Для того чтобы помешать ей свернуться и раздавить или столкнуть сколию, я делаю ее неподвижной. Очень тонкой проволочкой я привязываю непарализованную личинку бронзовки брюшком вверх к пробковой пластинке. Проделываю маленькую щелку в коже, там, где сколия откладывает яйцо. Кладу моего питомца головой на эту ранку. Сколия принимается грызть рану, проделанную моим скальпелем, погружает «шею» в брюшко добычи. Два дня все идет как будто хорошо. Потом личинка бронзовки начинает темнеть, загнивает, и личинка сколии умирает.

Легко объяснить причины смертельного исхода этого опыта. Я помешал бронзовке шевелиться, но мои проволочные путы не могли прекратить содроганий мышц и внутренностей. Бронзовка сохранила полную чувствительность, и боль от укусов вызывала движения внутренних органов. Эти легкие содрогания сбивали с толку сколию, она кусала как придется и погубила бронзовку. С добычей, парализованной по известным правилам, так случиться не может. Жертва утратила чувствительность, она не только неподвижна внешне: укусы не вызывают у нее и каких–либо содроганий внутренних органов. Ничто не беспокоит сколию, и она со всей точностью следует мудрым правилам еды.

Неуверенный в подлинной причине неудачи, я начинаю новый опыт. На этот раз я беру совершенно здоровую личинку носорога и привязываю ее к пробковой пластинке так же, как я делал это с бронзовкой. Проделываю, как и всегда, маленькое отверстие на брюшке жертвы. Тот же отрицательный результат: носорог разлагается, сколия погибает. Впрочем, это можно было предвидеть. Моя питомица не знакома с этим сортом дичи, а всякие содрогания непарализованной личинки должны были помешать ей грызть как нужно.

Начинаю снова, теперь с дичью, парализованной не мной, а большим знатоком этого дела. Накануне я раскопал у подножия песчаного обрыва три ячейки лангедокского сфекса. В каждой лежали эфиппигера и только что отложенное яйцо. Вот подходящая для меня дичь: она парализована по всем правилам искусства.

Я помещаю моих трех эфиппигер, как обыкновенно, в банку, дно которой покрыто слоем земли. Снимаю яичко сфекса и на каждую эфиппигеру, слегка проколов ей кожицу на брюшке, укладываю молодую личинку сколии. Мои воспитанницы в течение трех–четырех дней кормятся этой дичью, столь для них непривычной. По сокращениям их пищеварительного канала я вижу, что питание совершается правильно. Резкое изменение пищи не отразилось на аппетите сколий, и все идет так же, как и в обычных случаях, когда дичью служит личинка бронзовки. Но благополучие это непродолжительно. На четвертый день все три эфиппигеры загнивают, а сколии умирают.

Этот результат довольно красноречив. Если бы я оставил на месте яичко сфекса, то вылупившаяся из него личинка кормилась бы эфиппигерой. В сотый раз я был бы свидетелем непонятного факта: поедаемое кусочек за кусочком насекомое худеет, сморщивается и все же в течение почти двух недель сохраняет свежесть, какой обладает только живое существо. Но личинка сфекса заменена личинкой сколии, блюдо осталось прежним, но питомец иной. И вот вместо свежего мяса — гниль.

Припасы остаются свежими до конца развития личинки не потому, что яд, впущенный при парализации, обладает противогнилостными свойствами. Три эфиппигеры были оперированы сфексом. Если они сохраняются свежими под челюстями личинок сфекса, то почему же загнили, когда сфексов заменили сколии? Предохранительная жидкость, действовавшая в первом случае, не утратила бы своих качеств и во втором. Дело не в жидкости, а в том, что обе личинки обладают специальным искусством есть, и зависит это искусство от сорта дичи. Сфекс кормится эфиппигерой. Это его исконная пища, и он так поедает ее, что жертва до конца остается свежей: в ней до самого конца сохраняется искра жизни. Но если бы он стал поедать личинку бронзовки, то совершенно иной сорт дичи не позволил бы ему проявить свои таланты едока. И вскоре дичь превратилась бы в кучу гнили. Сколия в свою очередь умеет кормиться личинкой бронзовки, но ей неведомо искусство есть эфиппигеру. Весь секрет именно в этом.

Еще одно слово, которым я воспользуюсь в дальнейшем. Я заметил, что сколии, которых я кормлю эфиппигерами, находятся в прекрасном состоянии, пока припасы сохраняют свежесть. Они начинают чахнуть, когда дичь портится, и погибают, когда она разлагается. Значит, причина их смерти не непривычная пища, а отравление одним из тех ужасных ядов, которые образуются в разлагающемся животном и которые химики называют птомаинами. Поэтому, несмотря на роковую развязку моих опытов, я остаюсь при своем убеждении: если бы эфиппигеры не загнили, то сколии жили бы, и я их выкормил бы, пусть и совсем непривычной для них пищей.

До чего тонки эти опасные правила, которым следуют плотоядные личинки ос–парализаторов! Может ли наша физиология, которой мы справедливо гордимся, безошибочно указать, в какой последовательности нужно есть дичь, чтобы она до конца сохранила свежесть? Как могла эта жалкая личинка научиться тому, что неведомо нашей науке? Ею руководит инстинкт» (конец цитаты).

Вы, надеюсь, заметили сколь неумело, зато часто нас заклинает Фабр: « руководит инстинкт». И вы, надеюсь, знаете, что к таким методам всегда прибегают тогда, когда сами в этом не уверены. А если не знаете, то я вам напомню хотя бы лозунги ЦК КПСС. Они прожужжали нам все уши: «КПСС – ум, честь и совесть нашей эпохи!», хотя создали безмозглую систему, бесчестием ее поддерживали и бессовестно врали нам на каждом шагу. «Наше поколение будет жить при коммунизме!», – лет сорок подряд твердили они. Хотя первое наше поколение уже померло, а сами они уже лет 50 знали, что никакого коммунизма вообще в природе не может быть, или надо отменять биологию соревнования заодно с русской поговоркой: своя рубаха – ближе к телу.

Впрочем, Фабр всего–навсего – хитрец. Он твердит заклинания и тут же подробно опровергает их. Примерно как правозащитники–журналисты в коммунистические времена умели писать между строк. Я уже говорил, что он был маленькийчеловек, а церковь в те времена была не слабее 15–летней давности коммунистической партии. Поэтому для интерпретации инстинкта правильной едымне уже будет мало сравнения ее с коронарным шунтированием.

Тут можно только предположить, что этот инстинкт – это записанная в булавочной головке сфекса примерно половина «Большой советской энциклопедии», гигабайта эдак полтора. Чего в нашей голове разумной, сами понимаете, записать невозможно. Иначе бы энциклопедии не издавались. И сфекс не только бы умел извлекать из нее отдельные статьи, но и соображать, какая именно из статей ему в сию минуту требуется. Притом, еще в стадии яичка он должен так набить руку, что в следующей стадии червячка мог бы так умопомрачительно сложно кушать, чтобы перед стадией куколки уже уметь укладывать кирпичи лучше всех каменщиков в мире, собранных вместе. Впрочем, про укладку кирпичей я рано загнул, оно у меня – ниже.

На этом остановлюсь, сформулирую свое собственное заклинание, основанное на простом здравом смысле: инстинкт в таком виде – невозможен. И я это еще несколько раз повторю ниже.

«Невежество инстинкта», оно же – «заблуждение»

Хотя тут два заголовка у Фабра, но я их свел в один. Итак, великий умница Фабр делает опыты.

1 опыт. Сфекс тащит эфиппигеру за усики к норке. Фабр, пока сфекс проверял порядок в норке, укорачивает усики – торчат по миллиметру. Сфекс, хотя ему очень неудобно, тащит за оставшиеся кончики. Фабр отстригает усики у самого лба эфиппигеры. Сфекс хватает эфиппигеру за щупик, «его нисколько не беспокоит перемена в способе упряжки». Фабр обрезает все щупики. Сфекс, «подходит и принимается искать, за что бы ухватиться. Делается отчаянная попытка: раскрыв во всю ширину свои челюсти, сфекс пробует схватить ими эфиппигеру за голову. Он много раз повторяет эту попытку, но без успеха: челюсти скользят по круглой, гладкой и твердой голове. Сфекс прекращает свои попытки. <…> Почему же сфекс даже не пробует ухватиться за одну из ножек или за кончик яйцеклада? Что же, поможем ему. Я подсовываю к его челюстям то ножку, то кончик яйцеклада. Сфекс упорно отказывается, а затем вообще бросил добычу. Он только что поражал нас своими знаньями, когда сжимал мозг эфиппигеры, чтобы вызвать у ней длительный обморок. И он же оказался совершенно неспособнымсовершить самое простое действие, если оно выходило за круг его привычек».

А вы, любезный читатель, способны? Хотите, я вам сейчас докажу, что даже умницы, выдумавшие первый автомобиль, к этому были неспособны? Иначе бы они вопреки здравому смыслу, диктующему расположить двигатель поближе к ведущим колесам, не расположили бы его впереди, наподобие лошадей, запряженным в дилижанс. И вынуждены были придумывать трансмиссию. И ведь паровоз точно таким же образом сконструировали, как конную повозку, причем так идиотски, что машинисты целый век потом смотрели на дорогу через боковое окно, высовываясь на морозе до пояса. И только к эре тепловозов и электричек, наконец, сообразили, что так не годится.

А обезьяны? Надеюсь, вы знаете, что согласно распространенным представлениям обезьяны умнее сфексов? Они даже способны удлинять свою руку с помощью выломанной палки, причем ломают не живое мокрое деревцо, кора которого не дает отделить отломленную палку, а выбирают сухое, оно хорошо ломается. Между тем, три–четыре обезьяны, каждая из которых не может свернуть камень, под которым экспериментаторами спрятана вкусная еда, никак не догадываются объединить свои усилия. Тогда как пчелы и муравьи это делают, не задумываясь.

То есть, в живой природе и даже у венца творенияесть, как и у сфексов (каковые, не забудьте, просто – большие мухи) некие психологические пороги, через которые очень трудно, почти невозможно перешагнуть. И паровоз, выходит, умнее человека, так как он настойчиво и бесперспективно показывает всем своим видом, что так делать нельзя.

2 опыт. Сфекс отложил яйцо на грудь эфиппигеры в своей норке и начал заделывать ее камешками и пылью до будущего выхода из нее нового сфекса, прошедшего стадию личинки и куколки. Фабр отстраняет работающего сфекса, аккуратно вытаскивает из норки эфиппигеру с отложенным на ее груди яичком. «Положив эфиппигеру в коробочку, я уступаю место сфексу. Он находился совсем близко, пока я грабил его постройку, и теперь, найдя дверь открытой, входит в норку. Через некоторое время он выходит оттуда и принимается старательно заделывать вход. Сфекс входил в пустую норку и долго оставался в ней. Он должен был видеть, что в камере ничего нет, и все же заделывает вход столь усердно, как будто в норке все в порядке. Заделав норку, сфекс покинул ее навсегда». Фабр объяснил себе этот феномен совершенно глупой работы «неизбежным следствием предшествующих поступков», то есть неизбежной очередностью и последовательностью работ.

Дорогие люди, разве вы не знаете, что как только вы положили где–нибудь асфальт, так вам надо буквально на следующий же день прокладывать под асфальтом кабель? Неужели вы не можете предусмотреть такую мелочь? Нет, я лучше расскажу вам о ваших строительных недоделках и глупой работе. Вы же почище сфекса оштукатурите стены, а потом начинаете проводить провода, ломая штукатурку, а потом снова штукатурите, и если бы только два раза, вы же раз пять штукатурите одно и то же место. Сперва после проводов, потом после прокладки труб и так далее, а уж потом оказывается, что штукатурка вообще наложена не по отвесу, так что низ шкафа у жильцов вроде бы стоит у стены, а верх шкафа – на полметра от стенки. И уже сами жильцы начинают штукатурить в шестой раз. Ладно, сфекс задела пустую норку, не разглядел, что она пустая. Но позовите прораба, который сделал ваш дом, притом у него нет другой работы, кроме как следить за качеством. И он же ведь прямо глядя в ваши злые глаза будет уверять, что ваш отвес врет, уровень барахлит, а не открывающиеся двери сделаны точно по проекту. Хорошо, что сфекс не умеет говорить, а то бы он Фабру столько причин представил, по каковым он закопал пустую норку, что Фабр бы даже не упомянул об этом в своей книжке. А потом бы показал лапкой на паровоз и спросил бы: «разве это работа? Вот ваш гробовых дел мастер Безенчук – это другое дело, гроб как огурчик».

3 опыт. Личинке надо 4 сверчка, чтобы выкормиться, Фабр это проверял. Сверчки практически одинаковы по весу и объему. Однако у сфексов встечаются норки и по три сверчка и даже – по два. Фабру «кажется, что эти факты доказывают слабость арифметики желтокрылого сфекса. Он способен точно сосчитать, сколько сверчков нужно поймать, но не может проверить количество дичи, поставленной в норку. Участь инстинкта – быть одновременно и высочайшим знанием, и изумительной глупостью, в зависимости от того, в каких условиях действует насекомое, в нормальных или случайных».

Вообще–то это не доказательство, ибо со сфексами в пути могут случиться всякие неприятности, на которые сам Фабр был великий мастак. К тому же сам Фабр пишет, что этот вид сфексов, заготавливающий не одну личинку для своего дитяти, а несколько, убивает их, а не парализует. Это видно на примере мух, которых личинка кушает без разбора (см. выше). В третьих, именно поэтому такого вида сфекс постоянно подкладывает своему наследнику свежеубитых мух или сверчков, и вполне вероятно, что сфекс донесет еще недостающее количество сверчков. Если, конечно, не будет изловлен Фабром на этом благородном пути и посажен под стеклянный колпак. Но можно на это взглянуть и с другой стороны. Например, еще Аристотель заметил, что даже вреди наций есть разная склонность к рабству, некоторым это даже как бы нравится, например, россиянам. Но и среди рабов есть разное отношение к порученномуделу, встречаются люди, которые работают не за страх, как говорится, а за совесть. Они просто не могут плохо работать, хотя большинство вообще не терпит работу, и всячески от нее отлынивают. В связи с этим уместен вопрос, почему бы и сфексам не поступать, как люди? Но если сфексы поступают именно так, то никакого инстинкта в них нет, инстинкт должен демонстрировать неуклонное однообразие поступков.

Однако со сфексами покончено, вернемся к пелопею: с ним пора начать делать опыты. «Ячейка у него недавно закончена, и охотник появляется с первым пауком. Он кладет его в ячейку и прикрепляет к брюшку его яичко. Проделав все это, он улетает за другим пауком. Я пользуюсь его отсутствием: вынимаю из ячейки дичь с яйцом. Что сделает пелопей по возвращении? Он приносит второго паука и укладывает его в ячейку так старательно, словно ничего не случилось. Потом приносит третьего, четвертого, пятого… Пока он отсутствует, я вынимаю из ячейки и этих пауков, и каждый раз пелопей видит пустую ячейку. Два дня он старался наполнить эту бездонную ячейку, из которой я вынимал каждого принесенного паука. После двадцатого паука охотник, руководясь, может быть, чувством усталости, счел, что запас пауков достаточен, и заделал пустую ячейку.

Прежде чем прийти к заключению, приведем еще один, но более поразительный опыт того же рода. Я уже говорил, что вполне готовое гнездо пелопей покрывает общей крышкой из грязи. Я застаю его как раз при начале этой работы. Гнездо прилеплено к оштукатуренной стене. Мне приходит в голову мысль снять гнездо со стены. Может быть, я увижу что–нибудь новое?

Действительно, я увидел нечто новое, до невероятности нелепое. Когда я снял гнездо, то на стене осталась лишь тоненькая полоска, обрисовывавшая контур снятого гнезда. Внутри этого контура стена осталась белой, и ее цвет резко отличался от пепельной окраски снятого гнезда. Прилетает пелопей с комочком грязи. Без колебаний, сколько я заметил, он садится на пустое место, где было гнездо, прилепляет сюда принесенную грязь и немного расплющивает ее комочек. Эта работа и на самом гнезде была бы такой же. Судя по тому, как спокойно и усердно работает пелопей, можно думать, что он штукатурит свое гнездо. На деле же насекомое работает только на том месте, где это гнездо находилось. Другой цвет, плоская поверхность стены вместо выпуклого гнезда — ничто не смущает строителя. Тридцать раз он прилетал с все новыми и новыми комочками грязи и каждый раз безошибочно прилеплял их внутри контура бывшего гнезда. Его «память» изумительно точно указывала ему место гнезда, но ничего не говорила ни об его цвете, ни о форме, ни о строении поверхности.

Насекомое несвободно и несознательно в своей деятельности. Она лишь внешнее проявление внутренних процессов, вроде, например, пищеварения. Насекомое строит, ткет ткани и коконы, охотится, парализует, жалит точно так же, как оно переваривает пищу, выделяет яд, шелк для кокона, воск для сотов, не отдавая себе отчета в цели и средствах. Оно не сознает своих чудных талантов точно так же, как желудок ничего не знает о своей работе ученого химика. Оно не может ни прибавить ничего существенного к своей деятельности, ни отнять от нее, как не может изменять пульсацию своего сердца. Если изменить условия его работы, то оно не поймет, и будет продолжать так, словно ничего не случилось, хотя новые обстоятельства требуют изменения обычного хода работы. Ни время, ни опыт ничему его не научают. Ожидать, что насекомое существенно изменит свои повадки, — это все равно, что ждать, чтобы грудной ребенок изменил приемы сосания» (конец цитаты).

На первый взгляд – это сильный аргумент, но давайте, разберем его внимательнее. Во–первых, никакому дураку до Фабра не приходило в голову воровать у пелопеев гнезда. Поэтому в практике поколений пелопеев не принято изучать, на месте ли гнездо? Иначе бы и венец творенияежесекундно думал бы о том, что ему нужно дышать. И тогда бы у него не было времени не только на изобретение идиотского по конструкции паровоза, но даже и спросить себя: что же я есть такое на белом свете? Главное же у пелопея, запомнить с наибольшей точностью координаты своего гнезда в этом хаосе, называемом природой. И Фабр доказал, что это у пелопея отлично получается. Вот если бы пелопей начал строить крышку из грязи (каковую надо еще найти и изготовить в жарком Провансе, а это достаточно сложная технология, поиск и организация труда), у Фабра, например, на лбу, тогда – другое дело. На пелопея можно было бы вешать всех дохлых кошек.

Перейдем к двадцатому пауку, принесенному пелопеем, когда их надо всего четыре, как сам Фабр утверждает. Может пелопей и не умеет считать до двадцати, но до четырех он считать точно умеет. И если у него воруют пауков, то, что же ему делать? Ведь и мы с вами хотим, чтобы наши дети были сыты.

Скажите мне в связи с этим, когда вы щелкаете семечки, вы их считаете? Может быть, у вас принято взвешивать масло, намазывая его на хлеб? А землекоп считает, сколько он лопат земли выбросил из траншеи? В лучшем случае он прикидывает, сколько ему еще метров траншеи прокопать до обеда. То есть, рутинные, мелочные, не имеющие отношения к общему составу действия подробности вы не учитываете и не обращаете на них ровно никакого внимания. Это будет слишком засорять ваш мозг. Вообще–то вы и сами можете попробовать одновременно считать вдохи, глотки воды, зернышки в купленном пакете гречки, не забывая впрок почесать все свое тело, ибо где–нибудь все равно зачешется. Но недаром же придумана поговорка, у кого что болит, тот о том и говорит. И вообще вы можете поставить себе цель выучить телефонный справочник на идиотский предмет, вдруг какой–то номер понадобится.

Другими словами, то, что мы сами ни под каким видом не будем делать по причине своей разумности, мы требуем от пелопея, чтоб он это делал непременно, и тогда мы посчитаем его не то чтобы разумным, а просто действующим по инстинкту. Но разум–то как раз в том и заключается, чтобы не делать непрерывно того, что может потребоваться в одном случае на миллион. Иначе бы мы не переставали думать даже во сне, чтоб не забыть завтра ключи от квартиры. И, разумеется, тут же сошли бы с ума от перегрева проводов в голове и короткого замыкания.

О чувстве усталости,« достаточности» запаса паукови заделке пустой ячейки. Кто пробовал наполнить водой бездонную бочку, знает, что не чувство усталости, а бесперспективность заставляет прекратить это дело. Ибо бесперспективность раньше и яснее чувствуется, чем усталость. И именно бесперспективность, а не усталость должна руководить пелопеем, ибо согласно инстинкту пелопей должен был умереть на этой работе. А он все–таки оставил в себе сил еще и на заделку ячейки. А если оставил эти силы, то явно – соображает. И все–таки, почему он заделал пустую ячейку? Тут ответ может быть такой. Допустим, вы делает скворечник. Для вас это трудная работа, вы ее, как и пелопей делаете в первый раз. Поэтому у вас находятся в работе все инструменты, какие только у вас есть. И все равно, скворечник у вас не получается. В конечном счете, вы выбрасываете на помойку весь безвозвратно испорченный материал. Но инструмент–то вы не выбрасываете, вы его наоборот тщательно протираете тряпочкой и аккуратненько складываете на предназначенное ему место. Признайте, что пелопей поступает именно так. Во–первых, это вызывает некое удовлетворение и снимает стресс от неудачи. Во–вторых, позволяет вам обмануть себя, что дело все–таки как бы сделано. В третьих, почему вы отказываете в этом пелопею? И вообще, почему люди неизменно и широко празднуют окончание любого строительства, даже перенесение уборной на новую яму.

Инстинкт сверхразумный

«Ячейки осы эвмена наполнены дичью. Гусеницы эти, ужаленные неизвестным мне способом, не вполне неподвижны. Их челюсти сохранили способность хватать все, что им попадется, туловище свертывается и развертывается. Брюшко делает резкие взмахи, если его пощекотать кончиком пера. Куда отложено яичко, оказавшееся среди этой копошащейся кучи, где столько челюстей могут укусить, а ног разорвать? Когда корм личинки состоит всего из одной гусеницы, этих опасностей нет: яичко отложено не куда попало, а в безопасном для будущей личинки месте. У аммофилы щетинистой оно недоступно ударам ножек, да и парализованная гусеница неподвижно лежит на боку, не может ни сгибаться, ни вытягиваться. Только что вылупившаяся из яйца личинка аммофилы может рыться в брюхе гусеницы–великана; никакая опасность ей не угрожает.

В ячейке эвмена условия совершенно иные. Гусеницы не вполне парализованы. Они бьются, если до них дотронуться булавкой, а значит, должны судорожно подергиваться и при укусе. Если яичко отложено на одну из гусениц, то только ее сможет безопасно съесть личинка — при условии, что яйцо было отложено в удобном месте.

Но ведь остаются другие гусеницы, не лишенные средств защиты. Попавшая в их кучу личинка непременно будет растерзана. Много ли нужно, чтобы погубить и яичко! Достаточно какого–нибудь пустяка: рядом копошится куча гусениц. Это яичко маленькое, цилиндрическое, прозрачное, как хрусталь. Оно так нежно, что портится от малейшего прикосновения, а малейшее надавливание губит его. Нет, ему не место в куче гусениц. Из одной ячейки эвмена мне довелось вытащить несколько гусениц, начавших окукливаться. Очевидно, что их превращение началось в ячейке, то есть после операции, произведенной над ними осой. В чем же состоит эта операция? Не знаю: я никогда не видел эвмена на охоте. Несомненно, гусеницы были уколоты жалом. Но в какое место, сколько раз? Неизвестно. Достоверно одно: оцепенение очень неполное, иной раз гусеница даже способна окукливаться.

Какую же хитрость применяет эвмен, чтобы предохранить яичко от опасности? Я страстно желал узнать это. Ни редкость гнезд, ни трудность поисков, ни жгучее солнце и истраченное время не могли уничтожить этого желания. Я хотел видеть, и я увидел.

Вот в чем заключается мой прием. Острием ножа и пинцетом я проделал маленькое окошечко в куполе эвмена Амедея и эвмена яблоковидного. Я делал это очень осторожно, прекращая работу, как только отверстие становилось достаточным, чтобы следить за тем, что происходит внутри ячейки. Что же там происходит?

Я останавливаюсь, чтобы дать читателю время. Пусть он подумает, какое предохранительное средство можно изобрести для защиты яичка, а позже и личинки от только что описанных опасностей. Поищите, подумайте вы, у которых ум столь изобретателен. Придумали? Наверное, нет. Что ж, этого и следовало ожидать.

Яичко не откладывается на провизию. Оно подвешивается к верхушке свода на ниточке, которая по тонкости может соперничать с паутинкой. При малейшем дуновении нежный цилиндрик вздрагивает и раскачивается. Провизия сложена кучей под висящим яичком.

Второй акт чудесного спектакля. Личинка вылупилась. Как и яичко, она привешена к потолку ячейки и висит головой вниз. Но паутинка, на которой она висит, стала длиннее и состоит не только из тонкой нити: у нее появилось продолжение, нечто вроде кусочка ленты. Личинка обедает, повиснув головой вниз: роется в брюшке одной из гусениц. Соломинкой я заставляю ее прикоснуться к другим гусеницам, еще не тронутым. Они шевелятся. И тотчас же личинка удаляется от кучи. И как? Новое чудо! То, что я принимал за ленту, есть футляр, в который втягивается задом личинка. Это оболочка яйца, сохранившая продолговатую форму. При малейшем признаке опасности личинка втягивается в этот футляр и поднимается к потолку. Там она недоступна для копошащейся внизу кучи гусениц. Как только все успокоится, личинка спускается и опять принимается за еду, всегда готовая к отступлению.

Третий и последний акт. Личинка выросла, и движения гусениц ей уже не опасны. Впрочем, и гусеницы, истощенные голодом и ослабевшие от долгого оцепенения, не способны к защите. Личинке некого бояться, и она падает сверху на оставшуюся дичь. Таков обычный конец пира» (конец цитаты).

Прежде всего, я хотел бы обратить ваше внимание на то, что одна и та же задача – сохранение жизни нежной и слабой личинки достигается несколькими, совершенно различными способами: а) глубокой парализацией кушаньяв сочетании с правильнойедой, б) постепенной добавкой кушаньяв мертвом виде, съедаемого за один присест и в) то, что вы только что прочитали.

Не вдаваясь пока в вопрос существования инстинкта вообще, я бы хотел выяснить, зачем богу понадобилось создавать инстинкты в трех модификациях? Ему, что, делать больше нечего? Ведь даже наши инженеры, намного умнее бога, стараются наоборот все стандартизировать наподобие шарикоподшипников. И если мы зря на бога киваем, то надо признать, что сама природа развивалась не слишком рационально, в виде проб и ошибок. Но не это главное.

Намного важнее вопрос, какой из способов – самый остроумный? И как разделяется ответственность за продолжение рода между мамой–осой и самой личинкой? Об этой ответственности мы поговорим позже, на конкретных примерах из Фабра, а вот на первый вопрос самое время ответить. Глубокая парализация слишком ответственное дело и если что–нибудь не так, личинка погибает. Кроме того, глубокая парализация представляет исключительные трудности для мамы. Надеюсь, вы помните, как трудно притащить на себе грузовик, находясь почти у него под колесами. Все это осложняется невозможностью создать социум, так как, где пойман этот грузовик, там и дом для дитяти надо строить. И не забудьте еще, что если у нас с вами здоровье у всех разное, то и у потенциальной еды оно не совсем у всех одинаковое. И чтобы пища прежде времени не померла или сама не съела личинку, с числом уколов и количеством яда надо быть крайне осторожным. А это, в свою очередь, показывает, что без обратной связи и анализа данных не обойтись, то есть слепой инстинкт исключается.

Систематически таскать дочке забитых, то есть мертвых мух, мне кажется, – более прогрессивным решением, ведь и мы с вами так едим мясо. Во всяком случае, до эры холодильников. Притом мух на земле значительно больше, чем крупного, мелкого рогатого скота и птицы, вместе взятых. Но здесь возникает другая трудность: надо все время запирать за собой дверь, и очень часто (придут воры, разбойники или мистификаторы), а придумать жалюзи с моторчиком осы как–то не догадались. Но и это не самое главное.

Главное в данном случае состоит в том, что бесконечная опека деток мамой делает их инфантильными, неспособными постоять за себя или обмануть обстоятельства. Сами понимаете, что такой отпрыск не способен прожить на этом хотя и белом, но жестоком свете. А теперь обратите внимание на то, как ловко прозрачная цилиндрическаякрошка противостоит невзгодам. Во всяком случае, она так ловко играет в волейбол, где ставка – ее собственная жизнь, что только диву даешься. Волейбол я не зря сюда вклинил, хотя он и не исчерпывающе подходит. Дело в том, что с волейболом мне легче разговаривать с вами. Вы может себе представить, что в волейбол играет машина, или команда машин, что еще труднее представить. Исключительно все мышечные действия при игре в волейбол диктуются мозгом, и в этом ярком примере предстает очевидность: без интеллекта в волейбол играть нельзя! При этом нам должно наплевать на вопрос, где этот интеллект у личинки помещается? Если она именно так себя ведет, то интеллект где–то помещаться должен. И задача наша упрощается: тратить большую часть научных сил на отрицание интеллекта бессмысленно, заменяя его непонятным инстинктом, типа еще более непонятных торсионныхсил в воронках пространства. Лучше направить усилия на разгадку тайны интеллекта у насекомых. При этом мне кажется, что с насекомыми у нас дело пойдет гораздо быстрее и легче, чем с Институтом мозга, вот уже около 90 лет без толку изучающим мозг одного из сифилитиков.

Ориентация, запоминание места

Я мог бы давно уже закончить эту статью, ибо выводы из нее уже просвечиваются. Но мне кажется, что для выработки нового, нетрадиционного мнения, лучший способ, когда количество переходит в качество. Вот, например, вновь оса аммофила.

«Норка вырыта. Вечером или просто когда солнце перестанет освещать норку, аммофила отправляется к кучке отборных комочков земли. Если здесь нет ничего подходящего, она отправляется искать по соседству и непременно находит то, что ей нужно. Это небольшой плоский камешек, диаметром немного больше отверстия норки. Она переносит его в челюстях и прикрывает этой временной дверью вход в норку. Завтра, когда соседние склоны потонут в солнечных лучах, наступит время охоты. Аммофила сумеет найти свое жилье, защищенное массивной дверью. Она вернется к нему, волоча между ножками парализованную гусеницу, схваченную за загривок. Приподнимет дверь, ничем не отличающуюся от разбросанных кругом камешков и секрет которой знает лишь одна она. Втащит свою дичь на дно колодца, отложит яичко и тогда закупорит колодец, сметя в него вырытую раньше землю. Много раз я видел, как аммофила прикрывала на ночь свою норку, когда солнце склонялось к закату, и охотиться было уже поздно.