Вообще, смешных вещей в институте было много. Кафедрой иностранных языков заведовал Оскар Семенович Альстер. Он - польский еврей, один из активных деятелей Польской объединенной рабочей партии, спасаясь от гитлеровцев, приехал в Советский Союз, здесь женился на сибирячке и остался жить. Знал он пять языков, но русский, честно говоря, до конца выучить не смог. Кафедра у него была в основном женская, мужчин было только двое, он и еще один парень, совсем молодой, по фамилии Северюхин.
      Как-то Оскар Семенович прибегает взволнованный на кафедру и кричит:
      - Попал!
      Все начали интересоваться:
      - Кто попал?
      - Северюхин попал!
      - Куда, Оскар Семенович, попал?
      - В президиум попал!
      - Оскар Семенович, в какой президиум?
      - Ну, в этот, как его... в вытрезвитель попал!
      Выяснилось, что молодой Северюхин как следует наврезался и... попал!
      В институте несколько раз мне довелось работать в стройотрядах. Это, конечно, суровая школа, но это и один из немногих способов заработать деньги. Других у студентов не было. Или почти не было.
      После стройотряда считалось особым шиком проехать на такси от кинотеатра "Современник" до института задом, это примерно километр. Затем ухарь выходил из такси, доставал из кармана десятку и протягивая ее таксисту, говорил небрежно:
      - Сдачи не надо!
      Это означало, что "мастер высшего пилотажа" вернулся из стройотряда.
      В общежитии мы одно время занимали комнату на двоих с Владимиром Борисовичем Исаковым, известным юристом, видным деятелем Верховного Совета Российской Федерации, а ныне - начальником правового управления парламента. До сих пор помню номер нашей комнаты - 214. Володя, кстати, научил меня делать "пролетарский салат имени Первого Интернационала". Что это такое? Это вареная свекла, чеснок и соленый огурец, которые надо было перетереть на терке и заправить майонезом. Получалось очень вкусное блюдо. Рецептом этим я пользуюсь до сих пор.
      Работать я был оставлен в институте и вскоре сделался заместителем декана, а потом и деканом заочного факультета. Затем - деканом судебно-прокурорского факультета - самого крупного в СЮИ. Преподавательские и научные кадры у нас в институте были превосходные: Остапенко Дмитрий Демьянович - ректор, проректор по науке, как я уже говорил, - Семенов Владимир Михайлович, вторым проректором, по учебной работе, был Яковлев Вениамин Федорович - нынешний председатель Высшего арбитражного суда России. Но административная работа - административной работой, меня же больше занимала работа научная, поэтому я совмещал одну с другой. Вскоре стал профессором кафедры конституционного права.
      Приходилось ездить и за кордон. В 1983 году я выезжал читать лекции в Гаванский университет, на Кубу. Читал я там курс конституционного права. Причем сравнительного - и западного, и нашего, в сравнении. Это довольно трудный курс, я долго готовился к нему и читал его не студентам, а преподавателям. Жил в доме для гостей Гаванского университета, на Кинта Авениде - пятой улице, недалеко от нашего посольства. Куба произвела на меня большое впечатление, и не потому, что я впервые так плотно столкнулся с заграницей, и не ошеломляющими по красоте видами набережной Малекон, а своей веселостью, жизнерадостностью, умением переживать беды.
      Помню, мы летели в Гавану, сделали промежуточную посадку в Гандере, и едва оторвались от взлетной полосы Гандера, как кубинцы, почувствовав приближение дома, начали петь. А когда до Гаваны оставался час лета, уже весь Ил-62 пел и плясал. Кубинцы радовались родине, тому, что русские, сидящие за штурвалами лайнера, - отличные летчики, и вообще "советико" неплохие ребята, тому, что жизнь идет, в мире есть песни, есть вино и танцы... Нигде потом, ни в одном углу земли, я не видел таких жизнерадостных людей, как на Кубе. Пели "Катюшу" и "Подмосковные вечера". Эти песни там знают все, поголовно.
      Меня незамедлительно стали звать Юрием Гагариным - не из-за того, что был похож, а из-за того, что у нас были одинаковые имена. На Кубе я, пожалуй, первый раз почувствовал себя представителем великой страны.
      Совсем недалеко от дома для гостей был великолепный пляж. К сожалению, платный. А что такое деньги для командированного человека? Да буквально все и вместе с тем ничто - их у командированного просто не бывало. Так и у меня с моими коллегами...
      Сторожем на пляже был очень приветливый старичок. Мы выстраивались в цепочку, подходили к старичку - я первым, - и как ведущий, произносил громким голосом по-русски:
      - Здравствуйте, друг!
      Старичок немедленно расплывался в роскошнейшей улыбке:
      - О-о, руссо, о-о, советико! - и делал рукою широкое приглашающее движение на пляж. Без всяких денег.
      Любовь к советским, к русским была повсеместная. Наши песни знали все. А сейчас мы проедаем остатки прежнего авторитета. Когда еще станут петь песни молодой России? Да и станут ли?
      Следующую поездку я совершил в Германию. Один, без переводчиков. Рассчитывать приходилось только на собственное знание немецкого языка, приобретенное в институте. Прожил я там два месяца. Это была очень интересная и нужная стажировка у профессоров Зальцведеля и Осенбюля в Институте публичного права при Боннском университете. На окраине Бонна снимал маленькую квартирку, готовил себе сам, иногда ездил в студенческую столовую. На всем экономил. В результате, как и многие советские командированные, я купил телевизор "Шарп" и магнитофон. Радости в доме было много. Телевизор тот служил долго, недавно только сломался. Самое приятное было, что Лена встречала меня на вокзале в Москве - она специально приехала из Свердловска.
      Она ведь, когда мы поженились, перевелась в Свердловск. После школы она училась в Восточно-Сибирском технологическом институте, в Свердловске же стала учиться в электротехническом институте инженеров железнодорожного транспорта, который благополучно и закончила. Стала инженером-экономистом.
      Наш первенец - сын Дима - родился в 1976 году, дочь Саша - в 1981-м. Но вернемся к зарубежным поездкам.
      В следующую закордонную командировку, в Польшу, в город Познань, я отправился уже с Леной. Это было в 1989 году. Мы дружили - Свердловский юридический институт и юрфак Познаньского университета. Поездка эта была обменная.
      Самое интересное - все эти годы, особенно в зарубежных поездках, вспоминалось недавнее прошлое, наша с Володей Исаковым комната, "пролетарские" салаты, жесткая работа без всякого контроля со стороны. Просыпались мы обычно в половине девятого, потом - умывание, завтрак. После завтрака садились за книги. На часах была половина десятого, можно было не проверять... Вставали же из-за книг в половине десятого вечера, бежали в ДК "Урал", расположенный рядом, где имелся роскошный бассейн, плавали час, и всю усталость снимало как рукой. Молодые были, здоровые...
      Когда я уходил в армию, место в комнате номер 214 не сдавали никому, держали для меня, Исаков жил один, на это место я и вернулся.
      Позже Володя поменял свою квартиру в Нижнем Тагиле на две комнаты в Свердловске - у него был тяжело болен отец, его надо было забирать к себе, - и съехал из общежития. Мы потом уже жили там с Леной. И незаконным образом - с Димкой, когда тот родился. Незаконным образом потому, что детей, тем более грудных, - держать в общежитии было нельзя, но все, в том числе и начальство, закрывали на это глаза, понимали по-другому быть не может.
      Из этого общежития, из памятной сердцу комнаты 214, мы переехали в другое общежитие, - то самое новое, построенное, где ныне живут студенты судебно-прокурорского факультета. Позже наша знакомая Валентина Станиславская, следователь Кировского райотдела милиции (муж ее Виктор был командиром роты в батальоне, где я служил), помогла нам снять однокомнатную квартиру. В этой квартире мы прожили три с половиной года.
      А потом нам дали двухкомнатную квартиру в Пионерском поселке. Это было первое наше жилье - собственное, свое, не надо было мыкаться по чужим углам. Мы были счастливы. Дом был девятиэтажный, кирпичный. Через некоторое время к этому дому пристроили другой и мы получили жилье уже там, побольше - трехкомнатную квартиру. У нас к той поре, кроме Димы, была уже и Саша. В общем, поскитаться пришлось немало, но скитания эти не оставили в душе тяжелого следа - мы были молоды, верили в будущее, в свои звезды, если хотите, думали больше о дружбе, чем о распрях (о распрях вообще не думали), верили в то, что завтрашний день окажется лучше сегодняшнего. И были правы.
      Иначе, если этого не будет, и жить не стоит.
      Жизнь - штука удивительная, сюжеты иногда преподносит совершенно неожиданные. Я жил в Свердловске и не думал о Москве, но вскоре оказалось пора думать и о переезде в Первопрестольную.
      ПРОДОЛЖЕНИЕ ГЛАВЫ О СВЕРДЛОВСКЕ
      Я написал главу об институте, прочитал ее и понял - написал мало, многое упустил, многих не упомянул. Ведь свердловский период жизни ключевой, не будь его, не было бы ничего, даже меня, нынешнего, и то не было бы.
      Можно было, конечно, перелопатить главу о СЮИ, но я не стал этого делать, я решил написать отдельную главку, этакое дополнение к рассказанному выше. Это мне подсказала сделать и Лена, Елена Дмитриевна, моя любимая жена.
      И я, пребывая в Москве, в тогдашних заботах переезда, вновь вернулся мыслями в Свердловск, в свой родной институт, к людям, которые мне были - и есть - дороги.
      Идет время, многих уже нет в живых, а хочется вспомнить всех - и тех, кого уже нет в живых, и тех, кто живы.
      В СЮИ работало много ученых с мировыми именами, общаться с ними было и полезно и важно для тех юристов, которые решили посвятить себя науке. Хотя я уже и назвал имена многих из них в предыдущей главе, я назову еще раз.
      Одним из самых ярких людей в этом мире был, конечно же, Юрий Григорьевич Судницын. Во-первых, это был блестящий ученый, во-вторых, он великолепно знал немецкий язык и ездил в Германию читать лекции в институте Гумбольдта, в-третьих, оставил после себя несколько трудов, которые ныне считаются классическими.
      Помню, когда я работал уже на Старой площади, в ЦК КПСС, ко мне пришел один выпускник юридического института - он очень хотел стать моим аспирантом.
      Настроен он был критически абсолютно ко всему, готов был все ломать и крушить, чтобы сказать новое слово - свое собственное, единственно верное, - в науке.
      Я возражал ему, возражал, впрочем, довольно вяло: немало, мол, прекрасных ученых было и до него, и когда этот будущий профессор допек меня, предложил:
      - Пойдите в Ленинку, в научный зал библиотеки, возьмите там двухтомник докторской диссертации Судницына, прочитайте его и мы вновь вернемся к нашему разговору.
      - Вы меня все равно не переубедите, - заявил он перед уходом, - мое мнение - твердое.
      Ну что ж, твердое так твердое.
      Отсутствовал он месяца три. Но через три месяца все же появился. Неожиданно подавленный - от прежней шапкозакидательской бодрости не осталось и следа.
      - Благодарю вас, Юрий Ильич, за то, что на путь истинный меня наставили, - сказал он. - Никакой наукой я заниматься не буду. Так, как написал Судницын, мне не написать никогда.
      Вот какой неожиданный выстроился сюжет.
      Приятно и сейчас вспоминать Митрофана Ивановича Ковалева и Геннадия Владимировича Игнатенко, оба они - заслуженные деятели науки Российской Федерации, крупнейшие специалисты. Юдельсон Карл Сергеевич - подлинное светило в области гражданского процессуального права. Он долгое время работал в Свердловске, в СЮИ, потом уехал в Саратов, в тамошний юридический институт, заведовал там кафедрой.
      Однажды он вернулся в Свердловск - председателем ГЭК. Госэкзамены сдавали студенты-заочники из учебно-консультационных пунктов - УКП. Надо заметить, подготовка на УКП обычно бывает слабая, заочники много слабее очников, потому сейчас практика УКП в системе юридических вузов отменена (не знаю, как в других), но тогда они еще существовали - в Омске, в Уфе, в Новосибирске.
      Экзамены принимал профессор Ковалев, Юдельсон же председательствовал. Некоторое время он слушал не самые блестящие ответы, а потом, измученный нудным однообразием экзамена, задремал.
      Одной девушке попался следующий билет по уголовному праву: "Изнасилование. Понятие и виды преступления". Заочница стала бодро отвечать на билет.
      - Изнасилование бывает двух видов: простое и фигурное, - заявила она.
      Юдельсон незамедлительно проснулся:
      - Как вы сказали?
      Ковалев от смеха полез под стол.
      - Изнасилование бывает двух видов: простое и фигурное, - повторила девушка.
      - Ну, простое мы знаем. Расскажите нам про фигурное...
      Как-то он спросил у одного студента, прибывшего в Свердловск с нынешней родины олигарха Абрамовича - с Чукотки:
      - Что вы можете сказать об Ольстере?
      - Оскар Семенович - прекрасный преподаватель, мы его любим и уважаем.
      Студент перепутал Ольстер с заведующим кафедрой иностранных языков Альстером.
      Вообще, студенческие годы - самые веселые в жизни всякого человека. Хоть и голодно мы жили, но весело. Чего только в студенческую пору не случалось! По соседству со мною жил аспирант Венир Самигуллин. Однажды его отправили на картошку руководителем большой студенческой группы. И вот на одном из картофельных полей происходит следующий диалог, очень красноречиво, кстати, характеризующий два социальных слоя, крестьянство и научную интеллигенцию, - Самигуллин спрашивает у местного бригадира, здорово страдающего с перепоя головной болью:
      - Скажите, как мы после уборки будем дифференцировать картофель?
      Бригадир от неожиданности едва на землю не сел. Покрутил головой, приходя в себя, и рявкнул во все горло:
      - Да пошел ты! Дураку понятно, что большие картохи - сюды, маленькие туды!
      Мне тоже довелось побывать на уборке картофеля. Вместе с Сережей Рядновым - тем самым аспирантом, который так удачно избежал призыва в армию. Кстати, мы с ним только двое из пятисот человек закончили институт без единой четверки.
      Память у Сережи была феноменальная. Он, например, брал книгу - любую книгу, с любым текстом, раскрывал ее, в течение примерно полутора минут изучал текст, напечатанный на двух страницах разворота, и затем по памяти воспроизводил обе страницы целиком. Редко когда пропускал какое слово. Если пропускал - здорово смущался.
      В общем, поступили мы с ним в аспирантуру и поехали на картошку. Бригада у нас подобралась "полуторная" - девчонок было ровно в полтора раза больше, чем парней.
      Жить нас поселили в огромном спортзале - на пол бросили полсотни матрасов, на них мы и разместились. Жили мы весело, много шумели, под гитару горланили песни, тосковали по родным, разыгрывали и подначивали друг друга, на костре пекли картошку - главное студенческое лакомство, рассказывали анекдоты. Анекдотов было море. Непревзойденным рассказчиком оказался Сережа Ряднов - он вообще был душой нашей картофельной бригады.
      И вдруг как-то вечером он рассказал анекдот, мягко говоря, скабрезный. Наступило довольно тягостное молчание. Сережа понял, что сделал не то, и поспешил вывернуться из скользкой ситуации за мой, между прочим, счет.
      - Я не хотел рассказывать нашему приличному обществу этот анекдот, сказал он, - но мой лучший друг Юра Скуратов очень любит такие анекдоты, поэтому считайте, что я как бы выступил в концерте по заявкам. В данным случае - по заявке Юры.
      Ей-Богу, мне очень захотелось в тот момент врезать Сереже затрещину. Наш общий приятель Норик Манукян почувствовал это и незамедлительно встал между нами.
      Незначительные, конечно, все эти эпизоды, "мелочевка", но из них состояла наша жизнь, и жизнь эта была прекрасна.
      К сожалению, Сергея Ряднова сейчас уже нет в живых.
      К числу крупнейших ученых относился, естественно, и Октябрь Алексеевич Красавчиков, виднейший наш юрист-"цивилист".
      В 1972 году я впервые приехал в Москву. Москва, конечно, меня потрясла, она и не могла не потрясти, - в ту пору я даже и не помышлял, что мне придется здесь жить...
      Приехал я тогда в Москву, чтобы выступить на студенческой конференции, выступил довольно хорошо и после дебатов зашел вместе с одним товарищем из Ленинграда в магазин "Юридическая книга" посмотреть, что там есть из новинок "профильной" литературы.
      Смотрю, на полках - знакомые имена. Игнатенко "Международное право", Ковалев "Уголовное право". А у Красавчикова - целая библиотека - только что выпущенный двухтомник и несколько отдельных книг. На других полках также стояли книги авторов из Свердловского юридического института. И все свердловчане.
      А мой коллега-ленинградец смог найти только одну книгу представителя питерской юридической школы. Сравнение было не в пользу Питера.
      Во многом мой путь в науке, конечно же, определил профессор Судницын. Он великолепно, просто захватывающе читал лекции, умел держать аудиторию в напряжении - два часа лекции пролетали, как одна минута, я учился у него лекторским приемам, он был мастером классификации, что крайне важно... Причем содержание его лекций часто совершенно не совпадало с содержанием учебника. Должен заметить, что ни один уважающий себя студент не будет ходить на лекции, если лектор на них старательно пересказывает учебник, студенту это удобнее прочитать перед самым экзаменом - ему обязательно надо преподносить что-то свое, яркое, еще непознанное, только тогда он будет ходить на лекции, а так - нет, так вряд ли его заставишь...
      До сих пор помню, как я пришел в первый раз в студенческий научный кружок, как через полгода стал старостой, как начал заниматься проблемами народного суверенитета.
      У меня и ныне бережно хранится первый доклад, который я сделал в кружке, - еще наивный, с "глобальными" обобщениями, вызывающий улыбку. По характеру я однолюб, - и науку в ее узкой "суверенитетной" теме, и жену свою люблю до сих пор и буду любить до конца жизни.
      Я был просто счастлив, когда в 1972 году в сборнике, посвященном пятидесятилетию образования СССР, вышла моя статья. Я, наверное, не менее сотни раз раскрыл ту книгу, где в середине значилось "Ю. Скуратов. Проблемы суверенитета в Союзе ССР", а под фамилией, в скобках, меленько: "студент 3-го курса".
      На третьем курсе меня перевели на индивидуальный график учебы - такие графики имели только студенты, занимающиеся научной деятельностью. Чем был удобен такой график? Можно было не ходить на лекции, экзамены "индивидуалы" сдавали, когда хотели, в любой очередности, чего простые студенты не могли делать. Меня индграфик очень даже устраивал: я, признаюсь, любил поспать, и при таком построении учебы мог вставать утром, когда хотел.
      Когда дело подошло к диплому и ректорат решил оставить меня в аспирантуре, мне очень важно было попасть на кафедру к Судницыну. Но любимый мой профессор Судницын крайне редко и крайне неохотно брал к себе аспирантов. К нему просились даже сотрудники обкома партии - могущественные в Свердловске люди, просились работники прокуратуры и суда - он не брал их, пока не убеждался в пригодности для науки.
      Все мои друзья, кто занимался наукой, уже обговорили свои перспективы, а Судницын все молчал. Без него мою судьбу решить не мог никто. Я начал примеряться к кафедре философии - оттуда поступило несколько приглашений, и хотел было провести с ними первый пристрелочный разговор, как вдруг Судницын попросил заглянуть к нему.
      Я заглянул.
      - Юра, я делаю тебе официальное предложение стать аспирантом нашей кафедры, - сказал он.
      Казалось, я никогда еще в жизни не был таким счастливым. Я шел пешком к себе домой и, будто школяр, которого первый раз поцеловала девчонка, в которую он был влюблен, подбрасывал вверх портфель, ловил его, и снова подбрасывал, и что-то горланил...
      Как мало, оказывается, надо человеку для счастья.
      В 1977 году я написал диссертацию на тему, посвященную конституционным проблемам народного суверенитета, и приготовился к защите. Но вышла заминка. Я писал диссертацию, используя в качестве материала Конституцию СССР 1936 года, а к той поре уже были опубликованы тезисы новой Конституции - 1977 года - и в стране началось повсеместное обсуждение ее.
      Ректор в ту пору готовился к какой-то конференции на тему суверенитета и, естественно, залез в мою диссертацию - думал там чего-нибудь почерпнуть, но прежде чем что-либо почерпнуть, увидел, что новая Конституция в диссертации никак не отражена, на нее нет даже ссылок. Утвердит ли ВАК такую диссертацию?
      Судницын ответил совершенно определенно: утвердит! Но червь сомнения сидел в ректоре крепко: он созвал ученый совет. На совет пригласили и меня. Я изложил свои доводы. Тем более что на диссертацию уже имелся отзыв профессора Фарбера Исаака Ефимовича из Саратова - положительный отзыв... Присутствующие практически единодушно высказались и решили: никаких переделок, надо выходить на защиту с диссертацией в таком виде.
      Проголосовали открыто, без черных и белых шаров.
      Насчет черных и белых шаров ходит немало разных легенд и россказней. Особенно в академических кругах.
      Один ученый муж рассказывал мне, как защищал диссертацию крупный партийный работник. Дело происходило в одном из московских институтов. Во время обсуждения диссертации ни один человек не высказался против, все высказались за, а когда дошла очередь до тайного голосования, то оказалось: нет в рядах ученого совета того единодушия, которое было только что продемонстрировано. Голосовали, как и у нас, семнадцать человек. Счет был: пять "за" и двенадцать "против". Диссертация провалилась с оглушительным треском.
      Но самое интересное случилось потом: этому важному партийному чину позвонили девять человек, и каждый из них говорил, что это именно он проголосовал "за"... В нашем же институте этого не было, атмосфера у нас была чистой, дышать было легко.
      Свердловск дал путевку в жизнь не только мне - многим другим юристам... Он вообще предоставлял всем возможность расти.
      Но как бы там ни было, несмотря на внешнюю легкость, занятия наукой давались мне не очень легко.
      Мы с Леной жили в общежитии, на руках у нас находился маленький Димка. Лена ходила на занятия в свой институт, ей во что бы то ни стало надо было его закончить, я же писал кандидатскую диссертацию. И нянчился одновременно с Димкой.
      Дело это, доложу я вам, непростое. Особенно, когда надо предельно сконцентрироваться, обмыслить что-нибудь сложное, а Димка не то чтобы мешает, нет - он старается мне помочь - тоже лезет с карандашом в руках в диссертацию, лезет с твердым намерением изобразить там что-нибудь свое...
      Чтобы как-то разделить Димку и диссертацию, я делал вот что. Мы с Леной уже знали, что он очень любит сладкие кукурузные палочки. Я брал пакет с палочками и рассыпал их в четырех углах кровати. Димка очень серьезно относился к этому - незамедлительно забирался в один угол и поглощал все, что там было насыпано. Затем перебирался в другой угол. Потом в третий, в четвертый...
      Я же за это время успевал написать пару страниц.
      Сладкие кукурузные палочки кончались, и Димкин взор вновь обращался ко мне. Приходилось идти на "военную" хитрость и предпринимать что-нибудь еще. Например, он очень любил пустые коробки. Если пустая коробка попадала к нему, он немедленно хватался за нее, начинал радостно гугукать, вскрикивать, вертеть коробку в руках... Так выигрывался еще один час. Потом придумывалось еще что-нибудь.
      Ни в ясли, ни в детсадик Димку мы не отдавали - не было такой возможности, - приходилось довольствоваться тем, что имели. Конечно, в условиях общежития ребенка и не искупаешь лишний раз, и постирушки лишний раз не устроишь... Это было плохо, но что было, то было.
      Дети росли, что Димка, что Саня, диссертации в нужное время попадали на стол ученого совета.
      Когда я писал докторскую, то был уже доцентом и имел очень приличную педагогическую нагрузку - около девятисот часов в год. Плюс к тому я был деканом факультета. Плюс - или, скорее, минус, - я не получил положенного в таких случаях двухгодичного отпуска, точнее, двух лет докторантуры. Эти два года обычно дают всем соискателям. А мне - нет! Единственное, что мне удалось получить, - три месяца стажировки в Москве, в Институте права, и это мне здорово помогло.
      Жили мы в Свердловске дружно. Каждое воскресенье выбирались за город, в биатлонный центр "Динамо", там до изнеможения резались в футбол, в бадминтон, шли в сауну, затем возвращались в город.
      Крепко сдружились с семьей Владимира Алексеевича Кряжкова и такой вот, очень дружной и шумной компанией проводили целые воскресенья там. В центр, как правило, добирались на колесах, а обратно, домой, - по-всякому, иногда даже пешком, благо биатлонный центр находился от конечной остановки оживленного автобусного маршрута в шести километрах. По свердловским масштабам это было очень недалеко.
      Впоследствии мне пришлось переключиться и на вопросы самоуправления наряду с "парадом суверенитетов", и я даже написал большую монографию.
      С нынешних позиций эта монография, пожалуй, излишне заидеологизирована, но другой она никак не могла быть.
      Но монография получилась, в этом я уверен твердо. У меня уже несколько лет в голове сидит одна мысль: как только я уйду из Генпрокуроров, то первым делом возьмусь за эту монографию, основательно почищу ее, выскребу разные партийные "серьезности", а если точнее, то партийную шелуху, и издам снова. Мне за нее не стыдно.
      Пора, когда я занимался наукой, была счастливой порой в моей жизни.
      Помню, Судницын говорил, смеясь:
      - Всем хороша работа профессора, и зарплата хорошая, и авторитет непререкаемый, и заниматься можно чем хочешь, одно только плохо, и это проблема: студенты! Студенты, Юра, имей в виду, очень мешают профессору жить.
      Со студентами контакт я нашел очень быстро: ведь я сам совсем недавно был таким же, как и они. И с Судницыным нашел контакт - работать с ним было интересно. Вместе мы написали и опубликовали несколько исследовательских статей. Несколько статей были запланированы, находились в разработке, но света не увидели: профессора Судницына не стало.
      Он скончался в Прибалтике от сердечного приступа осенью 1979 года, кончина его надолго оставила ощущение горечи и несправедливости: слишком уж рано уходят люди, которым жить бы да жить!
      Он чувствовал свою смерть и месяца за полтора, подписывая какой-то документ, - дело было в моем присутствии, - посмотрел грустно на меня, поставил на бумаге первый инициал своей подписи "Ю", задержал перо и сказал секретарше:
      - Скоро тут также будет стоять буква "Ю", - усмехнулся грустно, как-то задумчиво, в себя, - только фамилия будет другая... - и вновь посмотрел на меня.
      Похоронили мы Судницына в Свердловске на Широкореченском кладбище. Бывая в Свердловске, я всякий раз обязательно прихожу к нему на могилу поклониться, положить цветы.
      Мне пришлось заменить Юрия Григорьевича на кафедре, но проработал я там, к сожалению, недолго.
      Когда я покидал институт, новый ректор Михаил Иванович Кукушкин долго уговаривал меня:
      - Юрий Ильич, останьтесь, не уезжайте! Вы самый молодой доктор юридических наук в стране, будете самым молодым член-корром Академии... Не уезжайте!
      С той поры всякий раз, когда я появляюсь в Свердловске и захожу в институт, Кукушкин говорит мне:
      - Юрий Ильич, я же говорил вам - останьтесь в институте, у вас прямая дорога в науке, прямое движение вперед. У вас же светлая голова голова крупного ученого...
      И всякий раз такие разговоры вызывают у меня некое сложное чувство, грусть: а может, действительно не надо было уезжать из Свердловска?
      МОСКВА, КАК МНОГО В ЭТОМ ЗВУКЕ...
      Уезжать из Свердловска было тяжело, да и не хотелось: мы привыкли к городу, считали его своим, он стал нашей второй родиной.
      Первая родина - это Улан-Удэ, вторая - Свердловск.
      Но мне предложили перейти на работу в ЦК партии, в Идеологический отдел, а от такой работы, как известно, в ту пору не отказывались. Да и работа была очень интересной, очень.
      Кадровики ЦК искали по всему Союзу молодых ученых-юристов - видимо, там, наверху, чувствовали, что без реорганизации не обойтись, партия не может находиться в том виде, в каком она находилась тогда. Кстати, я узнал, что к тому моменту в ЦК работали уже восемьдесят докторов наук. Это много, очень много.
      В результате я очутился в лекторской группе Идеологического отдела. Произошло это 16 ноября 1989 года.
      Лекторская работа - тяжелая. Во-первых, нужно быть выше аудитории по уровню знаний, - иначе загонят в угол, во-вторых, постоянно находишься в напряжении: ведь за годы советской власти народ соскучился по острым вопросам (и острым ответам тоже)...
      Отношение к партии в стране менялось, люди смотрели на Горбачева, который не сходил с экранов телевизоров, слушали его речи - поначалу с интересом, но постепенно понимали, что во главе страны стоит человек, утопивший в словах реальные дела. Постепенно накапливалось раздражение, а потом и неприятие.
      Плюс ко всему затеянная не вовремя антиалкогольная кампания, пробившая в бюджете страны огромную дыру, плюс очереди в магазинах, колбаса по талонам. Колбасу, выкинутую в обычную продажу, есть нельзя было совсем: это была не колбаса, а мокрый картон, размешанный с вареным салом...
      В общем, можете представить себе, на какие вопросы приходилось отвечать лектору ЦК в ту пору.
      Помню, поехали мы в Эстонию. Поездка была трудной. СССР еще не развалился, но дело уже к этому шло - очень жестко спроектированному, планомерному развалу. Эстонцы решили для себя твердо - из СССР надо выходить обязательно. Они вежливо выслушивали доводы, со всеми доказательствами вежливо соглашались, вежливо улыбались и делали все для того, чтобы выйти из Союза.
      Русские же, - горячие головы, - проживающие в Эстонии, предлагали взяться за оружие.
      Лекторская группа, прибывшая со мною в Таллинн, попала под настоящий перекрестный огонь. Было жарко. И тем не менее мы терпеливо убеждали эстонцев: не торопитесь, семь раз отмерьте, прежде чем один раз отрезать. Но повернуть колесо истории вспять было невозможно.
      Иногда нам удавалось затронуть некие больные струны, и эстонцы задумывались о своей судьбе. Это было видно по их лицам, хотя внешне они продолжали оставаться равнодушно вежливыми: каждый человек - этакая вещь в себе, нераскрытая тайна.