Боги и человек (статьи)

Оттуда уголь – туда, что потребуется. Почему не позаимствовали у них опыт, не пойму? Зато в начале девяностых годов ВНИИгидроуголь изобрел, так называемый, шнекоход. Они почему–то посчитали, что на колесах ездить можно только в Америке, а в СССР нужен новый движитель. Представьте себе два шнека от мясорубки, лежащих рядом. Только один шнек с левой винтовой линией, а другой – с правой винтовой линией, а вращаются они в разных направлениях, но объединены одной платформой. Вращаясь, они приобретают и поступательное движение, цепляясь за почву. Это, если представить, что фарш стоит на месте, тогда шнек будет ввинчиваться в него как болт в гайку. Красивая идея? Но она до гидрошахт так и не дошла, не успела. Гидрошахты, кроме двух, закрыли, устав от выкрутас ВНИИгидроугля, а ВНИИгидроуголь и поныне жив, сдавая свои площади кооперативам, или по–современному «ООО», «АО» и т.д.

Чтобы закончить с разработками ВНИИгидроугля в области вспомогательного транспорта в гидрошахтах по слабонаклонным выработкам, надо упомянуть дизелевоз и погрузочно–доставочную машину. Дизелевоз спроектировали монорельсовый вместо бесславно почившего в бозе гиротельфера. Все в нем оставили прежнее, а вместо маховика вмонтировали дизель. Машина эта немного поездила по монорельсу, но так как сам монорельс не могли сделать «гладкопроходимым» на стыках, то и эта идея потерпела крах. Погрузочно–доставочная машина, сокращенно ПДМ, также представляла собой дизель, но на гусеничном ходу и возила только себя, да еще немного груза на своей «спине». Она сильно напоминала трелевочный трактор с лесосеки, только сильно уменьшенный в размерах. Успеха не добилась. Ее работа смахивала на еду человека, который сидел в столовой, затем брал ложку, шел с ней на кухню, зачерпывал в кастрюльке и нес эту ложку в столовую, здесь он отправлял ложку в рот и опять шел на кухню. Дизель же применили потому, что он взрывобезопасен и меньше чем карбюраторный бензиновый отравлял замкнутую атмосферу. Американцы применяли его успешно, но все равно ставили на выхлоп довольно дорогую каталитическую очистку, каковой в СССР, разумеется, не было.

Широко развернулись работы по конструированию горных выемочных комбайнов. Ведь и саму гидродобычу бы закрыли на первой же ее промышленной гидрошахте, не сообрази ее главный инженер заменить гидроотбойку механической отбойкой, которую «основоположники» лихо переименовали в механогидравлическую. К этому смелому решению тут же примазались «ученые» и начали скрещивать опять же монитор с зубком, как жирафу с тигром. На проходческий комбайн навесили гидромонитор, потом гидромонитор заменили импульсным водометом, потом – повысителем давления воды. Все эти модернизации, безусловно, имели смысл и право на жизнь. Беда в том, что для их конструкторской «доводки» требовались многие годы и много испытаний в самых различных горно–геологических условиях, чтобы выработать оптимальный вариант безотказной и ремонтопригодной конструкции. Но объемы гидродобычи были малы, а горные инженеры–практики из–за вышеприведенных недостатков очень скептически воспринимали саму идею гидродобычи, с энтузиазмом воспринимая только гидротранспорт. «Основоположники» же, встав в позу непонятых толпой гениев, не желали хоть сколько–нибудь критически оценить свои притязания на «универсальность» своей технологии. И неплохие идеи конструкторов комбинированных машин заглохли. Я считаю, что в этом сыграла и национальная принадлежность заведующего лабораторией горных машин – одного из немногих, русского, из почти двадцати лабораторий. Ему не хватало еврейской наглости, некоторой доли цинизма и пробойности. Он только работал на свои идеи, но не толкал их и, тем более, не дрался за них, хотя, по большому счету, они этого и заслуживали, не в пример другим, еврейским.

Особых успехов добился Отто Майер, стареющий инженер, насильно переселенный из Поволжья в годы войны в Сибирь, создавший механогидравлическую породопроходческую машину, сокращенно МГПП. Весь фокус состоял в том, что для тунелепроходческих машин, какими впоследствии пробуравили три дырки под Ла–Маншем, из Франции в Англию, требовалась очень большая мощность электродвигателей, осуществить которую можно было только в очень большой машине, для угольных шахт непригодной по размерам. Майер создал очень маленькую машину с гигантской мощностью. Вместо электропривода он применил реактивную водяную турбину, работающую на технологической воде гидрошахты. Главной прелестью турбины являлось то, что она очень «плавно», автоматически изменяла число оборотов и усилие резания без изменения мощности в зависимости от крепости разрушаемой породы. На крепких породах она сама по себе уменьшала обороты, увеличивая усилие резания и, наоборот, на слабых породах уменьшала усилие, увеличивая число оборотов, а значит и скорость проходки. Асинхронный электродвигатель, всегда применяемый для таких целей, практически не изменяет оборотов, чуть изменяя «скольжение» ротора относительно статора, но сразу же и «опрокидывается», останавливается и без предохранительных устройств (реле максимального тока) у него «сгорает» обмотка статора от запредельного электрического тока. Саму конструкцию комбайна и его рабочего органа рассматривать нечего, все они приблизительно одинаковы. Жалко, что отсутствие высоконапорной технологической воды на обычных шахтах сузило область применения МГПП, и он никому не понадобился, за исключением «Полысаевской–Северной», где и износился дотла опытный образец. Майер ушел на пенсию, и идея заглохла.

Лаборатории систем разработки и горного давления отдельно для пологих и крутых пластов занимались сизифовым трудом. Которым, впрочем, занималось еще лабораторий сто в ста других институтах Минуглепрома СССР. Поэтому дальнейшие строки относятся не только к ВНИИгидроуглю, но и к прочим, решившим в эпоху советского детерминизма, что все можно определить однозначно математическими формулами. Горное дело, основоположник его научной интерпретации в России, Борис Иванович Бокий, всю жизнь, именно в шахтах, а не за письменным столом, изучая его, недаром назвал к концу жизни горным искусством. Он понял, что математизировать, формализовать его невозможно, ибо каждый минимальный кусок пласта, месторождения, глубины разработки и еще сотен тысяч объектов при горных разработках должен иметь свою формулу, этих формул миллионы и даже сгруппировать их в какие–то, даже очень приблизительные классы для инженерного пользования, невозможно. Они объективно существуют, каждая для своих единственных условий. Искусство тем и отличается от инженерии, что ему можно научиться, только делая дело, а, не «изучая» его. К концу жизни, став советским академиком, он написал свою выдающуюся книгу «Горное искусство». Эта книга – его завещание горным инженерам, но книгу не переиздавали, и сегодня мало кто читал эту «Библию горняков». Наступила советская эра, слова пророка были забыты.

Целая армия «естествоиспытателей» сидела в забоях и замеряла смещения кровли, наклеивала тензометрические датчики, завинчивала в скважины манометры и изводила на самописцах десятки тысяч метров рулонной бумаги с типографской разлиновкой. Потом садилась за стол и выдавала формулу горного давления и толщину стойки, чтобы противостоять ему. К этому времени данный участок был отработан, а к следующему формула абсолютно не подходила. Чтобы одновременно во всех забоях страны, сделать замеры и выдать формулы, надо было посадить в забоях вообще всех ученых в стране, от физиков до животноводов. Они бы выдали все формулы для всей страны, но именно для этого дня. На следующий день формулы уже бы не действовали. В общем, вся эта армия на практике доказывала слово великого Боки – «искусство». По–видимому, про горное давление и его исследования ВНИИгидроуглем – хватит.

Самое смешное, наконец, дождалось. Я имею в виду комплексную автоматизацию гидрошахт, уточняю, не механизация, даже не комплексная механизация, а именно автоматизация, да еще и комплексная. В начале «поветрия» автоматизации в институте, конечно, не знали, что через год–другой на гидрошахтах появятся пресловутые «сухие лодки», но уже тогда можно было, чуточку подумав, сообразить, что автоматизируются только технологические операции и процессы, которые контролируются каким–либо образом, и данные контроля являются руководящими для управления ими. Кроме того, для автоматизации нужна не инерционность процесса, то есть, попросту, чтобы управляющее решение не опаздывало, а сам датчик, посылающий управляющий сигнал, замечал отклонения возможно раньше, а не тогда, когда было уже поздно что–нибудь менять. Но мода эта только началась (начало 70–х) и всем охота была покрасоваться в коротких юбках круглыми коленками. Тем более, технология–то была «малооперационной и непрерывной».

К этому времени на «показательных для Политбюро» шахтах вообще–то существовали автоматические системы (один процент от всех шахт). Автоматизированы на них были, как правило, только главные вентиляторы, реже главные водоотливы. Это была эра магнитных реле, которые щелкали наподобие баб на завалинке семечками. Эра микропроцессоров еще не наступила. Поэтому девок–мотористок, которые сидели и ждали, когда задымит подшипник, чтобы переключиться на другой вентилятор или насос и позвонить дежурному слесарю, убрали. Вместо них посадили слесарей–автоматчиков с зарплатой в три раза выше, но с другой уже задачей – чинить постоянно «отказывающую» автоматику. Одновременно они же следили и за подшипниками, пока чинили сломавшиеся реле и контроллеры.

ВНИИгидроуголь смотрел на проблему шире. Он поставил в дежурке шахты «Байдаевская–Северная» №1 советскую ЭВМ типа «Днепр». Она состояла штук из десяти «письменных» столов, установленных в ряд, в конце их стоял триммер, напоминающий платяной трехдверный шкаф. Три инженера–электронщика дежурили около этой машины круглосуточно, а ломалась она чаще, чем автоматика на главном вентиляторе. У дежурного по шахте на панели перед ним висело штук сорок приборов со стрелочками, некоторые и с кнопочками. Такой вид любят телевизионщики, когда показывают электростанции. Но это все одна видимость, антураж «высокой автоматики». На самом деле, даже на электростанциях более половины таких приборов не работает, да они и не нужны никому, за немногим их исключением. На самом деле это не автоматика, а информация, как в сбербанке курсы валют. Современную настоящую автоматику не видно, она заключена в небольшом ящике меньше телевизора и называется он компьютер. Современный «пентиум» может управлять всей шахтой, но только к нему надо подключить тысячи концов кабеля, а вторые концы этих кабелей должны быть разбросаны на десятки–сотни километров по всей шахте, к каждой задвижке из сотен, к каждому мотору из тысяч, к тысячам других информационных датчиков, к тысячам исполнительных приводов. Вот что такое автоматика и далеко не комплексная. Кабели должны быть только медными, цепи, электродвигатели и коммутационные аппараты – взрывобезопасными или искробезопасными. Надежность всей системы выражаться цифрой 0.99, а элементы, в нее входящие – 0.9999, наработка на отказ – тысячи часов. Стоить все это будет дороже самой шахты. Забыл сказать еще, что обыкновенный выключатель, каким дома мы включаем свою люстру, во взрывобезопасном исполнении весит килограммов пять. Пускатель, которым мы, например, на поверхности включаем 5–киловаттный электродвигатель, размером с полкирпича и таким же весом, в шахте преображается в подобие письменного стола весом в 120 килограммов. А обыкновенный телефонный аппарат до изобретения искробезопасных электросхем в шахте едва отрывали от земли два дюжих мужика. И каждый датчик в шахте, если в нем есть хоть один силовой электрический контакт, должен быть заключен в стальную взрывобезопасную оболочку толщиной в палец. К каждой лампочке в шахте подходит бронированный кабель тоже толщиной в палец, сам светильник, даже люминесцентный «холодного» свечения из дюралюминия весит килограммов 8–10.

А теперь обратимся к тому, что же собрались автоматизировать. Первым на очереди стоял гидроподъем, камеру которого постоянно затапливало пульпой в первые годы эксплуатации, пока главный механик не выбросил один из углесосов, заменив его на землесос с приемлемой высотой всасывания (см. выше). Действительно, не автоматизировать же «лодку», о которой я говорил выше? Автоматизировать работу камеры гидроподъема, в которой имеется 200–процентный резерв оборудования из–за его ненадежности, можно только по принципу автоматического включения резерва в случае надобности. Но резерв в это время может находиться в разобранном виде. Компьютеру надо у кого–то спросить, не разобран ли резерв? Кроме того, зачем компьютер, если рядом с углесосом все равно стоит мужик и металлическим сачком ловит в зумпфе плавающую там деревянную щепу от топоров шахтных крепильщиков, чтобы она не попала во всас углесоса и не застряла в его рабочем колесе, после чего 6–тонная махина с 10–тонным электроприводом начинают плясать на фундаменте как детская игрушка на пружинках? Что ему трудно выключить углесос? И зачем тратить деньги на автоматику, измеряющую амплитуду «скачки» углесоса, если ловщик щепы из–за низкой зарплаты едва сводит концы с концами? Нет, я больше не могу говорить о комплексной автоматизации гидрошахт, на которую впустую и для всех очевидно, кроме разработчиков, потратили уйму денег, ничего не автоматизировав, а только разъярив мужиков, таскающих в одиночку на плечах 3–метровые бревна, и перекидывающих за смену до 20 тонн угля лопатой каждый.

Остановлюсь еще на разбазаривании электроэнергии. Я выше уже говорил, что у гидромонитора КПД ниже, чем у паровоза, у углесоса половина электроэнергии идет на никому не нужный нагрев пульпы. Скажу теперь о малой механизации с приводом от высоконапорной воды. ВНИИгидроуголь, лицемерно отказавшись от электроэнергии в шахте, правда, потом со стыдом отступивший, изобрел кроме гиротельфера, гировоза, уже упомянутых, также гидросверло, гидросветильник и гидролебедку с приводом от ковшовой турбины, работающей на высоконапорной воде из трубопровода. Ковшовая турбина – это мельничное водяное колесо, от которого отказались в конце прошлого века. КПД такой турбины также сравним с паровозным. Даже на «бесплатной» речной воде электростанции ныне применяют более эффективные реактивные турбины, не говоря уже о турбинах тепловых электростанций, где за пар надо платить. А «основоположники» сперва крутят насос электродвигателем с КПД 0.96, потом в насосе теряют 20 процентов энергии, затем теряют в трубах на трение воды о стенки, и, наконец, – в средневековых турбинах, чтобы вновь получить электроэнергию для одной лампочки в гидросветильнике.

Когда поляков, давно закрывших свою опытную единственную гидрошахту, пригласили в Кузбасс для проектирования супергигантской шахты «Антоновская» в 1985 году мощностью 20000 тонн в сутки, и они узнали у нас об энергоемкости гидродобычи, у них волосы встали дыбом, и они наотрез отказались проектировать этот вариант. После водки они согласились, сказав: «Если вам не жалко такой дорогой у нас электроэнергии, то мы сделаем и этот, ваш вариант, но дома у себя над нами бы вся страна смеялась и презирала таких проектировщиков». О поляках я еще упомяну в подходящем для этого месте.

Хронология событий в гидродобыче угля

Как я уже писал, война приостановила развитие этой технологии. После войны, когда шахты в Донбассе почти все были затоплены, а почти все евреи переместились в Сибирь из–за Холокоста, центр гидродобычи вслед за евреями переместился в Кузбасс, получивший военный толчок для своего развития. И это было хорошо, как пишется в Библии, так как уголь здесь залегал ближе к поверхности в более мощных пластах, имел несравненно более высокое качество, особенно по вредной сере, а себестоимость добычи его была в три раза ниже, чем в Донбассе. Когда построили ВНИИгидроуголь в Новокузнецке, я еще учился в Прокопьевском горном техникуме, а затем работал в Прокопьевске, на самом сложном по горно–геологическим условиям залегания пластов и их газообильности месторождении Кузбасса. К гидродобыче отношения не имел, хотя знал, что в Прокопьевске, на шахте «Тырганские уклоны» работает опытный гидроучасток.

С гидродобычей я связался, когда в 1958 году поступил учиться на профильную кафедру гидродобычи угля на горном факультете Сибирского металлургического института в Новокузнецке. С тех пор судьба моя почти непрерывно связана с этой технологией и о ней я знаю не понаслышке.

Надо сказать сразу, что гидродобыча, возможно, развивалась бы последовательно и целеустремленно в наиболее сложных условиях Прокопьевско–Киселевского месторождения и постепенно добилась бы выдающихся результатов в таких условиях. Обычная технология здесь была неэффективна и каторжная. В те годы и в 2000 году ничего в «сухой» технологии не изменилось. Кайло, лопата, топор, кувалда, электросверло, скребковый конвейер и взрывчатка – полный набор механизации шахтера. С этим инструментарием в мощных (до 10–25 метров) крутых (45–90 градусов) пластах шахтеры делали многочисленные норы и из них добывали, как придется уголь, который не требовал шихтовки для получения доменного кокса. Только позднее коксохимики научились смешивать разные марки угля при получении прочного кокса, и ценность этого сложного месторождения снизилась, но все равно, и сегодня иностранцы, особенно японцы, с удовольствием покупают этот уголь. Энергетический уголь месторождения тоже хорош. Мощный пласт Горелый содержит, так называемый, «флотский» уголь, который горит совершенно бездымно и не демаскирует военные корабли, но это уже история. Никто сегодня не топит их углем.

Но тут вмешалась случайность. На бросовом для обычной технологии участке на пологом залегании пластов средней мощности в Ленинске–Кузнецком, там, где обычная технология стремительно совершенствовалась, но еще не хватало денег для ее повсеместного внедрения, построили гидрошахту «Полысаевская–Северная» по традиционной схеме ВНИИгидроугля, но главный инженер шахты Степанов ее радикально поломал, оставив в действии только гидротранспорт, о чем я уже говорил выше.

Технико–экономические показатели работы ее оказались столь хороши, что съехался весь мир, и многие передовые в горном деле страны построили свои гидрошахты, а «основоположники» из ВНИИгидроугля, совершенно безосновательно и на чужой счет, столь возгордились, что тут же придумали и «универсальность», и прочие хвалебные эпитеты своей технологии, о которых я много говорил выше. Эта гордыня основоположников технологии быстро завела их в тупик, а саму технологию уничтожила, но надо по порядку.

Если уж весь мир откликнулся, то в нашей стране, всегда гипертрофированно все совершается. На этой волне, поднятой инженерной находчивостью Владимира Федоровича Степанова, ВНИИгидроуголь изнемогал над многочисленными проектами гидрошахт. Донбасс, всегда ревниво воспринимающий более эффективные от самой матушки–природы шахты Кузбасса, создал у себя УкрНИИгидроуголь, благо Никита Хрущев был оттуда и всегда половина всех капиталовложений на добычу угля оставалась в Донбассе, несмотря на то, что в те времена он давал не больше четверти всего угля страны. Донбасс даже опередил Кузбасс, первым построив Яновский гидрорудник, но первый же и разочаровался в новой технологии, закрыв его. Но махина, подогреваемая международными амбициями нашего правительства и евреями, захватившими гидродобычу в свое владение, как ныне телевидение, а чуть раньше кинематограф, набрала уже обороты, и остановить ее было невозможно. В 1965 заработала в Кузбассе гидрошахта «Байдаевская–Северная №1, на следующий год – «Байдаевская–Северная» №2, еще через пару лет – «Грамотеинская» №3–4, начато проектирование гидрошахт «Есаульской», «Антоновской», «Чертинской», две «Карагайлинских», последнюю даже почти построили, но тут случился, как ныне говорят, «облом».

«Байдаевская–Северная» №1, запроектированная на добычу 1млн. 200 тыс. тонн угля в год, никак не могла добыть более 500 тыс., 40 процентов от своей мощности, «Грамотеинская» №3–4 «освоила» свою мощность только на 25 процентов, Яновский гидрорудник вообще закрыли. ЦОФ «Кузнецкая, обогащавшая уголь из гидрошахт, взорвалась. Хрущев лежал в могиле, молодому Брежневу, занятому целиной, вообще не было дела до гидродобычи. Умный, неторопливый и осторожный министр угольной промышленности Б.Ф. Братченко, сняв В.С. Мучника с работы на полном официальном основании после взрыва обогатительной фабрики, тихо и планомерно готовил почву для приструнения остальных, не в меру разбушевавшихся еврейских инженеров, слишком уж свысока смотревших на остальных, так сказать, «сухих» горных инженеров. Во ВНИИгидроугле директора менялись как перчатки. Ни один из них никогда, до того как стать директором, не занимался гидродобычей, да и навряд ли досконально знал, что это такое.

Наиболее колоритной фигурой был Геннадий Иннокентьевич Разгильдеев, горный электромеханик по образованию и предыдущей деятельности, занимавшийся вакуумными выключателями, темой, в общем–то, достойной. Только он тут же в гидравлическом институте создал большой отдел вакуумных установок, и, забыв проблемы института в целом, начал заниматься своим любимым делом. Кроме того, он был человек пронырливый, нигде долго не задерживающийся после «снятия сливок». «Сливками» в данном случае была должность директора, которая позволяла добиваться избрания в члены–корреспонденты Академии наук СССР. До этого он добился творческой годовой командировки в США, вещи фантастической в те времена, конца семидесятых–начала восьмидесятых годов. С воцарением во ВНИИгидроугле Разгильдеев развил бурную деятельность по своему избранию в «член–корры», местные газеты наполнились призывами «коллективов» за его избрание, его рекомендовали для избрания все, от шахтерских бригад неизвестных забойщиков до малоизвестных, совсем не горняцких коллективов. Мой неофициальный руководитель моей диссертации в Москве, в Институте горного дела им. А.А. Скочинского, благожелательный, скромный, умный 70–летний симпатичный старичок проф. Герман Павлович Никонов, много чего сделавший в гидротехнологии на поверхностных работах, с нескрываемым удивлением и с некоторым ужасом спрашивал меня: «Правда ли…». Я отвечал: «Правда», ибо работал в это время заведующим сектором пульпоприготовления лаборатории гидротранспорта ВНИИгидроугля под руководством Разгильдеева.

В общем, стареющая элита гидротехнологии, как поверхностной, так и подземной, была немного раздосадована «выходкой выскочки» и принялась за дело. В академических кругах у них были обширные знакомства и связи. Разгильдеева не избрали, из ВНИИгидроугля он сразу же ушел, о вакуумных выключателях с его именем не слышно. Второй директор ВНИИгидроугля, специалист по закладке выработанного пространства, которая в гидротехнологии никогда не применялась, и применяться не могла, да и вообще, насколько я знаю, использовалась только на одной шахте «Коксовая» в Прокопьевске, в первые дни своей работы разогнал отдел Разгильдеева по вакуумным установкам и на его месте создал отдел по закладке, которая для гидродобычи, как пятая нога для собаки. Пробыл он недолго, запил со своим ученым секретарем на почве недостаточного внедрения закладки выработанного пространства и его уволили, направив в Москву под надзор какого–то родственника, всюду его проталкивающего. Третий директор, уволенный с руководящей должности в производственном объединении «Прокопьевскуголь», по–моему, за снижение безопасности работ на вверенном его руководству предприятии, просто отсиживался во ВНИИгидроугле, ожидая нового назначения. Отсиделся. Первоначально его назначили чисто номинально, не отвечая ни за что, а только передавать статистические сведения в министерство, руководить всем Кузбассом, а потом, с этими же полномочиями и ответственностью – всем зауральским угольным комплексом, но уже не из Кемерова, а из московского министерства. О своей «работе» во ВНИИгидроугле он, наверное, вспоминал с содроганием.

Предреволюционное состояние в гидротехнологии я уже описал немного выше, перед директорами. Единственная гидрошахта хорошо работала – «Байдаевская–Северная» №2, это та, на которой работал главным механиком уже упомянутый неоднократно Гонилов, а фактическим главным инженером, которого номинальный главный инженер слушался беспрекословно, был «отступник» ВНИИгидроугля, бывший главный инженер проекта этой гидрошахты умнейший и квалифицированнейший Анатолий Прокофьевич Ефремов. Гонилов создал более–менее работоспособный гидротранспорт вопреки чужому проекту, а Ефремов, вопреки собственному проекту, широко использовал механическую выемку угля и впервые на гидрошахтах применил «сухой» очистной механизированный комплекс при работе, не короткими, а длинными забоями, чем снизил объем подготовительных работ и их трудоемкость. Гидротранспорт начинался в лаве. Надо полагать, что, находясь в стенах ВНИИгидроугля, он не мог включить это в еврейский проект. Проектная мощность этой шахты составляла 1.8 млн. тонн в год, добывала она более 2 миллионов.

Недавно созданный трест «Гидроуголь» снимал «квартиру» во ВНИИгидроугле, поэтому нет ничего удивительного в том, что гидрошахты №1 и №2 объединили, слишком рано для того, чтобы скрыть просчеты ВНИИгидроугля в строительстве двух шахт вместо одной (см. выше), но вовремя, чтобы завуалировать, что одна из них, №1, освоила мощность только на 40 процентов. Директор объединенной шахты повесился в садике перед Кемеровским обкомом партии, вызванный туда за то, что его заместитель по быту украл у государства 4 колеса для «москвича» и был посажен в тюрьму. Как потом говорили мне обкомовцы, его собирались пожурить за плохой подбор кадров, а он подумал, что хуже и повесился в ночь перед визитом в обком. Я это пишу не потому, что смакую нравы обкомовские, а для того, чтобы перейти к новому директору объединенной шахты, который сделал революцию, но недоделал и был уволен.

Новый директор объединенной гидрошахты «Байдаевская–Северная», переименованная вскоре в «Юбилейная», Александр Егорович Гонтов, полуеврей и это сразу было видно. Хотя бы из того, что он открыто презирал своих сотрудников, даже почти равных ему по должности. Следующий случай, неоднократно повторившийся. Гонтов назначает совещание на 16–30, когда рабочие первой смены уезжали с работы домой на электричке – единственном транспорте между шахтой и городом Новокузнецком (15 км) – и не отвлекали нас своими проблемами. Время выбрано правильно. Следующая электричка шла в 18–50, через 2 часа 20 минут, времени для любого совещания хватит. Затем наступал перерыв до 23–40. Ни разу совещание Гонтов не мог уложить в 2 часа 15 минут, чтобы дать возможность своим коллегам уехать на электричке в 18–50, но и позднее 19–00, как нарочно, совещания никогда не затягивались. Сам он садился в персональный автомобиль, и уезжал, а человек 20–30 его ближайших сподвижников ждали около 5 часов следующую электричку и являлись домой в первом часу ночи, чтобы выехать опять на работу в 6 часов утра. Нет, он не забывал, увлекшись, он просто не считал нужным укладываться в срок из–за каких–то там…

Я бок о бок проработал с ним почти 20 лет, позднее я даже был его ближайшим советником, я восхищался им, но никогда не уважал и не любил его. Еще в институте он поставил себе целью забраться как можно выше по служебной лестнице. Забирался он на нее своим трудом, энергией, высовыванием, но не обширным интеллектом. Учился он неважно и в инженерном плане был посредственностью, зато много внимания уделял организации своего, как сегодня говорят, имиджа. Начал он горным мастером, как все. Через полгода он был заместителем начальника участка, через год – начальником участка. К 29 годам он прошел все ступеньки инженерно–технических должностей и, если не ошибаюсь, в конце 1968 года был назначен к нам, на «Юбилейную», директором взамен повесившегося. Никаких толкачей у него не было, на шахте он почти жил и только на нашей шахте позволил себе некоторую передышку, пока освоился.

Вскоре, однако, нашлась для него работа по продвижению вверх. Я работал начальником подготовительного участка, по проходке капитальных горных выработок с металлической крепью. Однажды Гонтов меня спросил, сколько я могу максимально пройти за месяц выработок, если будут мне вовремя давать воду, крепь, кабель, пускатели и прочее. Я прикинул и сказал, что на один комбайн могу пройти километра два – два с половиной. Он почему–то сильно обрадовался, хотя шахта не чувствовала недостатка в выработках, проходимых моим участком. А я удивился, когда он предложил мне сделать детальный расчет скоростной проходки по новому пласту бремсберга с двухсотметровой глубины прямо на дневную поверхность и сопровождающих этот бремсберг горных выработок общей длиной около четырех километров. Я удивился вслух, ибо знал, что такой нужды у шахты нет. А он сказал: «Дурак, это же мировой рекорд. Все узнают и Леонид Ильич пришлет нам телеграмму».

В общем, рекорды за рекордами производили мы до тех пор, пока старенького директора треста не отправили на пенсию, а на его место поставили Гонтова, директора нашей шахты. Дальнейшее описано у меня в «Автобиографии» и в «Лицах…». Отсюда же я перейду к деградации технологии, которая не была, отнюдь такой плохой, чтобы стоило ее закрывать напрочь. Но ее все же закрыли, и вину за это я лично возлагаю только на ее основоположников, и в первую очередь, на самого Мучника. Его искренняя или внушенная самому себе вера в то, что он самый умный, и только он в целом свете знает что делать, привели к этому концу, которого технология, в общем–то, не заслуживала. У нее был громадный потенциал к совершенствованию и некоторые столь значительные преимущества по сравнению с традиционной технологией, что ей цены бы не было при спокойном, вдумчивом отношении к ее развитию, совершенствованию, рационализации слабых мест. Вместо этого Мучник возвел в канон некоторые ее постулаты, и никакими способами его нельзя было убедить поступиться некоторыми принципами. Остальные же основоположники как попугаи повторяли Мучника и толкали его к гибели, как самого, так и его технологию.

Вот только один пример. Я его привожу потому, что для него есть основа, изложенная выше. Дело идет о противоречии размеров шахтного поля и применением самотечного гидротранспорта, за попытку оптимизации которого один из первых учеников Мучника, Маркус, представил меня почти врагом народа. Но ведь именно это в основном и погубило технологию, в том числе и на Яновском гидроруднике, частью которого руководил сам Маркус. Это противоречие коснулось всех без исключения советских гидрошахт.