Глава 5

В центре торнадо не остается времени подумать, прежде чем ветер вытащит тебя головой вперед через каминную трубу твоего дома. Внезапно мир, остававшийся за пределами Долины, — тот самый мир, который я каждую осень приглашала к себе, но на своих условиях, — ворвался без приглашения.

Большая часть моей семьи считала, что Ал Джекобс недостаточно представителен, чтобы быть президентом страны. Или недостаточно суров. Или недостаточно умен. Или не похож на нас, кем бы эти «мы» ни были. Когда-то он работал адвокатом для бедных в Чикаго, потом стал судьей, затем конгрессменом, позже сенатором и наконец первым президентом-католиком после Кеннеди и единственным президентом, в котором текла польская кровь. После его избрания избитая шутка о «тупых поляках» стала необычайно популярной. Никто не мог сказать, что Ал Джекобс подходил под стереотип, но людям, которые его ненавидели, не было до этого дела.

— Эта страна выбрала проклятого тупого поляка! — громко заявил на семейном собрании Аарон Макгиллен весной после президентских выборов.

Карикатуристы часто утрировали острый подбородок Ала Джекобса, придавая ему сходство с чайкой, и изображали его густые седеющие волосы как всклокоченную гриву полусумасшедшего Эйнштейна.

— Рузвельт никогда не выглядел как ученый-безумец, — вздохнул Дедуля, вспоминая своего любимого президента. — Кто бы захотел умирать за Джекобса, как мы умирали за Рузвельта? Смог бы Ал Джекобе вдохновить солдат убивать немецких женщин ради победы? Я так не думаю. — Дядя Генри, теперь уже совсем старый, все еще мучился воспоминаниями о великой войне и не питал симпатий ни к одному из президентов после Рузвельта.

Не шло Джекобсу на пользу и то, что его всегда называли Алом, хотя вообще-то он был Александром по семейной традиции. Имя писалось на польский манер, чего не могли принять обычные американцы, не говоря уж о том, чтобы написать его правильно. Когда его предки, носившие тогда фамилию Якобек, сошли на остров Эллис, они стали Джекобсами. Это случилось еще до Первой мировой войны. Они быстро американизировались, сражались за свою новую родину, работали механиками, мясниками, секретаршами, создавали свою американскую мечту, пока в их семье не появился простой, основательный Ал. Добрый старина Ал Джекобс. Такой же американец, как колбаса или яблочный пирог. Я считала, что его избрали из-за добрых карих глаз и из-за чувства собственного достоинства, которое никто не смог бы не заметить — неважно, нравился ему Джекобс или нет. Большинство жителей округа Чочино, закаленные в боях консерваторы, ненавидели его за либерализм и мягкотелость.

Что касается жены Ала, Эдвины Хэбершем Джекобс, то она была «ответом на молитвы современных женщин» или «толстозадой уроженкой Восточного побережья с голубой кровью, которая прятала свои феминистские взгляды за дорогими костюмами и компанией помощи работающим матерям». Оценка зависела от того, кто о ней говорил. Ее враги не верили ей ни на йоту. Семья Хэбершем прибыла в Америку на корабле «Мейфлауэр». Они были богаты уже тогда. В семидесятых годах Эдвина была лучшей студенткой юридического факультета, затем заработала себе репутацию, работая в офисе окружного прокурора в Чикаго. Она была суровым обвинителем, что не давало покоя тем, кто называл ее и Ала «прекраснодушными социалистами». Те, кто ею восхищался, настаивали на том, что первая леди обладает стилем и классом Джеки Кеннеди, только размеры у нее покрупнее. Черт побери, ни одной женщине, даже жене президента, не избежать насмешек по поводу размера ее задницы! Я сама чаще огорчаюсь из-за своего двенадцатого размера, чем готова признать.

Во время избирательной кампании страна смогла впервые хорошенько рассмотреть Эдвину. Маленького роста, похожая на грушу блондинка решительно вышла на подиум. Она не нервничала и не опускала суровых голубых глаз.

— Я здесь не только для того, чтобы убедить вас, что мой муж будет лучшим президентом из всех, — заявила она. — Я поднялась сюда затем, чтобы сказать вам, что я буду самой лучшей первой леди за всю историю страны.

Делегаты съезда разразились приветственными криками. Пока остальные жители приходили в себя от невероятной прямоты или сногсшибательной наглости — это зависело от точки зрения, — Эдвина завладела всеобщим вниманием. Она вытеснила супермоделей с обложек иллюстрированных журналов на многие месяцы. Она диктовала свои условия и раздавала интервью самым главным телеканалам. Пресса следовала за ней, словно свора влюбленных щенков.

Однако опросы показывали, что самые обыкновенные американцы, включая и тех, кто жил в ее родных местах, относились к Эдвине недоверчиво. Слишком решительная. Чересчур амбициозная. Недостаточно скромная. Я сочувственно смотрела на то, как Эдвина пыталась расположить к себе избирателей домашним печеньем.

— Я приготовила его по моему любимому рецепту. Оно хрустящее, с корицей и орехами. Мы с Алом любим именно такое.

Лучшая студентка на курсе, очень умная, руководившая карьерой своего мужа с первого дня, Эдвина вынуждена была продемонстрировать это печенье, чтобы американцы поверили ей как женщине. Я заметила в ее глазах твердую решимость. Я в свое время тоже была вынуждена заниматься выпечкой.

— Думаю, она выбросит это печенье в ближайшую помойку, как только у нее появится такая возможность, — сказала я тогда Мэри Мэй. — Ты когда-нибудь видела, чтобы мужчину заставляли печь печенье, дабы мы поверили, что он нам ничем не угрожает?

— Но это печенье рассчитано на голосующих домохозяек, — ответила мне Мэри Мэй, удивленная моим отвращением к происходящему. — Так говорит мой преподаватель по маркетингу. И что плохого в домашнем печенье? Если бы меня попросил об этом мужчина, я бы испекла. — В ее глазах заблестели слезы. — Но едва ли я смогу найти хорошего мужчину, чтобы выйти за него. И печь ничего не буду.

Я промолчала, но все поняла. Эдвина Джекобс сделала бы что угодно, только бы они с мужем попали в Белый дом. Она бы изображала из себя девочку-паиньку в свои пятьдесят, если бы это потребовалось.

Впрочем, инсценировка продлилась недолго. Стоя на ветру перед толпой в Де-Мойне, штат Айова, Эдвина нагнулась слишком низко над микрофоном, который она считала отключенным, и обратилась к одной из своих помощниц:

— Эта сука из «Лос-Анджелес тайм» здесь. Пойдите и скажите ей, что если она еще раз обидит мою дочь, назвав ее «костлявой дурой», то я отрежу ей голову и помочусь на открытую рану.

Господи, вся страна слышала это!

Следующие две недели все только об этом и говорили. Остальные кандидаты и их жены сошли с дистанции в борьбе за внимание избирателей. Одна из жен кандидатов в президенты вынуждена была сказать в программе Ларри Кинга:

— Я тоже иногда говорю «черт» и «проклятье». — После чего каждый пустомеля принялся обсуждать значение ругательств и возможное влияние Эдвины Джекобс на неокрепшие умы наших драгоценных детей. Согласна, Эдвина Джекобс не была милой скромной домохозяйкой или выдержанной Джеки Кеннеди. Она извинилась, но все заметили, что сделала она это, сжав зубы.

И произошла удивительная вещь. Ее рейтинг взлетел вверх. Люди неожиданно решили отнестись к ней с любовью. Эдвина оказалась прирожденным бойцом. Женщина заступилась за своего ребенка и была готова расправиться с обидчиком. Значит, она встанет на защиту детей других женщин. Она понимает. Она сама — работающая мать.

Благодаря жене Ал Джекобс выиграл предварительные выборы в Айове и стал президентом. Я не голосовала за него, но в то время я никогда не голосовала на президентских выборах. Я считала себя независимой сторонницей полной свободы мыслей и действий. После провала Роса Перро я оставила надежду увидеть среди претендентов независимых кандидатов.

Но если бы я голосовала, я бы проголосовала за Эдвину.

Во время кампании стало очевидно, что Ал и его жена — замечательные родители. Их дочь Эдди, та самая «костлявая дура», поддерживала их с искренностью и преданностью девочки-скаута. Ее репутация была безупречной — хорошая дочь, отличная ученица и сознательная молодая гражданка. Она не пила, не курила, не принимала наркотики и говорила девушкам, что целомудрие — это совсем даже неплохо.

Всем следовало бы сообразить, что Эдди только ждет удобного случая, чтобы сбежать. Мать, подобная Эдвине, была известным персонажем на театральной сцене. От таких родительниц детям не терпится сбежать.

Я сожалела только о том, что Эдди выбрала в спутники моего сына…

Эдди вырвало в раковину на кухне, я даже не успела накормить ее свежими ломтиками яблок, замоченными в соленой воде. После этого она чинно сидела за столом и вежливо жевала хрустящие соленые дольки.

— Народная медицина — это просто восхитительно, она так близка к природе. Дэвис говорил мне, что ваша бабушка по материнской линии была чероки, она выращивала яблоки и звали ее Фрут Халфакр. Я так восхищаюсь традициями американских индейцев!

— Спасибо.

Моя бабушка Халфакр была крутой старой леди. Каждое утро она пропускала стаканчик крепкой домашней водки и жевала табак. Я до сих пор иногда курила трубку из мыльного камня, которую она мне оставила. Но Эдди я ничего об этом не сказала. Я сильно нервничала, поэтому и сама жевала соленые яблоки, размышляя о том, насколько подозрительно будет выглядеть, если я выпью стакан вина в семь часов утра.

Через пять минут наша беглая дочь президента уже спала, уронив голову на руки, сложенные на моем старинном сосновом столе. Дэвис нагнулся к ней и легко погладил по золотисто-каштановым волосам.

— Отдохни немного, родная, — прошептал он. — Я буду рядом.

Я знаком велела ему следовать за мной. Мы сели друг против друга за огромным столом в столовой при неярком свете осенней зари. Комнату украшал старинный потолок с лепниной и белые обои с узором из золотистых яблочных листьев, на полу лежал дорогой ковер. Я собрала в столовой красивый хрусталь, тонкий фарфор, хорошую старинную мебель, которую мне удалось купить за долгие годы, вещь за вещью, в результате упорного труда. Ни один оптовик, представитель яблочного лобби или туристический заправила не могли сидеть за моим столом и не думать о том, что Макгиллены вернули себе былую славу. Они никогда не сочли бы меня провинциальной простушкой, которая хотела продать немного яблок. Клянусь богом, они принимали меня и мой фарфор всерьез!

Я смотрела на моего сына поверх вазы из хрусталя ручной работы с красивыми деревянными яблоками, которые я вырезала сама в своей мастерской, вооружившись столярными инструментами моего деда.

— Давай сразу проясним кое-что, — начал Дэвис. — Я люблю ее. И она любит меня.

Я предчувствовала подобное заявление, и все же оно заставило меня затаить дыхание. Единственное, что я смогла произнести, походило на строчку давно забытой лирической песни:

— А при чем здесь любовь?

— Я люблю ее так, как папа любил тебя. Он жил ради тебя! Папа пошел бы на что угодно, только бы помочь тебе, когда ты была расстроена и нуждалась в нем.

Я тихонько вздохнула. Сын ни о чем не подозревал.

— От чего еще ты пытаешься защитить Эдди, кроме надоедливой матери?

— Эдди стала настоящей заложницей своего положения. Ее угрожают убить, присылают письма, полные ненависти, преследуют ее… Назови что хочешь, она от всего страдает! Если Эдди сидит одна в книжном магазине, кофейне или театре, кто-то обязательно громко заговорит о ее родителях. Ты не можешь себе представить, на что похожа ее жизнь и как мир за пределами твоей фермы относится к дочери президента страны.

— Значит, ты ее жалеешь и полагаешь, что сможешь позаботиться о ней лучше, чем целая армия профессионалов, готовых отдать за нее жизнь, если потребуется? И ты решил избавиться от них и всем заняться самому? Звучит чертовски разумно!

— Все не так просто.

— Ты мог бы посоветовать ей поговорить с родителями. Ты мог бы рассказать мне, что встречаешься с Эдди, и тогда я бы поговорила с ней о ее проблемах. — Я мрачно посмотрела на сына. — Неужели я не заслужила твоего доверия? Или мне следовало тоже нанять шпионов, чтобы узнать о таком важном событии в жизни собственного сына?

— Эдди не хотела, чтобы о нас узнали. Парень, с которым она встречалась до меня, оказался на обложке «Инквайера».

— Ты думаешь, что я не умею хранить секреты?

— Мы просто хотели уединения. — Он помолчал. — Я знаю, каково это — расти под пристальным вниманием тех, кто возлагает на тебя надежды.

Я замерла.

— Что ты сказал?!

— Я не хотел, чтобы ты и еще сотня Макгилленов и Тэкери обсуждали, подходит ли она мне.

— Так вот какой ты считаешь свою жизнь?

— Я только говорю, что понимаю, какое давление оказывают на Эдди.

— Ясно. Ты тоже не доверяешь своей матери.

— Мать!

— Она молода и сама еще не знает, чего хочет. И ты, кстати, тоже.

— Неужели? Разве не ты подарила мне на десятилетие банковский счет и компьютер? Ты научила меня основам бизнеса, когда мне было тринадцать. А папа подарил мне ружье и мотоцикл, научил постоять за себя. Ты говорила мне, что я гений. Он говорил мне, что я мужчина. Ни один из вас ни разу не сказал мне, что я слишком молод, чтобы заботиться о себе.

— Мы лгали.

Дэвис встал.

— Ты хочешь, чтобы мы с Эдди уехали?

— Нет, разумеется, не хочу. Это твой дом. Она твоя… гостья. И моя гостья.

— Хорошо. Тогда не проси меня объяснять каждое мое решение.

Я тоже поднялась, стараясь сохранять благоразумие

— В любом случае на первом месте должна быть учеба, а уж потом проблемы с подружками. Мне неважно, что родители Эдди — первая пара страны. Они могут быть королевской четой из какого-нибудь Вазуленда. Для меня нет разницы. Но я не позволю тебе испортить свое будущее и вывалять нашу фамилию в грязи. Я слишком много работала для того, чтобы она оставалась незапятнанной!

— Что ты хочешь этим сказать?!

И тут я перестала сдерживаться. Я напомнила своему сыну все плохие слухи о президентах и их родственниках. Разве журналисты не слетелись на родину Джимми Картера и не принялись вытаскивать на свет божий все неприглядные истории и вспоминать его сумасшедших родственников? А через какие испытания пришлось пройти семьям Клинтон и Кеннеди? А алкоголизм Бетти Форд? Об этом говорили во всех выпусках новостей. А прошлое Патти Дэвис и астрологический секрет ее матери? Я стояла посреди собственной столовой и орала на сына, с каждой минутой все отчетливее понимая, что люди всегда жаждут подробностей обо всех сторонах президентской жизни, заглядывают во все уголки дома. Я была напугана.

— Мать, успокойся, — сказал Дэвис, мрачно глядя на меня. — Я не понимаю, какое отношение все эти случаи имеют к нам и нашей семье. Нам нечего скрывать.

— Я просто не хочу… чтобы ты появился на обложке иллюстрированных журналов как дружок Эдди Джекобс, укравший ее у родителей, — я сумела придумать отговорку.

— Ты считаешь, что я ставлю под угрозу наше доброе имя?

— Я только хочу, чтобы ты вернулся в Гарвард, окончил его будущей весной и получил ту свободу выбора, которой не было у меня.

— Разве тебе не удалось сделать выбор? — хрипло ответил Дэвис. — Моя мать — самый известный садовод в штате и лучшая бизнесвумен. Она вернула семье доброе имя и благосостояние, когда все утверждали, что подобное невозможно. Мой отец любил ее и верил в нее, он посвятил ей всю свою жизнь, чтобы исполнились ее мечты! — Дэвис замолчал, откашлялся и уставился на меня красивыми синими глазами, унаследованными от его отца. — Я был бы счастлив, если бы смог прожить такую же жизнь, как каждый из вас. Потому что вы оба вдохновляли меня, и ты делаешь это до сих пор. Но я хотел бы сделать это на моих условиях.

Я подавила желание заплакать. Слезы, как я поняла за долгие годы, увлажняют только сухую почву.

— Хорошо, тогда скажи мне, что будет дальше.

— Родители Эдди решили послать сюда своего родственника, чтобы он вернул Эдди назад. Я не собираюсь позволить ему сделать это. И я был бы признателен тебе, если бы ты меня поддержала.

— Кто же этот загадочный человек?

— Его зовут Николас Якобек. — Дэвис помолчал. — И он уже однажды убил человека ради спасения Эдди.

Глава 6

Ник

Мне было четырнадцать лет, когда в 1972 году я впе-рвые увидел моего дядю Джона Александра Джекобса, будущего президента Соединенных Штатов. Это про-изошло в грязном коридоре рядом с моргом в одной из больниц города Мехико. Туда полицейские отвезли тело моей матери, умершей от передозировки героина. Джу-лия Марджори Джекобс была доброй и красивой, но ее оказалось очень легко сломать. Она даже не знала, кто был моим отцом. Вероятно, один из тех парней, с кото-рыми она встречалась на первом курсе университета Иллинойса. Марджори Джекобс была первой девушкой из семьи Джекобс, поступившей в университет.

— Все так мной гордились! — любила она говорить мне и при этом плакала. — До тех пор, пока я не забере-менела тобой.

Она не представляла, как это звучит для меня, ее сына. Я лежал в постели ночью и клялся, что стану до-стойным человеком. Я говорил себе, что должен заслу-жить право на жизнь. Я повторял себе, что если смогу спасти мать от нее самой, то заслужу ее любовь. Мекси-канский дипломат-наркоман, последний дружок моей матери, называл ее Мечтающей Маргаритой. Она гово-рила мне, что ее младший брат Ал давно, еще в Чикаго, называл ее Марджи. К тому времени, как она умерла, я никак ее не называл. Мне было слишком больно назы-вать ее матерью. Она перестала играть эту роль, как только я немного подрос и смог сам заботиться о себе. Она даже не заметила, как мы поменялись ролями, — наркотики внушали ей уверенность в том, что она кон-тролирует ситуацию. Но я-то знал, как все обстоит на самом деле. Вскоре я сам стал заботиться о ней — на-столько, насколько она мне позволяла. Я никогда не ранил ее чувства, но и матерью не называл.

Она этого так и не заметила.

В тот вечер меня приковали наручниками к желез-ной скамье в больнице. Кровь была на моих руках и одежде, костяшки пальцев распухли, кожа на них была содрана. Я сидел, опустив голову, и смотрел на пол между моими теннисными тапочками, стараясь ни о чем не ду-мать. Коридор был пуст — обо мне все забыли. Мою мать хорошо знали в обществе как любовницу молодого дип-ломата. Ни для кого не было секретом, что они оба зло-употребляют наркотиками. Когда мать увезли в больни-цу, я как следует отделал этого парня.

Я услышал шаги по кафельному полу, но не сразу поднял голову. Я достаточно времени провел на улицах и мог, как собака, определить приближение опасности по звуку, запаху и даже движению воздуха. Когда ботин-ки на тяжелой подошве остановились недалеко от меня, я достал заточку из рукава и, пряча острое лезвие в ла-дони, поднял голову.

— Отойди назад! — приказал я по-испански. Парень остановился. Он выглядел ошарашенным, но я с первого взгляда понял, что он пришел ко мне. Он был молодым, но выглядел очень серьезным. У него были темные волосы и глаза, как у меня и моей матери. Я решил, что он нормально смотрелся бы на ринге как боксер полутяжелого веса. У него были крупные руки, но чистые, как и его одежда — брюки и рубашка с крас-ным галстуком. Его лицо казалось умным и честным. Меня это удивило. Честное лицо.

Я сидел на полу и смотрел на него, а он подошел ближе и остановился всего в нескольких дюймах от моих коленей. Я быстро выпрямился и покрепче сжал стилет. За кого он себя принимает, черт возьми? За ук-ротителя змей?

— Ты что, оглох? Слушай, когда тебе говорят! — ска-зал я по-английски.

— Я слышу то, что хочу слышать. Мне важно одно: я наконец нашел тебя. — Он помолчал. — И твою мать.

— Я тебя не знаю.

— Но зато я знаю тебя. Ты очень похож на нее. Ты, должно быть, Ник? Ты называешь себя Николас Якобек. Якобек — это наша прежняя фамилия, потому что род-ные твоей матери приехали из Польши.

Я промолчал. Просто не знал, что сказать. Мы с ма-терью все время переезжали. Что касается меня, то у меня не было никого, кроме нее. Никакой семьи. Я взял фамилию Якобек, потому что ей так нравилось. Она ду-мала, что это элегантно и романтично.

— Сдай назад! — Я повторил это громче и поднял руку, демонстрируя стилет.

— Впечатляет. Когда я был ребенком, у меня тоже такой был. — Голос незнакомца звучал мягко. — Отец нашел его в моем ящике комода среди носков. Он его выбросил и заставил меня обдирать кур целый месяц после школы в его мясной лавке. «Так, — сказал он, — ты хочешь проливать кровь? Тогда потроши кур». Я очень любил его, но боялся до ужаса. — Незнакомец помол-чал. — Отец так и не пришел в себя после того, как твоя мать сбежала из дома. Он умер молодым.

Я громко выдохнул воздух. Ребра у меня болели. Я не мог заплакать при нем.

— Кто ты такой, черт побери? Он замялся и тяжело сглотнул.

— Я младший брат Марджи Джекобс. Твой дядя. Дядя Ал.

Хотя Ал Джекобс выглядел стопроцентным амери-канским чистюлей, он без колебаний дал взятку мекси-канскому полицейскому, и тот снял с меня наручники. Мы вошли в морг, и служитель со скучающим видом вывез нам тело моей матери, накрытое простыней. Когда он начал снимать простыню, я сказал ему по-испански:

— Не прикасайся к ней!

Служитель посмотрел на Ала, а тот добавил:

— Прошу вас, делайте так, как говорит мой племян-ник.

Он неплохо говорил по-испански. Мужчина поднял обе руки в знак согласия и отступил назад.

Я стоял рядом с каталкой, крепко прижимая кулаки к бедрам, не шевелясь, бросая вызов всем. Попробуйте прикоснитесь к моей матери! Я бросал вызов и ей тоже. Как она посмела умереть и оставить меня с таким чувст-вом, будто меня выпотрошили?! Как она посмела оста-вить меня с этим своим братцем, моим дядюшкой, со-изволившим появиться после стольких лет?..

— Ник, позволь мне взглянуть на ее лицо.

Эти слова прозвучали где-то далеко, будто я прова-лился на дно глубокого колодца. Мой новообретенный дядя обращался ко мне, его тихий голос резал ухо. Мы были одни в морге, две живые души. Когда мать не при-нимала наркотики и не пила, она много рассказывала о нем. Когда она сбежала из Чикаго, он был еще малень-ким, но они хорошо понимали друг друга. Мать любила его.

— Ник, прошу тебя, — повторил Ал. Он говорил со мной уважительно — он спрашивал моего разрешения.

— Она всегда помнила о тебе, — сказал я ему. — Ты можешь посмотреть на нее.

Я отошел к стене и сел на корточки, прислонившись спиной к ледяному кафелю.

Послышался шорох простыни, а потом раздались его рыдания — он заплакал над ее телом. Я не поднял го-ловы, продолжал смотреть в пол, время от времени вы-тирая глаза испачканной кровью рукой. Через некото-рое время Ал успокоился. Я услышал его шаги. Он при-сел рядом со мной. Мы молча смотрели на один и тот же квадрат пола. Наконец он заговорил:

— Я знаю: ты никогда не думал о том, что у тебя есть семья, но она все-таки есть. Я хочу, чтобы ты жил вмес-те со мной в Чикаго.

Я хотел сказать ему, что не нуждаюсь в благотвори-тельности и мне плевать на эту долбаную семью, раз моей матери пришлось уехать от них, когда она была бе-ременна. Мне следовало сказать ему, что я понятия не имею, как жить среди таких, как он. В конце концов, если уж он был так добр, что избавил меня от полицей-ских наручников, то я мог уйти из больницы куда угод-но и затеряться в мексиканской ночи. Если бы я захо-тел, он бы никогда не нашел меня снова.

Угроза дрожала на кончике моего языка, как капля крови на стилете, и я уже открыл было рот… Но тут Ал протянул мне правую руку. На его ладони лежал мой стилет.

— Не стоит меня недооценивать, — сказал он. — И я не стану недооценивать тебя. У тебя есть единственный шанс не попасть в мексиканскую тюрьму. Им плевать, что тебе только четырнадцать; если ты вздумаешь бежать, тебя тут же арестуют. Держись спокойно и иди за мной. Я отвезу тебя обратно в Штаты. Мы поедем домой, в Чи-каго. Так что выбирай: либо ты едешь со мной, либо тебя ждет мексиканская тюрьма.

Я проглотил свою гордость, спрятал стилет в карман штанов, встал и подошел к телу моей матери. Я аккуратно накрыл ее лицо, подоткнул простыню вокруг головы, касаясь в последний раз ее темных волос, и прошептал: