По краю горшка при первом же круге была проложена шелковая нить. Гусеницы ползут и ползут, и шелковая ленточка становится все шире и плотнее. У этой круговой ленты нет никаких ответвлений: я стер их щеткой. Что станут делать гусеницы на этой замкнутой тропинке? Станут ли они до полного истощения ползти по кругу? Или сумеют прорвать его — сойдут куда–нибудь в сторону? Ведь это же сплошная нелепость — оставаться там, на краю горшка, без крова и без пищи, когда ничто не мешает уйти оттуда. Действительность показала, что подобная нелепость вполне возможна. На красноватом фоне горшка блестит белоснежная шелковая лента. По ней ползут гусеницы. День подходит к концу, а гусеницы продолжают свое движение. Удивительно! Их дорога не вполне ровная: она слегка косит и в одном месте немножко спускается с края горшка, а затем снова поднимается. И вот, ползая по кругу, гусеницы все время спускались с карниза, а потом снова поднимались на него. Так была проложена первая нить, и эта дорога стала неизменной.

Дорога все одна и та же, но быстрота передвижения меняется. Гусеницы проползают в минуту в среднем около девяти сантиметров. Но бывают остановки, бывают и замедления, особенно когда холодает. В десять часов вечера гусеницы ползут очень медленно: им холодно, они устали, проголодались. Наступили обычные часы еды. Из всех гнезд,помещенных мною в теплице , повыползли гусеницы и отправились на свежие сосновые ветки. Ползущие по краю горшка гусеницы продолжают свой путь. Стоит только спуститься с горшка, и еда — свежая зеленая хвоя — окажется рядом. Гусеницы голодны, но не покидают горшка. Они порабощены шелковой дорожкой и не могут покинуть ее. В половине одиннадцатого я ухожу, уверенный в том, что за ночь гусеницы покинут свою тропинку.

Я ошибся. На заре спешу к гусеницам. Их колонна по–прежнему на краю горшка, но гусеницы неподвижны. Как только взошло солнце и потеплело, они зашевелились и поползли. И снова, как вчера, начался бесконечный круговой путь.

На этот раз ночь была холодная. Поднялся резкий ветер, во второй раз в этом году наступил мороз. На заре кусты засверкали от инея, а в саду большой бассейн затянуло ледком. Гусеницы в теплице попрятались в свои гнезда и не выходят. А те, что ползают по краю горшка? Наверное, им было очень нехорошо этой ночью. Утром я нахожу их сбившимися в две кучки. Порядок нарушен, колонна разорвана. Может быть, теперь они сумеют покинуть горшок?Ведь круга больше нет, и у каждого отряда гусениц свой вожак. Отогревшись, гусеницы поползли: каждая партия за своим вожаком. Выйдут ли они из заколдованного круга? Нет! Оба отряда соединились, снова образуется кольцо. И опять весь день гусеницы кружат по краю горшка.

В следующую ночь — сильный мороз. Гусеницы сбились в кучу, и она далеко вышла за пределы шелковой ленты. Днем они очнулись. Первая начавшая ползти случайно оказалась из тех, что находились вне проложенного пути. После некоторого колебания она отправилась по незнакомой дороге: перебралась через край внутрь горшка, спустилась на землю в нем. За ней поползли еще шесть гусениц. А остальные? Может быть, они еще не вполне очнулись? Нет, оставшиеся на краю горшка снова кружат по старой дороге. Правда, теперь кольцо неполное, в нем есть прорыв, появилась передовая гусеница — вожак. Но он не выходит за пределы шелковой дорожки, и гусеницы ползут за ним по старому пути.

Не улучшилась и судьба гусениц, оказавшихся внутри горшка. Они всползли на верхушку пальмы, не нашли там ничего съедобного, спустились, вернулись на закраину горшка. Здесь они попали на шелковую дорожку и присоединились к колонне. Снова замкнулся круг, снова началось беспрерывное движение колонны.

И на четвертый день после холодной ночи нет ничего нового. Разве — небольшая мелочь. Вчера я не стер следа, который проложили гусеницы, уползшие внутрь горшка. Половинагусениц ушла теперь по этому следу и отправилась на верхушку пальмы. Другая половина кружится как всегда. После полудня вернулись и ушедшие. Снова — полная колонна, снова — беспрерывный круг.

Пятый день. Ночной мороз еще сильнее, но он не проник в теплицу. Утром — яркое солнце. Как только оно прогрело воздух, гусеницы зашевелились. Они снова ползут по краю горшка, но порядок несколько нарушен. Внутрь горшка и сегодня поползла часть гусениц. Остальные ползут по краю. Теперь образуются два отряда, то догоняющих друг друга, то снова разъединяющихся. Гусеницы сильно утомлены, и беспорядок увеличивается. Многие перестают ползти вперед, колонна разбивается на несколько частей, и у каждой свой вожак. Похоже, что конец близок. Вот, вот… Я ошибся еще раз. Кольцо восстановилось, и к ночи гусеницы снова кружат по краю горшка.

Неожиданно сильно потеплело. Сегодня, 4 февраля, прекрасный мягкий день. В теплице большое оживление. Многочисленные отряды гусениц вышли из гнезд и ползают по песку. На карнизе горшка кольцо то разрывается, то вновь сливается в одно целое. И вот один из вожаков сползает вниз. За ним следуют четыре гусеницы, прочие остались на шелковой дорожке. На этот раз попытка не удалась: с полпути спустившиеся гусеницы вернулись и влились в общий круг. Но следы новой дороги остались: ведь свои шелковинки гусеницы оставили. Это тропинка для будущих экспедиций.

Действительно, на следующий день — восьмой день с начала опыта! — гусеницы начали спускаться с карниза: сначала по одной, потом небольшими партиями, а затем уже — и колоннами подлиннее: дорога была проложена и становилась все более и более «наезженной». На закате солнца последние запоздавшие добрались до своего гнезда.

Теперь сосчитаем. Семь суток гусеницы находились на краю горшка. Отведем половину этого времени на отдых и остановки, на оцепенение в самые холодные часы ночи. Остаются восемьдесят четыре часа. Они были проведены в движении. Средняя скорость около девяти сантиметров в минуту. Значит, гусеницы проползли около четырехсот пятидесяти метров, почти полкилометра. Хорошая прогулка для таких тихоходов. Окружность горшка — длина шелковой ленты — сто тридцать пять сантиметров. Упрямые путешественницы проползли по кругукрая горшка триста тридцать раз.

Даже я поражен этими цифрами, а уж я–то хорошо знаю тупое бессилие насекомого, в жизнь которого ворвалась случайность. Трудно ли было спуститься с горшка? И все же они не сделали этого. Гусеницы так и погибли бы на своей шелковой ленте, если бы не беспорядки в строю, вызванные усталостью. Только поэтому были проложены шелковые нити за пределами ленты.

Кружиться сутками по краю горшка, голодать и мерзнуть, когда рядом и еда, и гнездо. Но гусеницы не в состоянии прекратить свой бег, не могут сойти в сторону с проложенного пути. Слепой инстинктудерживает их на шелковой дорожке». (Конец цитаты, изменения шрифта – Мои).

За восемь дней гусеницы один к одному повторили историю России от Рюрика и до наших дней, дней выборов президента Украины в 2004 году.

Но прежде, чем перейти к наложению исторических событий на блуждание гусениц по замкнутому кругу, я должен сделать главные замечания. Во–первых, как показано выше, это не слепой инстинкт, а «обязательное академическое образование», сродни инстинкту, но еще не инстинкт, так как устоявшийся инстинкт никогда не ошибается, от него не отступают, а мы ведь знаем, что гусеницы все же сошли с замкнутого круга. Притом, не один раз и, в общем, на закате солнца последние запоздавшие добрались до своего гнезда.

Во–вторых, беспорядки в строю вызваны отнюдь не усталостью, во всяком случае, это Фабром не доказано. С большей долей логики это может быть объяснено покачиванием передней частьюнескольких вожаков, приведшим к движению разрозненных отрядов не по «накатанной» шелковой ленте, а – по целине, за пределами ленты. Ибо нельзя признать, что гусеницы путают отдельную шелковую нитьс лентой, состоящей из сотен нитей.

В третьих, хотя Фабр и пишет, что гусеницы не в состоянии прекратить свой бег, он сам доказал, что – в состоянии. И они сделали это. Правда, далось это им нелегко. И ведь россияне уже 500 лет не могут прекратить свой бег по замкнутому кругу. Точно так же как Фабровы гусеницы то пытаются взобраться на пальму,то есть пойти в другую сторону от свободы, то малыми группами идут по целине в сторону заграницы, чтоб закончить, ностальгируя, свои дни в демократии.

Россия, которой тогда не было (была просто чудь белоглазая, «не знавшая оружия»), взобралась на обод горшка от натиска хазарских казаков–разбойников, сразу направивших ее в академию рабства. Структура управления этой академии та же, что рассмотрена выше, только преподаваемые предметы – разные. С начала обучения в сей академии хазарский гаон по фамилии Рюрик удалил кистью шелковую дорожку, связывающую Русь с Западом, с ближайшим. Я имею в виду Новгород, Псков и Смоленск. Потом «присоединил Киев. И наступила интересная картина! Каковая по сей день не кончается. И нелепость стала возможнакак у Фабра.

Холодает. Великая по размеру, а не по достоинству, Русь ползет медленно, ей холодно, чудь белоглазая устала и проголодалась. Но размножалась, а ныне и размножаться перестала.

Между тем на Западе из всех гнезд–государств повыползли гусеницы и отправились на свежие сосновые веткипрогресса. Ползущие по краю горшка гусеницы–россияне продолжают свой путь. Стоит только спуститься с горшка, и еда–свобода окажется рядом. Гусеницы голодны,разуты–раздеты, в голове – сплошная академия, но не покидают горшка. Они порабощены шелковой дорожкой и не могут покинуть ее.

Наступили «смутные времена», перед Романовыми. Чудь сбилась в две кучки, порядок нарушен, колонна разорвана, может теперь они сумеют покинуть горшок? Ведь у каждого отряда свой вожак. Нет! Оба отряда соединились, снова образуется кольцо. И опять200 лет чудь кружит по краю горшка.

Потом наступили времена декабристов. Только они не в Питере появились как пишут историки, а в Восточной Украине, где ныне шибко пророссийские настроения при замене президента Кучмы на нового президента (читайте мои другие работы, в частности про Муравский шлях). После некоторого колебания они отправились по незнакомой дороге, на вершину пальмы. Но там не оказалось ничего съедобногои декабристы, которых не повесили, присоединились к колонне. И снова круг замкнулся, снова началось беспрерывное движение в общей колонне.

Пока половина колонны ходила к пальме, а другая половина кружила как всегда, произошли некоторые другие события, Фабром не замеченные по причине войны 1812 года и последующего охлаждения дипломатических отношений. В общем, наши «гусеницы» сильно утомлены, беспорядок увеличивается, многие «гусеницы» даже перестали ползать, колонна разбилась на несколько частей, и у каждой свой вожак. Пришлось Александру II отменить крепостное право и дать «гусеницам» почти настоящий европейский суд. Кольцо несколько восстановилосьи «гусеницы» в полном своем составе снова закружились по краю горшка.

Однако это Фабру только показалось. Колонна–то хоть и одна, однако бывшие многие вожаки, почувствовав прелесть власти, только делали вид, что они – рядовые червячки, ползущие в общей колонне по краю горшка. А сами вели скрытую пропаганду, например, против спаивания белоглазой чуди водкой – так называемое Трезвенное движение в России. Пришлось следующему императору сделать волю виртуальной, а судей вновь превратить в тиунов, простых палачей, в каком обличье они и сегодня находятся. Но я несколько заскакиваю. Как бы там ни было, вся страна вновь дружно взобралась на край горшка и принялась отмеривать свои триста тридцать кругов.

И вот один из вожаков сползает вниз. Это был товарищ Ленин. За ним следуют четыре гусеницы:Троцкий и иже с ним. Прочие остались на шелковой дорожке. Самое главное, что на этот раз попытка не удалась, хотя и продолжалась 70 лет: с полпути спустившиеся гусеницы вернулись и влились в общий круг, но следы новой дороги остались. Это тропинка для будущих экспедиций .

Господи милосердный! Да ведь это же наши дни, времена президентов Ельцина и Путина! Нас вновь заворачивают на край горшка! И не только нас. Грузия, Молдавия, Северный Кавказ! А теперь еще и самостийная Украина! Правда, некоторые «гусеницы» все–таки уползли, начиная с Прибалтики.

Но так как Фабр к этому времени давно умер, он просто пока что фантазирует, уже из гроба: « Действительно,в следующей эре —на энном году от сотворения мира с начала опыта! — гусеницы начали спускаться с карниза: сначала по одной, потом небольшими партиями, а затем уже — и колоннами подлиннее: дорога была проложена и становилась все более и более «наезженной».

Действительно, это так, хотя и не совсем. Те, что ныне в НАТО, их уже не достанешь, чего нельзя сказать о тех, которые пока не в НАТО, а – в СНГ.

И уж чистейшей фантазией пока что звучат у покойного Фабра слова: « На закате солнца последние запоздавшие добрались…».

Оцепенение или самоубийство?

«Разбойничья жизнь мало способствует развитию талантов. Посмотрите на жужелицу. Красивый жук! У него прекрасная осанка, тонкая талия, нередко яркий блестящий наряд. А что он умеет делать?»

Жан–Анри Фабр

Сей непревзойденный и самоотверженный искусник наблюдений и экспериментов, кроме приведенного эпиграфа, написал еще одни замечательные слова: «Как назвать это существо, зародыш цикады? Я не стану придумывать для него мудреное название: такие имена только засоряют науку. Пусть это будет просто первичная личинка…»

Занимаясь историей и широким спектром сопутствующих (по моему мнению) ей наук, я достаточно намучился с такими «мудреными названьями», я их все изучил, причем для одного понятия, как правило, существует до дюжины употребительных в разное время слов–синонимов. И едва написав то, что мне нужно, чтобы это можно было понять производителям этих слов, тут же их забывал. Поэтому мне очень дороги приведенные слова Фабра. Но не только поэтому я привел его слова. Дело в том, что за большинством таких слов абсолютно ничего не стоит. Как, например, за пассионарностью или торсионными силами в истории при применении этих сил вне понятия упругости скручивания. Итак, к делу.

Фабр пишет: «Говорят, что насекомое притворяется мертвым, хитрит, чтобы обмануть врага и выпутаться из беды», и начинает все это исследовать с присущим ему блеском. Кстати, заметьте, мне бы по сути моих высказываний по интеллекто–инстинкту следовало бы признать хитрость насекомых, ибо она льет воду на мельницу моих представлений. Тем не менее, я вслед за Фабром готов повторить его слова: «Я не помню, чтобы воробей отказывался от кузнечика или мухи только потому, что они лежали неподвижно. Сколько ни притворяйся мертвым, птицу не обманешь». И добавляет: «Мало знакомые с наукой люди и ученыесчитают, что насекомое притворяется» (ученых выделил я). То есть это мнение такое же необоримое как «пи дэ квадрат, деленное на четыре».

Между тем, я ведь изучаю историю просто людей и историю людей, представляющих людоедскую власть. Поэтому мне не безразлично, как ведут себя люди, исполняющие людоедскую власть. Ведь они должны быть очень храбрыми, коль осмелились на это. И лучше насекомых для исследований не найти, так как они очень уж «простейшие» организмы по сравнению с гомо сапиенс.

Я не буду много переписывать у Фабра на этот счет, достаточно его авторитета и общих его выводов. «Береговой хищник скарит – свирепый охотник, он вооружен двумя огромными челюстями. Когда я начинаю его дразнить, он широко раскрывает страшные челюсти. Он не просто пугает, а бросается на мой палец. Да, этот жук не из робких. <…> Смельчака–скарита я и спрошу первым о притворной смерти». И спросил. Лично мне же скарит–смельчак сильно напоминает храбрые наши власти, творящие с народом так называемый «беспредел», словно они не власть, а бандиты. Поэтому сообщаю следующее со слов Фабра.

Он берет скарита в руку, приподнимает над столом и раза два–три бросает, потом переворачивает на спину. Все, скарит притворился мертвым и лежит в таком виде по часу. Наконец мнимый покойник оживает и ползет, «готовый снова умереть, если я его трону». Причем, чем чаще его пугают, тем он дольше не может очухаться. Дальнейшие опыты, а они происходили в самых разнообразных условиях столько раз, что сам Фабр их перестал считать, привели его к недоверчивому утверждению: «Неужели этот охотник – трус, который при малейшей тревоге притворяется мертвым?» Следующая серия опытов подтверждает: «Твоя неподвижность не притворная, а самая настоящая, пустяк погружает тебя в оцепенение». Я не такой интеллигентный как Фабр, поэтому сокращаю: скарит – жалкий трус, храбрый только перед слабыми, и падает в обморок на час, как только встретит на пути хоть козявку, готовую на него напасть. Не с одним скаритом Фабр провел такие опыты, но почти со всеми живодерами, имевшимися у него в Провансе.

Но я–то тут же вспомнил, что люди–живодеры, всякие там грозные разбойники и прочие убийцы на поверку – все как один – величайшие трусы, готовые лизать любому «вертухаю» интимные места за каждую минуту не только продления собственной жизни, но и просто, чтобы им не было больно.

Точно так же говорят, что скорпионы убивают себя, эдакие Александры Матросовы, изогнувшись и ужалив себя в голову. Фабр и это проверил: «Сражение не затягивается. Один из скорпионов уколол другого, и тот через несколько минут умирает. Победитель начинает пожирать побежденного, и его пир растягивается на пять дней. <…> Почувствовав жар, скорпион пятится, уползает в середину, подальше от огня. То и дело натыкаясь на изгородь из углей, скорпион получает новые и новые ожоги. Скорпион размахивает своим брюшком, то свертывает его, то выягивает по песку, то кладет себе на спину, то взмахивает им с такой быстротой, что невозможно уследить за этими взмахами. Казалось бы, теперь самое подходящее время для самоубийства. И действительно, после внезапной судороги скорпион неподвижно растягивается на песке. Умер? На вид – да. Может быть, уколол сам себя? Если он сделал это, то, несомненно, мертв. Но я не уверен в его смерти. Беру скорпиона пинцетом и кладу его на свежий песок. Проходит час, и мой мертвец воскресает. Он так же жив и здоров, как и до приключения. Я повторяю опыт с другим скорпионом, с третьим… Результаты одинаковы».

Трусы не бывают самоубийцами, а власть, как видите, труслива, при самом сильнейшем желании не только причинять страдания себе подобным, но и форменным образом пожирать сограждан. А как тогда быть с картинками всяких там казней власть имущих? Каковые нам со смаком живописуют историки. Казненные цари–короли ведь такие храбрецы! Его ведь четвертуют, колесуют, ему ведь уже ноги – руки отрубили, осталась только голова, и она все кричит: «Да здравствует» чего–то там!

Врут историки! Притом по заданию тех же царей–королей. Чтоб в глазах народа скрыть их малодушное нутро, «постыдный» страх, якобы присущий только народу. Дескать, бойся нас, народ, не балуй! А то, вишь, мы какие, каменные да железные. И вот доказательства, что врут. В кино показывают одно, а честные историки пишут другое. Дескать всегда сперва голову отрубят, а потом уж труп четвертуют. Иначе от вони на лобном месте и ближайших к нему подступах задохнешься. Вонь исходила из штанов «храбреца», поэтому и переставили операции казни.

Вы не заметили, кстати, почему так просто, как в кино, удаются всякие там революции и перевороты? И только потом, спустя немалое время, начинается гражданская война, организованная недобитой властью против узурпаторов власти. Или наоборот, чтобы «не возникали вдругорядь». А мы? А мы ведь закончили академию, куда нам против науки, укоренившейся в генах?

Чем кончится? Большинство загонят опять на обод горшка, остальных – расстреляют. Но для этого нужна очень большая по площади и народам земля, единая и никогда не делимая.

Развитие и прекращение технологии

подземной гидродобычи угля

Введение

В 1935 или в 1936 году молодой выпускник горного института Владимир Семенович (все, каких я знал евреев, были или Семены, или Семеновичи) Мучник вышел из его стен с идеей разрушения угля струей воды и транспортировки его этой же водой. Уголь, находящийся в естественном залегании в подземном пласте, как правило, является довольно хрупким веществом, рассеченным множеством микроскопических трещин. Поэтому размыть пласт в некоторых случаях при достаточном напоре воды можно и струей из пожарного брандспойта. Встречается, конечно, и очень крепкий уголь, поддающийся только взрывчатке или твердосплавным «зубкам» горного комбайна. Комбайнов в то время, правда, и не было.

Уголь легок, он всего на 30 процентов тяжелее воды, тогда как вмещающие его горные породы тяжелее воды в 2,5–3 раза. Этот факт подсказал молодому инженеру возможность транспортирования его потоком воды, как это происходит с перемещением песка и гравия в руслах рек. Возникает необходимость выдавать (поднимать) эту смесь воды с углем из шахты на поверхность. Но с конца прошлого века в морских портах и на речных фарватерах работали землесосы на дноуглубительных работах и драги по добыче золота из россыпных месторождений, всасывающие тысячи тонн песка и гальки со дна водоема и перемещавшие этот грунт по трубам на несколько километров.

В общем, на поверхностных работах, связанных со строительством каналов, перемещением больших масс грунтов при строительстве намывных сооружений, дамб, плотин, намывных островов и т.д., гидромеханизация применялась уже достаточно широко. Пески, гравий, глины, суглинки и супеси размывались струей воды из так называемого гидромонитора, довольно примитивного сооружения, напоминающего самолетную турель для пулемета, на которую вместо пулемета устанавливалось брандспойт и струей можно было управлять, размывая грунт. Грунт с водой самотеком стекался в наиболее низкое место рельефа в специально вырытую большую яму, над которой устанавливался землесос, всасывающий эту пульпу и транспортирующий ее по трубам на несколько километров, туда куда нужно. Там пульпа выливалась в земляную чашу, специально сформированную для этого, твердые частицы осаждались в неподвижной стоячей воде, а вода откачивалась насосом из карты. Чаша заполнялась твердыми частицами, борта ее наращивали сухим грунтом с помощью автомобильных самосвалов, и процесс заполнения продолжался. Вырастала плотина, остров, дамба и т.д. В определенных условиях такая технология давала существенный экономический эффект по сравнению с использованием экскаваторов, специально построенных автодорог и автосамосвалов.

Вот такую технологию и решил использовать молодой вновь испеченный инженер Мучник для подземной добычи угля, который, собственно говоря, видел шахту только на институтских картинках. Я не даром говорю молодой. Поработай он хотя бы год на двух–трех шахтах, он никогда бы не принялся осуществлять эту свою идею. Недаром, дореволюционный, многоуважаемый всеми горняками, профессор Борис Иванович Бокий свою книгу назвал не «Горное дело», как это принято сегодня, а «Горное искусство». Ибо горное давление – это действительно искусство, а не инженерное дело, которое поддается строгому и однозначному расчету. Ничего в горном давлении нельзя рассчитать заранее как, например, в самолете. Ибо в горном деле все параметры, которые можно вогнать в какую–нибудь формулу могут изменяться, например, от единицы до ста и даже до тысячи, а какую величину надо взять из этого гигантского набора для данных конкретных условий знает только Бог. Статистика для определения этих величин должна быть и найдена, но только для каждого пласта из тысяч пластов, а для каждого из пластов на протяжении только нескольких десятков метров его. Для остальных десятков метров из их тысяч и тысяч статистические данные будут совершенно другими. Сколько–нибудь разумной классификации и группировке вся эта гигантская статистика вообще не поддается. Горняки попытались, было посчитать горное давление методом подсчета гидростатического давления. То есть взяли вес породы над горной выработкой до поверхности и сказали, что надо удержать этот вес стойками, подпирающими кровлю в выработке. Но получилась такая величина, что все ахнули, никакая стойка не выдержит такой вес. Например, выработка шириной три метра на глубине 500 метров должна испытывать давление на каждый метр своей длины в 500 х 3 х 2,5 = 3750 тонн. Но при таком раскладе шахты строить вообще невозможно, их раздавит. Но шахты были еще в те времена, когда считать вообще ничего не умели. Оказывается, на выработку давит не вся толща, а только, так называемый, «свод естественного равновесия (обрушения). Более наглядно это выглядит так. Какая–то полость внутри земли. Потолок ее растрескивается и маленькими кусками падает в выработку. Образуется купол. Он напоминает подкову. На каком–то этапе обрушение прекращается. Отслоившиеся куски заклиниваются по периметру подковы и начинают удерживать друг друга от падения в выработку. Наступило естественное равновесие. Но величина, размер этой подковы никому заранее не известен и сколько таких подков будет, столько будет и их размеров. А потому неизвестен вес породы, содержащийся в подкове. Потому неизвестно какой несущей способности должна быть крепь. Подобрать ее не инженерный расчет, а искусство, приобретаемое опытом с участием головы. Но бывают полости в земле, которые не требуют вообще крепления, например пещеры, а стоят, не обрушаясь столетиями. Значит, породы в этом месте крепки и крепость их не теряется. В угольных шахтах есть породы, которые очень крепки, но стоит кусок такой породы выдать на поверхность, на солнце и воздух, как этот кусок через несколько дней самопроизвольно разваливается, и от него остается кучка зерен наподобие семечек подсолнуха. На этом примере я хотел только показать, как важно, прежде чем «изобретать» технологию, узнать поближе и, желательно, подольше, что собой представляет шахта.

Как Мучнику удалось провести производственный эксперимент своей новой технологии в Донбассе доподлинно неизвестно. Наверное, помогли складывающиеся в стране обстоятельства. Идет 1939 год. Только что перестреляли царских спецов горного дела из, так называемой, контрреволюционной Промпартии. Остальные присмирели, держали нос по ветру, ни с кем из люмпенов–партийцев не спорили. И тут вдруг является молодой инженер, уже советской подготовки и предлагает безграмотным партийцам в несколько раз повысить производительность труда шахтеров, облегчить их труд. В это время гремит шахтер Стаханов, выполнивший за смену не то 13, не то 14 норм забойщика, что в принципе невозможно. Всесоюзно известные Паша Ангелина рассекает на своем «Фордзоне» колхозные поля, девочка Мамлакат в далеком Узбекистане вместо того, чтобы ходить в школу, собирает ударными темпами хлопок. На подходе неуч Лысенко, скрещивающий дуб с ясенем, «закрывший» кибернетику с генетикой. Какой дурак из «царских» спецов будет доказывать абсурдность «новой» технологии добычи угля, обещающей переворот в социалистическом горном деле? В общем, помогли ему с выбором наиболее благоприятных горно–геологических условий, позволивших получить от новой технологии ожидаемый партийцами эффект и сами вроде бы стали из–за этого «ближе к социализму». Но тут началась война, и горный инженер Мучник вместо фронта оказался в Кузбассе. Пять лет шахты Донбасса стояли затопленные, никому не было дела до новой «многообещающей» технологии. После войны о новой технологии квалифицированные инженеры не хотели слышать. Но не таков был Мучник, он как Ленин сказал: «Мы пойдем другим путем» и через каких–то знакомых знакомых жены Кагановича (кто не помнит, это соратник Ленина и друг Сталина, член Политбюро тогда еще ЦК ВКП (б), будущего ЦК КПСС) добрался до самого Кагановича и расписал ему лично, как будет хорошо поднимать из руин шахты по новой технологии, фантастически дешевой и безопасной для гегемонов. Каганович, конечно, ничего не понимал в горном деле, однако ему понравилась горячность и настырность молодого брата по крови, и он где–то к месту произнес несколько фраз о том, что старые ретрограды не дают молодым совершенствовать технологии и так мы «недалеко уйдем», а страна в разрухе и угля очень не хватает, притом дешевого.

Как тут все закрутилось. Вышло постановление правительства, создали институт ВНИИгидроуголь, расписали все на десятилетия вперед. «Ретрограды» замолкли и даже засуетились, как это бывает в таких случаях и поныне. Так приходят к признанию различные Лысенки и начинают всем воротить, запрещать, выдвигать, останавливать и продвигать, черт знает, что. Знающие люди затыкаются, исполняют «предначертания партии и правительства» и только исподтишка пытаются не доводить вздорную идею до очень уж широкого применения, вслух же «одобряя и рекомендуя». Шахты Донбасса глубокие, а у новой технологии еще не были созданы средства для гидроподъема угольной пульпы с глубины более 80 метров. Поэтому новая технология переместилась из Донбасса в Кузбасс, где глубина шахт в начале 60–х годов не превышала в среднем 200 метров.

Мучник, несомненно, обладал даром выдающегося проповедника. Он окружил себя группой евреев, лет на десять его младших, заглядывавших ему в рот, очень шумных, настырных, стремящихся «пробиться в люди» хоть на чем, главное пробиться, но не обладающих обширными познаниями для этого. Дым стоял коромыслом, во всех государственных инстанциях сновали молодые ходоки, размахивая постановлением правительства, просили, требовали, заискивали, намекали на связи в потолке и даже угрожали кремлевской карой. ВНИИгидроуголь поместили на квартиру в здании КузНИУИ в городе Прокопьевске.