Особые отношения

— Милая моя, я прибежала прямо с совещания. Ты никогда раньше не говорила «срочно». Что случилось?

Анни услышала родной голос Розы, с чуть слышным американским акцентом, и ее глаза наполнились слезами. Она набрала в легкие воздух, раздумывая, с чего начать. Проблемы, которые стояли перед ней, казались совершенно неразрешимыми.

— Роза, — простонала она. — у меня распадается все на свете, вся моя жизнь. Я совершенно не знаю, что делать.

— Подожди минуту, — отрывисто сказала Роза. — Это, кажется, серьезно. — Анни подождала некоторое время. Роза взяла трубку снова. — О’кей. Теперь расскажи мне все.

Розе Кассиди было предоставлено право вести свою колонку в самых разных местах. И мнения насчет ее самой тоже были самые разные — Анни встречались определения от «гения» до «ведьмы» — «диктаторша», «расчетливая», «непредсказуемая», «высокомерная», а в одной бульварной газетенке Анни прочитала и такой заголовок: «Благопристойная средняя американка — холодный убийца». Но у Анни не было секретов от Розы. Слишком много было у них общего в прошлом. И Анни выпалила ей всю историю, не скрывая своих чувств.

— Боже мой, Анни, ты действительно думаешь, что он постарается встретиться с Джорданом?

— Я не знаю, — последовал ответ Анни. — Он, похоже, совершенно обескуражен этой историей. Мне пришлось позвонить Эдварду на службу и предупредить его, на случай если Том отправится к нему. Но он не поехал к Эдварду. Дома его тоже нет. Я больше не могла его ждать и к девяти поехала в Оксфорд, там я узнала от его товарища по комнате, что он не появлялся с прошлого вечера. Но он показал мне записку от Тома. Ты можешь в это поверить, Роза, Том написал, что его отец серьезно болен и он вынужден уехать на несколько дней? Можешь себе представить, как его друг удивился, когда увидел меня. Пришлось сделать вид, что я приехала забрать кое-какие вещи Тома.

— Его паспорт! — громко крикнула Роза. — Его ты додумалась поискать?

— Конечно, додумалась. Паспорта я не нашла. Ни там, ни дома.

— Анни, — выдохнула Роза, — это очень серьезно. Выборы — на следующей неделе. Любой, у кого есть хоть немного мозгов, хочет, чтобы Джордан победил. Подумать страшно, что будет, если явится Том и брякнет, что он его незаконнорожденный сын.

— Только не это, — простонала Анни. Она в волнении прошлась по кухне — насколько ей позволяла длина шнура. — Но что же я могу сделать? Не звонить же мне, в самом деле, Джордану? Как я ему все объясню? Да и вряд ли Том сможет даже добраться до него. Эдвард думает, что он отправился к какому-нибудь из своих друзей. А там, кто его знает? Может, он уже в самолете. А главное, он в таком состоянии, что в любую секунду может сорваться и такого наговорить… Одному Богу известно, слышал ли его крики Джек. Он был совсем рядом, всего в нескольких ярдах. У меня с ним и так проблемы… Роза? Ты меня слушаешь?

— Да-да. Продолжай. Что там насчет Джека? — Анни объяснила.

— Но это же замечательно! Пошли к черту этого болвана и начни свое собственное дело. Это не проблема, Анни, это — твой шанс. И большой.

Анни фыркнула.

— Это звучит как в каком-то романе из викторианской эпохи. «Изломы человеческих судеб — это возможность для божественного провидения». Я не могу это осуществить немедленно, потому что Джек крепко держит в руках Джереми. И вообще, я ни о чем не могу думать, пока не узнаю, где Том. Кроме того, мне придется на неделю покинуть Англию.

— Зачем?

— Из-за моей матери, — призналась Анни. — Она очень больна и хочет меня видеть. — Роза была изумлена.

— Ты же так ненавидела эту старую гадюку! Я сама однажды готова была перерезать ей горло.

— Да, знаю. Я старалась не думать о ней. Я говорила себе: «Давай подыхай, старая сука». Но я так не могу. Она умирает, Роза. И она хочет меня видеть. И я… мне нельзя ей отказать.

Роза молчала, что было в этом молчании — несогласие ли одобрение, Анни сказать не могла.

— Я получила письмо, — вздохнула Анни, — около недели назад. Может быть, она уже умерла, и… — Роза перебила ее:

— Да, конечно же, тебе надо ехать.

— Надо?

— Eppur si muove, — таинственно произнесла Роза.

— Роза, прекрати свои загадки. О чем ты говоришь?

— Это слова Галилея: «А все-таки она вертится!», невежа. Анни… — Роза заговорщически понизила голос. — Только что меня посетила гениальная мысль. Можно сразу решить все проблемы — с Джорданом, с матерью и с работой. Слушай меня внимательно.

Через полминуты Анни воскликнула:

— Я это не могу! — Но еще через минуту Анни говорила не «я не могу», а «это невозможно». К концу же объяснения Розы она уже только молчала, прислонившись к стене. Похоже, Роза была ведьмой.

— Согласись, — произнесла Роза. — Это лишь восстановит справедливость.

— Справедливость — это пустое слово. И я думаю, у меня просто не хватит смелости.

— Чушь. Это мне говорит Анни Паксфорд, у ног которой был весь Оксфорд, когда она блистательно исполнила Розалинду?

— Но это было…

— …А кто курил марихуану прямо на лекциях Хелен Гарднер по Шекспиру?

— Только разочек, — слабо сопротивлялась Анни.

— Анни Паксфорд, которая прямо в одежде прыгнула в реку — тогда на бале в честь окончания семестра — и остаток вечера танцевавшая только в майке для регби?

— Это говорит старая, замотанная жизнью миссис Гамильтон, — печально сказала Анни, — которой исполнилось сорок два, которая вот-вот станет безработной, у которой пропал сын и умирает мать.

— Не падай духом. Не хотела тебе говорить, но, пока мы разговаривали, в соседнюю дверь только что вошли Джон Апдайк и Стефан Спендер в копании одной золушки и еще кого-то, кто тащил стакан с водой. Представь — два льва современной прозы со свитой, так сказать. Так и быть, попробую залучить их ради тебя в свои сети, а ты пока хорошенько поразмысли над моим дьявольским планом. В конце концов, я добровольно ввязываюсь в рискованную историю. Цени.

— Но…

— Мне надо бежать. Позвоню, как только соберу необходимую информацию. Не дрейфь. Все будет хорошо.

Роза чмокнула, изображая поцелуй, и Анни услышала гудки. Она повесила трубку, чувствуя себя совершенно опустошенной. Анни пошарила в шкафу, но найти удалось только половинку шоколадного печенья, на самом донышке пакета. Машинально пихнув его в рот, она прошла в комнату, выходящую окнами в сад. Опустившись на диван, закутала ноги пледом.

Теперь она знала, почему Розе удалось приобрести славу человека, которому удаются совершенно, казалось бы, невозможные вещи. Сделать сенсационный снимок обнаженной кинозвезды для обложки журнала. И свое знаменитое фото принцессы Уэльской. Анни внимательно обдумала план Розы, стараясь найти в нем изъяны. Но их практически не было, так, кое-какие мелочи.

Анни попыталась представить, как это будет выглядеть — свидание с Джорданом, через столько лет. Как он себя поведет? Смутится, рассердится, сделает вид, что у него нет времени. Или попытается, как всегда, пустить в ход свое обаяние, как он делает это «со всеми своими потенциальными избирателями». На ее лице появилась улыбка. Идея была заманчивой.

Она прикрыла глаза рукой. Боже, как давно это было… Сколько раз она уговаривала себя, что это все только прошлое…

Навек прощай, забудем клятвы наши, А если встретимся мы вновь, Лишь в мыслях юности помашем, Ни словом не вспомянем про любовь.

Да, наверное, так и должно быть. Но есть одна истина, которую начинаешь с возрастом понимать — существуют вещи, которые для человека остаются неизменными. Возможно, Роза права. В Анни Паксфорд осталось что-то от Анни Гамильтон, от девятнадцатилетней мечтательницы, набитой книжными премудростями и жаждавшей открыть для себя целый мир. Это казалось тогда таким легким — как открыть устричную раковину.

Анни вздохнула. От странной усталости и напряжения ее потянуло в сон. Анни распустила свои волосы и бросила черепаховую заколку на ковер. Когда она закрыла глаза, события прошедшего дня снова пролистнулись перед ней, как опаленные страницы.

ОКСФОРД

1969 — 1970

Осенний семестр 1969 года

10

Дикий мед

Анни высунулась из окна поезда, глядя на тучную женщину в плаще. Вот ее уже почти не видно. Она махнула в последний раз и закрыла окно. Наконец она одна. Анни простучала каблучками по коридору, достала сумку и вынула из нее красно-синюю пачку сигарет. Желтые, как мед, волосы упали ей на лоб, и она откинула их назад. Затем зажгла сигарету, чувствуя, что у нее явно приподнятое настроение. Скоро она вернется в любимый свой Оксфорд, в мир, где она могла делать все, что ей заблагорассудится, не опасаясь надоедливых назиданий.

У тети Бетти ей жилось неплохо. В течение десяти лет ее квартира в Кенсингтоне — она держала пансион — была как бы пересадочной площадкой между школой, где Анни училась, и домом ее родителей, которые часто меняли свой адрес. Анни знала в этой квартире каждую скрипучую половицу. Она давно перестала бояться грохота лифта. Она и ее тетушка часто хаживали в ресторанчик Фортнума на ленч, в музеи и картинные галереи, либо совершали прогулки по здешнему саду или забредали на какой-нибудь «подходящий» фильм. Когда Анни стала достаточно взрослой, ей разрешили гулять самостоятельно, она часами бродила по Кингз Роуд или глядела на торговые ряды на рынке Портобелло Маркет. Иногда она встречала здесь школьных подруг, тех, чьи родители жили в Лондоне. Они дружно надевали туфли на шпильках, красили губы, разряжались, как куклы, и отправлялись на «фильмы до 16», такие, как «Том Джонс». Однажды они сели на поезд до Сюррея и прошли пешком несколько миль до дома Джорджа Харрисона, мечтая о том, как он пригласит их в дом и там окажется вся четверка «Битлз». Позднее они узнали, что в то время их кумир учился медитации у своего «гуру».

Анни очень нравилось тетушкино радушие, особенно ее «фирменные» пирожные с кремом. Но три дня с тетей Бетти, когда нельзя ни на минуту остаться одной и собраться с мыслями, — это более чем достаточно. Тетя Бетти была старой девой, ей было за пятьдесят, семейный очаг ей заменяла работа на Би-би-си, она служила там секретаршей. Тщательное выполнение своих обязанностей и забота о бродячих животных — вот и все, что у нее было в жизни. А развлечения сводились к тому, чтобы посмотреть «Сагу о Форсайтах» субботним вечером. Естественно, с нею не стоило обсуждать никакие проблемы, так или иначе связанные с сексом.

Анни затянулась в последний раз. И курение ее тетушка не одобряла. После трехдневного вынужденного воздержания от курения Анни почувствовала, что у нее кружится голова. Ну и пусть. Она теперь — вольная как ветер, и ей уже девятнадцать. Она уже взрослая женщина и может делать все, что ей вздумается. Анни выбросила сигарету, подумав, что хотела бы так же легко выбросить и свои воспоминания о последнем дне на Мальте.

Она прошла по коридору вагона второго класса, чуть не зацепившись своим длинным шарфом за какую-то ручку, и открыла дверь купе, где в углу лежало ее пальто. Сидящая у двери пожилая чета опасливо поджала ноги, чтобы она прошла, как будто у нее на лбу было выжжено страшное слово «студентка». Еще там была женщина с властным взглядом, напоминавшая Анни ее учительницу музыки, и парень с пышной шевелюрой, он читал Т. С. Элиота. Типичный студент старшего курса, определила Анни. Она глянула в окно. Мрачный многоэтажный Лондон сменился на одноэтажные пригороды, и скоро за окнами были уже только поля и деревья. Сквозь вагонное окошко Англия выглядела очень меланхоличной в этой туманной дымке, впрочем, такой она и была. На полях паслись лошади, поджав хвосты из-за сильного ветра. Янтарные и бронзовые листья поникли под дождем. Эта картина навевала на Анни покой, и в то же время в ней было что-то волнующее.

Она попыталась вспомнить время, которое она и Эдвард провели вместе. Первый раз она увидела его прошлым апрелем. Они должны были поставить пьесу «Как вам это понравится» к концу весеннего семестра. На первой неделе их собрали для распределения ролей в уставленной пластмассовыми стульями комнате для семинаров. Анни досталась роль Розалинды. Это было первое ее серьезное испытание в Оксфорде, и волновалась она необыкновенно. Постановщиком оказался второкурсник с круглыми, под Джона Леннона, очками и в вельветовой кепке. «Это будет вехой в истории театра», — провозгласил он. В отличие от постановок Питера Брука или Чарльза Маровица, эта постановка будет такой, какая пришлась бы по вкусу самому Шекспиру, уверял он, с масками и пением. Это будет поэтическая пастораль, истинное совершенство. Им предстоит научиться правильно исполнять все песни, причем под лютню, и правильно интонировать поэтические строчки. Он уже пытается добыть овцу для сцены с пастухами. И никакой клубники и винограда — будут подаваться настоящий мед и виски со сливками. В финале Гименей должен пролететь над сценой — и он пролетит, правда, с помощью веревок.

В середине этих излияний внимание Анни привлек высокий черноволосый студент. Он сидел впереди, где ничто не мешало ему вытянуть свои длинные ноги в узких красных брюках и длинных ботинках, придававших ему пиратский вид. Анни внимательно глянула на его профиль — высокий лоб и тонко очерченный нос. На этом лице читалась надменность. К грандиозной картине, нарисованной постановщиком, он, казалось, отнесся совершенно равнодушно. Наверняка он очень высокомерен. Из него бы получился превосходный Жак.

Она оказалась права. Удивительно, как Эдвард Гамильтон соответствовал своей роли видавшего виды циника. Он учился здесь второй год, изучал право. Театральность была в самой его натуре, именно она заставляла его одеваться так вычурно и пестро. Костюм Жака предполагал длинный черный плащ и широкополую шляпу. Анни с удовольствием подтрунивала над ним из-за его манеры одеваться. Но не только одежда привлекала ее внимание. Эдвард прямо лучился спокойствием.

Одним невероятно жарким утром вся их «труппа» отдыхала на лугу. Гименей прихватил несколько бутылок, скрыв сей факт от постановщика. Ясное дело, на репетиции потом такое творилось… Но Эдвард был безупречен. И только в конце своей сцены он с серьезным видом поманил ее, она сразу почувствовала подвох. Он прищурил глаза.

— Это платье у тебя новое? — спросил он. Так оно и было. Анни знала, что смотрится в нем отлично. Она горделиво провела рукой по ткани.

— Разве оно похоже на старое?

— Замечательно, — сказал он, сгреб ее руками и бросил, визжащую и вырывающуюся, в реку. Сзади аплодировал весь состав.

После этого, как показалось Анни, между ними протянулась какая-то незримая нить, но они никогда не оставались наедине, они виделись на репетициях, где было полно народу. Кроме того, вокруг нее уже увивались многие, хотя она и не особенно проявляла к ним интерес. Как-то ей пришло в голову, что и у Эдварда, должно быть, есть подружки, и, к ее удивлению, эта мысль больно ее кольнула. В вечер генеральной репетиции, она со страхом ожидала своего выхода, облаченная уже в костюм Ганимеда — брюки, ботинки, безрукавку и рубашку. Весь состав исполнителей пребывал в глубоком унынии. Погода стояла очень холодная. Тучстоун до сих пор не выучил свою роль. Свет не горел. В темноте и всеобщей путанице кто-то наступил на лютню. Анни уже представила себе иронические отзывы прессы.

Она стояла в темноте, согнувшись от холода и уныния, когда вдруг за ее спиной появился Эдвард, расстегнул свой плащ и обвил его полами Анни. Она замерла, ошеломленная, не двигалась, но потом обернулась и обняла его теплое тело. Они молча стояли в темноте, неподвижные, как статуи, прерывисто дыша.

Потом она увидела, что он ждет ее под навесом. Он повел ее в «Медведь» и взял ей вишневый ликер. Она помнила, что несла какую-то чушь, нелепо размахивая при этом руками, но он смотрел на нее очень внимательно своими серыми глазами. Сделав последний заказ, Эдвард отправился к стойке, чтобы отнести стаканы. Она видела, как напряглось его тело, когда он вылавливал мелочь в заднем кармане джинсов. Сразу почувствовав этот ее изучающий взгляд, он обернулся и долго-долго смотрел на нее. Бар закрылся, и он повел ее в Леди Маргарет Холл. До Холла было только полмили, но этот путь занял целый час, поскольку они постоянно останавливались, чтобы замереть в поцелуе. Когда наконец Эдвард отпустил ее, Анни простучала каблучками по коридору, чувствуя, как горят ее губы.

Потом в свои права вступило лето. Внезапно безлюдный Червелл, в котором всю зиму только и было видно поникшие голые ивы, наполнился молодыми людьми в полосатых блейзерах и длинноногими девушками в легких шляпах. Деревья покрылись буйной листвой. На улице стоял постоянный шум — от звонков велосипедов, от распахнутых окон, из которых доносились хиты «Бич Бойз», «Стоунз» и «Пинк Флойд». В воздухе носился аромат роз и свежей травы. А еще лето принесло бесконечные вечеринки — вечеринки с чаем, вечеринки в саду, вечеринки в пивном подвальчике, на барже, вечеринку — в честь «юбилея» — трехмесячной уже учебы в этом благословенном месте. Анни почувствовала, что она определенно очарована и Оксфордом, и Эдвардом.

На следующий день после генеральной репетиции Анни и Эдвард отправились на ленч в Тринити-Колледж. Солнце выглянуло из-за туч, и они перенесли свой тарелки — лососину под майонезом и клубнику со сливками — на лужайку. Энтони, сосед Эдварда по комнате, принес бутылку белого вина. Он приехал сюда из Итона. Итонец не скрывал своего восхищения.

— Просто небесное создание. Где бы мне найти такую же?

После ленча они побрели к реке посмотреть на регату. Как раз в тот день Тринити-Колледж победил Ориэл. Под ликующие крики лодка с гребцами из колледжа подплыла к берегу. Победители поприветствовали Эдварда, которого, как выяснилось, хорошо знали, и ничуть не удивились, что он появился с подружкой.

Последние перед отъездом недели были сплошным волшебным праздником. Зубрить приходилось по вечерам — днем она была слишком занята. Утром они на велосипедах отправлялись в Перч, в пивнушку «Белый олень», а возвращались, когда солнце уже клонилось к закату. Однажды она выиграла три бутылки шампанского у друга Эдварда, обыграла его в дартсе. По вечерам Эдвард приглашал ее в ресторан «Тадж Махал» или «Ла Кантина».

А еще каждый вечер они должны были играть в пьесе, и потому ей приходилось успевать и туда — наносить грим, облачаться в костюм, а потом — дивные минуты — в вечерней мгле обретали жизнь шекспировские строки. Идея с полетом Гименея оказалась не очень удачной — на третьем представлении ветер дунул с такой силой, что Гименей промахнулся на пять футов мимо цели и вынужден был изливать свои божественные откровения, сидя в густом боярышнике, что вызвало дружный смех всех исполнителей.

Но, к счастью, в газетах отклики на пьесу появились уже до этого. И, хотя никто не назвал это фундаментальным вкладом в английскую культуру, каждый вечер зал был полон. Однажды утром в комнату Анни ворвалась Роза, размахивая газетой «Червелл», где постановка была названа посредственной, но зато Розалинду, которую играла Анни, признали «поистине очаровательной». Постановщик пригласил их всех к себе на вечеринку. Анни флиртовала со всеми подряд, во время танца тесно прижималась к кавалерам и пила все, что подвертывалось под руку. Она хотела, чтобы эта вечеринка никогда не кончалась, и обзывала Эдварда старым занудой, когда тот пытался увести ее домой. Только когда хозяин дома стал готовиться ко сну, она наконец угомонилась.

Когда они пересекли мост Магдален Бридж, уже брезжил рассвет. Над рекой висело мягкое марево. Река Хай живописно изгибалась по холмам, спокойная, как и двести лет назад. В Оксфорде стояла тишина, нарушаемая шумом молоковозов и перекличкой петухов. Анни переполняла энергия. Но Эдвард молчал всю дорогу, его мысли были где-то далеко. Она прижалась к его груди.

— Скажи хоть что-нибудь.

Он остановился и глянул на нее.

— Ладно, скажу, — медленно произнес он и взял ее лицо в ладони. — Пойдем со мной. Я хочу заняться с тобой любовью.

— Эдвард…

— Энтони уехал в Лондон на вечеринку, — сказал Эдвард. — Он не вернется до вечера. — Его руки скользнули по ее шее, по ее плечам, и внезапно он резко привлек ее к себе. Он прижался к ней лбом и глянул в глаза. Она почувствовала щетку его ресниц. — Я люблю тебя, Анни. Пойдем со мной, Анни. Пожалуйста.

Анни обняла его и улыбнулась.

— Хорошо.

Кровать Энтони, достойная музея или антикварной лавки, была узкой и высокой. Анни лежала на ней, закрыв глаза, и думала, как это странно ощущать свое тело и таким твердым, и таким упругим. Она провела рукою вдоль позвоночника Эдварда, и он застонал. Но солнце уже поднялось, и свет лез ей в глаза сквозь легкие занавески. Как там в пьесе: «О, сколько терний в этом будничном мире»? Нет, скорее подойдет «Счастливый час скорей лови, весна, весна — венец любви»? Эдвард должен знать точно. Его ладони были такими теплыми… Анни узнала совершенно новые ощущения. Она как будто погружалась в наркотический транс. Где-то в глубине мозга мелькнула единственная мысль: «Боже мой, я, кажется, собираюсь сделать это. Только бы он не понял, что у меня это в первый раз». Но вскоре и эта мысль утонула в восхитительных, неведомых ощущениях. Она чувствовала порывистое дыхание Эдварда на своей шее.

У Анни подгибались ноги, когда она переходила через железнодорожные пути, чтобы выбраться на дорогу. Главное, чтобы никто из читального зала не увидел ее. Анни наткнулась только на преподавательницу музыки, которая прошла мимо, и на одного парня, который с интересом на нее глазел. Ему было уже под тридцать. Она посмотрела на него очень холодно, хотя он, определенно, соответствовал идеалу ее матери. А вот Эдвард Гамильтон абсолютно ему не соответствовал.

Она с родителями отправилась на Мальту. В конце путешествия они пошли в английский клуб, и по пути туда она долго любовалась старинными стенами города, сказочными при свете заходящего солнца. В клубе за их столиком оказался пожилой офицер. «Не сразу и поймешь, кто из вас — мать, а кто — дочь», — улыбнулся офицер. Он поздравил ее с предстоящим возвращением в Англию так горячо, как будто они вырвались на волю из плена у затерянного племени каннибалов. Впрочем, в этих маленьких английских колониях иначе никто не говорил. Там не упускали случая едко пройтись по поводу местных, а о «Британии» упоминали как о неком потерянном рае, хотя Анни была уверена, что, вернувшись хоть на пять минут в какой-нибудь дождливый Гуилфорд, любой из них сразу захочет снова оказаться в этом клубе с его теннисными кортами под жарким солнцем и с услужливой местной прислугой. Анни тут же решила рассказать при случае об этих снобах Розе, но сейчас она улыбалась своему собеседнику. Анни наслаждалась креветками и хорошо прожаренным бифштексом, потом был еще йоркширский пудинг, а напоследок яблоки с заварным кремом. Как обычно, мать собрала вокруг себя большую компанию и перебрала с бренди. Но вроде бы настроена была вполне миролюбиво. Анни и не подозревала, что ее ждет.

Когда они возвращались назад, машину вел отец. Уже было темно, Анни опустила стекло и откинулась на сиденье, наслаждаясь теплым ветерком. Завтра ей уезжать.

— А что это за парень, который пишет тебе письма? — внезапно начала мать. Анни выпрямилась.

— Я же говорила тебе, мама. Его зовут Эдвард.

— Значит, Эдвард, — произнесла она медленно, как будто это было какое-то экзотическое имя. — Я надеюсь, ты не спишь с ним?

Анни ничего не ответила. «Мне девятнадцать, — подумала она. — Это не ваше дело».

Мать обернулась и уставилась на нее. Ее сережки блеснули в свете проехавшей мимо машины.

— Ну, отвечай, — настаивала она. Анни молча уставилась на ее волосы. Затянувшуюся паузу прервал отец.

— Мэри, дорогая, я думаю, нам не следует…

— Заткнись, Чарльз. Пусть даже и не пробует отпираться — сегодня утром я нашла в ее комнате контрацептивные таблетки.

— Ты обыскивала мою комнату! — Анни была потрясена. А что, если она еще и читала письма Эдварда? Ей даже стало нехорошо.

— Не обыскивала, а проявила заботу о своей дочери. Итак, спишь или нет?

— Да. И не стыжусь этого.

— Так я и знала! — воскликнула мать, обхватив ладонями виски. — Ты глупая, глупая девчонка. Ты что, не знаешь, какие они, эти мужики? Твой Эдвард просто тебя использует. Ему от тебя нужна только постель!

— Нет! Эдвард любит меня. И я тоже его люблю, — горячо добавила она.

— Дорогое мое дитя, — ее мать картинно простерла руку, на запястье блеснули браслеты. — Тебе только-только исполнилось девятнадцать. Что ты можешь знать о любви? Ты должна ждать. Ты вернешься в Оксфорд и сама увидишь, что он не только не собирается на тебе жениться, он просто не захочет даже разговаривать с тобой, по крайней мере днем.

Анни открыла рот.

— Жениться? Но я не собираюсь выходить за него замуж! — запальчиво выкрикнула она.

— Раз у вас дело зашло так далеко, ты должна, — хмуро произнесла мать. — Я, конечно, читала о всей этой студенческой блажи — о поп-концертах, сидячих забастовках и о том, что сейчас не носят бюстгальтеров, но я никогда не предполагала, что ты унизишься до того, чтобы всему этому подражать.

— Дело совсем не в этом, — фыркнула Анни. — А в том, что ты просто завидуешь мне, потому что я живу очень интересно. В ваше время люди не занимались сексом до свадьбы — просто не осмеливались. При чем тут мораль.

— Ну, хватит вам в самом деле… — начал отец.

— Останови машину, Чарльз! — крикнула мать. — Я не потерплю, чтобы со мной разговаривали подобным тоном.

Но отец не остановил машину, а наоборот, увеличил скорость.

— Ты пьяна, — холодно заметил он. — Если бы ты подумала, прежде чем говорить, то поняла бы, что твои слова и несправедливы, и очень грубы.

— Но я, по крайней мере, говорю, — ответила мать, — а ты только читаешь свои паршивые газеты и играешь сам с собой в шахматы.

— И как ты думаешь, почему я это делаю? — Анни закрыла уши.

— Замолчите, вы оба, — попросила она их, слезы брызнули из ее глаз.

Наконец автомобиль сделал последний поворот по пути к дому и вскоре остановился. Анни выскочила и с силой рванула входную дверь. Перебранки, перебранки. Даже сегодня, в последний ее вечер с ними, они не удосужились прекратить выяснение отношений.

Когда она была маленькой, она придумала себе воображаемую сестру и этой сестре ночью, под одеялом, изливала то, что накопилось у нее на душе. Она назвала эту несуществующую сестру Ритой. Ей можно было рассказать все — о тех, кто ее обижал, о людях, которые были грубы с ней, с нею можно было поделиться планами — как она убежит когда-нибудь из дома. Но когда Анни пошла в школу, разговаривать понарошку с тем, кого на самом деле не существовало, было все трудней. А настоящих братьев и сестер у неё не появилось.

Анни разделась, надела ночную рубашку и заперлась в ванной комнате. Она ополоснула лицо холодной водой и проглотила одну из противозачаточных пилюль. Следующую она проглотит уже в Англии. Где сейчас Эдвард.

Когда она возвращалась к себе, то внизу услышала знакомые голоса — громкий голос матери, сопровождаемый стуком ее туфелек по полу, и негромкие реплики отца. Они говорят о ней? Она замерла у лестницы и прислушалась.

— …Слава Богу, я не поддалась на твои уговоры о втором ребенке. Девять месяцев чувствовать себя больной, толстой и уродливой, а потом эта ужасная боль — и ради чего?

Раздался звон стакана о бутылку и бульканье жидкости.

— Ради того, чтобы тебе сказали — «это не твое дело»?

Что ответил отец, Анни не расслышала.

— Давай, давай, тычь мне в лицо мое прошлое.

Последовал хруст газеты.

— Ладно, Чарльз, ты можешь мои охи и ахи игнорировать. Прячься за свои обожаемые газеты. Наплюй на все и сохраняй ледяное спокойствие. И не надейся, что я буду с ней носиться, когда она влипнет в неприятности. Слава Богу, сегодняшний вечер — последний, завтра уедет.

— Думаю, она тоже этому рада.

— И не надейся, что я поеду ее утром провожать. Я приму снотворное.

Анни услышала, что отец с трудом сдерживает себя.

— Пей свое снотворное хоть целую пачку. — Утром они встретились на кухне, отец читал «Таймс», сидя за кухонным столом. Его лицо казалось исхудавшим и серым. Бреясь, он оставил большую полосу совсем небритой. Анни подошла к нему и положила руки отцу на плечи. Она дыхнула на его залысину и протерла ее рукавом — это была ее старая шутка. Он протянул ладонь и похлопал ее по руке.

— Готова ехать, мартышка?

Машина понеслась по дороге в аэропорт, мимо нескончаемого ряда олеандров. Проходящий по дороге солдат, определив по номерному знаку, что машина относится к военному ведомству, махнул им рукой. Анни махнула в ответ. Британские солдаты возвращались сейчас домой по всей Британской империи.

— Не обращай внимания на мать, — поколебавшись, начал разговор отец. — Она не знает теперешней жизни. Она всегда жила за границей. И каждые несколько лет переезжала на новое место.

— Она ненавидит меня, — к своему ужасу, Анни обнаружила, что ее глаза наполняются слезами. — Моя собственная мать. Вот почему у нее не было больше детей, верно?

Отец внимательно следил за мулом, медленно пересекающим дорогу, понурившись под вязанкой хвороста.

— Ведь верно? — Анни шмыгнула носом. Он протянул ей свой платок. — Что во мне такого плохого? — Анни громко высморкалась в платок. — Когда я была маленькой, я ее боготворила. Я вечно просила ее не уходить, но она так редко со мной оставалась… Она все пыталась научить меня своему любимому танцу — «джиттербаг», забавное название. Она очень любила эту музыку. И была счастливой, когда ее слушала. Но она постоянно где-то пропадала. А потом меня послали учиться. Каждому ученику разрешалось помимо положенных вещей иметь одну личную. Для меня этой вещью был ее портрет. Мои подруги говорили мне — радуйся, что уехала от матери, она у тебя, наверное, ужасная злюка. Я всегда удивлялась их словам. А теперь я думаю… она просто хотела от меня избавиться.

Отец подвел машину к зданию аэропорта и заглушил двигатель. На большом расстоянии Средиземное море казалось серым. Поднялся ветер. У летчика при взлете будет теперь много хлопот.

— Это не к тебе она так относится, — наконец произнес отец, глядя перед собой.