Змей-искуситель

Я сидела у стола, разглядывая свои руки на тяжелом отполированном дереве, пока вся толпа покидала мой дом. Когда я все-таки подняла голову, то увидела, что осталась одна.

* * *

Рождество пришло в Вашингтон. Я позвонил Хаш с ежедневным докладом. Пять минут, ничего личного. Она хваталась за соломинку и не хотела позволить сентиментальности свести на нет все ее усилия. Я это понимал, и все-таки мне приходилось бороться с собой, чтобы не звонить ей каждый час и не говорить с ней по часу. Странное желание для человека, никогда не отличавшегося болтливостью. Солдаты на войне обычно молчат. Солдаты невидимого фронта, вооруженные только словами, молчаливы и невидимы. Нынешнее желание говорить было моим наказанием за долгие годы молчания. Я был солдатом, одиночкой, молчаливыми очками человечества, смотрящими в темноту, и это было моим проклятием.

Возможно, Хаш этого не знала, но она ждала меня.

* * *

Рождество. Я сидела целый день в гостиной перед холодным камином, слушая, как работает автоответчик. Мои родственники продолжали звонить, интересовались, как я. Они хотели навестить меня. Обычно на Рождество мы устраивали большой праздник в Долине, но только не в этом году. В конце концов я просто записала новое сообщение на автоответчике — одно на всех:

«Никаких новостей. Мне просто надо подумать. Счастливого Рождества».

Я ждала ежедневного звонка Якобека. Когда он звонил, я устраивалась в уголке дивана и сворачивалась клубочком, прижимая телефон крепко к уху. Глубокий, сильный голос Якобека проникал в мою скорлупу, помогал мне держаться. Якобек признавал, что Дэвис не смягчился, но уверял меня, что он тоже не собирается сдаваться. Якобек служил мне. Душой он был со мной.

И каждый раз я хотела, чтобы этот разговор не кончался.

— Эдди, полковник, мою отставку только что приняли. Я больше не агент секретной службы. Я пришла попрощаться, — объявила Люсиль на следующий день после Рождества, стоя в холле семейных апартаментов с цветастой дорожной сумкой в руках. Цветастой! — Я возвращаюсь в Джорджию. Меня ждет собеседование в местном отделении ФБР. Возможно, я стану работать у них. Шериф Макгиллен замолвил за меня словечко.

Эдди оторопело переводила взгляд с нее на меня и обратно.

— Ники, ты знал об этом?

Я кивнул. Тогда Эдди повернулась к Люсиль:

— Почему ты уходишь? Что-нибудь случилось? Если хочешь, я поговорю с твоим начальством и все улажу. Ты не можешь оставить меня! Я считаю тебя… Ну почему ты уходишь, Люсиль?

— Позволь мне прежде задать вопрос тебе. Почему ты вернулась сюда? Ведь ты, казалось, была счастлива в Долине. Ты прошла через многое, чтобы доказать, что хочешь иначе прожить свою жизнь.

— Я доказала, что хотела. А теперь я должна нести ответственность за то зло, которое я причинила. Мое место не в Долине — во всяком случае, если я хочу там только прятаться. Я лишь привлекла ненужное внимание. Теперь я это понимаю. Мы с Дэвисом партнеры. В сущности, мы можем жить где угодно и везде будем в безопасности. Мы как… черепахи. Но мы всегда будем слушать, что нам посоветуют яблони. — Она помолчала. — Не старайся меня понять. Я цитирую Хаш.

Люсиль улыбнулась:

— Отлично. Теперь тебя окружают преданные люди, готовые позаботиться о тебе. У тебя есть муж, который тебя любит. Я теперь в этом убеждена. Так что пришла пора мне двигаться дальше. Я нужна шерифу Макгиллену. И его дочери. — Ее голос зазвучал мягче. — Теперь у меня есть другая девочка, за которой надо присматривать.

— О, Люсиль! — Эдди обняла эту высокую мускулистую женщину. — Я хотела сказать, что считаю тебя сестрой.

— Значит, я сделала все, что могла. — Люсиль попятилась, откашлялась и втянула носом воздух, чтобы не расплакаться. — Мне нужно поговорить с полковником наедине.

Эдди кивнула и вышла. Люсиль протянула мне руку. Мы обменялись дружеским рукопожатием, и только потом она сказала то, что, вероятно, уже давно хотела сказать:

— Полковник, таким людям, как мы с вами, необходимо найти благородную цель и настоящую семью, иначе мы так и будем блуждать в темноте нашей жизни. Нам необходимо понять, где мы нужнее всего и кому мы нужнее всего. — Она многозначительно посмотрела на меня. — А потом нам понадобится сила духа, чтобы об этом сказать. Я сделала это. Вы тоже сможете.

— Сказать — это одно. Совсем другое — страшиться того, что услышишь в ответ. — Я еще раз пожал ей руку, и она ушла, чтобы навсегда вернуться в Долину.

* * *

Гуляя по городу в тот день, я думал о праве выбора и о потерянных шансах.

— Нет, спасибо, — поблагодарил я услужливых агентов секретной службы, предложивших следовать за мной, и вышел на улицу через калитку для охраны.

Я был высоким и бросался в глаза, но при этом оставался человеком из толпы — старые штаны цвета хаки, теплая рубашка, длинный серый непромокаемый плащ. Значок компании «Ферма Хаш» — красное яблочко со звездой — был приколот с обратной стороны воротника. Это было моим секретом. Я сунул руки в карманы плаща и, опустив голову, постарался уйти от прошлого, настоящего и будущего.

Мне кажется, я прошел чуть ли не весь город в тот яркий, холодный декабрьский день. Я шел в тени исторических зданий и Капитолия, смотрел на отражение своей хмурой физиономии в витринах магазинов, проходил через опасные перекрестки, впуская в себя холодный запах Потомака, текущего к океану.

Подняв наконец голову, я понял, что совершил полный круг, и остановился, удивленный. Белый дом выглядел как драгоценная камея за знаменитой оградой. Я смотрел на его знаменитую лужайку и знаменитую улицу с бетонными блоками и другими средствами безопасности, замаскированными под украшение. Здесь не шумели машины, тротуары не были привлекательными для пешеходов, потому что за ними следили камеры и агенты. У Ала была мрачная привычка рассказывать исторические анекдоты о Белом доме. В частности, он не раз вспоминал о том, что в 1900-х годах люди устраивали на лужайке пикники.

— Что нужно, чтобы вернуть мир в подобное блаженное состояние? — обычно спрашивал он.

— Машина времени, — всегда отвечал я.

Я никогда не говорил ему, что все эти баррикады, ограда, охрана мне тоже не нравятся. Я был солдатом — тупым, усердным, любящим охрану на баррикадах; американским самураем, не берущим пленных. Меня не должны были беспокоить эти символы защиты и внушаемый ими страх. Но мне все это было не по душе.

Я кивнул охране у ворот. Они кивнули в ответ и приготовились пропустить меня. Но я задержался на тротуаре, хмуро разглядывая толпу туристов, мельтешащих у высокой чугунной ограды. Они с любовью смотрели из-за решетки на символ нации.

— Нам следовало бы разбить побольше лужаек и посадить яблони в эти бетонные кадки, — буркнул я охране.

— Простите, полковник?

— Яблони надо было посадить. Типичный американский плод. Яблони встречают каждого радушно. Людям бы это понравилось.

Они обменялись осторожными взглядами.

— Все в порядке, сэр?

Нет, ничего не было в порядке!

Темное, неопределенное нечто, следившее за мной из темноты, наконец заявило о себе.

Волосы шевельнулись у меня на затылке за секунду до того, как я увидел его. Это был огромный рыхлый мужчина, фунтов в четыреста весом и на добрых шесть дюймов выше меня ростом. Настоящий бугай в мешковатых камуфляжных штанах и старой армейской куртке, которую он расставил кусками коричневой материи, так что она оказалась великовата даже для него. Темные грязные волосы лежали у него на плечах, черная густая щетина не улучшала впечатления. У него было гневное, страдальческое и одновременно смущенное выражение лица, а в глазах было нечто такое, что любой отвел бы взгляд.

«Возможно, это ветеран, — подумал я. — Не слишком стар, чтобы успеть повоевать во Вьетнаме. Но это могла быть и операция в Персидском заливе. А может, это обычный несчастный сумасшедший, воевавший только в своем воображении». Внезапно он принялся размахивать руками, распугав туристов, а потом запрокинул голову и крикнул, обращаясь к небу:

— Я сейчас взорву эту проклятую ограду! Я пройду по моей земле, зайду в мой дом и увижу президента!

У меня есть право! У меня есть власть! Я не хочу никому причинить вреда! Отойдите в сторону! Смотрите!

Мужчина распахнул куртку и повернулся к людям. Он был перепоясан пакетами, в которых могла оказаться мощная взрывчатка или безобидная глина.

Туристы закричали и бросились врассыпную.

— Держитесь от меня подальше! — крикнул мужчина охранникам. — У меня еще есть вот это!

Он потряс правой рукой. Огромный нож мясника выскользнул из грязного залатанного рукава. Он схватил его за рукоятку огромной ладонью размером с блюдце и погрозил агентам длинным лезвием. Его рука дрожала.

— Отойдите подальше, и я вас не раню! — приказал он охране и в упор посмотрел на меня. Его глаза наполнились слезами. — Отойди! — простонал он.

Я подумал, что бедный псих не угрожает нам. Он старался защитить нас от самого себя. Я кожей почувствовал его боль.

У меня за спиной охранники достали оружие и начали по рации просить помощь. Я знал, что должно произойти. Они прикажут ему бросить нож, а когда сумасшедший их не послушается, они прострелят ему колени. Если он слишком накачан наркотиками, или совсем не в себе, или просто слишком упрям, чтобы лечь на землю ради собственного спасения, они выстрелят снова и убьют его.

И я вдруг понял, что не могу этого допустить.

Я медленно пошел к нему. Охрана заволновалась.

— Полковник! Сэр! Вернитесь, сэр!

Я поднял руку, призывая их замолчать, и вступил на границу между светом и тьмой, в тень, поглотившую эту огромную отчаявшуюся душу.

— Что это ты делаешь, парень? — крикнул он. Его голос сорвался.

— Ты будешь говорить, а я послушаю.

Мужчина смотрел на меня целую минуту, потом устало махнул ножом и начал рассказывать мне свою историю. Сначала медленно, потом все быстрее. Слова лились из него потоком. Краем сознания я слышал вой сирен вдалеке, напряженные переговоры охранников у меня за спиной, шорох подошв, когда агенты в штатском и в форме рассредоточивались по улице неслышной походкой охотников. Я знал: стоит ему сделать хоть одно неверное движение, он умрет.

Нет, я ему не позволю.

В том, что он говорил, не было большого смысла. Он не выдвигал глубоких идей, не предлагал гениальных планов, не называл себя, не говорил, кто он, откуда и почему решился на публичное самоубийство. Я слышал в его словах только горе, удивление, горечь и страх. Он говорил о безликих вещах, которые живут в темноте вместе с ним, со мной, со всеми нами. Он был душой всех тех, кого я убил в сражениях, правых или неправых. Он был наемным убийцей из Чикаго. Он был отцом, которого я никогда не знал, братом, которого я мог иметь. Частью его был Дэви Тэкери, и частью его был я сам.

Этот сумасшедший был смертью и искуплением.

Наконец его голос сорвался, и он зарыдал.

— Откуда нам знать, что делать, парень? Я пришел сюда, чтобы спросить президента. Он знает. Он должен знать!

— Я могу сказать тебе, что ответит президент. Эти слова я услышал от него сам, когда потерялся. — Я сделал шаг к мужчине. — Давай поедем домой.

— Домой? — Его плечи поникли. Он вздохнул с облегчением. Рука, державшая нож, свободно упала вдоль тела. — Хорошо, парень.

Все оказалось очень просто.

Я положил руку ему на плечо, чтобы удержать его, пока я буду отбирать у него нож. Но в этот момент один из охранников сделал резкое движение, и голова сумасшедшего резко дернулась. Его глаза следили за движущимся человеком. Рука, державшая нож, судорожно сжалась.

— Ложись! — крикнул я, хватая его ниже пояса со взрывчаткой.

Он оступился и упал, я упал сверху. Нож вошел в меня с удивительной точностью. Я не был уверен, что он попал мне в грудь, пока не стал задыхаться и не понял, что кровь, заливающая его куртку, моя. Он поднял голову, увидел, что натворил, и простонал:

— Прости меня!

У меня перед глазами поплыли какие-то облака. Я положил руку ему на голову, защищая его.

— Хаш… — прошептал я.

— Хорошо, — прошептал он в ответ, решив, что я сказал: «Тише». Но он перестал сопротивляться. И я тоже.

Хаш.

Глава 19

Я сидела с Бэби в большом кресле-качалке на зад-ней веранде, обнимая ее, защищая от холодного вечернего воздуха. Я укрыла нас обеих теплым пледом с яблоками на кайме. Она уткнулась лбом мне в шею, и я укачивала ее, целовала темные волосы.

— Скажи мне еще раз, кто я такая, — тихонько попросила она.

— Ты Шестая Хаш Макгиллен и Вторая Хаш Макгиллен Тэкери, — прошептала я. — Поэтому ты особенная, а только это и важно.

— Ты уверена?

— Да, дорогая, я совершенно уверена. Люди рождаются для того, чтобы стать тем, кем им хочется. Все зависит от того, как ты расскажешь свою историю.

Мы услышали шаги. Я спустила Бэби на пол, и она пробежала по дому к парадной двери. Я с тревогой последовала за ней. Увидев Логана и Люсиль, Бэби замерла. Логан посмотрел на нее покрасневшими глазами.

— Как поживает моя детка после разговора с тетей Хаш?

— Я по-прежнему осталась Шестой Хаш Макгиллен, папочка!

— Совершенно с этим согласен.

— Но я еще и Тэкери. И мне не нужно менять фамилию. Фамилии — это всего лишь черенок на яблоке. Они держат нас на семейном дереве, только и всего.

— Все правильно, Бэби. В этом все дело. Согласен. Ты Хаш Макгиллен. Ты моя Бэби Хаш.

— И я согласна, что Дэвис будет моим старшим братом.

— Правильно. Это просто здорово.

— Он прислал мне это сердце со специальной почтой. — Бэби показала Логану маленький золотой медальон в форме сердца. — И еще Дэвис звонил мне по телефону и сказал, как рад тому, что я его сестра.

— Я тоже очень рад. Хорошо иметь такого брата.

— А ты уверен, что все еще хочешь быть моим папой?

— Совершенно уверен, мисс. Я хочу им остаться навсегда.

— Здорово! — Бэби бросилась к Логану на шею, он поднял ее, закружил и прижал к себе. Продолжая обнимать Логана за шею, девочка протянула руку, чтобы коснуться мокрой щеки Люсиль.

— Пчелка Люси! Ты же агент секретной службы! Ты никогда не плачешь!

— Я больше не агент секретной службы. Меня отпустили на волю.

Бэби погрустнела.

— Ты плачешь потому, что я поеду познакомиться с Эбби? Потому что ты знаешь, что она моя мама?

— Я плачу не потому, что у тебя есть мама. Я думаю, это замечательно, что ты познакомишься с мамой и узнаешь ее получше.

— Но потом я сразу же вернусь домой вместе с папочкой.

— Конечно.

— Тетя Хаш говорит, что у человека может быть не одна мама, а несколько.

— Она права.

— Так что здесь мне тоже нужна мама. — Бэби шмыгнула носом. — Хочешь ею быть?

— Да! О, Бэби, конечно, хочу. Это такая честь для меня…

— Хорошо. — Бэби положила ладонь на голову Люси, словно благословляя. — Ты будешь моя мама номер один.

Из глаз Люсиль снова потекли слезы. Логан крепко обнял ее, а она сначала стояла рядом с ним по стойке «смирно», но потом обхватила его и прижала их с Бэби к себе.

Я вытерла слезы и вышла на заднюю веранду, оставив их одних. Я посмотрела на старый сад, спящий всю зиму, и увидела силуэт Большой Леди. Она прошептала мне: «Видишь, какие прочные корни ты пустила и как эти деревья крепко держатся друг за друга».

Я кивнула. Конечно, когда Бэби вырастет, она станет задавать новые вопросы, в том числе очень неприятные, но с ней все будет в порядке. С ней все будет хорошо, потому что я посадила ее в ту землю, которой она принадлежит. Если бы только Дэвис мог чувствовать себя так же!

И Якобек…

Запел мой сотовый телефон, забытый в одном из горшков с цветами среди золотистых рождественских шишек. Я неторопливо взяла его, поднесла к уху и прислонилась к перилам — усталая старая женщина всего лишь сорока лет.

— Алло?

— Мать!

Мрачный голос моего сына заставил меня выпрямиться и снова почувствовать себя молодой.

— Дэвис! Я так рада, что ты позвонил…

— Я звоню из-за Якобека, — сказал он.

Когда я в тот вечер приехала в больницу в Бетседе, Якобек уже лежал в послеоперационной палате. У него было пробито легкое, он потерял много крови из двух артерий, перерезанных ножом. «Ему повезло, что он остался в живых», — сказали врачи после операции.

— Живой, — прошептала я, прислонившись к стене. — Живой…

Агенты секретной службы охраняли все входы в это крыло. Я добралась до отделения интенсивной терапии, но мне не разрешили его увидеть.

— У нас есть приказ миссис Джекобс никого к нему не пускать, — вежливо, но твердо сказали мне.

Эдвина. Ал улетел в Китай вести очередные переговоры, так что Эдвина управляла ситуацией и сидела около Якобека в палате вместе с несколькими родственниками со стороны Ала и священником. Услышав о священнике, я едва не упала, но потом вздохнула с облегчением, узнав, что это всего лишь друг семьи и молится он о скорейшем выздоровлении Якобека.

Я прошла по коридору в поисках питьевого фонтанчика и, повернув за угол, столкнулась с Дэвисом. Мы печально посмотрели друг на друга — мать на сына, сын на мать.

— Он поправится, вот увидишь, — сказал Дэвис. — И я этому очень рад.

— Хорошо. А ты сам как?

— У меня есть вопрос. Когда ты повредила руку и отец отвез тебя в больницу, это на самом деле был несчастный случай?

— О, Дэвис!

Он закрыл глаза, выдохнул, потом открыл их снова, и я почувствовала, что он изменился. В его глазах появилась непривычная твердость. У меня по спине пробежала дрожь. Я видела, что мой сын становится совершенно взрослым мужчиной, что он готов радоваться за других и принимать разочарования.

— Все говорят, что полковник — герой.

— Я тоже так считаю.

— Но никто не понимает, почему он на это пошел. Ему незачем было рисковать своей жизнью ради того, чтобы уговорить сдаться совершенно незнакомого человека.

— Думаю, он просто не мог поступить иначе. Якобек инстинктивно чувствует добро и зло. Не смотри на меня так, пожалуйста. Я знаю, сейчас не модно утверждать, что в мире существует дьявол, но он есть. И Якобек чувствует его. Он видел, что этот бедный психопат никому не угрожает, что в нем нет ничего дьявольского. Если Якобек во что и верит, так это в справедливость. Не было ничего справедливого в том, чтобы позволить вооруженной охране застрелить сумасшедшего.

— Тогда, полагаю, Якобек и в самом деле герой.

— Сомневаюсь, чтобы он сам назвал себя так.

— Мать… С первой нашей встречи с Якобеком я почувствовал, что он… настоящий. Не такой, каким был папа. В то время я не мог подобрать нужные слова. Может быть, я понял это, когда увидел, как он смотрит на тебя, как ты смотришь на него, как доверяешь его мнению. Теперь я понимаю, почему ваши отношения так меня беспокоили. — Дэвис откашлялся. — Потому что я не мог вспомнить, чтобы ты настолько доверяла папе.

— Я не хочу, чтобы ты ненавидел своего отца. У него было очень трудное детство, а потом… Дэви всю жизнь создавал себе трудности. Но он не зря так старался быть для тебя хорошим отцом.

— Хороший отец не бросает своего второго ребенка!

— Дэви не бросил Бэби. Он просто прожил слишком недолго и не успел сделать все, как следовало бы. — Небольшая ложь, но все-таки. Ладно, мне, очевидно, не избавиться от привычки приукрашивать действительность.

— Ты в самом деле в это веришь?

— Да.

— Я хочу сделать все, что в моих силах, чтобы стать хорошим мужем, хорошим отцом и хорошим человеком, — сказал Дэвис. — Весной мы с Эдди собираемся вернуться в Гарвард. Ее мать предложила снять для нас дом рядом с кампусом. С прислугой, телохранителями. Мы решили принять ее предложение. Ты не возражаешь?

— Я готова принять все, лишь бы вы с Эдди окончили университет.

— Когда-нибудь я вернусь домой. Но я должен узнать, кто я, должен примириться с тем, каким был мой отец. Я вернусь, когда стану самим собой.

— Мы все будем ждать тебя и примем с распростертыми объятиями.

Дэвис только кивнул. Между нами сохранялась дистанция, печальная холодность, и я знала, что нам потребуются годы, чтобы преодолеть возникшую трещину. Но мы сделали первый шаг. Я знала, что мне следовало бы поблагодарить Эдвину за то, что она нашла способ вернуть наших детей в Гарвард, а вместо этого я готова была ненавидеть ее за то, что она помогла моему сыну, а не я. Но внутренний голос говорил мне: «Замолчи и прими то, что лучше для него».

Дэвис вернулся в тот вечер в Белый дом, получив мое благословение. Эдди не могла прийти в больницу: она находилась под наблюдением врача и должна была отдыхать. Она очень расстроилась, узнав, что ее любимый Ники тяжело ранен, и прислала мне милую записку: «Позаботьтесь о нем, как он пытался заботиться обо всех нас». Предполагалось, что я тоже отправлюсь в Белый дом, как только захочу отдохнуть. Я должна была ночевать в Белом доме как личный гость Эдвины Джекобс, первой леди всех Соединенных Штатов Америки, включая и округ Чочино. Хаш Макгиллен Тэкери — гость Эдвины!

Я бы лучше ела грязь и грызла корни.

— Я хочу увидеть полковника, — продолжала я говорить всем, кто попадался мне на глаза. — Мы с ним друзья, он член семьи…

— У нас приказ никого не пускать, — упорно отвечали мне.

— Президент не знает, что здесь творится! — убеждала я агентов и медиков. — Иначе он бы очень рассердился.

Против этого никто не решался возражать, все замолкали и отводили глаза. В конце концов я уговорила молодую женщину из свиты Эдвины, и она отвела меня к лифту, на котором можно было подняться к Якобеку. Но агенты секретной службы остановили нас у его дверей.

— Миссис Тэкери не внесена в список тех, кого первая леди разрешила впустить.

Молодая помощница вспыхнула.

— Это какая-то ошибка! Я сейчас все узнаю.

Она зашла за угол, чтобы поговорить по телефону, и скоро вернулась, избегая встретиться со мной взглядом.

— Миссис Джекобс говорит, что полковнику дали сильное снотворное, и он сейчас крепко спит. Его уже перевели из послеоперационной палаты. Она считает, что его лучше сегодня не беспокоить. Прошу прощения, миссис Тэкери, но миссис Джекобс просила передать, что вы сможете навестить полковника завтра.

Мне захотелось швырнуть в нее чем-нибудь, но, к счастью, под руками ничего не нашлось. Когда мне удалось немного прийти в себя, я ей сказала:

— Поднимитесь наверх, милочка, и скажите Эдвине, что я намерена просидеть в комнате ожидания всю ночь. Я хочу, чтобы она об этом подумала. Я хочу, чтобы она задумалась над тем, что чем дольше я не могу увидеть Ника Якобека, тем выше поднимается она в моем черном списке. Так что к утру она окажется на первом месте.

Помощница позеленела.

— Я передам ваши слова, мэм.

— Да уж, будьте так любезны, передайте.

Я провела ночь в комнате ожидания. Во мне было слишком много гордости, и она удержала меня от того, чтобы позвонить сыну в Белый дом и попросить о помощи.

* * *

На следующее утро мне опять не удалось увидеть Якобека. Ал возвращался из-за океана. На страницах газет и с экранов телевизоров все трубили о героизме Якобека, поэтому на том этаже, где я сидела, стало еще больше агентов секретной службы. Двух агентов прислали за мной.

— Миссис Джекобс хочет видеть вас в Белом доме, мэм.

— Я не уйду отсюда, пока не увижу полковника Якобека.

— Миссис Джекобс сказала, что она прежде хочет с вами поговорить. Если вы на это согласитесь, она позволит вам навестить полковника.

Тупик. Я скрипнула зубами, глотая собственную желчь.

— Отвезите меня в Белый дом. Быстрее.

На моих наручных часах черенок передвинулся еще на час. Эдвина официально заняла первое место в моем черном списке.

* * *

Когда меня, словно осужденную, провели под охраной в офис Эдвины — сиреневато-розовый с белым во французском деревенском стиле, — первое, что я заметила, были два гнилых яблока в хрустальном горшочке на книжной полке. Два яблока «сладкая хаш» — из тех, что я привезла на грузовиках осенью.

Эдвина поставила горшочек на стол, словно священный сосуд с ядом или волшебным эликсиром.

— Я сохранила эти два ваших яблока, чтобы не забыть — однажды они превратятся в обезвоженные органические останки, — начала она. — Мысленно я и вас низвожу до этого состояния. Потому что самое неприятное в вас для меня — это абсолютная отвага перед лицом неприязни. Боюсь, я потеряла эту храбрость двадцать лет назад.

— Вы? Да вы самая отважная женщина из всех, кого мне приходилось встречать!

— Не так много отваги нужно для того, чтобы превратиться в саркастичную стерву, которая стремится всех контролировать. Я отлично сознаю, какой стала. И не слишком собой довольна. — Эдвина подняла крышку с горшочка, отложила ее в сторону и осторожно достала два коричневых сморщенных гнилых яблока. С минуту она смотрела на них, потом аккуратно положила на стол. — К несчастью, судя по всему, ни вы, ни ваш сын, ни ваши яблоки не намерены высыхать и испаряться. Поэтому я приняла вашего сына. Я сделаю все, чтобы заставить его обожать меня, Ала и всю нашу семью. Он и в самом деле хороший молодой человек. Я буду рада завоевать его уважение и поддержку. Кто знает? Дэвис может почувствовать себя более своим в нашей семье, чем в своей собственной. Подозреваю, что у него с нами очень много общего. Интеллект, образование, утонченный взгляд на мир…

— Вам меня не запугать этими вашими угрозами! Я с моим сыном прошла через ад. Мы соединены навеки.

Эдвина напряглась.

— Почему мне не угрожать вам так, как вы угрожали мне? Вы украли мою дочь. Вы никогда по настоящему не хотели, чтобы она помирилась с отцом и со мной.

— Это ложь, и вы об этом знаете. Вы предали ее доверие, а Эдди удивила вас тем, что оказалась такой же упрямой, как и вы. Вы просто не хотите признать, что провалились. Быть матерью — значит половину времени извиняться за то, что сделаешь не так, а вторую половину снова делать все не так. Вы должны усвоить это уравнение.

— Это вы настроили ее против меня! Вам почти удалось превратить ее в жительницу гор. Она вернулась домой с комбинезоном в чемодане. Эдди полюбила музыку кантри и яблочные пончики. Она обожает вас. Вы, оказывается, блестящая, добрая, сильная, щедрая. «Хаш делает это, Хаш говорит так» — после ее возвращения я только это и слышу. Вы у меня в долгу. Я хочу вернуть любовь моей дочери.

— А я хочу получить назад моего сына. На это потребуется время, но я подожду. А пока я хочу, чтобы вы и все ваши оставили в покое душу Ника Якобека. Из-за вас его вчера едва не убили.

— О чем вы говорите?! Это вы погубили его душу в вашем маленьком яблочном раю! Проведя несколько месяцев в вашем обществе, он явно расхотел жить. С чего бы еще ему было идти навстречу человеку-бомбе? Если бы требовалось защитить невинных прохожих, я бы его поняла. Но там никого не было.

— Нет, были. Во-первых, этот несчастный сума-сшедший. А во-вторых, сам Якобек. Они оба — случайные прохожие в темных закоулках человечества. Если бы Якобек позволил охранникам застрелить этого человека, он бы почувствовал себя виноватым. Он бы действительно стал хладнокровным убийцей, каким его называют. Вы и сами всегда его таким считали, так что не говорите мне…

— Я считала Николаса хладнокровным убийцей?! Вы потеряли рассудок, не иначе! О чем вы говорите?

— О том случае в Чикаго. Когда он убил человека у вас на глазах. Джейкоб видел выражение вашего лица. Вы никогда больше не были с ним прежней. Вы испугались его.

— Господи! Так вот что он подумал… — Эдвина опустилась на край стола, прижав руку к горлу. — Поверьте, в ту минуту я боялась всего мира, но не его!

— Джейкоб этого не знал. Тогда он чувствовал себя дьяволом на этой земле, средоточием зла. Особенно после того, как Ал назвал его поступок самозащитой. Он думал, что Ал его стыдится.

— Боже мой, Николас…

— Я ничего у него не отняла и не делала ничего такого, чтобы ему захотелось расстаться с жизнью. Я просто… слушала его. Возможно, никто раньше не давал ему возможности выговориться, или он доверяет мне больше, чем комулибо другому. Потому что я не сужу его. Я его люблю.

Эдвина уставилась на меня:

— Вы — что?

— Не беспокойтесь. Я понятия не имею, любит ли он меня. И прельщает ли его перспектива остаться со мной, с моими двумястами акрами яблонь, кучей сумасшедших родственников и с моей испорченной репутацией.

Эдвина встала.

— Уверяю вас, Николас не создан для того, чтобы стать фермером.

Она крепко сжала губы и, хмурясь, смотрела куда-то мимо меня отсутствующим взглядом. Я поняла, что она меня не замечает, и почувствовала себя оскорбленной. Я почувствовала, что она, вероятно, права, когда говорит, что Якобек не захочет остаться со мной и моими яблоками. Но я также почувствовала, что настало время сделать последнее заявление. «Пора в бой», — услышала я шепот Большой Леди. Я взяла гнилое яблоко со стола Эдвины.

— Эдвина, — сказала я спокойно, — вы должны принять крещение от древа жизни Макгилленов.

Я швырнула яблоко — гнилое, коричневое, вонючее яблоко, — и оно расплющилось о лацкан ее светлого кашемирового делового костюма.

Она даже не моргнула. Крепкая женщина. Я восхищалась ею. А потом первая леди схватила второе яблоко, занесла руку и бросила его в меня. На моем блейзере спереди расплылось грязное пятно.

— И вы тоже!

Мы обе были в ужасе — женщины всегда так выглядят после того, как были предельно откровенны друг с другом.

И я ушла.

* * *

Он лежал такой бледный, такой тихий… Я сидела возле постели Якобека и смотрела, как он спит, словно накачанное наркотиками раненое животное. Он даже не знал, что я рядом. Я беззвучно плакала и держала его за левую, искалеченную руку.

— Старый проповедник сказал мне однажды, что правая рука господа управляет всем добрым, а левая разит все злое, — прошептала я. — Но я бы сказала, что ты своей левой рукой, своей жизнью, своей душой и своим сердцем совершал только доброе и поражал злое. — Я вложила маленькое распятие из дерева яблони ему в ладонь и обвила цепочку вокруг запястья, чтобы он не потерял талисман. — Джейкоб, если ты меня слышишь, поверь мне. Ты заслужил свое счастье.