В одном уездном городишке монах сумел так заговорить какую-то волоокую и тучную вдовицу, что вдруг явился к князю на постоялый двор уже в партикулярном платье, с огромной бобровой шапкой на голове и в богатом лисьем тулупе…

За измену князь Чибисов разгневался на Спиридония и на свадьбу его не пошел. Спиридоний, однако, не очень огорчился.

Дальнейшая судьба двух донесений была весьма различна. Князь добрался до столицы, надушился, напомадился, перевязал свою уже здоровую руку кокетливым бантом и явился к министру.

Иная была судьба того донесения, которое было поручено доставить Спиридонию. Он не вынул донесения из "портков", снял "портки" и тщательно завернул их в свою монашескую ряску, связал все в узелок и вручил все вестовому. Почему завернул он свои панталоны в ряску – этого он и сам не разумел, просто от счастья у него в то время в голове зайцы прыгали, – хотел поскорее отделаться от всей своей прежней заношенной амуниции, хотел скорее облачиться в костюм покойного мужа Губкиной, а сжечь ряску было жалко. Ну и завернул штаны в рясу… Но что из сего произошло?

Дрожащими руками развязывает больная узелок. Что это? Черная ряса и штаны! На штаны она как-то и не обратила внимания, – просто бросила их на пол, а ряса переполнила ее душу ужасом. Она схватила этот мрачный подарок сына, и слезы ручьем полились на поношенную рясу Спиридония.

Скоро пол-Гавани судили и рядили, что может значить эта посылка. Ушел Илья в монахи, или мать побуждает идти?… Гаванские кумушки дошли до умоисступления: строили предположения, одно нелепее другого, звонили чепуху во всех углах Гавани и все домыслы свои бабьи несли к несчастной матери Ильи. Довели ее почти до безумия.

Наконец, добрался Кузьмич и до зашитого пакета на имя матери Ильи. Вскрыли пакет, нашли письмо к матери – нежное и спокойное, с просьбой спешно доставить вложенный конверт в морское министерство. И конверт оказался тут же, с надписью: "весьма важное", "передать в собственные руки".

По просьбе ее доставить конверт в министерство взялся Кузьмич. Одел чужой вицмундир, помылся, побрился, съел луковицу, чтоб отбить винный дух, и отправился. На этот раз "донесение" до министра дошло.

Странно, штаны Спиридония совсем не затронули в Гавани ничьей фантазии. Их забрал себе Кузьмич. Повертел, потряс, пробормотал: "Эка дрянь! Ну да ладно. Буду в них рыбу ловить", – и унес.

Илье пришлось долго повозиться в Охотске с приемом груза: кроме запасов зимнего обмундирования – тулупов, теплых шапок, рукавиц – он должен был взять запасы провизии: бочки с солониной, капустой. Все это он принимал осторожно, каждую бочку вскрывал, каждый тулуп осматривал, браковал без пощады, отчаянно ссорился с чиновниками, которые сдавали ему груз.

Даже Федосеева не пощадили: предателем называли за то, что он поступил на службу к "ним".

А тут и погода испортилась. Повалили хлопья снега, и в течение часа засыпали весь город чуть не на уровень с крышами. "Алеут" стоял на рейде весь белый, и матросам пришлось лопатами сгребать снег с палубы.

За это время каждый день кто-нибудь из тяжелораненых умирал и каждый день палуба оглашалась пением панихидных песнопений; каждый день кого-нибудь спускали в холодные воды серого, как свинец, моря.

- Не хотите ли вы, господин капитан, услышать исповедь корсара?

- Вам это ничего не говорит? – начал как-то вечером, сидя в каюте командира, Уильдер свою исповедь. И при этих словах он показал командиру пикового валета.

- Н-нет! Ровно ничего! – отвечал командир.

Командир вскочил с кресла.

- Не ваше лично… Вас, быть может, и выпустят, и команду вашу тоже, но "Диана" останется здесь, – ей не уйти из Берингова моря.

- Уважаемый сэр, – хладнокровно сказал Уильдер, – судьба вашего прекрасного, хотя и ветхого судна, предрешена была в Санкт-Петербурге, но ранее того в… в Нью-Йорке.

- Вы слышали что-нибудь о международной организации, база которой находится в Нью-Йорке, а ветви которой, как щупальцы спрута, протянулись по всему миру? Эта организация называется "Коронка в пиках до валета". Слыхали вы что-нибудь о ней?

Потом… он вспомнил свою тетку-миллионершу, "тант Зизи", у которой на брошке всегда болталась эмалевая карточка с изображением пиковой дамы. И как эта тетушка отговаривала его от плавания!

- Жаль, что вы ничего не слышали об этой удивительной… организации. Я убежден, что и у вас, на вашем фрегате, имеются агенты этой "коронки".

- Не ручайтесь, сэр! Хотите я вам завтра докажу, что вы заблуждаетесь? Следите за мной, – я буду сидеть после обеда на палубе.

- Видите ли, уважаемый сэр, я решил выйти из этой игры – надоело! – спокойно ответил Уильдер, – предпочитаю быть свободным пенителем моря, чем быть наемником капитала. Не хочу быть рабом плешивых нью-йоркских банкиров. Вот что… Это решено.

Как они прозевали ваши пушки – этого я понять не могу! Вообще же осведомленность наша великолепна. Мы выходим в море и мы знаем, какие суда и где их встретим. Мы имеем инструкции, что нам делать с тем или другим судном, – топить его, жечь, или только грабить. Уничтожаются, конечно, по преимуществу те суда, которые хорошо застрахованы и уже ветхи… Мы находимся в сношениях с командирами судов и с судохозяевами. И поверьте, нападение корсара и гибель судна для многих бывает очень выгодной операцией… часто, например, мы имеем задание уничтожать суда, застрахованные в страховом обществе, или банке, являющихся конкурентами тем, с которыми мы в деловых сношениях. Мы играем роль на бирже, мы взрываем одни и укрепляем другие банки и страховые общества, мы… участники большой игры международных капиталов. Но ведь мы – только валеты, настоящую крупную игру ведут короли и тузы!… Может быть вы в Нью-Йорке удостоитесь увидеть их.

- Ха-ха! – рассмеялся Уильдер. – Вас не спросят, хотите вы, или нет, а просто доставят туда с остатками вашей команды, а оттуда переправят на родину. Конечно, могут быть видоизменения плана, но вот тот, который мне известен… Нам многое известно… ваша инструкция, например… ваша… секретная инструкция нам прекрасно известна. Вот она, – и Уильдер вытащил из бумажника аккуратно сложенную бумагу, – прочтите – и вы убедитесь в том, что вообще мы все хорошо знаем. О, если бы не эти проклятые пушки! Я по этому поводу буду иметь крупный разговор. Вероятно, впрочем, Ральф и Длинный Джек уже этот разговор имели.

- Кого я назвал? – своих товарищей, от которых вы довольно удачно отбились и которым основательно начесали бока. Ну, за все это расплатится "коронка"… И за мой корвет мне заплатит. Я этого так не оставлю. Надо сознаться, сэр, вы нам дали урок, и потому я решил выйти из игры, как я вам это сказал. Советую вам прийти к такому же решению. Ведь если я – наемник, как меня в том упрекнул один из ваших подчиненных, – н а е м н и к к а п и т а л а, то ведь и вы – р а б того же капитала! Ведь все ваше плавание, все жертвы, даже кровавые, вами принесенные, служат только интересам капитала, обслуживают интересы вашей Российско-Американской компании. Ради того, чтобы ваши кокотки носили соболя, ваши щеголи – бобровые шапки, вы, уважаемый сэр, сейчас плывете в тот Нортонский залив, где вас и вашу команду ждет полярная зима с голодной смертью и цингой.

На следующий день Уильдер сидел на своем обычном месте у грот-мачты, в парусиновом кресле, и задумчиво вертел в руках пикового валета. Командир стоял на мостике и искоса наблюдал за ним. Мимо шмыгали матросы, проходили офицеры. Долго игра с валетом не давала никаких результатов.

- Мерзавец! – прошептал командир, меняясь в лице.

Командир решил поставить "Диану" в пролив, под защиту форта – с одной стороны, и непроходимого леса и гор – с другой.

Оказалось, что крепость (высокий частокол из бревен) не охранялась никем, – ворота были открыты настежь и никаких следов караула нигде не было видно. Иди, кто хочет… Ржавые чугунные трехфунтовые пушчонки стояли на верках, глядя своими подслеповатыми, наивными хоботками как-то беспорядочно во все концы – направо и налево, вверх и вниз.

Командир из зданий форта выбрал домик почище и побольше. Вошел, добрался до жарко натопленной комнаты. У русской печки сидел бодрый еще старик и с аппетитом уписывал кашу. Он был в русской косой рубахе, в меховых штанах и таких же сапогах. Приход гостей его нимало не смутил. Рот его был набит кашей, губы блестели от жира… Говорить он не мог и объяснялся жестами: показал гостям рукой на скамью, покрытую медвежьей шкурой. Показал потом на горшок (не хотите мол каши?). И только проглотив кашу и утерев рукавом жирные губы, он заговорил. Оказалось, что это сам комендант!

Узнав, что перед ним командир русского военного фрегата, комендант пришел в совершенное изумление.

- Эдак у вас когда-нибудь и пушки все унесут, – сквозь зубы процедил командир, – и крепость заберут!

Старик-комендант оказался в чинах невысоких – всего-навсего штык-юнкер, и притом уже лет сорок как в отставке. Теперь ему уже под восемьдесят, но крепок был, как дуб, и во рту все зубы были целы. Звали его Ефим Панфилыч Подгорный, а жену звали Парасковьей Семеновной, – из алеуток она была, крещеная; дочь есть Юлка – Юлия Ефимовна (бедовая! сама из пушек палит, ей-богу!).

Заговорил командир о деле – спросил, где лучше "Диану" поставить.

- Постараемся не зимовать. Починимся и – прочь. В Кантон или в Шанхай до весны, – ответил командир.

- Недели две-три.

- Ну, зимовать, так зазимуем, – сказал командир. – Из Охотска жду теплой одежды, солонины и капусты.

- Да человек триста!

- Триста, – повторил командир.

Командир задумался. Картина зимовки предстала пред ним во всей своей ужасающей действительности.

Начал командир расспрашивать коменданта о корсарах. Не понял. В первый раз слово такое услышал. Пришлось ему объяснить. Тогда понял.

С туземцами, по его словам, отношения у него тоже прекрасные. Конечно, бывает – "балуют", вырезывают охотничьи поселки, что по рекам разбросаны, ну, так и наши тоже не промах: сколько они сами этих туземцев перерезали – счета нет! Ну вот и бывает, что в отместку. А то все тихо. А к форту они не сунутся, – потому боятся! Правда, в прошлом году попробовали – сунулись, даже в форт забрались, да он их так пугнул! И старик стал расхваливать свою команду. Молодцы такие, – все стрелки знаменитые, в лет ласточку пулей в голову бьют. Нет! Сюда, в крепость, не сунутся. Раз сунулись, да обожглись…

- Что вы наделали! – закричал он. – Да ведь лед пойдет, ведь льдом все судно поломает, на камни выпрет!… Эко дьяволово место выбрали! Уходите-ка на чистую воду. – Потом он помолчал, почесал затылок и добавил:

Командир "Дианы" начал теряться. Остаться здесь на зимовку – значило потерять судно и провести мучительную зиму. Идти в океан на судне с поломанными мачтами, с течью в трюме и с креном в 30№ – было верхом безумия.

Командир решил энергично приняться за ремонт "Дианы". Между тем комендант всмотрелся в "Диану" и удивился, – заметил, в каком плачевном виде она была.

Командир рассказал ему о морском бое и, кстати, вспомнил о своем пленнике. Он попросил коменданта посадить Уильдера в крепостной каземат до окончательного решения его участи.

- Голубчик, Роман Карлыч! Батенька ты мой! Да ты ли это? Никак вляпался? Говорил я тебе: не балуй, – вот и попался, – интонация его речи была так выразительна, что Уильдер, по-видимому, понял, если не мысли, то чувства старика – и в ответ пожал ему руку.

- Зачем его в каземат? – воскликнул комендант, обращаясь к командиру, который присутствовал при этой сцене. – Я его к себе возьму. Дочку в нашу спальню переведу, а его – в дочкину горницу. Я Романа Карлыча преотлично знаю. Молодчага! Старый друг!

- Кто? Он? Да куда ему бежать? Без провожатых в лесу заблудится, а на лодке ему далеко не уплыть. Не убежит! Вот Юлка-то обрадуется! Юлка – дочь моя! Помнишь Юлку! – обратился он к Уильдеру.

- Болшой герл? – спросил он.

- У, большущая девка! – обрадовался старик, – с тебя ростом. Отчаянная! Мы с Романом Карлычем три года уже не видались, – пояснил он командиру.

"Роман Карлыч" водворился в доме коменданта. Вернулась из леса супруга коменданта в лаптях, с корзинищей морошки за плечами. Она маршировала во главе целого отряда: и бабы гарнизонные, и девки, и вся "гарниза". Впереди всех бежала Юлка, дочь коменданта.

Командир энергично взялся за ремонт "Дианы": работали днем и ночью при кострах. Одни разоружали "Диану", другие снимали такелаж, разбитые мачты, третьи рубили на берегу подходящий лес, тесали, пилили. Работа кипела.

Как только явился Илья, командир устроил совещание в своей каюте на "Диане". Два вопроса были поставлены на обсуждение: 1) если самый необходимый ремонт будет выполнен до наступления зимы, рискнуть ли отплыть и куда – в Сан-Франциско или к берегам Китая? и 2) что делать с пленником, который, как корсар, по законам морским подлежит повешению?

Предложение барона, быть может, было самым благоразумным, но всем показалось унизительным для русского флота "признать себя пострадавшими, просить помощи!" К тому же барона не любили, а командир, слушая его, думал упорно об одном: г о в о р и т п и к о в ы й в а л е т (он вспомнил слова Уильдера, что в Нью-Йорке было решено всю команду "Дианы" отправить в Европу).

Что касается второго вопроса, – о судьбе Уильдера, то вопрос об его повешении сразу был снят с обсуждения. Сгоряча еще может быть и повесили бы, а теперь сжились с человеком и вдруг… вешать! Срок был пропущен. К тому же старый комендант, приглашенный на заседание, клевал носом, но когда зашла речь об Уильдере, взволновался.

- Да что вы! – возбужденно заговорил он. – Романа Карлыча повесить? (В это время сам Роман Карлович сидел на кухне у коменданта и хлопал в такт ладошами, а Юлка плясала под аккомпанемент балалайки.) Да что вы? Да он из разбойников самый учтивый. Тут еще есть Ральф, Длинный Джек, да вот еще один… какой-то… "ФраДьявол" называется. Вот те озорники! Да и тех вешать нельзя! Вы повесите, да уплывете, а мы тут останемся. Да нас в отместку вырежут. Нагонят на нас кенайцев или инкириков. Да если вы на такие дела пойдете, вы тут все дела наши сорвете! Сейчас хоть какая мелочь из мехов попадает, а тогда и хвоста волчьего не увидишь. Уж вы, пожалуйста, жизни нашей не портите – и так еле дышим.

Маршрут был разработан при помощи коменданта и двух проводников: от редута Михайловского плыть по морю к югу вдоль берега, дойти до реки Квихпака, плыть по реке до того места, где обычно перетаскивают байдары в другую реку, Кускаквиму, идти по этой реке на байдарах до ее истоков, потом пробраться к Кенайскому заливу. Оттуда на санях до горы Ильи, которая стояла на границе русских владений.