Я навсегда покидаю космос, Арн.

Меньше всего я ожидал такого признания. Марек считался выдающимся космоадминистратором. Он любил своё трудное дело. И его любили астронавигаторы и поселенцы. Он так искусно лавировал в бушующем море тысяч строптивых характеров, что завоевал всеобщее уважение. Я невольно что-то сказал об измене душевному призванию.

— Дело как раз душевное, — заверил он. — Хочу жениться, а на Латоне заводить семью запрещено. Поверь, я колебался. Но любовь — чувство, не терпящее проволочек, ты не находишь?

— Я нахожу, что ты заговорил сентиментальностями. Кто же твоя избранница?

— Глория Викторова, астробиолог. Ты её знаешь.

Я мучительно вспоминал Глорию Викторову. На Латоне была пропасть астроспециалисток: биологов, химиков, энергетиков, врачей и прочих. Ни к одной я не присматривался. Память коварно подсовывала мне с десяток женщин — чёрных и светленьких, курносых и орлиноносых, быстрых и медлительных, красивых и так себе. Любая могла быть Глорией.

— Кажется, знаю, — сказал я неуверенно. — Прими от меня все приличествующие поздравления и такие же передай Глории. Теперь объясни, какое отношение имеет «Икар» к твоей женитьбе? Уж не собираешься ли использовать для свадебной поездки на Землю сверхмощный галактический поисковик?

— Идея заманчивая, но выше моих возможностей. Зато я собираюсь использовать для женитьбы протеев. Если ты, конечно, не будешь возражать против небольшого рейса на БКС.

— БКС? Что это за штука?

Он посмотрел с укором.

— Пожалуйста, не притворяйся, что не знаешь. Каждому на Латоне известно, что БКС — Биоконструкторская Станция на Урании в планетной системе Мардеки, небольшого солнца в одном парсеке от Латоны — пустяковое расстояние для сверхсветового крейсера. Туда надо забросить дюжину привезённых вами протеев, а заодно с ними и Глорию.

И Марек объяснил, что Глория должна завершить работу, начатую ещё на Земле: она внедряла в структуру искусственных бактерий какие-то полезные свойства, Марек сам не знал, что это за бактерии и какие у них синтезируют свойства. Зато он знал, что эксперимент Глории из тех, о каких говорят: «Бабушка гадала, да надвое сказала», — вместо полезных могут появиться весьма опасные. На планете Урания, расположенной достаточно далеко от человеческих поселений в космосе, устроен полигон для разных рискованных опытов. Земля предписала завершить эксперименты Глории на Урании. Туда же надо отправить на изучение всех протеев, кроме отобранных для земных музеев. И последнее — на Урании ослабли источники энергии, неплохо бы подзарядить их генераторами «Икара» — дополнительный запас активного вещества он уже распорядился «Икару» выделить.

И, опасаясь, что я хочу обрушить на него поток возражений, Марек быстро сказал:

— О деталях ты договоришься с Глорией, я её вызываю.

Это был, конечно, блестящий ход. Глория вошла, и из моей головы мигом испарились все возражения. Нет, она не была красавицей, никакая женская красота не смогла бы переломить моего упрямства, захоти я заупрямиться. Но если бы выдавали призы за обаятельность, Глория ходила бы в чемпионках. Я не буду её описывать; описания рисуют детали, черты лица, фигуру, манеру разговаривать — все это мелочи. Они были у Глории обычными — она же была прекрасна всей собой в целом, а это не рассказать. Ради такой женщины можно было отказаться от любимой работы, раз уж их — женщину и работу — нельзя совместить. Сам бы я не поступил, как Марек, но понять его был способен.

— Не надо меня уговаривать, Глория, — сказал я, когда она начала с просьбы доставить её на Уранию. — Меня уже уговорил некий Кнут Марек. Передайте ему потом, — я покосился на радостно ухмыляющегося начальника Главной Галактической базы, — что он напрасно не пошёл в космоадвокаты. Он добился бы на этом поприще славы. Итак, поговорим о деталях вашей поездки на загадочную для меня БКС.

Экипажу «Икара» я в этот же день сообщил о полёте на Уранию. Гюнтер, самый строптивый из нас, так возликовал, что его не отчислили, что готов бы мчаться хоть к космическим чертям на кулички. Елена и Пётр обрадовались, они много слышали о биоконструкторах, но ещё не бывали на Урании. Остальные тоже не выразили недовольства.

Спустя два месяца «Икар» опустился на Урании.

Планета была как планета, сотни таких каменистых шариков встречаются повсюду в космосе. И Мардека была звездой без особенностей, жёлто-зеленоватая, спокойная, на вполне пристойном отдалении от Урании — без излишеств и недостачи снабжала планету теплом и светом.

Научный городок на Урании тоже не оказался грандиозным, всего две—три сотни строений, правда, многоэтажных. Этим — высотой домов — он больше всего отличался от одноэтажной, широко раскинутой Латоны. В городе впечатлял не облик зданий и улиц, а разнообразие ведущихся в нем работ и бездна расходуемой энергии. Мы узнали, что энергетические траты всей Земли с её тысячами городов лишь немногим больше того, что расходует единственный на Урании городок в три сотни зданий. Алексей воскликнул с восторженной непочтительностью:

— Ну и прорва эта Урания!

Он попросил ознакомить его с Институтом Времени — на него приходилось девяносто девять сотых энергетических расходов. Я туда не пошёл, мне ещё Марек говорил, что на Урании пытаются наше физическое время деформировать — сжать, расширить, замедлить, убыстрить, искривить, повернуть на обратный ход, в общем, сделать не таким, каким оно течёт в космосе, — и совершается эта важная операция в сложнейших закрытых аппаратах, за стенами десятиметровой толщины без выходов и лазов. Алексей с Анной ходили вдоль тех стен и слушали лекцию о методах деформации нормального времени: в отличие от Гюнтера, Алексей, не способный иронизировать, потом так описывал их экскурсию:

— Обычная пропасть без дна! В аппараты вливается энергетическая река в тридцать семь альбертов, а каждый альберт — это все-таки миллиард киловатт мощности! И никакого видимого эффекта! Стены даже на градус не нагреваются. А временщики — так они себя именуют — шумно радуются. Оказывается, в аппаратах время на ядерном уровне уже основательно искривлено, многие реакции там протекают с обратным знаком, и наблюдатели зафиксировали, что в этих реакциях не причины определяют следствия, а следствия — причину. Я спросил, надо ли понимать так, что в этом деформированном времени дети рождают своих родителей, а не родители детей? Меня заверили, что я точно схватил суть проблемы. Я поинтересовался, что произойдёт, если изогнутое время распрямится. Мне сказали, что это невозможно. Я настаивал: ну, а если? И получил хладнокровный ответ: тогда энергия хлынет обратно и в течение одной недеформированной земной секунды вся Урания превратится в дико перегретое облачко пара. Я с опаской осведомился: нужны ли столь опасные эксперименты? Все временщики удивились. А как без них проникнуть в иномиры, защищённые щитом мирового вакуума? Существование таких миров установлено твёрдо, время в них течёт по-иному, и единственная возможность состыковать космос с иномирами — искривить наше время так, чтобы оно по фазе совпало с чужим временем. Дорога в иномир вскоре проляжет по искривлению космического времени, как по асфальтированному шоссе. «Что может быть проще?» — спросили меня. Я согласился: «Просто, как удар обухом по голове!». В общем, кроме глухих стен, мы ничего не увидели и, кроме длинной лекции, ничего не услышали.

У меня не было причин огорчаться, что я не пошёл в Институт Времени. Но рассказ Алексея показывал, что насытить энергоёмкости Урании отнюдь не просто. Подзарядить планетные ядерные аккумуляторы «Икар» был способен, но это требовало такой затраты времени — и нашего родного, отнюдь не деформированного, — что одна мысль о столь долгой задержке была неприятна. Я ещё на Латоне обговорил с Мареком то, что он назвал «крайним вариантом»: передать уранийцам один из наших запасных рейсовых аннигиляторов — этого им хватило бы на год, а новые ядерные аккумуляторы Земля обещала доставить за полгода. Для аннигилятора выстроили специальное здание, за установкой аппаратов наблюдали оба моих астроинженера, я обучал энергетиков Урании обращению с механизмом, превращавшим активное вещество в энергию. Вероятно, мы трое до отлёта «Икара» не отвлекались бы ни на что другое, если бы не возникли чрезвычайные обстоятельства.

Ко мне пришли три женщины — Глория, Елена, Анна — вместе с Петром и Мишелем и потребовали, чтобы я вмешался в дела геноструктурной лаборатории Биоконструкторской Станции. Эксперименты в ней надо запретить, они безнравственны.

— А какое отношение имеет капитан космического поисковика «Икар» к каким бы то ни было экспериментам в какой бы то ни было лаборатории БКС? — поинтересовался я. — Насколько я знаю, я не президент Академии и вообще ничего не понимаю в биологических исследованиях. Разве у БКС нет начальника, который может призвать к порядку руководителя лаборатории?

— Но вы гуманный человек! — воскликнула Глория. Её лицо горело от возмущения. — Ваше доброе сердце не сможет не возмутиться, когда вы узнаете, что за дьявол Чарльз Глейстон. Кстати, он руководит всей Биоконструкторской Станцией, геноструктурная лаборатория подчинена Муру Мугоро. Только вы можете воздействовать на Глейстона.

— Допустим, Глория, что моё сердце и вправду возмутится, когда я узнаю, что в образе лично неизвестного мне Чарльза Глейстона затаился дьявол. Но я снова спрашиваю вас: какие у меня права вмешиваться в исследования на Урании?

— Самые прямые, Арн, — уверенно сказал Хаяси. — Во время монтажа аннигиляторов вещества ты полный хозяин на любой планете. Твои запреты и разрешения абсолютны. Их никто не может оспорить. В том числе и работники БКС. Мы просим тебя применить на Урании эти свои диктаторские права.

Дело было, очевидно, серьёзно, раз уж уклончивый Хаяси заговорил так категорически. Я попросил Елену разъяснить, что происходит на БКС. Я уже упоминал, что Елена наш штатный докладчик: она мастерски выделяет главное, ею командует логика, а не эмоции. Любая запутанная проблема начинает казаться простой, когда за её изложение берётся Елена Витковская. Ей понадобилось всего десять минут, чтобы разъяснить мне, что в геноструктурной лаборатории практически два руководителя — её заведующий Муро Мугоро и директор всей БКС астрогенетик Чарльз Глейстон, который в геноструктурной бывает чаще, чем в своём директорском кабинете; что Муро Мугоро — очаровательный мулат по виду, гений в работе и тряпка по характеру, а Чарльз Глейстон, наоборот, невероятно энергичен, собран, целеустремлён, а по натуре, как справедливо оценила его Глория, сущий дьявол; что в лаборатории занимаются установлением геноструктур биороботов; что Глейстон безжалостен к синтетическим творениям до того, что страшно смотреть, как он с ними обращается; что дюжину протеев, привезённых нами с Фантомы, по всему, собираются не так изучать, как истязать; что Глория ведёт свои исследования в другой лаборатории, но успех её экспериментов полностью зависит от Глейстона, а она не может найти с ним общего языка; и что вообще пора покончить со своеволием тирана, именуемого профессором Чарльзом Эдвином Глейстоном, директором БКС, состоящей из четырнадцати специализированных лабораторий.

— Понятно, хотя и неприятно, — сказал я. Мне далеко не все ещё было понятно, но ознакомление с подробностями лучше было вести в самой лаборатории Мугоро. — Воспользуюсь своими правами кратковременного диктатора Урании хотя бы для того, чтобы посетить геноструктурную лабораторию. Большего пока не обещаю.

Женщины с Петром ушли, а Хаяси остался.

— Имеешь что-то добавить, Мишель?

— Да, — сказал он. — Хочу информировать тебя об одном осложняющем факторе. Этот профессор Глейстон буквально если не с первого взгляда, то с первого слова влюбился в Глорию. Ты понимаешь, что при ней я не мог этого говорить.

— Не вижу осложнений, вижу облегчение. Раз он влюбился в Глорию, значит, будет угождать ей. Это смягчит их споры.

— Так действовали бы мы с тобой, но не Глейстон. Он не угождает своей любви, а яростно противодействует ей. Он так сильно любит Глорию, что со стороны сдаётся, будто он её ненавидит. Он все делает Глории наперекор.

— Ты не находишь, что для настоящей любви слишком уж парадоксально, Мишель?

— Любовь бывает разная, — мудро заметил Хаяси. — А что до Глейстона, то он во всем парадоксален, в любви тоже.

Должен прямо сказать, что нападки на Глейстона меня не очень убедили. Кое-что я слышал о нем и раньше. Он слыл в своей научной области фигурой крупной, ещё на Земле приобрёл известность выведением необыкновенных пород коров и коз, а его исполинские, как лошади, петухи и куры поистине поражали. Я привык к тому, что выдающиеся люди одарены отнюдь не стандартными приятностями характера: их всегда лучше рассматривать издали, чем толкаться об их колючие грани. Не к таким ли неудобствам близкого общения сводятся претензии трех астробиологов? На всякий случай для первого знакомства с геноконструкторами я попросил Мишеля Хаяси и Гюнтера Менотти сопровождать меня — и не потому, что полагался на их объективность, оба нередко бывают пристрастными, а во исполнение правила: ум — хорошо, три ума — лучше.

— Нас привели к вам скорей туристские, чем служебные интересы, — сказал я Глейстону, появившись на БКС. — Так что обращайтесь с нами как со случайными посетителями.

Он был гораздо тоньше, чем я предполагал, и не стеснялся ставить точки над i.

— Буду обращаться с вами как со случайными посетителями, наделёнными правом останавливать любую работу на Урании, в том числе и мою собственную, — сказал он с холодной вежливостью. — Итак, что вас интересует на БКС?

— Нас интересует все, что найдёте нужным показать.

Он провёл нас по всем четырнадцати лабораториям Биоконструкторской Станции. И в каждой лаборатории была такая бездна интересного, сам Глейстон так интересно рассказывал, а руководители лабораторий с таким энтузиазмом дополняли его рассказы своими, что к концу обхода моя голова распухла от вторгнутой в неё информации, и я стал физически ощущать, как ум заходит за разум. Я взмолился о перерыве, и Глейстон милостиво дал нам передохнуть. Отдых предоставили в кабинете Муро Мугоро: Глейстон не сомневался, что именно геноструктурная лаборатория — главная причина нашего прихода.

— Итак, вы познакомились с нашими биоконструкторскими работами, друзья. (Я заметил, что он любит словечко «итак», он часто начинал с него.) Могу сказать одно: они обещают новую революцию, не менее грандиозную, чем открытие огня, изобретение машин и освоение атомной энергии. Только такими великими масштабами надо измерять наши исследования. Здесь, на Урании, далеко от Земли, мы готовим для человечества вступление в новый период расцвета — и пока успех нам сопутствует.

Он выложил все это без пафоса, холодным, почти ледяным тоном, словно выносил нам выговор, а не соблазнял перспективами величественного успеха. И странное дело, от холода его голоса, от фраз, которые он чеканил, как металлические монеты, а не бросал в нас вдохновенно вспыхивающими, значение слов не пригашалось, а ещё усиливалось. И во время обхода лабораторий, когда он описывал конкретные исследования, и сейчас, в кабинете Муро Мугоро, когда давал им общую оценку, он искусно создавал впечатление значительности всего, что делалось на БКС.

Я постарался говорить на более привычном мне деловом языке:

— Сколько понимаю, друг Глейстон, вы синтезируете живых роботов с новыми полезными свойствами. Ведь так?

— И так и не так, — отпарировал он. — То, что вы сказали, верно, но если ограничиться одним этим, понимание будет поверхностное, а не глубокое. Глубокое понимание требует проникновения в философскую суть того, что мы называем живым веществом. Надо уяснить себе природу жизнедеятельности, чтобы оценить наши масштабы. Впрочем, я об этом уже говорил во время обхода.

— Не могли бы вы вкратце повторить? — вежливо попросил Хаяси.

Глейстон, по всему, понял, что если мы с Гюнтером слушатели, честно пытающиеся понять что-либо, то Мишель скорей противник, чем любопытствующий. И он мигом поднял тайно брошенную перчатку и начал борьбу с одним Хаяси, почти презрительно игнорируя остальных. Я бы, наверно, обиделся, если бы не был заинтересован в разгоревшемся споре и если бы сразу не догадался, что для Глейстона любая дискуссия не метод выяснения мнений, а нечто вроде рыцарского турнира и оппонент — вооружённый Противник, которого надо поразить острым, как меч, аргументом и, уже поваленного на землю, разоружить. Он сражался, а не растолковывал — предугадывал противоаргументы и заранее зло опровергал их.

Он и обликом напоминал древнего рыцаря. В земных музеях я видел много таких фигур — в латах, естественно, а не в космокомбинезонах. Знакомство с протеями показало, что внешний вид порой определяет характер и перемена наружности равносильна перемене натуры. Я не ожидал, конечно, что Глейстон начнёт диковинные трансформации своего образа, чтобы показать нам своё многосущие, — выражаюсь языком Хаяси, в данном случае он самый точный. Глейстон был высок, худ, гибок, нетороплив — с той нарочитой медлительностью, что лишь прикрывает возможность мгновенно, взрывом переходить к быстрому действию. Голова, пожалуй, была маловата для такого верзилы, лицо было какое-то треугольное — широкий лоб карнизом нависал над впалыми щеками, щеки опадали в узкий, удлинённый, почти копьевидный подбородок. А на лице, между запавшими остроголубыми глазами, резко выдвигался массивный секироподобный нос, и нижняя, очень толстая, очень отвислая губа, пришлепывающая при разговоре по верхней, так выбегала вперёд, словно стремилась удрать с лица, во всяком случае, не дать насесть на себя нависающему носу. Вы знаете, юноша, что сам я размерами носа не обижен, во многих песенках обо мне его насмешливо обыгрывают, но и я невольно испытывал почтение, поглядывая на мрачный, насупленный носище директора Биоконструкторской Станции.

А рядом с Глейстоном сидел человек совершенно иного облика — низенький, толстенький, шароголовый, круглощекий, пухлогубый, пухлорукий и с такой никогда не исчезающей на тёмном лице радостной улыбочкой, что хотелось, чуть взглянув на неё, ответно улыбаться. Муро Мугоро, главный геноструктурщик, всегда радовался: когда была удача — удаче, когда удачи не было — тому, что в следующий раз она наверняка будет. Он начинал любую фразу со смешка — улыбка превращалась в отчётливое «ха-ха-ха» — и таким же хохотком заканчивал её. Гюнтер потом издевался над Мугоро, подражая его голосу: «Ха-ха-ха, вы не находите, друг Муро, что погоды на Урании ужасны? Ха-ха-ха, друг Гюнтер, непереносимы, я сильно болею, ха-ха-ха!». Такова уж была натура этого помощника Чарльза Эдвина Глейстона — он всему радовался, радость обегала его тело, как кровь, и если не было прямого повода горевать — тогда она лишь немного смягчалась, — то превращалась в какое-то непрестанное ликование. После всего, что случилось на Урании, много говорили, что только научный гений Мугоро дал Глейстону возможность ставить свои опыты. Муро Мугоро был, конечно, мастером своего дела, но вряд ли удалось бы Глейстону вместе с ним что-нибудь крупное сделать, если бы у его помощника оказался не столь покладистый характер.

Пока я разглядывал обоих астрогенетиков, Глейстон продолжал свои объяснения.

— Итак, вы видите, друг Хаяси, что меня значительно меньше волнует проблема энергии, накапливаемой в клетках, чем проблема умений, развиваемых живой тканью, — говорил он, обращаясь по-прежнему к одному Хаяси.

— Но разве умение совершать разные операции не связано с энергией живой ткани? — заметил Мишель.

Глейстон энергично потряс головой. Нет, тысячу раз нет! Смешно отрицать связь между энергией и умением, но связь эта столь же поверхностна, как связь между необходимостью пить и есть и вдохновением, создающим песни Гомера, саги Снорри Стурлусона, драмы Шекспира. У вулкана больше энергии, чем у амёбы. А что умеет вулкан, кроме как низвергать лаву и пепел, грохотать и окутываться сернистым газом? Ничтожная же амёба развивает тысячи умений — двигается, растёт, делится, перерабатывает пищу, дышит, меняет форму тела… Живое вещество от неживого отличается главным образом тем, что на единицу накопленной в нем энергии развивает неизмеримо, на десятки порядков, больше умений, чем самая совершённая машина. Аэромобиль может мчаться по грунту и в воздухе, он показывает несравненно большую скорость, чем любой человек, гепард или собака. Но самый жалкий пёс умеет не только бежать, но и хватать зубами, охранять, нападать, драться, ласкаться, дружить, ненавидеть, любить, печалиться, размножаться, играть, перевозить тяжести… Нужно ли перечислять все десятки тысяч умений обыкновенной дворняжки? Можно ли требовать такого же разнообразия способностей от узкоспециализированной машины, называемой аэромобилем?

— Теперь вы можете понять задачу, какую мы, геноконструкторы, поставили перед собой, — говорил Глейстон. — Первобытный человек, которому не хватало своих умений, начал бег на горные вершины почти божественного совершенства с того, что подчинил себе умения покорённых им животных: лошади — везти, собаки — охранять, коровы — давать молоко и мясо. Он специализировал своих домашних животных на главном их умении, подавляя все иные потенциальные их возможности. Сам он прогрессировал, используя их умения, а они? Он осудил животных на специализацию и застой — такова роль человека в природе. И, естественно, ему потом не хватило гипертрофированных умений его небольшого животного окружения. Он стал создавать машины, умножавшие количество нужных ему умений. Но каждая машина специализирована на какой-то одной функции — мёртвая ткань не способна быть иной, кроме как специализированной. Следовательно, для умножения умений нужно умножать число машин. Так началось то, что назвали машинной цивилизацией. Мы на Урании изыскиваем способ свернуть с дороги безмерного накопления Машин на дорогу умножения биологических умений. Мы доводим до высокого совершенства каждую возможность биологической ткани, до максимума число специализированных умений, присущих живой структуре.

В этом месте я счёл нужным вмешаться:

— Друг Глейстон, астробиолог Глория Викторова считает, что в лаборатории Муро Мугоро подопытных животных подвергают ненужным мукам. Вы считаете, что она неправа?

Он поглядел на меня высокомерно и неприязненно. Одно великое умение в его глазах, конечно, было — он совершенно выражал взглядом своё отношение к человеку, особенно пренебрежение, презрение, недоброжелательство. Любое словечко, выражающее такие же чувства, вызвало бы немедленно отпор, а на взгляд не принято возражать — Глейстон искусно этим пользовался.

— Условимся прежде всего о смысле фразы «ненужная мука». «Мука» — слово обывательское, давайте лучше применять термин «страдание». Любое страдание свидетельствует о непорядке: перегрузке, недогрузке, неспособности с чем-то справиться, опасности гибели и ран. Подобное сигнальное страдание есть разновидность защитной реакции. Защиту нужно укреплять и совершенствовать — разве не так? Страдание — полезнейшее средство обезопасить себя, без способности страдать любое живое существо легко погибло бы в борьбе за существование. Природа мудро наделила все живое способностью к сигнальному спасающему страданию. И без страдания нет развития, ибо оно, свидетельствуя о каком-то недостатке, открывает возможность ликвидировать этот недостаток, то есть ввести усовершенствование. Вся история человечества неотделима от стимулирующих подъем страданий. Почему вы хотите, чтобы мы были мудрей природы, придумавшей сигнальное страдание как некий маяк, отводящий от губительной дороги на правильный путь?

Вести спор на такой абстрактной высоте я, как, впрочем, и Гюнтер, не был способен. Зато Мишель в сфере абстракции чувствовал себя как гимнаст на спортивной площадке — он настойчиво продолжал:

— Природа за миллиард лет биологического развития гармонизировала страдание со структурой страдающего организма. Согласен, что небольшое страдание сигнализирует об опасности, но чрезмерное губит, оно уже не сигнальное, а разрушающее. Есть ли у вас уверенность, что вы не преступаете грань между сигналом и уничтожением?

— Животные у нас не гибнут! — сказал, засмеявшись, Мугоро. — Мы точно знаем, до какой границы можно вести эксперимент. Можете быть спокойны, у нас все в порядке.

— Наши гости не уверены, что у нас все в порядке, — холодно сказал Глейстон. — Расскажи, как ты определяешь интенсивность эксперимента. Уважаемым гостям будет интересно узнать о твоих работах.

Мугоро не заставил себя упрашивать. Все началось с того, что в университете ему досталась тема: «Биоизлучения человека». Он сконструировал прибор, фиксировавший электромагнитные, акустические, механические и другие колебания, возбуждавшиеся в собственном теле. В результате он накопил полный альбом своих биоизлучений при разных телесных и душевных состояниях. И он заметил, что боль вызывает резкие изломы кривых биоизлучений. Он исколол обе ноги и обе руки, установил, что разная сила боли отвечает разным пикам кривой. Он вычислил и величину губительного для себя страдания — оно оказалось пределом, к какому стремится кривая боли. Вероятно, он и дальше продолжал бы с энтузиазмом терзать себя, если бы не подружился с Глейстоном и тот не указал иную программу работ. Вот уже двадцать три года они вместе изучают границы устойчивого функционирования организмов естественного и синтетического происхождения.

Мугоро закончил радостным хохотком. Глейстон внёс в его объяснения свою поправку:

— Нас интересует не сама граница существования, а совершенствование умений, какое можно развить, не превосходя предельной границы. Поэтому важно знать и силу страдания, и его переносимость. Аппаратура, сконструированная Муро Мугоро, даёт эти данные. На их основе мы вносим поправки в генную структуру опытных объектов, то есть предлагаем лабораториям, синтезирующим живые объекты, более совершённые генопрограммы. Поэтому лаборатория друга Муро и называется геноструктурной. Задача остальных — осуществить в образе реальных биороботов выданные Мугоро генные структуры.

Я всегда удивлялся, как любой поступок, от самого низменного до самого высокого, можно облечь в слова, одновременно и точные и бесстрастные. Как это гладко звучало: «Изучить переносимость страдания, не переходя пределов устойчивого существования организма, ради совершенствования его умений». Я вспомнил восклицание Глории: «Если бы вы знали, что за дьявол этот Чарльз Глейстон!». Я сделал усилие, чтобы голос мой прозвучал спокойно:

— Скажите, друг Чарльз, известный физик Питер Глейстон, открывший метод придавать стали прозрачность стекла, не ваш родственник? Я как-то слушал доклад Питера о его теории прозрачности, впечатление было большое.

— Питер Глейстон — мой отец, — сухо ответил Глейстон. — Первую научную работу я вёл в его лаборатории, он захотел породить прозрачность и в живых тканях. Именно эта — неудавшаяся, впрочем, — работа развила во мне интерес к умениям организма. Во время экспериментов отца с живыми клетками я поссорился с ним и организовал собственную лабораторию.

— Сколько помню, ваш отец трагически погиб?

— Он ставил опыты на себе и сгорел, достигнув только полупрозрачности. В гробу он казался выплавленным из мутного стекла. Трудно решаемые задачи его захватывали больше, чем легко реализуемые. Впрочем, эта наша родовая черта. Весь длинный ряд моих предков выбирал путь максимального сопротивления, тривиальность их не привлекала.

Хаяси с интересом смотрел на Глейстона.

— Длинный ряд предков, друг Чарльз? И вы помните его? Я знаю своего отца и деда, уже о прадеде могу сказать только одно: он, несомненно, был. Дальше этого мои знания о родовых предшественниках не простираются.

— Вы знаете двух предков — и считаете это достаточным? Я знаю тридцать семь генераций людей, носивших фамилию Глейстон, и сожалею, что знания мои так малы. Первым в нашей официальной родословной числится барон Джон Глейстон, сопровождавший короля Ричарда Львиное Сердце в крестовый поход, тайно вернувшийся в Англию со своим повелителем и оставшийся верным королю до его смерти. Это было в двенадцатом веке, тысячу триста лет назад. Я не буду перечислять всех оставшихся тридцать шесть, упомяну лишь некоторых. Перси Глейстона, отказавшегося, как и его великий друг Томас Мор, присягнуть королю Генриху VIII в качестве главы англиканской церкви, постигла та же участь, что и Мора: король послал строптивца на плаху. А король Карл I за два дня до своего пленения возвёл графа Роберта Глейстона в сан герцога, на что Кромвель немедленно ответил тем, что велел новому герцогу отрубить голову.

— Верноподданными королей были ваши именитые предки, — иронически заметил Хаяси.

— Только когда королям приходилось плохо. Повторяю, мои предки не выбирали лёгких путей к славе и богатствам. Капитан Эрнст Глейстон в бою с Непобедимой Армадой первый потопил испанский корабль и первым из англичан сам пошёл на дно. А другого капитана, Теодора Глейстона, съели каннибалы на островах Тихого океана. А лётчика Бернарда Глейстона в 1944 году сбили над Берлином, во время его шестнадцатого налёта на этот город. Сэмюэль Глейстон в XXI веке возглавил в Англии правительство революции, его называли первым революционным герцогом — правда, он добровольно отказался от своего высокого титула. Все последующие поколения мужской линии Глейстонов были учёными и звездопроходцами, их имена вы найдёте в Памятном зале Академии и на стенах Музея Космоса. Я чту своих предков. Как и они, я хочу быть в центре важных событий своей эпохи. Сегодня таким событием, считаю, является синтез живого вещества с максимальным количеством умений.

— Не пришла ли пора от генеалогических изысканий перейти к геноструктурным? — вдруг с досадой спросил молчавший до того Гюнтер. — Мне бы хотелось поглядеть, как вы воплощаете в реальность то, о чем так красочно рассказываете.

Глейстон молча встал. Мгновенно вскочил, громко захохотав, Муро Мугоро. В эту минуту вошла Глория. Она еле сдерживалась, это было явно. Её глаза сверкали. А Глейстон побледнел. Если бы Мишель не предупредил меня, что руководитель БКС влюбился в Глорию, я и сам бы догадался — так сильно он переменился, увидев её. Он обладал незаурядной выдержкой, не сомневаюсь, что и гордился ею не меньше, чем длинной цепью благородных предков, но голос, вдруг потерявший чеканную твёрдость, выдавал его.

— Хватит! — гневно крикнула Глория Глейстону. — Есть у вас человеческое сердце или нет?

— Глория, прошу вас!.. — только успел сказать Глейстон.

Она, не дав ему договорить, резко повернулась ко мне.

— Арнольд, больше медлить нельзя! Пора остановить преступников!

Я не торопился отвечать, только вопросительно взглянул на Глейстона. Он взял себя в руки, с лица ушла бледность, дрогнувший было голос зазвучал спокойно.

— Глория! Прошу выбирать выражения! Идёт научное исследование, а не преступление. Я ценю вашу чувствительность, но и вам не позволю оскорблять меня. Я не требую дружеского отношения, но на обыкновенную вежливость рассчитываю.

Она подошла к нему вплотную. Я поспешно встал, Гюнтер и Мишель тоже вскочили, Мугоро что-то умоляюще пролепетал. Я опасался, что Глория ударит Глейстона по лицу, но она сказала, задыхаясь от гнева:

— Я вас ненавижу! Вас устраивает такое моё отношение?

Он издевательски поклонился. Думаю, он прикрывал актёрским сарказмом опасение, что не справится с волнением. Я сказал Глории:

— Объясните, что произошло?

Она презрительно повела рукой в сторону Мугоро, тот сразу сжался, не сдержав, впрочем, жалкого смешка.

— Он лучше моего объяснит. Его ведь считают гением геноструктур. Только вряд ли и он и его руководитель будут откровенны, лучше уж я за них…

Глейстон, высокомерный, прямой как шест, не прерывал её ни словом, ни жестом, он демонстрировал своё пренебрежение к обвинениям. А Мугоро ухмылялся — растерянно, умоляюще, почти заискивающе. Он, мне казалось, готов был признать немалые вины за собой, если пообещают снисхождение.

— Итак, мы услышали от высокоуважаемого друга Глории, что у объекта АКН-1440 превзойдён безопасный предел нервной и физической нагрузки, — заговорил Глейстон холодно, когда Глория закончила свои обвинения. — И она беспокоится, что у объектов АКЛ-2324, доставленных к нам под неуклюжим наименованием «протеи», планируются столь же высокие перегрузки. Мне думается, словесные перепалки здесь ни к чему. Давайте поглядим эксперимент в действии.

Он невозмутимо направился к выходу, за ним, словно сорвавшись с места в бег, заторопился Мугоро. Хаяси взял под руку Глорию. Мы с Гюнтером замыкали шествие.

— Вы всегда издеваетесь над моим носом, кличете его рулём и утверждаете, что я мастерски держу нос по ветру, — сказал я. — Хочу предложить другую тему для острот — нос Глейстона. Это не нос, а носище, носильник, носак: он требует особо выразительного названия. Носом Глейстон может рубить противника, ты не находишь?

— Я нашёл другое, — задумчиво сказал Гюнтер. — У Глейстона потрясающей силы взгляд. Даже странно, что в голубых глазах способны рождаться такие вспышки. Я прикидывал, сколько микроватт можно бы получить в одном его взглядоимпульсе. Если довести Глейстона до ярости, разумеется. При обычном его ледяном высокомерии большой энергоотдачи в глазах не найти.

— Дались тебе взглядомеры!

Я смеялся. Я и в бредовом прозрении не мог предугадать, во что выльется «взглядоэнергетическое» увлечение Гюнтера так упорно не оставлявшее его после знакомства с восьмирукими астронавтами.

Я не описывал вам, юноша, всех лабораторий БКС, какие нам показывал Глейстон. Вы и без меня знаете, что в них выводились — или, верней, синтезировались — новые породы живых роботов с заранее заданными свойствами. Каждая лаборатория специализировалась: одна на летающих, другая на ползающих, третья на роющих грунт и так далее, — типы и размеры придуманных творений были столь разнообразны, что и сотую их долю не вспомнить. Новые живые модели поступали в геноструктурную к Муро Мугоро, и он устанавливал соответствие между их жизнедеятельностью и геноструктурой, выдавал расчёт максимально эффективного генонабора. Таким образом, лаборатория Мугоро была не созидательной, а, скорей, испытательной, от неё зависело, пойдёт ли созданный в других лабораториях набор генов в серийное телесное воплощение или Мугоро предпишет изменения в геноструктурах. Именно такими, вполне пристойно звучащими терминами сам Мугоро описал функции своей лаборатории.

— Вот поглядите! — воскликнула Глория, введя нас в одну из комнат. — Можно ли здесь остаться равнодушными?

Комната разделялась на две неравные части стальной прозрачной стеной: прозрачные стали — великое творение отца нынешнего руководителя БКС — здесь были ходовым строительным материалом. В меньшей части комнаты стоял щит с измерительной и командной аппаратурой. Вдоль щита нервно прохаживался невысокий человечек — инженер-биоконструктор лаборатории № 7, поставивший своё очередное синтетическое творение на био — и геноиспытание. Он поспешно направился к нам, но его остановило гневное восклицание Глории. Я посмотрел на него, он поклонился. Не сомневаюсь, что его обрадовало наше появление и настроение Глории.

Во второй части комнаты, за толстой прозрачной стеной, металось, меняло окраску тела, стонало фантастическое существо. На БКС можно было встретить любые биомодели, иногда столь необычайные, что они даже отдалённо не напоминали созданных природой животных. Биоконструкторы в голос уверяют, что природа бедна на выдумки, возможности синтеза, мол, безмерно превосходят скромные успехи естественного отбора. Не знаю, может быть и так. Но на меня производил прямо-таки жуткое впечатление, например, волосатый шар с солидную тыкву на четырех тонких ногах, синтезированный в лаборатории № 4 и развивавший на каменистой равнине — прыжками и бегом — скорость до тысячи километров в час. Его придумали в помощь астронавтам, осваивающим неудобные для людей и машин космические местечки.

Но я отвлёкся. За стальной прозрачной стеной, я сказал, металось диковинное существо. Оно напоминало гигантского — четыре метра в длину, полметра в диаметре — змея, а ещё больше — исполинскую двустороннюю сороконожку, двустороннюю потому, что на животе у неё было с добрую полусотню когтистых, полметра длиной, отростков и на спине столько же. Похожие хватательные отростки виднелись и на боках, но тут их было меньше, зато каждый в метр длиной.

В общем, нечто вроде ерша для прочистки трубок, только за волосинки шли многочисленные руки и ноги. А самым примечательным была голова — огромная, удлинённая, с венком оторачивающих её зеленоватых глаз и доброй дюжиной похожих на шланги рук, каждая тоже метр длиной, мощных, пятикогтистых, — своеобразная корона из рук чуть пониже глазного венка. И это безмерное обилие членов лихорадочно двигалось: туловище изгибалось, чуть не складываясь наполовину, когтистые отростки впивались один в другой, руки взвивались и раскачивались. Яркие зеленые глаза вспыхивали и тускнели, а по телу и руконожкам бежало сияние, существо из жёлтого становилось оранжевым, потом красным, потом вдруг исступлённо синело, и весь исторгаемый им свет был именно светом, а не цветом, это было излучение внутреннего жара, а не меняющаяся внешняя окраска. И что всего больше поразило меня, стоны издавались не ртом, рта не было, а всем телом, всеми руками и отростками, каждая рука и каждый отросток, пульсируя и рассекая воздух, звучали своим особым звуком — хор их и порождал глухой, воющий, мучительный стон.

Одного взгляда на проходящее контрольные испытания творение лаборатории № 7 было достаточно, чтобы понять: весь организм диковинного существа пронзает жестокая боль.

— Живой объект АКН-1440 синтезирован для работ, какие не могут выполнять машины или какие требуют большого комплекса специализированных машин.

Я невольно вздрогнул, услышав спокойный голос Глейстона, его холодное равнодушие не вязалось с картиной страдания по ту сторону прозрачного барьера.

— Объект способен бегать, ползать, цепляться, но главная его специализация — карабканье по крутым скалам. Он может тащить наверх груз весом до сорока тонн и выбирать из кучи камешки диаметром в миллиметр. Своими мощными конечностями он свободно разрывает толстый железный прут, гнёт стальной рельс. Для него не составляет труда проделывать лазы в твёрдом грунте, он за час выцарапывает верхними головными лапам, и с когтями, равными по твёрдости корунду, трехметровый туннель в граните или диабазе. И он легко справляется сразу с двадцатью львами или тиграми, ударом туловища валит с ног восемь поставленных бок о бок слонов. К тому же он сотворён добродушным, абсолютно покорным воле поводыря. На его спине, кроме груза, могут поместиться три человека, он будет держать их нежно и надёжно спинными лапами, даже быстро карабкаясь вверх по отвесной стене. Наши биоконструкторы создали удачнейший образец универсального биопомощника для освоения неведомых планет. Я советовал бы вам, друг Арнольд, ввести в состав экипажа «Икара» и объект АКН-1440 или следующий за ним серийный номер.

К нам торопливо приблизился конструктор из лаборатории № 7.

— Я так понимаю ваше объяснение, друг Глейстон, что испытания модели 1440 можно считать завершёнными? Мы семь раз переделывали генопрограмму объекта. Друг Мугоро предъявлял такие требования…

— Нет, вы неправильно меня поняли, — отчеканил Глейстон.

— Объект недоработан. Он изгибает туловище только на сто тридцать градусов, а надо на сто восемьдесят. И он склоняется головой к пяте, не прижимая всю верхнюю половину к нижней, а образуя широкую дугу. Посмотрите сами, как ещё мало гибкости в таком изломе тела. Друг Муро заканчивает расчёт более совершённой геноструктуры объекта. Пока не все теоретические геновозможности реализованы, дело не завершено. Вы знаете моё правило: недоработок не выношу.

— А что совершается за прозрачной стеной, которую не пробьёт никакой сверхмогучий объект, вы выносите, Глейстон? — тихо спросила Глория.

Помню, меня встревожил почти шёпот, каким она заговорила с Глейстоном. Она, несомненно, была вне себя. Но я ещё не считал возможным властно вмешаться. Ещё не все было мне ясно.

Глейстон показал на щит. На одном из самописцев змеилась тонкая чёрная линия, над ней горизонтально протянулась толстая красная: чёрная линия толчками, всплесками поднималась вверх, её как бы насильно толкали к красной, и она отчаянно изгибалась, чтобы не совпасть с ней, а идти параллельно и на расстоянии. На соседнем приборе бешено скакали какие-то цифры.

Глейстон говорил тоном читающего лекцию профессора:

— На этом щите фиксируются все биоизлучения объекта. Красная линия — предел жизнедеятельности. Чёрная — состояние объекта в каждый момент. Совпадение чёрной и красной линий — смерть. Как видите, до смерти ещё около пятнадцати миллиметров. А цифры на соседней ленте — анализ крепости организма. Они указывают, где менять геноструктуру, а где ограничиться физическими упражнениями, усиливающими уже созданное умение. Вот этот приборчик, — он показал на ящичек, прикреплённый к щиту, — генератор команд, заставляющих объект продемонстрировать, на что он способен. Команды выдаются автоматически, по строго рассчитанной программе. Сейчас испытывается выламывание туловища, оно идёт на среднем уровне, минуты через две автомат задаст усиление.

— То есть муки биоробота будут ещё усилены? — все так же тихо спросила Глория.

Глейстон словно хотел её подразнить:

— Без мук нет совершенствования, друг Глория.

— А себя вы могли бы для самоусовершенствования подвергнуть муке, подобной той, какую мы видим за оградой?

— Вы имеете в виду принципиальную возможность? Нет ничего проще. Возьму генератор команд, переключу его на себя поворотом вон того рычажка и немедленно узнаю собственным страданием, что ощущает сейчас объект АКН-1440. Но делать этого не буду.

— Страшитесь собственного страдания, Глейстон?

— Не нуждаюсь в собственном страдании, дорогая Глория. Страдание — путь к совершенству, но не само совершенство. А я совершенен! О, не надо таких злых усмешек! Я бесконечно мало умею и значу. Но мои умения, основные мои умения, Глория, на пределе, больше их не развить. Мне просто некуда совершенствоваться. Я достиг своего потолка. Вы ведь не потребуете от быка, чтобы он постиг интегральное исчисление? Это выше бычьих потенциальных возможностей. Никаким страданием корову не сделать профессором математики. Нет, собственное страдание мне не нужно. Вам понятно?

Чёрную линию всплеском подняло выше, теперь она шла в грозной близости от красной черты. Предсказанное Глейстоном усиление мук начиналось. Ответ Глории прозвучал так тихо, что я наполовину услышал, а наполовину угадал:

— Непонятно, Глейстон. Я далека от совершенства. Мне свойственно одно страдание, вам абсолютно неведомое. И без него моя душа была бы пуста и низменна.

— Какое же это страдание, так возвышающее вашу душу?

— Страдание сострадания! — ответила она с горечью. Усиление нагрузок вызвало взрыв активности у ощетинившегося всеми отростками биоробота. Он ошалело взвивался и падал, изгибался, изламывался, судорожно свивал и разбрасывал свои руки и руконожки, засиял сумрачно фиолетовым светом, протяжный стон превратился в надрывный рёв. И прежде чем кто-то успел помешать, Глория схватила генератор команд. На вырвавшийся у неё крик боли немедленно отозвался дикий вопль Глейстона:

— Глория, вы погибнете! Отдайте генератор!

Он отдирал её руки, вцепившиеся в прибор. Она не давалась, она была сильна, потом, когда все осталось в прошлом, мы вспоминали, что ещё девочкой она брала призы по скоростному плаванию, занималась альпинизмом; справиться с ней было бы нелегко и мужчине посильней, чем Глейстон. А он оттаскивал её от щита, неистово молил и кричал — никто и думать не мог, что этот надменный, гордившийся своей выдержкой человек способен на такие отчаянные моления, на такие страстные признания.

— Глория, пустите! — кричал он. — Я не переживу, если вы!.. Убейте лучше меня, я люблю вас!.. Пустите, пустите! Дайте мне, пусть я погибну. Дайте мне! Молю вас, молю вас!

Они сорвали генератор со щита и упали, отчаянно борясь за него, на пол. Гюнтер, Мишель и биоконструктор пытались разнять их, но только вертелись вокруг двух катающихся тел. Биоробот, лишённый внезапно энергии, бессильно распластался на полу. Глорию и Глейстона сводила судорога боли, он резко рванул к себе генератор, прижал его к груди, но и она не выпускала прибора — обоих крутила и ломала та страшная сила, которая ещё минуту назад заставляла дико метаться исполинского синтетического зверя. Муро Мугоро, совершенно растерянный, выпучился на них, в глазах его был ужас, на лице застыла бессмысленная ухмылка. Я ударил его, он рухнул на пол. Я рывком поднял его, стукнул всем телом о щит:

— Немедленно отключай аппараты! Немедленно — или убью!

Он оттолкнул меня. Хлёсткий удар кулаком привёл его разом в чувство. Он стал возиться у щита, крикнув мне:

— Отойдите! Не мешайте! Быстро отключаться нельзя!

Я не отходил от него. Я не смотрел на то, что происходит сейчас с Глорией и Глейстоном. Выручить их мог только Мугоро — это мне было ясно. И хотя меня мутила ярость и я едва удерживался, чтобы снова не пустить в ход кулаки, с невольным уважением я следил, как чётко, умело, чеканно точно манипулирует Мугоро клавиатурой кнопок и рычажков. Дело своё он знал — это не оспорить. Услышав ликующий вопль Глейстона, я обернулся. Ему удалось отшвырнуть Глорию от себя, Гюнтер с Хаяси подняли её, она не стояла на ногах, глаза были закрыты, снежно-белое лицо искажено, губы что-то шептали. А Глейстон изламывался всем телом на полу, не отпуская генератора, биоконструктор пытался поднять его, Глейстон не давался и кричал тонким, ликующим, рыдающим, полным радости и муки, криком:

— Спасена! Спасена! Спасена!

— Аппараты отключены! — крикнул Мугоро, поворачивая последний рычажок, и кинулся к Глейстону.

Судорога, ломавшая Глейстона, затихала, он вытянулся, выпустил из рук генератор, закрыл глаза. Только теперь он разрешил себе потерять сознание — именно разрешил: до этой минуты, исступлённо борясь за жизнь Глории, он не мог позволить терзавшей все его клетки боли одолеть себя. Что бы ни думали об этом необыкновенном человеке, но все свои духовные и физические способности он держал на пределе, его надменные слова о собственном совершенстве не были чванливой похвальбой.

Друзья понесли Глорию в кабинет Мугоро, она все не приходила в сознание. Глейстон очнулся, биоконструктор помогал ему двигаться. Мугоро вошёл внутрь отгороженного прозрачной сталью помещения, потрогал неподвижного робота.

— Умер! Внезапный отток энергии изо всех клеток… Это хуже, чем удар кувалдой по голове…

— Кстати, об ударах, — со злостью сказал я. — Вы можете отдать меня под суд за избиение, но предварительно я вас с Глейстоном выгоню с Урании.

Он снова улыбался своей дурацкой улыбкой. И хотя мне было не до смеха, как, впрочем, и ему, я тоже непроизвольно ухмыльнулся на его ухмылку — и от этого ещё больше рассердился.

— К вашему кулаку у меня претензий нет, — сказал Мугоро.

— Аргумент был веский и своевременный, зачем мне обижаться? А из лаборатории меня выгнать нельзя, мы с ней одно целое. Она погибнет без меня. Конечно, вы можете закрыть лабораторию, но стоит ли?

— Пойдёмте к пострадавшим, Мугоро.

Глория, уже в сознании, лежала на диване. Глейстон, опираясь рукой на плечо биоконструктора, стоял посередине комнаты.

Увидев меня и Мугоро, Глория приподнялась. Хаяси бережно поддержал её.

— Что с биороботом, Арнольд?

— Умер, — коротко ответил я.

Она повернулась к Глейстону.

— Вот что вы наделали! Вас не терзает совесть? Неужели вам не знакомо горе?

Он засмеялся. Он ещё не пришёл в себя полностью. Было что-то истеричное в его тихом смехе.

— Горе придёт, когда вы уедете, Глория. А сейчас я испытываю только радость. Вы погибали на моих глазах, погибали в моих руках!.. Это такое счастье, Глория, такое счастье, что вы живы! Боже мой, поймёте ли вы меня? Я ведь видел, как вы погибаете… Это было непереносимо, это было так страшно, Глория!..

— Арн, в твоих руках власть, — с волнением сказал Хаяси.

— Ответь нам: воспользуешься ли ты наконец своей властью?

— Отвечаю: воспользуюсь!

Я решительно повернулся к Глейстону.

— Вы сказали, что горе к вам придёт, когда Глория улетит с Урании. Горе придёт раньше, друг Глейстон. Увольняю вас с поста директора Биоконструкторской Станции. Вы возвратитесь с нами на Латону, там решат, что вам дальше делать.

Он высокомерно смотрел на меня. Теперь он был в полном сознании.

— Не преувеличиваете ли вы свои возможности, друг Арнольд? У вас нет права снимать меня с должности, это может сделать только Академия на Земле.

— Права снимать вас нет, а власть сделать это — есть. Вашу должность укажет Земля, возможно, она возвратит вас обратно на Уранию. А пока вы займёте одну из пассажирских кают «Икара». И если откажетесь, я прикажу связать вас верёвками и внести на корабль, как груз. Вот такая ситуация.

Он церемонно поклонился.

— Ситуация ясна. Обойдёмся без верёвок.

— Что будет с геноструктурной? — спросил Мугоро. — Вы её закрываете?

Я сердито отвернулся от него. Я опасался, что опять отвечу улыбкой на его неуместный, но дьявольски заразительный смешок.

— Пусть временный директор БКС решает, как быть с геноструктурной.

Глория снова приподнялась.

— Арнольд, вы хорошо подумали, кого назначаете директором Станции? От этого человека будет зависеть все направление исследования!

— Вы сами установите направление исследований, Глория. Я оставляю вас временным директором Станции. И надеюсь, Земля превратит временность в постоянность, если, конечно, у вас самой не появится каких-нибудь возражений.

Спустя три месяца, уже на Латоне, я докладывал Мареку о событиях на Урании.

— Можешь огреть меня выговором, но поверь: иначе я поступить не мог. И я прошу тебя, сделай все, чтобы Глейстон не возвратился на Уранию. Человеку с его способностями можно найти дело и на других планетах. Информирую, что на «Икаре» он держался пристойно — правда, упорно пренебрегал нашим обществом, почти не выходил из каюты, но других протестов не было.

Марек рассеянно глядел куда-то вдаль. Мне казалось, я понимал его состояние. Я сказал, волнуясь:

— Знаю, знаю, очень подвёл тебя! Ты хотел возвратиться на Землю с Глорией…

Он оторвался от трудных дум.

— Что поделаешь, Арн? Не судьба мне прощаться с космосом. И вдуматься — нашли бы мы с Глорией счастье на преждевременном покое? Не тосковали бы на милой зеленой Земле о дальних краях?.. Глория всегда мечтала об исследованиях, какие можно поставить только на Урании. Надеюсь, Земля утвердит её директором БКС. Буду утешаться её радостью… Давай поговорим о вашем следующем рейсе, Арн.

— Давай поговорим, — согласился я.

Глава шестая

ЧУЖАКИ В РАЮ

Марек отправил Глейстона на Землю, там он, слышал я потом, занялся расчётом биоструктур и создавал на бумаге таких зверей, что сам всетворитель господь — если бы он существовал — в ужасе бы отпрянул. Некоторые из теоретически разработанных Глейстоном тварей были реально синтезированы — модели более простые, естественно. А мы на «Икаре» умчались дальше в том же отведённом нам регионе В-24, НК-17. И ещё долго стойкой темой бесед в салоне были события на Урании. Непосредственные участники — Хаяси, Менотти — все снова с наслаждением описывали происшествие: и мою драку с Мугоро, и спасение Глории, и все прочее. Хаяси критиковал глейстоновскую теорию страдания как путь к совершенствованию, доказывая, что в ней есть крохотное рациональное зерно — без преодоления трудностей нет дороги на высоту, — но превращать любую трудность в страдание чудовищно. Однажды Елена, слушая Хаяси, воскликнула:

— В человеческих преданиях есть сказание о рае, где отсутствуют муки и тревоги. А мы в своих странствиях и намёка на рай не встречали, зато адских местечек сколько угодно. Везде страдания — естественные и искусственные. Ужасно хочется побывать в настоящем добром раю. Чему ты посмеиваешься, Гюнтер?

Он выразительно пожал плечами:

— Рай — общежитие святых, Елена. А разве мы святые? Скорей, неисправимые грешники. Впусти таких в благоустроенный рай, он покажется нам хуже ада.

— Тебе лишь бы возражать, что ни скажи, Гюнтер! Если рай — гармония и согласие, то для рая ты и вправду не годишься, ты ни с кем согласия не приемлешь.

— Уж каков есть. И переделывать себя не буду даже для тебя, Елена.

Я впоследствии часто вспоминал эту забавную перепалку и удивлялся, до чего она оказалась пророческой. Но буду рассказывать по порядку.

На двенадцатый год полёта «Икара» в отведённом нам космическом регионе мы обнаружили в планетной системе Кремоны следы высокоразвитой цивилизации. Вы знаете не хуже меня, как редок разум во Вселенной. Любая встреча, с существами высокого интеллекта — событие и открытие. Это к тому же было неожиданным: локация планет Кремоны со звездолёта «Медея», пролетавшего в прошлом неподалёку, показало их безжизненность. И мы и не подумали бы свернуть на неё, если бы Фому не встревожил странный астероид, выскочивший на экран.

— В нем что-то искусственное, Арн, — сказал Фома.

Я интереса в астероиде не нашёл. Надо было оконтурить район опасности вокруг зловещей «дыры» Н

— Нет, тут что-то неладно, Арн, — твердил он. — Разреши подвернуть поближе.

Я мог бы запретить изменение курса — и мы потеряли бы одно из интереснейших открытий и избежали бы гибели трети экипажа. Но мне не захотелось спорить с Фомой. Он не такой обидчивый, как Гюнтер, не так импульсивен, как Иван, но глубоко огорчается, встречая отпор, а не уговор. И хотя я, часто объяснял ему, что уговоры в общении с ним не эффективны и отпор — единственная мера убеждения, он не меняется. Я сдался.

— Черт с тобой, Фома! — сказал я великодушно. — Трать на выход в эйнштейново пространство тонны активного вещества, ещё тонны потрать на уход из него, а выговоры от Марека поделим пополам. И честно предупреждаю: ту половину, которая больше, спихну на тебя.

Не прошло и часа, как я заговорил иначе. Это было, конечно, сооружение, а не астероид. Представьте себе длиннющую сигару с чёрными парусами перпендикулярно к оси — и все существенное в облике будет схвачено. На позывные сигара не отвечала, ничто не показывало, что она хочет приблизиться или скрыться. Фома притянул её захватывающим полем, заставил три раза повернуться. Носовая часть сохранилась хорошо, на корме зияло отверстие. Иван доказывал, что эдакие космические рыдваны были и у человечества лет триста назад, может быть, мы встретились с одним из них, затерявшимся в космосе. Фома помнил облик всех первых звездолётов — как вернувшихся на Землю, так и погибших в просторах Галактики: они были совершенней.

Елена объявила очередной неопровержимый логический вывод:

— Если это не древнее человеческое творение, то мы повстречались с новой разумной цивилизацией машинного типа. Это будет наше второе серьёзное открытие после астронавтов-осьминогов.

Хаяси не преминул возразить, что мы познакомились лишь с затерянной в космосе гробницей астронавтов-осьминогов, а о том, существует ли ещё их общество и где существует, понятия не имеем. Алексей по парусам, видимо использующим «солнечный ветер» — лучистую энергию светила, отнёс корабль к типу планетолётов, а не звездолётов. Я включил Алексея четвёртым в разведочную группу Гюнтера. Планетолёт «Гермес» понёсся к чужому кораблю, продолжавшему неторопливо плестись вокруг далёкой Кремоны уже по новой орбите — Фома захватывающим полем слегка изменил её.

О корабле кремонцев столько говорили потом на Земле, что мне нечего добавить к известному всем описанию. Но для Кнута Марека сообщение об открытии технически развитой цивилизации неподалёку от главной базы космического флота человечества прозвучало как взрыв у самых ног: он перед тем в годичном докладе Большому Совету утверждал, что его регион Галактики не является обиталищем разумных существ. К чести Марека, он не упорствует в заблуждениях. В ротонограмме на тысячу слов он требовал, просил, умолял — зная, что мы можем и воспротивиться, ссылаясь на программу поиска, — забыть о всех предписанных программах и идти на Кремону, откуда, по его мнению, стартовал обнаруженный нами планетолёт. Признаться, колебания у меня были сильные. Во всех нас, кроме Марека, мигом отказавшегося от прежних заблуждений, крепко засела уверенность, что и сама Кремона — звезда скучная и планетная её система — собрание мёртвых шариков. То, что обнаружили чужой корабль на планетной окраине Кремоны, отнюдь не свидетельствовало о его кремонском происхождении, скорей, наоборот. И на корабле, явно созданном живыми существами, мы не нашли следов какой-либо жизни — ни трупов, ни праха. Гюнтер решил сначала, что судно вели автоматы, но даже обломков механизмов не было. Половинка длинной сигары с оторванной кормой и солнечными парусами, а внутри пустота. На Земле потом, я знаю, нашли тысячу и один убедительный признак обитания на судне кремонцев, но мы не располагали ни временем для долгих исследований, ни земной аппаратурой. Я послал депешу Мареку, что представители разумной цивилизации не обнаружены и что вряд ли планетолёт стартовал с внутренних планет Кремоны. Он повторил просьбу забыть о всех прочих заданиях и идти на Кремону. Пришлось идти.

— Разубеди Марека, Анна, — сказал я, после того как две дальние планеты оказались грудой пыли, окаменевшей в космическом холоде. — Ты астрофизик, к твоим аргументам прислушаются охотней, чем к моим. Все равно будешь подтверждать прежние наблюдения «Медеи». Не вижу причин брать под сомнения работу предшественников. Если бы я хоть минуту верил, что эта сигара с парусами не примчалась издалека!

— Вариант появления издалека даже более вероятен, — сказал Фома — он незадолго перед тем провёл расчёты.

Анна никогда не колебалась высказывать своё мнение, но страсть не любила быть арбитром в спорах. Соглашаться с другими она могла, но совестилась опровергать того, с кем не соглашалась: природная деликатность запрещала наносить обиды. Она знала, что я не желаю идти на Кремону, а Марек настаивает на этом, и стеснялась стать судьёй между нами. Вместо неё ответил Мишель:

— Установлено два факта, Арн. Чужой планетолёт замечен на окраинах кремонских планет — первый факт. Он мог прибыть сюда отовсюду, в том числе и от одной из них. Это не факт, а предположение. Планеты Кремоны как объект излучения всего ближе — второй факт. Елена, какой отсюда логический вывод?

— Тот самый, какого ты ждёшь. — Елена рассмеялась и взмахнула жёлтыми локонами. — Надо обследовать планеты Кремоны.

Таким образом, поддержки у экипажа я не встретил. Мы двинулись к третьей планете, но и она оказалась таким же комком перемёрзшей пыли. Никто не сомневался, что и следующая не принесёт нового.

Следующая была неожиданна. Анализаторы издалека установили, что излучение от неё соответствует каменно-пылевому объекту при температуре около ста градусов ниже нуля — именно этого я и ждал, — но картина поверхности странна: какие-то тени, силуэты, мазки, а не обычные чёткие линии и краски. Впервые я видел обоих астроинженеров сконфуженными. Я сердито потребовал от них приличных изображений. Фома вёл «Икар» на малой скорости. Планета — солидный шарик, на три четверти массы Земли, — приближалась. Вдруг все изменилось. На экране вспыхнула картина, не имеющая никакого сходства с той, что недавно фиксировали анализаторы: не груда серой пыли, от одного морозного вида которой знобило, а очаровательная планетка, до того похожая на Землю, что хотелось кричать от восторга. Я и закричал, но на Алексея с Гюнтером:

— Что за вздор фиксировали ваши приборы недавно?

Ответ астроинженеров заставил меня задуматься. Анализаторы верно показывали, что им предстояло. Сама планета путала свои изображения. С расстояния в сто тысяч километров она рисовалась серым безжизненным комком, а на отдалении в тысячу — восхитительной страной. Мы второй десяток лет носились в Галактике на «Икаре», каждый ещё до «Икара» накопил от трех до десяти лет космического стажа на других кораблях, в Академии нам читали о всех прошлых интересных космических рейсах — ни с чем похожим мы не встречались и ни о чем похожем не слыхали. Я приказал отдалиться от Кремоны-4, фиксируя изменение картины. Мы отходили — и яркие краски тускнели, пропадала зелень, леса, моря, горы, облака, усиливалась серятина, типичная для мёртвой пыли, и с какого-то момента уже не было планеты, разительно похожей на Землю, была несущаяся вокруг далёкой жёлтой звезды груда каменного мусора. Мы дали сильное увеличение — не то, что гора или море — обычный дом зафиксировался бы на плёнке, — но картина осталась прежней: навеки промороженный, мёртвый шарик. Мы возвращались — все менялось, снова под нами проплывал зелёный, тёплый, великолепно убранный мир.

Иван считал, что планета закамуфлирована особым экраном.

— А что особенного? Не захотели жители, чтобы их издали разглядывали, вот и прикрылись искажающей сферой.

Все это выглядело правдоподобно, но надо было предварительно доказать, что планета населена, и определить физическую природу камуфлирующего экрана. Мы проделывали один виток за другим, наблюдали планету при кремонском дне и в глухую кремонскую ночь. Иван просил о высадке, Гюнтер требовал послать его группу в разведку. Я колебался. Я побаивался. На планете росли травы и деревья, в атмосфере летали птицы, в водах резвились водяные твари, и крупные и мелкие, по земле сновали животные, но разумных существ и признака не было. Но тогда кто окружил планету искусственным экраном? Что он искусственный — никаких сомнений. Не попрятались ли обитатели? Как они встретят нас, когда высадимся? С зеленой веткой мира в руках (или лапах) или залпом лазерных аппаратов из укрытий? Какова их техническая мощь? Каков уровень интеллекта? «Икар», конечно, надёжный корабль, но мы пошли в дальний поиск, чтобы умножать друзей человечества, а не ввязываться в сражения. Я так и сформулировал потом в отчёте свою позицию: «Не хотели провоцировать конфликта». И день за днём, ночь за ночью — верным спутником планеты, до того не имевшей их, — мы облетали и облетали Кремону-4.

В салоне ко мне обратилась Елена:

— Арн, рано или поздно ты пошлёшь разведчиков на планету. Моё мнение: лучше скорей, чем позже, но советов давать не буду. Прошу включить и меня в группу Гюнтера. Почему? Анализаторы показывают, что жизнь здесь идентична земной, но гораздо пышней. Нигде в космосе мы ещё не встречали копии нашей зеленой старушки. Я биолог, Арн. Я не прощу себе, если останусь любоваться местными чудесами только с экрана, а Пётр будет ходить среди них.

В разведочной группе, кроме её постоянных членов — Гюнтера Менотти, Петра Кренстона, Мишеля Хаяси, — на этот раз было ещё двое: Елена и я. Мы высадились на лугу у прекрасного озера, неподалёку зеленел лес, дальше поднималась седлообразная гора. Кремона, чуть поменьше и пожелтей Солнца, светила ярко и тепло, шло местное лето. Все было до неправдоподобия похоже на земное. Немного оставалось до времени, когда мы обнаружили и различия, и они стали грозно накапливаться, но в тот момент из различий мы ощутили только, что ходить здесь легче, чем на Земле, и вволю попрыгали на лужайке. Лишь человек, годы не ступавший по настоящей почве, может понять, какое это наслаждение — пуститься в пляс, отбросив громоздкие гравитаторы. Пётр с Мишелем, обнявшись, любовались озером. Гюнтер протянул обе руки Елене, острова со смехом ухватилась за них и закружилась вокруг вето. Помню, меня этот пустяковый эпизод удивил, Гюнтер, тайно влюблённый в Анну, не позволял себе на корабле хоть в чем-нибудь относиться к обеим женщинам иначе, чем к другим товарищам. Танцы и у нас бывали, но малообщительный Гюнтер участия в них не принимал.

— Елена, хватит развлекаться, посмотри на фиолетовых рыб! — крикнул Пётр, и Елена побежала к нему.

Гюнтер рухнул в траву. Он выглядел немыслимо блаженным.

— Арн, мне хочется полежать под нежным светом Кремоны, таскаться со стереоискателем я буду поздней, дай понежиться вдосталь! — Столь выспренне Гюнтер раньше не умел говорить, я отнёс нежданно высокий стиль к действию пейзажа. Гюнтер томно бубнил: — И вообще, знаешь, где мы? Мы в раю! Именно о таком местечке мечтала Елена, когда я посмеивался над ней. Я каюсь и отрекаюсь от былых заблуждений. Рай существует. Мы искали его на Земле и на планетных островках космоса, но не нашли, а он вот тут. Где-то здесь господь на манер нашего недавнего друга Чарльза Глейстона синтезировал Адама с Евой. Обоснованно гневаясь на первую человеческую пару, он потом выселил Адама с Евой на Землю, вероятно, перенёс туда на космической ракете. Бог был добрей Глейстона, тот подверг бы первую сотворённую человеческую пару неистовым искупительным, то есть совершенствующим, страданиям. Впрочем, страданий потом и нашим прародителям хватало. Короче, мы на прародине. Вековая мечта человечества!.. Вечный мир и блаженство?.. Не удивлюсь, если где-нибудь повстречается лев в обнимку с ягнёнком.

— Насчёт льва и ягнёнка не уверен. А тигр с зайцем составили дружескую пару. Только они не лежат, обнявшись, а шествуют к нам.

Гюнтер мигом вскочил. Из леса выходило животное, и вправду похожее на здоровенного, в полтонны, тигра, — рыжее, с массивной мордой. Рядом с ним смешно подпрыгивал зверёк, серый, остроухий, с длинными задними ногами. Гюнтер предостерегающе крикнул товарищам, чем-то любовавшимся у озера. Те обернулись. Елена ахнула, Кренстон и Хаяси выхватили плазменные пистолеты и быстро пошли к нам на подмогу. Я посоветовал Гюнтеру — он направил на страшилище оружие — не нервничать. Тигр подошёл, уставился на меня — я стоял впереди — жёлтыми искристыми глазами, зевнул, вывалил язык и раза два ударил хвостом но земле — и все это так добродушно, будто приветствовал и зевком, я высунутым языком, и дружелюбными ударами хвоста, только не говорил: «Здравствуйте, ребята, как поживаете?». Маленький зверушка — нрава, похоже, не такого компанейского — покосился на нас, толкнул тигра носом в лапу, тот повернулся к спутнику, подумал и двинулся к лесу, величественно перебирая лапами. Рядом подпрыгивал по-заячьи востроухий малыш.

— Рай, Елена, сущий рай, — ликовал Гюнтер, показывая пистолетом на скрывающихся в чаще зверей. — Тигр гуляет с зайцем! Мыслимо ли это? Тебя не радует, что мечта твоя осуществилась?

— Радует, очень радует, Гюнтер! — весело отозвалась она.

— И особенно радует, что этот рай ещё не знает грехопадения. Ведь в нашем человеческом раю сорванное Евой яблоко отразилось к худшему не только на человеческой судьбе, но и на нравах животных. Они стали поедать друг друга.

— Не цирк ли? Там тоже обнимаются тигры с зайцами, — скептически заметил Хаяси.

— Звери похожи на земных, растения и рыбы тоже, — задумчиво сказал Пётр. — Не приготовиться ли к встрече с человекообразными?

Мы прошли через лес, вышли к новому озеру, сели в авиетки, поднялись на них в гору, облетели долинки, опустились на море, покачались на волнах. А вечером нас очаровали розовые волны, точно такие, что мы видели с вами сегодня. Все было до восхищения земное. И если скоро мы обнаружили неизвестные растения и диковинных, на наш взгляд, зверей, рыб, насекомых и если над нами изредка проносились птицы причудливых очертаний, каких и художники-фантасты не придумывали, то это не уничтожало «впечатления земности», как выразилась Елена. Но людей не было — ни примитивных, ни равных нам по разуму, ни выше нас по интеллекту. Если мы и вправду попали в некую разновидность рая, то — Елена права — в дочеловеческую его эпоху: Адама с Евой тут ещё не создали.

Высадка передавалась на «Икар», там следили нашими глазами за всем, что мы видели, а заодно и за нами. Всеобщее мнение: ещё не встречалась столь удобная для людей планета. Иван ликовал: найдена превосходная площадка для заселения, он, выйдя на пенсию, устроит здесь человеческую колонию, если до того её не освоят другие новосёлы. Анну восхитило, что хищность не в характере местного зверья, — удивительное свойство, о нем тысячи лет мечтают земные животноводы, но никак не умеют подружить льва с ягнёнком. Даже Глейстону с его свирепой жаждой совершенствования не удался бы проект тигро—заячьей любви.

Фома разделял общие восторги, но кое-что его и обеспокоило. Камуфлирующее излучение планеты оказалось коварным, мы пробивали его раз десять, то удаляясь, то приближаясь, и каждый раз оно влияло на навигационные приборы. В результате — неустойчивость показаний. Выходить снова в далёкий рейс с такими приборами ему бы не хотелось. Он просил месяц задержаться на Кремоне-4 для ремонта и регулировок.

— Но, пробив при отлёте камуфлирующий слой, ты снова внесёшь неточность в анализаторы, — возразил я.

— Один раз не существенно.

— Даю месяц, Фома. А пока будем изучать Кремону-4, сбегаем на «Гермесе» и на внутренние планеты.

Вам хорошо известно, что мы задержались на Кремоне-4 не на месяц, а на целых шесть: мастерские у нас были отличные, но исправление всего, что нуждалось в ремонте, потребовало слишком много усилий. На планете поочерёдно побывали все. «Икар», превращённый в её спутник, недвижно висел над Кремоной-4, на неё сперва высаживались группами на планетолёте, потом индивидуально на авиетках. Если вначале и возникала мысль об опасностях, особенно у меня — командиру корабля опасения положены по штату, утверждает Иван, — то вскоре и я перестал беспокоиться. Планета казалась неправдоподобно, невероятно, немыслимо мирной. Посмотрите вот эти снимки: Иван верхом на тигре, зверь прямо-таки радостно ухмыляется, сам Иван куда серьёзней, он лишь торжествует; здесь Менотти обнял змею, там змеи покрупней наших; а вот и Анна верхом на кондоре, ну, не на кондоре, а на кондороподобной птице, даже Анна, не очень-то боевая, рискнула покататься на крылатом коне, посмотрите, как она счастливо машет рукой. Таких картин блаженного бытия множество, каждая встреча с обитателями планеты убеждала, что иного здесь не бывает.

Но однажды Иван, примчавшись на «Икар» после прогулки, в смятении доложил, что лицезрел страшное зрелище. Тигр прогуливался с телёнком — это, конечно, был не телёнок, а некая теленкообразность, как и сам тигр — не тигр, а нечто тигрообразное. И вот тигр остановился, лениво повернул голову, придушил своего спутника и, не торопясь, благодушно сжевал его. Иван вывалил на стол в салоне стереоленту, он, хоть и растерялся, успел заснять происшествие. Мы молча рассматривали кадр за кадром, тигр жрал свою жертву и вправду без злобы, истово, даже как-то вежливо, будто и мысли не имел причинить зло, а у телёнка на мордочке, пока она целиком не исчезла в пасти тигра, и следа не было ужаса, боли, страха, обречённости, в общем, всего, что, по нашему мнению, он должен был испытать. Напротив, он безмятежно улыбался своей телячьей улыбкой, он как бы говорил ею: «Ах, как мне приятно, что тебе приятно закусывать мною!».

— Ужас! — воскликнула бледная Анна. — Я буду теперь бояться встречи с этими бестиями. Но ведь и признака хищности нет у этого зверюги, такая благопристойность на морде!

— Наши крокодилы идут дальше благопристойности, Анна, они от сочувствия к жертве плачут, когда поедают её, — иронически отозвался Хаяси. Он один не возмутился жутковатым все-таки зрелищем.

Я отменил вольные выходы, теперь на планету высаживались снова группами, подстраховывая друг друга, — никому не улыбалось стать закуской радушных хищников. И снова мы убеждались, что хищников в нашем понимании нет — крупные звери не нападали на мелких, не гнались за ними, мелкие не убегали, не прятались, не пробовали защищаться. Все совершалось проще и страшней. Трагические происшествия быстро умножались: животные на Кремоне-4 поедали одно другое не реже, чем в дикой природе на Земле, но только здесь это не выглядело картиной мук. Кренстон с Еленой доложили нам результаты изучения биологии местных животных:

— В характере хищников не запрограммировано злобы, у мирных — страха. Этим и объясняется ублаготворенность, сопровождающая гибель.

— А не привить ли им недостающие свойства, чтобы дать возможность жертвам спасаться? — предложил Гюнтер. — В лабораториях Урании такие операции совершаются запросто. Пригласить бы специалистов из БКС, в частности этого вечно смеющегося Муро Мугоро.

Петру идея Гюнтера понравилась, мне — нет. Астроразведчикам запрещено менять условия обитания живых существ на открываемых планетах. Допускаются исключения, здесь я их не видел. Но зрелище безмятежного уничтожения одних другими стало действовать мне на нервы. Иван добавил жара в тускло затлевший огонёк раздражения. У него родилась очередная ослепительная идея — здесь обитали разумные гуманоиды, вероятно, те самые, что сконструировали планетолёт с солнечными парусами, но их постепенно пожрали хищники.

— Выйди, например, я без скафандра и оружия, — доказывал он с увлечением, — обязательно пообедают мной! Хотите проверим? Не бойтесь, я — то смогу отбиться, да и вы не дадите меня в обиду. Просто эксперимент: будут ли меня жевать?

К этому времени мы наконец обнаружили следы разумных созданий: подземные жилища, похожие на соты, кости десятков поколений кремонцев — так мы их стали называть, народа вполне гуманоидного, на Земле их признали бы одной из человеческих рас, вроде пигмеев — они не выше полутора метров, большегубые, большеглазые, лопоухие, длиннорукие, почти безносые, в общем, не Аполлоны Дельфийские, но и не обезьяны. А когда мы наткнулись в пещере на мозаику из цветных камешков, ту, что сейчас в Музее Космоса, и на нас глянули с картины огромные, умные, бесконечно грустные глаза… Впрочем, вы больше моего знаете о кремонцах, столько о них новых данных! Для нас тогда самым, возможно, важным было, что мы нашли и мастерские, где они создавали свои космические тихоходы, — обломки, детали, два почти готовых корабля.

А самих кремонцев не было. Словно все вымерли или покинули планету. В этих условиях мысль, что их просто пожрали, нельзя было легко отринуть. Я распорядился.

— Можете экспериментировать, друзья. Приглашать специалистов БКС не будем, а чему научились на Урании сами, то постараемся использовать.

Все одобрили моё разрешение, один Хаяси с сомнением поджимал губы. Нет более консервативного народа, чем социологи: они оперируют большими массами — не индивидами, а решения, затрагивающие целые общества, всегда крупней и ответственней частных — без долгих раздумий на них не идут. Пётр радовался, Гюнтер тоже, он заскучал, оставив свои взглядомеры, правда, они с Алексеем добились какой-то удачи. «Нет возможности применить на практике наш успех», — с сожалением говорил Алексей. Но я отвлёкся, о взглядомерах потом. Елена, биолог, как и Пётр, одобрила эксперименты, но участвовать в них отказалась: она не экспериментатор, просто учёный биолог, даже так: биолог-социолог, биолог-психолог, а всего верней — биолог-логик, не лабораторный работник, конечно. Пётр же специализировался в своё время в экспериментальной генетике и, как записано в его паспорте астронавигатора, достиг в ней немалого мастерства. И на Урании он с первого дня не покидал геноконструкторских лабораторий, почему, собственно, и не принял активного участия в нашей стычке с Глейстоном. Зато он отлично усвоил все новшества в переделке геноструктур, разработанные на БКС, и вдобавок разжился специальными аппаратами, созданными геноконструкторами. Можно было не сомневаться, что придуманное себе задание по переделке местного зверья он выполнит безукоризненно. К тому же ему помогали Гюнтер с Алексеем, оба изобретательнейшие инженеры.

Мы доставили на «Икар» двух тигров и с десяток мелких зверушек, составлявших, мы это уже знали, любимое блюдо благопристойных хищников. Тигры вели себя на корабле как милые домашние твари, мурлыкали, а не рычали, просили погладить их, умильно заглядывали в глаза, но, потеряв к ним доверие, мы остерегались панибратствовать. Пётр усыпил всех, больших и малых, Гюнтер с Алексеем ассистировали. Вскоре они доложили, что можно знакомиться с результатами, и мы пошли всем экипажем в биологическую лабораторию.

В ней стояли две клетки, одна — большая и прочная — с тиграми, другая — маленькая, с тонкими прутьями — для зверушек. Картина поведения разительно отличалась от той, что мы видели все эти дни. Тигры бросались на прутья, свирепый рык сотрясал воздух, зверушки жались кучкой в дальний угол клетки. Иван подошёл к большой клетке и отпрянул, тигр, ещё недавно благожелательно допускавший себя седлать, проворно просунул сквозь решётку лапу, едва не прихватил Ивана когтями и так заревел от разочарования, что заныло в ушах.

— Отличная работа! — воскликнул сияющий Иван. Вчера он ликовал от добродушия хищников, сегодня восхищался их злобой. — Огромные успехи сделала инженерная генетика! Как по-вашему, други?

По плану эксперимента оперированных животных выпускали на волю, но полной свободы не предоставляли: Гюнтер и Пётр в авиетках следовали за тиграми и, давая им нападать на безмятежно прогуливающиеся жертвы, в последний момент должны были предотвращать тормозными полями расправу. Что до зверушек с внедрёнными способностями страха, то они должны были продемонстрировать собратьям спасительность боязни. Но эксперимент пошёл по-иному. Мы и отдалённо не догадывались, что за странное местечко эта райская планета Кремона-4.

Первыми выпустили мирных зверушек. Они боязливо потоптались, потом кучкой осторожно направились к лесу. Оттуда вышел великолепный тигрина с когортой своих потенциальных жертв, весело семенивших по его бокам. Наши зверьки на мгновение оцепенели, затем с визгом кинулись врассыпную. Лесные выходцы с удивлением смотрели на перепуганных земляков, впервые мы разглядели на их мордах это столь редкое здесь чувство — удивление. А с беглецами сотворилось нечто непредвиденное: их вдруг побросало вверх, завертело, швырнуло оземь, визг затих, и через две-три минуты все движенья замерли. Гюнтер и Пётр, посадив авиетки, подбежали к зверькам. Я с Еленой и Хаяси тоже заторопились поближе. Перед нами лежали трупы, зверьки быстро холодели.

— Ничего не понимаю, Арн! — выдавил трясущимися губами Пётр. — Эксперимент был чистый.

— Я, кажется, догадываюсь! — медленно проговорил Гюнтер.

— Ну и дьявольский характер у этой райской планетки. Но надо проверить. Разреши выводить тигров, Арн.

С играми расправа неведомых сил была ещё более быстрой и жестокой. Они бешено вынеслись из клетки, свирепо зарыкали, их в ту же секунду кинуло оземь, железная судорога ломала гибкие, красивые тела, душила, выворачивала спины.

В минуту все было кончено.

Я молча глядел на бездыханных красавцев. Ко мне подошёл Гюнтер.

— Арн, — сказал он хрипло. В какие-то несколько секунд он страшно переменился — лицо исказилось, глаза зло засверкали.

— Беру свои извинения перед Еленой обратно. Возвращаюсь к старому мнению: рай не по мне, человек грешный. Хочу, чтобы ты это знал! И чтобы ты это знала, Елена!

— Я не уверена, что причина неудачи эксперимента в самой планете, — возразила Елена. — Надо поискать факторы поконкретней. И напомню, что ещё недавно ты больше всех восхищался Кремоной.

Я не мог знать в ту минуту, что в коллективе нашем образовалась трещина и что она будет отныне расти. Но тон, каким Гюнтер заговорил с Еленой, рассердил меня. Он ещё никогда с такой неприязнью не глядел ни на кого, тем более на неё: Гюнтер был характера нелёгкого, но человек воспитанный.

— Златокудрая, — сказал он с холодной любезностью, — строй, пожалуйста, свои логические цепи для собственного душевного утешения. А я не люблю, чтобы меня превращали в дурака. Ни для Кремоны, ни для тебя не делаю исключения.

Я оборвал их спор, возможно, с излишней резкостью: у Елены от грубого отпора навернулись слезы, этого я не мог снести. Гюнтер раздражённо зашагал к авиетке. Я пробормотал, что странно действует на нас планета, райские условия, а нервы у некоторых расходятся.

Когда мы возвращались на «Икар», Хаяси взял меня под руку.

— Арн, держись, пожалуйста, — сказал он. — От тебя во многом зависит наше настроение, а оно ухудшается у всех. Давай обсудим на «Икаре» результаты эксперимента. Он не такой уж неудачный. Кое-какие факты установлены.

Обсуждение мало что дало. Правда, стало очевидным, что Кремона-4 — планета отнюдь не нормального планетного характера. И неразгаданная сфера вокруг неё, превращавшая для наблюдателя извне прекрасное местечко в мёртвое тело, и внешнее благолепие, картина всеобщего радушия при отнюдь не благостных жизнеотправлениях, и даже то, что рейсовые механизмы здесь разладились и восстановление идёт трудней, чем хотелось бы, — все это и раньше поражало. А сегодня добавилось, что нормальные реакции организма) ярость, помогающая нападать, чтобы пропитаться, страх, способствующий самосохранению, — на планете запретны. Анна поддерживала Гюнтера, запальчиво обвинявшего саму Кремону-4 в расправе с экспериментальными животными. Разве нельзя допустить, что свирепость и страх, доказывал она, вовне выражают себя неведомыми физическими полями и что поля эти несовместимы с опять-таки неизвестными нам физическими полями самой планеты? Разве не при помощи воздействия на излучения синтезированных на Урании биороботов Глейстон менял свойства и возможности своих созданий? Достаточно допустить, что и на Кремоне каким-то неизвестным нам образом происходит подобное тому, что мы видели на Урании, и сегодняшнее событие станет ясным.

— То есть неизвестное объясняется при помощи неведомого, — презрительно бросила Елена. Стычка с Гюнтером сделала и её раздражительной. И что Анна поддержала Гюнтера, не улучшило настроения Елены. — Не знаю, как тут с астрофизикой, а логика уникальная!

Для меня было ясно одно: если Кремона-4 арена игры неведомых физических сил, то надо силы эти открыть и изучить. И познакомиться с внутренними планетами — может, сферы и там камуфлируют их природу? Разбиваемся на две группы, предложил я. Астрофизик Анна Мейснер, биолог Елена Витковская, астроинженер Алексей Кастор, астроботаник и медик Иван Комнин, штурман Фома Михайловский продолжают на «Икаре» изучение Кремоны-4. Остальные четверо, разведочная группа астроинженера Гюнтера Менотти вместе со мной, на «Гермесе» уходят на соседние планеты. Сегодня, оглядываясь, я вижу, что допустил просчёт. Что-то нехорошее появилось среди экипажа, я почувствовал перемену, но игнорировал её: общая работа заставит забыть о неудачах, думал я тогда, и ограничился тем, что поставил каждому деловое задание.

Так началось наше путешествие на Кремону-5 и дальше, к звезде. Нет, я не буду описывать вам ту экспедицию, гораздо полней о ней можно узнать из наших отчётов. Но о чувствах, которые тогда нас одолевали, хочу поведать. Кремона-5 повторяла Кремону-4, но как бы на ранней стадии. Таинственная сфера тоже окружала её — и под ней планета тоже являлась иной, чем виделась издали. «Как бы под защитным колпаком, предохраняющим от любопытных взглядов и нежелательных посещений», — твердил все злее Гюнтер, уверовавший, что и сфера эта, как и все остальное, вызывающее недоумение, — искусственное изделие, а не стихийная игра природы. Благодатные условия жизни не только не уступали условиям на Кремоне-4, но и превосходили их: звезда светила здесь ярче, растительность была пышней, а вода походила на питательный бульон. «Суп густой консистенции», — оценил Пётр одно из морей. Но питаться было некому. Еду приготовили, подали на стол, но не пригласили поглощающих ртов. Микроорганизмы, небольшая табличка простейших — вот и все, что нашёл Пётр. Кремона-5 только начинала свою биологическую историю.

Зато усыпальницей для пришельцев она успела стать. Кремона-5 была мастерской и стартовой площадкой космических кораблей. Ещё вернее было бы назвать её массовым кладбищем. Трудно передать чувство, с каким мы осматривали сотни звездопарусных судов, они встречались во множестве мест — где недостроенные, где разбитые, но ни одного годного к вылету. Те, что могли лететь, улетели; повреждённые возвращались обратно, если не погибали после вылета, — такова была наша оценка. Первые найденные корабли возбудили ликование, мы радовались, что нашли новую техническую цивилизацию, круг друзей человечества теперь расширится. Но радость гасла, превращалась в смятение, смятение становилось печалью — найденной высокой цивилизации больше не существовало, она была в далёком прошлом. Конечно, мы находили кремонцев — и немало, — но скелеты, а не тела.

Мы полетели дальше, на ближние четыре планеты Кремоны — четыре сожжённых беспощадной звездой каменистых шара, лишённых даже намёка на жизнь. И снова здесь мы находили остатки кораблей кремонцев, поплавленные, раздавленные, сами ли опустившиеся в пекло или затянутые им — неведомо.

На «Икаре» мы обсудили результаты поиска. Докладывали Гюнтер и Хаяси — одни факты, никаких заключений. Гюнтер старался быть сдержанным, а у Мишеля сдержанность в натуре — когда он вдруг не ударяется в любимую, все обобщающую философию: удивительно в нем совмещается приверженность фактам с безудержными абстракциями. Я не поклонник тощей фактологии, не сторонник и длинных логических вывязываний — любимого занятия Елены. У меня сложилось определённое мнение, и я его высказал. На Кремоне-4, в прекрасных условиях жизни, когда-то развилась цивилизация кремонцев. Им захотелось превратить благоденствие в блаженство — и они для защиты от внешней опасности создали таинственную камуфляжную сферу, отменили страдания и муки. Правда, преодолеть естественный круговорот жизни было выше их сил, и на Кремоне-4 одни организмы служат пищей другим, зато процесс этот происходит без боли, отчаяния, страха, ярости. Выражаясь по-старому, кремонцам удалась революция чувств, они упразднили все отрицательные эмоции. И если лев пожирает ягнёнка, то делает это благодушно, в вольное от пищеприятия время тот же лев мирно покоится рядом с ягнёнком. А ягнёнок, теряя жизнь, не теряет ощущения блаженства. По завершении райского распорядка на родной планете, кремонцы вздумали освоить и другие планеты своего звёздного мирка. Их погнал наружу бес экспансии. Начинается эра звёздного кораблестроения. Но они не стали выдающимися космическими инженерами. Их корабли примитивны, на протяжении тысячелетий все снова воспроизводится одна и та же модель — огромные парусовидные приёмники лучистой энергии Кремоны, которые затем, вдали от генерирующей энергию звезды, могут стать источником двигательной силы. Иначе говоря, звездолёт кремонцев должен подлететь поближе к звезде, нахвататься её жара и лишь потом пуститься в межзвёздное плавание. План не удался. Катастрофы стали правилом. То пережигали приёмники, то перенапрягали накопители — и те взрывались: сказывались и недоработки отдельных узлов и деталей. Звездоплаватели падали на ближние планеты или носились вечными мертвецами в космосе, вроде того корабля, что нам встретился. Можно, однако, думать, что часть кремонцев ушла; вероятно, когда-нибудь откроют их следы в других местах. Погибнуть весь народ не мог. Значит, эвакуировались, покинули свою благополучную обитель. Возможно, в конце концов изобрели и более удачные звездолёты, способные на далёкие походы.

У нас на «Икаре» была традиция: дискуссии исчерпываются выяснением мнений. Никакой запальчивости, никакого навязывания своих взглядов. Расхождение оценок — да, препирательства — нет. Мы достаточно уважали друг друга, чтобы не доказывать, что оппонент чего-то не понял, не усвоил, не постиг, не проник, — в общем, разбирается плохо.

Но новый дух, возникший на Кремоне-4, стал все явственней показывать себя. Мои отнюдь не излишне смелые аргументы вызвали раздражение. Елена ещё сдерживалась, Анна опустила голову, чтобы я по глазам не понял, как глубоко она не согласна, Иван нервничал, и, если бы первым не взорвался Гюнтер, в дискуссию ринулся бы он.

— Нет! — закричал Гюнтер. — Ты чудовищно далёк от истины, Арн. Нельзя всех мерить по себе. Ты в аналогичной ситуации поступил бы так-то, стало быть, и кремонцы действовали так — вот твоя аргументация. Ты не понял главного. Кремонцы — самоубийцы! Их гнал не бес экспансии, но дьявол отчаяния. Они сознательно устремились к гибели.

— Самоубийцы? — переспросил я, порядком удивлённый.

Он запальчиво повторил — да, самоубийцы. Безмерное благолепие довело их до тошноты. Они возненавидели свою благоустроенность, своё вечное довольство, свой чудовищно завершённый быт, где не оставалось чего-либо желать. Но они сохранили разум, а разум беспокоен, разум ищет, разум восстал против тупого благоденствия. Сам разум создавал его, это райское блаженство, и пока рая не было, было стремление достичь его. Но на вершине осталось безделье: полная удовлетворённость, отмена всего, что могло тревожить или вызывать желание. Пути вперёд уже не было. Но и назад не стало!

— Ты хочешь сказать, что кремонцы не могли возвратиться в прежнее бытие?

— Да, Арн, именно это! Их трагедия в том, что благолепие на Кремоне осуществляется ныне автоматически. Они основательно поработали, чтобы достичь счастья, ставшего горем. Разве гибель экспериментальных животных произошла от злого умысла мыслящих жителей? Нет! Они погибли, ибо какие-то поля, генерируемые страхом и свирепостью, враждебны созданному здесь могучему полю святости. Планета существует самостоятельно, самодовлеюще — так бы это назвал учёный старой школы. Она активно противодействует всему, что есть не она. В ней могучий потенциал самосохранения. И кремонцы, попав в эту западню, изнемогли в борьбе с созданным ими чудовищем вечного довольства и вечной ясности. Древний поэт презрительно сказал: «Кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп». Они не были глупы и поняли, что судьба их — стать блаженными идиотами. Было от чего впасть в отчаяние! Вдумайся и в то, Арн, что даже покончить с собой на Кремоне-4 невозможно, при этом ведь надо испытать отрицательные эмоции, а все отрицательное ликвидировано. И, говоря об отчаянии, о горе, я подразумеваю мысли, а не чувства. Преодолеть печальные суждения, интеллектуальную грусть не хватит всей мощи райских энергетических полей Кремоны-4. Кремонцы интеллектуально изнемогли, интеллектуально впали в отчаяние, интеллектуально, а не эмоционально возненавидели свою жизнь. Это предохранило их от идиотизма, но привело к гибели. Они всем народом пошли на самоуничтожение. Вот почему они не стремились к техническому совершенству своих кораблей, они, уверен, могли создать и такие, но зачем? И парусный космический рыдван способен стать катапультой, бросающей из вечного довольства в вечное небытие, а большего и не требовалось.

Очень бы я погрешил, если бы не упомянул, с каким мрачным вдохновением Гюнтер излагал свою теорию. Его лицо горело, глаза пылали, он уже практически применял знания, добытые при разработке взглядомера, только мы об этом не догадывались — и два хмурых света, бившие из его глаз, действовали прямо-таки жутко. Один Хаяси выглядел спокойным, и я попросил Хаяси высказаться.

— Я согласен и не согласен с обоими, — сказал он мягко. — И хоть не люблю выходить из области фактов, сейчас позволю это себе, ибо Арн и Гюнтер сдобрили добытую информацию жгучим перцем своих фантазий, а это неубедительно. Мне не нравится теория экспансии Арна и теория самоубийства Гюнтера, все остальное правильно.

— Получается, Мишель: плюс отвергается, а минус не принимается. Что остаётся? Нуль! Вот и вся информация, — сострил Иван.

— Остаётся живой разум, восставший против препарирования эмоций! — невозмутимо отпарировал Хаяси. — По-моему, кремонцы — общество, впавшее в тоску. Они возжаждали перемен, но убедились, что на планете ничего не изменить, — тут я присоединяюсь к Гюнтеру. Верно, что они лихорадочно рвались наружу. Но не погибнуть — обрести новое бытие! И не усовершенствовали свои корабли не потому, что не хотели, просто не сумели — возможно, не понимали, что они примитивны: зловещая благоустроенность Кремоны ослабила и самокритичность разума. Вероятней всего, большинство их погибло ещё в границах своей звёздной системы, но не удивлюсь, если какая-то часть вырвалась в иные звёздные районы. Решение даст только опыт.

Гюнтер все время порывался перебить Хаяси и, когда тот, наконец, закончил свою мысль, снова взорвался.

— Хорошо, опыт! Но разве опыт не говорит, что не только кремонцам, но и людям здесь грозит опасность? Пока не изучен механизм охраны планеты, мы сами можем стать её жертвой! Адское местечко! Предки говорили, что дорога в ад вымощена благими намерениями. Я добавлю: а облик ада порою райски приятен. Если это рай, то рай для дьяволов. А мы хоть и грешники, но не черти, а люди.

— Чего ты хочешь, Гюнтер? — спросил я. — И пожалуйста, без богословских терминов! Твой инженерный язык мне нравится больше.

— Хочу побороться с планетой! Для начала поставить ей несколько каверзных вопросов и послушать её ответы. Вот тебе инженерный ответ.

— Вряд ли удастся. Я послал ротонограмму на Латону с докладом об осмотре внутренних планет и надеюсь, что Марек, удовлетворённый, разрешит нам вернуться на базу. Мы поисковики, а не штатные исследователи. Пусть другие экспедиции займутся Кремоной. Конечно, — добавил я, чтобы не выводить из себя Гюнтера, — я бы разрешил тебе поспрошать планету, если бы мы скоро не возвращались на базу.

Ночью дежурил Хаяси. Все шло нормально. Хаяси сказал после рапорта об отсутствии происшествий:

— Арн, не уверен, что анализ душевного состояния экипажа входит в обязанности дежурного, но хочу обратить твоё внимание, что Гюнтер правдиво уловил тревожную новость: планета плохо действует на нас. Она незримо ломает нас в свою сторону, а наша психика сопротивляется. Предвижу взрывы. Все возбуждены, все чего-то ждут.

— Все ждут возвращения, и только его я предвижу, Мишель. Не сочти меня легкомысленным. Подавление живых чувств угнетает не одного Гюнтера. Но до разлада не дойдёт, мы раньше вырвемся из дурманящих полей планеты.

Я ошибся: Марек не высказал удовлетворения. Уже давно не открывали новых физических процессов в космосе, наш доклад, что и охранная сфера Кремоны, и запрет на отрицательные эмоции — действие неведомых физических полей, породил на Латоне волнение. Нас просили хоть приблизительно установить, что это за поля.

К этому времени Фома завершил наладку приборов. Распоряжение Марека путало мои планы. Я был в недоумении. Одно — установить в наличии неизвестные поля, совсем другое — превратить их в известные. Анализаторы расшифровки не дали, надо было придумывать эксперименты. Я попросил представить проекты. Каждый откликнулся тем, к чему больше лежала душа. Анна, не мудря, предложила увеличить спектр восприятия анализаторов — обычная её работа: добрая доля установленной на «Икаре» приёмной аппаратуры ещё на Земле проходила через её руки. Улучшение анализаторов, конечно, было полезно. Анна просила вызвать резкие всплески полей планеты, они пока тоже как бы за охранным щитом: побудить её к активным действиям — именно это Гюнтер называл «ставить каверзные вопросы». Пётр хотел вновь выпустить наружу зверушек с внедрённым в сознание сопротивлением уничтожению и определить, чем неведомые силы попытаются подавить это сопротивление. Гюнтер обещал подарить планете не зверушек, а зверей — и таких, что ей будут не по зубам. Алексей брался подготавливать аппаратуру. Елена, Иван и Мишель вызвались в помощники к экспериментаторам. Нас охватило возбуждение, хорошее возбуждение. Никто, кроме Гюнтера, не собирался побороться со странной планетой как с живым существом, но все жаждали бросить вызов её загадочным охранным силам.

Я пришёл в лабораторию Гюнтера. Ему помогали Алексей и Иван. Все трое возились с громоздким аппаратом. Мне он показался обыкновенным стереопроектором.

— Проектор, но необыкновенный, — нетерпеливо сказал Гюнтёр. Увлекаясь, он сердился, если его отвлекали. — Арн, капитан корабля имеет право знать, чем занимаются сотрудники, но у тебя слишком крупный нос, таким носом неудобно лезть во все детали. Ты понял намёк?

Намёк был слишком груб, чтобы не понять. Иван с воодушевлением проорал, когда я уходил:

— Арн! Гарантируем потрясающее зрелище! Кремона содрогнётся!

К сожалению, он оказался более прав, чем сам мог подозревать. Пётр внедрил в дюжину зайчат выведенное им чувство страха: в данном случае фраза «выведенное чувство» — самый точный термин. Петру помогали Елена и Анна — первая определяла психическое и физиологическое состояние зверушек, вторая старалась сверхчувствительными детекторами установить, какое излучение генерируют у зверьков их эмоции. Анне тоже послужили на пользу навыки и приёмы, приобретённые на БКС уже после того, как я убрал Глейстона с директорства. Больше месяца мы провели на Урании, и это время не было потеряно.

— Подопытные животные разбиты на две группы, — порадовал меня Пётр. — У одних страх нарастает постепенно, у других — взрывом. Ожидаем, что и реакция планеты тоже выразится не одинаково, а это облегчит идентификацию её ответов.

Анна вскоре доведалась, что, впадая в страх, животные генерируют особые электромагнитные волны со сложным кружевом обертонов. Елена не преминула выстроить логическую цепочку:

— Если страх или ярость воспринимаются в отдалении, как электромагнитные импульсы, то и подавляются они противоимпульсами той же природы, но с противоположными обертонами. Это существенно сужает круг поисков.

Я не удержался от ехидства:

— Да, конечно, если бы противодействие исчерпывалось только подавлением страха или гнева. Но пока зверьков на планете просто уничтожают, а это уже не противообертоны.

Новые настроения, появившиеся на Кремоне, у Елены выражаются своеобразно: она потеряла прежнюю самоуверенность. Ещё недавно она стала бы отстаивать свою идею, сейчас, смутившись, промолчала. Вероятно, это происходило оттого, что рай, о котором она мечтала, порождал отнюдь не райское блаженство.

День решающего эксперимента стал днём торжества и горя. Пётр выбрал полигон — маленькую цветущую долинку, с трех сторон обнесённую холмами. Единственный выход вёл к озеру. Подопытным зверькам некуда было бежать, они могли лишь метаться между озером и холмами. К холму приткнули испытательную камеру — нечто вроде древнего стального танка с откидной боковой дверкой, — она оставляла экспериментаторам свободу действий впереди, а сверху, снизу и с боков надёжно экранировала от посторонних полей.

Здесь я должен сделать важные пояснения.

В отличие от Петра, снова выпустившего на волю животных, подвергнутых генооперации, Гюнтер придумал страшные стереообразы. Он так расписал их преимущества, что ни у кого не явилось возражений. Снова задним числом признаю: мы все недооценивали Кремону-4.

— При помощи своего аппарата я могу создать любой облик любой степени привлекательности и ужаса, — говорил Гюнтер, когда утверждался план эксперимента. — Что у Глейстона изготовлялось в телесном воплощении, то гораздо разнообразней и быстрей можно сотворить в оптическом исполнении. Изображение, кажущееся реальностью, — вот что такое мои оптические чудища. Анна определила обертоны страха, смятения, ярости, ненависти, свирепости, жадности и другие. Все такого рода излучения в любом усилении будут сопровождать мои фигуры. И эти излучения из индикаторных могут стать боевыми, я направлю их против любых полей планеты, пусть только Анна даст своевременно их характеристику, чтобы знать, чему противоборствовать. Вообще можно обойтись и без жалких телесных зверьков Петра, но, раз он поработал с ними, пусть выводит на расправу. И ещё одно: управление проектором кнопочное, но могу и глазами. Я наконец создал устройство, воспринимающее энергию взгляда: подключаю аккумуляторы на себя и перевожу их мощность в интенсивность взгляда. Посмотрите, как это делается.

Алексей, ассистировавший Гюнтеру, выключил лампы. В темноте из глаз Гюнтера полился свет, и все, что было впереди, отчётливо выступило из мрака. Несколько раз, то погашая взгляд до мерцания, то накаляя до белого жара, он погружал во тьму и заливал сиянием салон. Зрелище было незаурядное! Иван бил в ладоши. Гюнтер торжествующе закончил:

— Как видите, мне удалось овладеть тайной восьмируких астронавтов, управляющих своими аппаратами силой взгляда. Думаю, на Земле оценят это открытие. Сомневаюсь, впрочем, чтобы оно вошло в широкое употребление. Нельзя же, чтобы люди дуэлировали глазами, исподтишка или открыто ослепляли один другого. Какими тогда взглядами обменивались бы соперники и каким сиянием озаряли своих возлюбленных!

Почти все смеялись шуткам Гюнтера — и напрасно. Что до меня, то я был восхищён и обеспокоен. Гюнтер Менотти, конечно, был инженерный гений, теперь это признано. Его разработки поражают и сегодня. Я сразу понял их величие. Но мне не понравился тон Гюнтера. Скромностью он и раньше не болел, но и надменностью не оскорблял. В тот вечер в салоне он держался надменно. В нем появилось какое-то тревожное сходство с Глейстоном. Взгляд, какой он метнул при усилении на Петра, заставил того невольно пригнуться. Поймите меня правильно, я уже говорил, что, переступив порог «Икара», оба они, Пётр и Гюнтер, дали обещание забыть о соперничестве и о своём особом отношении к Анне и двенадцать лет честно держались слова. Но на Кремоне

— Ты готовишься к эксперименту, как к сражению. Пожалуйста, не увлекайся. Наше дело изучать, а не ликвидировать то, что кажется недостатком. Прошу руководствоваться этим.

Он зло поглядел. Я порадовался, что Гюнтер не подключил к себе аккумулятор, питающий энергией взгляд. И не мог допустить, чтобы так на меня глядели, и тем более чтобы не выполняли моих распоряжений. Он понял, что я готов рассердиться. Ссоры он не пожелал.

— Арн, ты забудешь о своей осторожности, увидев, как разворачивается эксперимент! И надеюсь, это произойдёт ещё до того, как на лужайку вырвется мой Бафамет. Уверен, что ты тогда отдашь другие приказы.

Бафаметом он назвал самое страшное из своих стереосозданий. Придумал Бафамета мастер на фантазии Иван, Гюнтеру оставалось лишь превратить в нечто почти реальное поэтическое чудовище Ивана — сделано это было мастерски.

На площадке распоряжался Пётр, ассистировал Алексей. Гюнтёр с Иваном сидели поблизости от испытательной камеры, в кабине проектора, похожего на исполинского краба. Остальные, и я с ними, разместились в танкообразной камере. Фома наблюдал за нами на корабельном экране.

На лужайку выбежал зверёк, осмотрелся, навострил уши, стал весело прыгать. Пётр сделал знак Гюнтеру, тот набрал цифру на пульте, на лужайке внезапно, из небытия, возникли три дога — вы их видели в моем саду, не правда ли страшилы? — и бросились на зайца. У этого подопытного экземпляра страх нарастал постепенно, он сперва присел, потом отпрянул, потом кинулся наутёк, но выхода наружу не было, он заметался по долинке. Судорога стала бить его о грунт. Не прошло и минуты, как дух из него вышибло.

Пётр и Гюнтер со своими ассистентами приблизились к камере. Анна показала запись возмущений, уловленных в пространстве. Предположения наши оправдались частично — были и противообертоны, нейтрализовавшие кривые страха, но вместе с ними и линии иных полей — они-то и были губительны. Их расшифровку тут же уверенно дала Елена.

— В зверьке возбуждён внутримолекулярный резонанс. В нем разорвали связи, скрепляющие определённые атомы в молекулах. Для любой биологической структуры такие резонансные колебания — гибель.

— Тем же резонансом пытались расправиться и с моими псами! — Гюнтер злорадно ухмыльнулся. — Но автоматика благолепия не сработала: у стереофигур нет внутримолекулярных связей. Дай-ка ленту, Анна. Я настрою Бафамета на противорезонансные поля.

Пётр выводил одного зверька за другим. Записи умножались, становились доказательней. Теперь мы знали, как загадочная автоматика планеты расправляется с нежеланными эмоциями. В общем, это был тот же физический принцип, какой применяли Глейстон с Мугоро на БКС. Но там это делалось для совершенствования умений организма, а здесь для беспощадной расправы с организмами.

Планета казалось чудовищно, невообразимо усиленной глейстоновской лабораторией, но запрограммированной на зло: ради сохранения внешнего благолепия она жестоко истребляла все, что не совпадало с благолепием хоть малость.

— Выводи Бафамета, Гюнтер, — предложил Пётр. — Попытаемся с его помощью защитить следующего зверька.

На лужайке обрисовалось чудовище. Что оно собой представляло? Не знаю, как и описать! И на БКС таких страшилищ не придумывали. Многоногое, многорогое, ушастое, клыкастое, гривастое, сверкающее, пылающее, пылящее, дымящее, к тому же исполинское, в общем, ужасающее. Древние жутковатые химеры показались бы рядом с ним невинными куколками. Выпущенный на лужайку зверёк — он был из числа «взрывных», а не «постепенных» — взвился, завизжал, пытался удрать, его тут же поразила судорога, он упал. Над ним наклонился гигантской пастью Бафамет, теперь эта стереобестия стала защитницей, а не губителем — резонансные излучения нейтрализовались, этого не было видно, зато мы видели, как зверёк продолжает, визжа, ползти по земле: губительная судорога уже не терзала его. На планете, автоматически пресекавшей все сильные чувства, теперь вольно бушевали две неподавленные эмоции — устрашение и страх.

— Отлично, Гюнтер! — радостно крикнул Пётр. — Планете с Бафаметом не расправиться.

Все остальное совершилось в считанные секунды. С холмов стали валиться камни. Один ударил Петра. Не знаю, как такой опытный астроразведчик мог выйти в незакреплённом на все застёжки скафандре. Единственное объяснение — дурманящее благоденствие Кремоны-4, непроизвольно приучившее, что ничего опасного здесь не совершится. И мы увидели, что с Петра слетел шлем, и что сам Пётр валится на землю, и что его бьёт судорога. Из камеры криком выскочила Анна, упала на Петра, и её тоже мигом скрутило. Но все вдруг разом успокоилось, и страшное наше ошеломление разорвал резкий крик Гюнтера:

— Минуту я их прикрою! Скорей тащите в укрытие!

Мы все бросились из камеры к товарищам. Мы с Иваном подняли бледную, с закрытыми глазами, едва дышащую Анну. Хаяси и Алексей понесли бесчувственного Петра. Елена помогла уложить в камере обоих. Иван приставил к груди Петра активатор. Пётр стал дышать, но слабо. Иван перенёс активатор на грудь Анны, быстро сказал:

— Арн, надо немедленно перенести обоих на «Икар»!

Я выскочил наружу. Гюнтер в бешенстве крутил какие-то рычаги. Я подбежал к нему.

— Что ты делаешь? Надо нести пострадавших на корабль.

Он взглянул на меня с такой яростью, словно я был виноват в несчастье. Я схватил его за руку. Он с силой вырвался. Он хрипел, с губ срывалась пена:

— Хватит, Арн! Простить чертовке Анну и Петра? Сейчас я ей покажу!

В тот момент вряд ли я полностью понимал, что он делает, но чувствовал, что надо немедленно его остановить. Я вновь ухватил его со всей силой, на какую был способен. Гюнтер так толкнул меня, что я отлетел метра на три и упал. И, лёжа на земле, я разглядел, что Гюнтер лихорадочно набирает какую-то комбинацию цифр, затем рвёт рычаги, нажимает на кнопки. Теперь я понимаю, что в неистовстве он возбудил противополе всем зафиксированным Анной излучениям планеты и сфокусировал его в Бафамете. Вероятно, ему вообразилось, что таким кинжальным противополем он пронзит всю Кремону-4 или оглушит её, как дубиной. Боюсь, он и вправду уверовал, что перед ним не гигантский автомат, а что-то вроде злого, очень властного, очень опасного, очень неумного самодура, которого надо проучить. Теперь мы знаем, что его атака для планеты значила не больше, чем укус комара для носорога. В ту минуту было не до отвлечённых рассуждений. Я вскочил и… на меня обрушился мир.

С миром, естественно, ничего не случилось, просто судорога свела всю долину, почва заходила ходуном, холмы зашатались. И холм, у подножия которого мы приткнули защитную камеру, массой земли и камней рухнул вниз. Я снова упал, пытался подняться и не сумел — рухнувшая глыба раздробила мне ноги. Я успел ещё увидеть как заваливает землёй камеру, сквозь грохот землетрясения услышал отчаянный крик Ивана и потерял сознание.

Не думаю, чтобы мой обморок продолжался больше минуты. Очнувшись, я увидел, что Гюнтер яростно тащит свой аппарат к завалу. То, что недавно было проектором и генератором полей, превратилось не то в исполинского крота, бешено разбрасывающего грунт, не то в огнемёт — из аппарата било пламя, пыль плавилась, превращалась в газ, дымом, раскалённым прахом рассеивалась по долинке. Я попытался на руках доползти до Гюнтера. Он услышал мой стон, на миг повернулся. Никогда не забуду его лица — мертвенно-бледного, отрешённого, ожесточённого. О людях, впавших в неистовство, говорят, что они вне себя, — он впал в неистовство, полностью впав в себя. Вторая моя попытка подтянуть искалеченные ноги на секунду опять обратила его ко мне. Он крикнул:

— Ты жив? Попытайся услышать, что в камере. Слабеют аккумуляторы!

Лёжа я отрегулировал свой передатчик на максимальную громкость. Груда земли экранировала друзей, но я услышал тихий голос Хаяси:

— Кто-нибудь нас слышит? Пётр плох, Анна тоже, у остальных повреждения не опасные. Не хватает воздуха. Конденсатор завален. Слышите нас? Слышите нас?

Я крикнул Гюнтеру, что конденсатор воздуха — мы всегда берём его, выходя из корабля, — потерян, Анна и Пётр в тяжёлом состоянии, остальные живы. Он заработал ещё яростней. Хаяси услышал меня, я передал, что Гюнтер пробивается к ним, а я не могу двигаться. Он ответил, что с полчаса продержатся, но вряд ли больше. Голос, спокойный, но слабый, прерывался.

Рядом со мной опустилась авиетка, из неё выскочил Фома. Он кинулся ко мне, я оттолкнул его. Гюнтер крикнул, чтобы Фома немедленно доставил ядерные аккумуляторы. Фома секунду колебался. Я махнул рукой:

— Скорей назад! Они задыхаются.

— Вряд ли смогу раньше получаса, — крикнул он, взмывая. Теперь мне оставалось только лежать и вслушиваться. Изредка слабеющий, но такой же спокойный голос Хаяси сообщал, что они ещё живы. Облако пыли и дыма, выбрасываемое аппаратом Гюнтера, оседало. Он в отчаянии крикнул:

— Где Фома? Неужели не понимает?..

— Раньше получаса он не управится…

Гюнтер оставил аппарат и обернулся. Он словно с усилием пытался проникнуть в смысл моих слов. И медленно сказал:

— Через полчаса мы будем вытаскивать их трупы. Арн, придётся на себе испытать, на что годится моё изобретение.

Аппарат снова заработал, сперва медленно, потом все сильней. Друзья молчали, я лежал, стараясь не шевелиться, любое движение причиняло боль. Минута бежала за минутой, облако пыли и дыма снова заволокло всю долинку. Внезапно донёсся — ликующим всхлипом — шёпот Хаяси:

— Воздух! Воздух!

Приподнявшись на руках, я крикнул Гюнтеру, что дыра пробита, воздух поступает. Он убрал пламя, теперь аппарат только выбивал, а не выплавлял землю. Прошло ещё несколько минут, и аппарат замолк. Я окликнул Гюнтера, он молчал. Я вызвал Хаяси, теперь его голос доносился явственно, слышались и другие голоса. Елена плакала, Анна тихо стонала. Я спросил, что с Петром. Пётр лежал без сознания. Иван крикнул:

— Арн, почему перестали раскапывать?

Узнав, что Фома на «Икаре», а Гюнтер не отвечает на оклики, они замолчали. Молчание тянулось минут десять, все эти минуты я приподнимал голову и окликал Гюнтера. Теперь, когда пыль улеглась, я хорошо видел его. Он скрючился на сиденье, не шевелился. На площадку опустилась авиетка, Фома вытащил компактные ядерные аккумуляторы и пневмобуры.

— Посмотри, что с Гюнтером, — сказал я. — Аккумуляторы уже не понадобятся, а с бурами тебе работать одному.

Фома подошёл к аппарату и возвратился подавленный.

— Мёртв? — спросил я.

Фома кивнул. Я вновь потерял сознание.

Когда я очнулся, вокруг были все друзья — спасённые и погибшие. Пётр и Гюнтер лежали рядышком, они единственные выглядели как в жизни. На остальных было страшно смотреть. Хаяси говорил, что повреждения неопасные, но, когда я увидел лицо Ивана, превращённое в сплошной синяк, покрытого ранами Хаяси, хромающую, исцарапанную Елену, Алексея, выплёвывающего кровь растерзанными губами, мне чуть снова не стало дурно.

Фома хотел меня первым переносить на «Икар», я напомнил, что капитан при опасности последним покидает корабль, а если тот становится убежищем, последним возвращается на него. В авиетку погрузили Петра и Гюнтера. Анну, поддерживая с двух сторон, подвели к Гюнтеру, она со слезами поцеловала его. Её и меня увезли на другой авиетке.

На «Икаре» Иван осмотрел меня и пообещал, что через месяц я встану на ноги, а через полгода буду ходить. Я спросил об Анне, он заплакал.

— Не спасу! Она перестала цепляться за жизнь. Это ослабляет лечение. Проклятая планета подорвала наши духовные силы!

Вечером в мою каюту пришёл Хаяси. Я смотрел на него, он на меня. Вид у обоих был ужасный.

— Ты знаешь, Арн, что сделал Гюнтер?

— Догадываюсь. Переключил на себя аппарат, когда исчерпались аккумуляторы?

— Да, Арн. Какое зловещее изобретение — превратить глаза в генераторы энергии! Спасая нас, Гюнтер беспощадно расправился с собой. За пятнадцать минут он похудел на восемнадцать килограммов — такой был отток энергии из тела!..

Что ещё сказать вам, юноша? На Кремоне-4 мы больше не могли оставаться и часа. Говорят, на ней теперь работают с десяток специализированных экспедиций и открывают массу интересного. Что до расследования наших действий, то результаты их вы знаете. Много важных выводов, несколько существенных поправок в кодексе астронавигаторов и астроразведчиков. Все это теперь проходит мимо меня. Месяц назад сообщили, что умер Хаяси, я единственный из экипажа «Икара» ещё живу. И не думаю о прошлом: лишь стереопсы Гюнтера Менотти напоминают о дальних звёздных краях…

— Я слышал, аппарат Менотти сдан в Музей Космоса.

— Я попросил сделать его копию без узла, творящего Бафамета. Слишком уж страшен… Ну что же, я вам не надоел длинным рассказом? Ночь закончилась, повесть моя тоже.

— Сейчас уйду. Но… Простите, Арн. Может, все-таки посмотрите наш проект? Ваша оценка столь важна…

Он долго глядел куда-то в угол, чему-то грустно улыбался, потом резко взмахнул длинными волосами, ставшими из седых жёлтыми.

— Нет, юноша. Не расстраивайтесь, есть и без меня толковые эксперты. У меня был совершённый корабль поверьте, лучшего я не желал. Но не все исчерпывается чудесами техники. Боюсь, до вас это не доходит. Единственное скажу на прощание — от души желаю успеха.