- Блуданули мы тогда отменно, - признался Петров. - Я предложил Строеву снизиться до бреющего, пройти над станцией какого-либо городишки и прочитать надпись. Спустились, проносимся над станцией. Где там! Разве на большой скорости разберешь? Делаем еще разворот - и снова не можем прочитать название станции. Задание, конечно, сорвали. Поняли, что проштрафились, теперь отстранят от полетов, заставят зубрить наши летно-штурманские науки и сдавать зачеты, чертить на па-, мять карту района боевых действий в радиусе тысячи километров...
      - Постой, Виктор, ты что-то путаешь... А когда же ты сел на лес? перебил Петрова дремавший на нарах Богданов.
      - То было позже. Нас со Строевым разъединили. Более того, десять боевых вылетов, что мы с ним сделали, не засчитали. Мы должны были все начинать сначала. Мне дали опытного, бывалого штурмана Алексея Малинкина. Так вот с ним я летал на разведку аэродрома Резекне. Там зенитки пробили нам правый мотор. До линии фронта двести километров. Кое-как перетянули на одном моторе передовую. От перегрева единственный исправный двигатель отказал, и мы стали падать в густой привалдайский лес. Самолет врезался в деревья. Обе плоскости и винты сразу отлетели в стороны, фюзеляж переломился, а мы остались невредимы. Пришли в себя, сняли кассету с фильмом, взяли с собой бортпаек НЗ и три дня выбирались из леса до Андреаполя.
      - Все мы были зелеными, слепыми, как котята, - вмешался вдруг в разговор Слава Ящук.
      К его голосу прислушались все разведчики. Некоторые привстали с нар, чтобы получше слышать, что скажет обычно немногословный штурман, считавшийся идеальным авиатором. Недаром ему вместе с Мелахом присвоили Героя. "Блудежек" и прочих приключений за экипажем Мелаха никто не помнил.
      Яшук рассказал историю, которая случилась осенью 42-го во время разведки аэродромов гитлеровцев под Смоленском и Вязьмой. Осколок снаряда зенитки повредил компас. Погода была хуже некуда. Видимость отвратительная. Ящук назвал Мелаху примерный курс на восток. Вот пересекли незнакомую дорогу, развернулись и пошли вдоль нее. Авось куда-нибудь приведет! И впрямь удача - впереди показался аэродром. Ефим решил с ходу приземлиться, уже выпустил шасси и щит - v. ки. И вдруг ему померещились на стоянках самолеты с крестами на фюзеляжах. Не успел он принять решение, как в шлемофоне раздался крик стрелка-радиста:
      "Фрицы на аэродроме!" Мелах дал газ и скрылся в облаках.
      - Теперь оставалось лететь куда глаза глядят, - рассказывал далее Ящук. - Бензин кончался. Вынырнули мы из облаков и увидели внизу большую деревню. Домам нет конца! Впереди вдруг другой незнакомый аэродром. Много самолетов. Краснозвездные! Приземлились, спрашиваем: "Что за город мы пролетали?" Москву, говорят, "А аэродром с "мессерами"?" Наш, Кубинка. Там поставили трофейные истребители для изучения их слабых и сильных сторон. А вот за пролет через небо'Москвы с нас строго спросили. Мы, оказывается, причинили большие хлопоты командованию авиации ПВО, которое вынуждено было поднята по тревоге истребителей...
      Не знаю, сколько еще продолжались бы эти воспоминания, но в землянке раздался телефонный звонок, Малютин приказал выпустить в полет экипаж Богданова на разведку погоды в тылу врага. Одновременно он должен был сфотографировать намеченные объекты. Конечно, если позволит погода.
      Витюнчик - его по-прежнему так звали, несмотря на то, что грудь Богданова уже украшали два боевых ордена, - лихо взлетел и через час радировал: "Погода неважная. Иду на цель". Еще через сорок минут: "Есть разрывы в облаках", "Веду визуальную разведку объекта". Затем он передал: "Возвращаюсь".
      - Работники аэродромной метеослужбы утверждали, что погода нелетная. Формально они были правы, и у командира эскадрильи были все основания отменить боевые вылеты.
      - А твое мнение? - спросил Лернер нашего комэс-ка. - Отложим разведку на завтра?
      - Богданов-то слетал? Другие экипажи не хуже. Ждут не дождутся вылета. "Перегорят", товарищ подполковник. 
      Хорошо, согласен. Всех выпускай!
      БОЕВЫЕ ПОДРУГИ
      Наше одиночество кончилось. Еще две эскадрильи воздушных разведчиков перебазировались в Смоленск, а на подмосковной базе осталась одна учебная эскадрилья, в которой стажировались новички.
      Мы с радостью встретили друзей-товарищей. Вместе с ними прибыла группа девушек-мотористок. Мы удивились такому сюрпризу, а начальство сочло, что на бомбардировщиках мотористкам будет работать нелегко, и решило переквалифицировать их в укладчиц парашютов - работа физически не тяжелая, требующая ловких женских рук. Но главный довод - не хватает укладчиц. Парашюты нужно было в определенные сроки распускать, тщательно проверять, если надо - стирать и гладить, затем укладывать. Словом, как и самолетам, им обязательно в срок надо делать профилактику.
      Группа укладчиц парашютов, несколько девушек-фо-тограмметристок да два-три ефрейтора в юбках, работавших писарями, не могли не привлечь внимания молодых офицеров и сержантов. В часы отдыха на танцплощадке стало оживленнее. Заядлые преферансисты забыли о картах. У меня родилась новая тема для стихов:
      Когда ночное небо сине,
      А воздух холоден и чист,
      Подходлт девушка к машине 
      Мой белокурый моторист.
      Пусть чуть заметны грязи сгустки 
      Она найдет их все равно,
      Как на любимой белой блузке
      Едва заметное пятно.
      Все на моторной установке
      Заметит острый женский взор,
      Как у подруги на обновке
      Красиво вышитый' узор.
      И если же хозяйским взглядом
      Она мотор окинет мой 
      Моя машина без отказа
      Приказ исполнит боевой!
      Эти стихи не имели конкретного адреса, так как никто из прибывших девушек не растревожил моего сердца - срок, видимо, не пришел. Одной из тем лирики наших ведущих поэтов в пору Великой Отечественной была переписка между фронтовиками и оставшимися дома любимыми, их постоянными мыслями друг о друге, ожиданием встречи после победы. Эти стихи и песни не оставляли равнодушными и нас, хотя, правда, большинство в нашем полку надели курсантские шинели сразу после десятилетки и не успели завести подружек.
      И вот вдруг наши огрубевшие на фронте сердца почувствовали женскую ласку. Мне приглянулась укладчица парашютов Женя Смирнова, милая белокурая москвичка. Я читал ей первой все мои новые стихи. Но она, в свою очередь, понравилась летчику Константину Дунаевскому, и вскоре я с ней почти перестал встречаться. Ефрейтор Шура, штабной писарь, проводила свободное время с моим новым командиром Валентином Суг-риным. Виктор Петров на глазах преобразился - стал всегда аккуратно пострижен, надушен. Правда, он выбрал девушку из "чужой деревни". Ее звали Валя. Она работала в авиамастерских и вскружила парню голову на танцах. В первый вечер Валентина пришла в красивом шерстяном платье, танцевала легко, с увлечением и, казалось, могла кружиться до утра.
      Некоторые разведчики подружились с девушками из батальона аэродромного обслуживания, который закрепили за нашим отдельным полком. БАО путешествовал с нами постоянно по всем полевым аэродромам. Его четко работавшие службы обеспечивали наши самолеты горючим, боеприпасами, запчастями. Работники БАО кормили, лечили, обстирывали, одевали нас, раз в неделю топили баню.
      Война продолжалась. Теперь летчики и штурманы, которые встречались с боевыми подругами, стали еще строже относиться к себе, к своим полетам. Они испытывали двойную ответственность -перед Родиной и перед любимой.
      Иди в огонь за честь отчизны, За убежденья, за любовь...
      Эти некрасовские строки я переписал в один из боевых листков эскадрильи в те дни. Думал, политрук Пронькин забракует, но он ничего не сказал.
      Девушки старались не показывать волнения, когда их дружки улетали в тыл врага. Но можно ли сохранять спокойствие, если твой любимый мог не вернуться, погибнуть, попасть в плен?
      Ефим Мелах едва отбился от "мессеров", вернулся с раненым мотором. Двигатели "обрезало", когда самолет снижался на посадку. Он падал, не дотянув двухсот метров до бетонированной полосы. Мелах успел только крикнуть Ящуку, чтобы тот крепче держал его в кресле, когда самолет ткнется в глинистую землю. Штурман удержал друга, иначе Мелах разбился бы о козырек кабины, как разбиваются сегодня автомобилисты при столкновении. Но сам Ящук повредил плечо. Вылечился, продолжал летать, но на лыжных соревнованиях вынужден был выступать с одной палкой - плечо побаливало.
      Вслед за этим Петров посадил раненую машину "на живот" поперек взлетно-посадочной полосы. Он летал на разведку коммуникаций гитлеровцев в районе Лепеля. Задание выполнили без происшествий, до линии фронта оставалось совсем немного, как вдруг радист Чашечников закричал: "Командир, справа с тыла атакуют шесть "фоккеров"!" Виктор не успел сманеврировать, как мимо бомбардировщика скользнули огненные трассы. "Экипажу наблюдать за воздухом!" - скомандовал летчик и бросил "пешку" в отвесно.е пикирование. Радист просигналил, что истребители отстали.
      Впереди показался родной смоленский аэродром. Но самолет был поврежден, заклинило рули высоты. Стоило выпустить шасси, как машина резко падала на нос и не слушалась летчика. Проявив настоящее мастерство, Виктор приземлил машину "на живот": "Пешка" была .изрешечена осколками снарядов. Механики нашли пробоины в лопастях винтов, бензобаках.
      Мой новый командир, малоразговорчивый Валентин Сугрин был отличным разведчиком. Он умел концентрировать в воздухе всю свою энергию и внимание. Крепко сбитый, Сугрин и в небе выделялся напористым характером. Его штурман Евгений Романов очень хорошо знал свое дело. Ребята летали на разведку почти каждый день. Мой третий самолет - тьфу, тьфу! - работал безотказно.
      И вот однажды в конце июня Сугрин не вернулся.
      Уже на исходе был третий час с момента вылета. Ждать было бессмысленно, но мы не уходили с аэродрома и пристально всматривались в сторону заходящего солнца. Ведь могли сесть на вынужденную, подзарядиться горючим и прилететь. Но они не прилетели. Когда в тяжелом раздумье я добрел до наших казарм, то увидел на крыльце сгорбившуюся Шуру, писаря нашей эскадрильи. По щекам ее текли слезы, она шептала какие-то невнятные слова и, казалось, обвиняла в гибели ее любимого Валентина нас. Я попытался было ее успокоить, но вызвал лишь еще более громкие рыдания у девушки.
      "СМОЛЕНСКИЕ ВОРОТА"
      После освобождения Смоленска наши войска остановились на подступах к Витебску и Орше. Гитлеровцы создали тут мощный оборонительный рубеж не только на земле, но и в воздухе. Но дальним разведчикам было сподручнее переходить линию фронта именно здесь, через "Смоленские ворота". За ними лежал прямой путь на разведку и фотографирование важных объектов на территории Белоруссии, Литвы и Латвии. Однако "ворота" денно и нощно охранялись гитлеровскими стервятниками. Разведчиков стали сбивать. Чтобы сохранить боеспособность полка, командование решило посылать разведчиков в обход "ворот". Опыт показал, что наиболее безопасный маршрут пролегал севернее, между Витебском и Полоцком.
      Летчикам приходилось целый час лететь над своей территорией, а затем они пересекали линию фронта. На полет в тыл оставалось мало горючего. Но другого выхода не было. "Смоленские ворота" были заперты - все подходы к ним защищались мощными средствами ободраны. Еще осенью 43-го Сугрин с Романовым узнали, чего стоит полет сквозь эти "ворота". Они вылетели на разведку рубежей обороны гитлеровцев на участке Витебск - Орша и впервые по-настоящему встретились лицом к лицу со смертью. Как раз этот полет и заставил командование задуматься, как воевать дальше.
      Осень выдалась теплой, хотя и дождливой. Сугрин, как всегда, даже в непогоду приехал с непокрытой головой. В шлемофоне на земле ему было жарко, а пилотку не хотелось брать в полет. Романов же был при полном снаряжении. От его шлемофона, словно косичка, болтался шнур с вилкой подключения, а на боку - планшет с полетной картой. Как и стрелок-радист, Евгений обычно надевал широкие очки, и оба были похожи на мотоциклистов.
      Но вот отданы последние указания. Валентин забрался в кабину, опробовал, плавно ли работают элероны, и, высунувшись в окошко, крикнул:
      - От винтов!
      - Есть от винтов!
      В этот момент летчик надел наконец шлемофон. Метеобоги обещали неважную погоду в районе разведки. И они не ошиблись. Шел дождь, небо было в сплошных облаках. Когда пробили облачность, увидели, что находятся на подходе к цели. Евгений включил фотоаппарат, и почти одновременно вражеские зенитки открыли ураганный огонь.
      - Маневр, Валя, маневр! - крикнул ему штурман и потянулся к выключателю фотоаппарата.
      - Наплевать и забыть про зенитки! - зло крикнул Сугрин. - Вперед, к цели! Пусть попробуют сбить...
      Снаряды рвались справа и слева от фюзеляжа. Чувствовалось, как мелкие осколки стучат об алюминиевое тело самолета. Но Валентин не собирался пикировать или сворачивать в сторону. При любом маневре объектив аппарата оказался бы смещенным. Фотографирование пришлось бы повторять, а значит, делать второй заход на цель.
      Начинать все сначала было равносильно самоубийству. Сугрин всполошил всю противовоздушную оборону врага. Поблизости от объекта разведки находился вражеский аэродром с истребителями, они уже поднялись на перехват. Не успел Сугрин подумать об этом, как навстречу из облаков вынырнули два "фоккера". Фашистов явно наводили по радио с земли. Один из них мелькнул перед носом "пешки", но реакция Сугрина была мгновенной. Он нажал на гашетку переднего крупнокалиберного пулемета и увидел, как огненные трассы прошли под крылом стервятника. Валентин потянул штурвал на себя, дал форсаж .моторам и скрылся в облаках.
      - Ух, аж вспотел, - облегченно вздохнул Валентин и, сдвинул шлемофон на затылок, вытер пот со лба и спросил штурмана: "Сколько лететь до дома?"
      Оставалось триста километров, около половины из них над вражескими войсками, засевшими в окопах у "Смоленских ворот". На подходе к линии фронта разведчики снова попали под ураганный заградительный заслон зенитной артиллерии. Снова снаряды взрывались рядом с бомбардировщиком. Валентин постоянно маневрировал, менял курс, снижал или увеличивал скорость "пешки". Самолет словно заколдованный мчался сквозь зенитный огонь. Но вдруг тупой треск заглушил ровный гул моторов. Самолет тряхнуло. Валентин взглянул на правый мотор и заметил в капоте огромную зияющую дыру. Из нее сифонил зеленоватый антифриз и била коричневая масляная пена. Давление масла одного мотора упало до нуля.
      Какое-то мгновение самолет летел по инерции, но вот "пешку" стало кренить вправо - заклинило мотор, винт остановился. Валентин с трудом выровнял машину и крикнул штурману:
      - Романов, плохи дела! Полетим на одном моторе!
      Но штурман не отвечал.
      - Романов, ты жив?
      В наушниках шлемофона тишина.
      - Женька, - изо всех сил закричал Сугрин, - Отзовись! Что с тобой?
      Штурман по-прежнему молчал, но он был жив. Осколок снаряда полоснул ему по бровям. Кровь заливала глаза Романову, и он ничего не видел. От сильной боли в глазах он решил, что ослеп.
      Во время крена Евгений потерял равновесие и скатился в дальний угол штурманского отсека кабины. Сугрин крутил головой, но за толстой бронированной спиной не мог разглядеть Романова. Падая, тот шнуром шлемофона задел за какой-то рычаг, и связь прекратилась. Прошло минут пять, пока "слепой" Евгений нащупал шнур, присоединил его и наконец услышал крики Сугрина.
      - Не ори, - спокойно сказал Романов, - не на пожаре мы.
      - Жив, жив! - обрадовался Валентин. - Хорошо, что не на пожаре. Этого не хватало. Скажи, какой курс домой?
      - Боюсь, командир, я тебе больше не помощник. Ранен я, глаза заливает кровью. Возьми планшет, посмотри - курс указан на карте.
      Пока Валентин маневрировал, уходя от огня, самолет потерял высоту. На одном моторе летчик сумел поднять "пешку" до 800 метров, пролететь 270 километров в густой облачности и благополучно приземлиться на своей базе в Смоленске. К счастью, Евгений скоро поправился.
      После этого Сугрин вместе с Романовым совершили еще десятки вылетов на разведку немецкой обороны на рубежах Витебск - Орша, на участке Борисов Березино, по реке Западная Двина на линии Полоцк - Даугавпилс и других общей площадью в тридцать тысяч квадратных километров. Но после того злополучного полета, когда Романова ранило, а мотор заклинило, Сугрин обходил стороной "Смоленские ворота".
      ...Что же могло случиться теперь с опытнейшим экипажем? Я глубоко переживал случившееся. За время боевой работы мы с Сугриным и Романовым крепко подружились.
      День клонился к вечеру, когда, удрученный, я пошел на ужин в технарскую столовую. Но не успел спуститься с лестницы казармы, как - глазам - своим не верю! - мне навстречу идет Женька Романов с забинтованной головой. За ним, как всегда вразвалочку, шагал целехонький Сугрин.
      Крепко обнялись, будто не виделись сто лет. Романов коротко рассказал, как над Витебском, когда уже воз-ращались домой, "тройку" подожгли зенитки. Аварийно приземлились "на живот", добрались до Смоленска на автомашинах. Валентин, не изменив себе, и на этот раз отмалчивался, развел лишь руками, что означало "оплошали". Увидев счастливую Шуру, я вспомнил ее рыдания на крыльце казармы, несправедливые упреки, в том числе в мой адрес, и сказал:
      - Ну что? А кричала: "Вы убили моего Валентина!" А дело, оказывается, не в самолете.
      - А разве я твой самолет имела в виду? - возразила острая на язык Шура.
      - А что же?
      - Забыл? Кто устроил вчера гулянку на всю ночь?
      Полетели на задание невыспавшиеся... Что, неправда?
      Верно, вчера мне исполнилось двадцать два года. Когда о дне рождения узнали мои боевые друзья, они дружно настояли отметить это событие. Никакой "гулянки", однако, не было. Шура ее вообразила. Она не присутствовала на дне рождения.
      ПРОЩАЙ, "ТРОЙКА"!
      В июне 1944 года, когда немцы предчувствовали, что наши армии, вот-вот перейдут в наступление на рубежах "Смоленских ворот", они усилили бомбардировку Смоленска, "юнкерсы" стремились уничтожить эшелоны с подкреплением, которые шли на фронт через город. Фашисты развешивали по ночам осветительные бомбы и методично бомбили район вокзала и железнодорожного узла, возле которого находилась наша казарма.
      Та памятная многочасовая бомбежка аэродрома Выползово, когда сгорела "пешка" Гриши Вольского, казалась теперь обычным налетом по сравнению с бомбовым адом, который устраивали фашисты каждую ночь над Смоленском. В первый раз нашлись среди нас ухари, отказавшиеся укрыться в бетонном бомбоубежище. Они пошли посмотреть, как наши зенитчики вели дуэль с фашистскими "бомберами". Фашистам не удалось поразить нашу батарею. Зенитчики храбро сражались, сбили один самолет, но вынуждены были прекратить стрельбу. Почему? Докрасна нагрелся ствол их орудия, и стало опасно стрелять. Когда один из наших разведчиков возвращался с батареи, осколком взорвавшейся бомбы ему перебило щиколотки.
      Во вторую ночь бомбоубежище было переполнено. Вражеская атака была еще мощнее и продолжительнее. Казалось, бомбы взрывались рядом с нашим укрытием. Стены качались.
      Несмотря на массированные бомбежки, утром железнодорожный узел Смоленска оживал, и к полудню движение товарняка возобновлялось. Днем вражеские бомбардировщики боялись появляться. Лишь однажды они совершили налет на аэродром, разбомбили бетонированную взлетно-посадочную полосу, не дав возможности поднять на перехват истребители ПВО. К счастью, наши самолеты не пострадали.
      Налеты на Смоленск продолжались, и мы решили перебазироваться из города в малоприметную отдаленную деревушку. С ней установили телефонную связь. В избах поселили нескольких старших авиамехаников, которые по команде могли быстро добираться до стоянок и отправлять самолет в разведку.
      Операция "Багратион" началась внезапно для фашистов и, увы, для нас, праздновавших день моего рождения в тихой деревушке. Поздним вечером, когда тосты были уже сказаны, обсуждены лучшие эскадрильские дела, спеты песни под аккомпанемент баяна, когда я трижды сыграл Малютину "Дунайские волны", а Попову его любимую песню "Мама", Иван Голубничий решил послушать по радио последние известия. Мы вышли на крыльцо покурить, как вдруг Иван закричал:
      - Ура, братцы! Прорвана оборона под Оршей. Идут бои на улицах Витебска...
      Из репродуктора раздавался треск и шум, голос диктора едва был слышен. В конце сводки он снова сказал о наступлении на нашем фронте, об упорных боях за Витебск и Оршу.
      - Началось, братцы авиаторы! - воскликнул Юра Дерябичев. - Теперь нам будет легче!
      - Это почему же?! - переспросил кто-то.
      - Немцам будет не до нас, - разъяснил Юра, - только успевай отбиваться от наших истребителей и бомбардировщиков да сматывай удочки...
      - Хватит, пограбили наши города и села! Настал срок держать ответ! гневно сказал Попов.
      Давно пора было расходиться, но мы все еще обсуждали радостное событие на нашем фронте. Разошлись, когда уже начинало светать. Я успел лишь снять хромовые сапоги, расстегнуть красивую коверкотовую гимнастерку - в день рождения я, разумеется, принарядился, - как вбежал возбужденный радист Миша Пономарев и сказал, чтобы я срочно отправлялся на аэродром. Позвонили из штаба, приказали послать на разведку экипаж Сугрина. Валентин и Евгений уже сидели в кузове грузовичка. Они не успели переодеться, лишь накинули на плечи меховые куртки-"американки" да сменили хромовые сапоги на унты.
      Сон как рукой сняло. В радостном настроении мы
      помчались на аэродром. Столь ранний и поспешный вылет Сугрина подтверждал весть о нашем наступлении. Помню, я спешно стягивал промасленные чехлы с моторов и кабин. Помню, как бегал по плоскостям "тройки" - от горловины одного бензобака к другому, - проверяя, полностью ли самолет заправлен горючим, достаточно ли воды и масла. Я запыхался один без механика . и моториста, да и отвык от такой работы, давно доверяя ее помощникам. Помню, как "тройка" порулила по смоленской земле, скрылась в пыльном облаке, которое сама и подняла. Самолет как птица вспорхнул и растаял в предрассветной дымке.
      Мои товарищи легко выполнили сложное задание. Они сразу почувствовали, что вражеские истребители заняты в жестоких боях с нашей штурмовой и бомбардировочной авиацией. Мощная оборона немцев, простиравшаяся далеко в тыл, дрогнула. Не хватало ни сил, ни времени на борьбу с одиноким советским воздушным разведчиком.
      Сверху Сугрин и Романов увидели взломанные рубежи обороны, которые им не раз приходилось фотографировать. Они разглядывали колонны наших войск, двигавшиеся по шоссе уже западнее Витебска, и пришли к заключению, что крепкий орешек наконец-то расколот. Естественно, теперь нет нужды "давать кругаля" в сторону Полоцка, и разведчики взяли прямой курс домой через Витебск.
      Город горел. Разведчики снизились. Радостные и взволнованные, они решили сделать победный круг над центром. Валентин прижал "пешку" еще ближе к земле. Увидев краснозвездный бомбардировщик, наши пехотинцы и танкисты начали махать руками, бросать вверх пилотки. И вдруг из церкви, что была в центре города, стали палить из зенитки недобитые гитлеровцы.
      Первый же снаряд угодил в бензосистему. Из-под плоскости "тройки" показалось пламя. Сугрин быстро развернул машину на восток. Пламя разрасталось. Разведчики были уверены, что Витебск еще не взят, что им предстоит перелететь линию фронта, а поэтому надо тянуть и тянуть, пока есть возможность, до своей территории.
      Вот и знакомая картина: изрезанная траншеями передовая. Теперь можно выбирать площадку для посадки. Пламя, однако, охватило уже левый мотор, подползло к кабине штурмана, к ящику с патронами. Да и бензобаки в любой момент могли взорваться.
      - Садимся! - крикнул экипажу Валентин.
      Впереди небольшой луг, за ним, кажется, гороховое поле. Вокруг, в пойме мелкой речушки, низкорослый кустарник. "Тройка" грубо приземлилась "на живот". Романов поранил лоб, ударившись о бронированную спинку кресла летчика. Все трое быстро покинули машину, отошли подальше, ожидая взрыва.
      Пламя перекинулось на второй мотор, на мгновение' 'ожило и затем стало утихать. Разведчики возвращались с минимальным количеством бензина, и, когда он выгорел, пожар прекратился. Сняв кассету с фильмом, экипаж на попутных фронтовых машинах к вечеру возвратился в Смоленск.
      Утром Фисак, Бельский и я отправились на место, где лежала израненная "тройка". Мы захватили с собой военную карту, на которой Романов точно указал место аварийной посадки. Тем не менее проискали весь день. Окрашенный в цвет свежей травы, бомбардировщик скатился в ложбинку и слился с зеленым полем.
      Вокруг ни души. Ближайшие деревни сожжены дотла. Наши войска ушли на запад. В поисках подбитой "тройки" мы не заметили, как очутились на окраине Витебска. Одинокие горожане бродили по улицам... Остовы домов... Черные глазницы на месте окон... Перед входом в книжный магазин валялись обгоревшие книжки на немецком языке со свастикой на обложке. Встретившийся офицер гарнизонной службы сказал, что последним оплотом фашистов в городе оставалась церковь. Советские войска уже ушли на запад, город почти целиком был в наших руках, а со двора церкви палила немецкая зенитка. Она-то и подстрелила "тройку".
      Кровопролитный бой разгорелся в районе вокзала, который немцы защищали с отчаянием обреченных. Мы поехали туда и увидели страшную картину. Сотни неубранных вражеских трупов свидетельствовали об упорном сопротивлении гитлеровцев. Они пытались сдержать натиск нашей пехоты и дать возможность удрать на запад последним воинским эшелонам. Впервые мы увидели, какой ценой достается нашим пехотинцам, артиллеристам, танкистам каждый отвоеванный метр родной земли.
      Возвращались обратно той же разбитой дорогой. Шоссе на подъезде к Витебску было взорвано, а объездные дороги густо минированы фашистами. Мы читали надписи на дощечках: "Проезда нет. Не проверено на мины". И вот на стрелке, повернутой в сторону песчаной просеки, наконец долгожданное: "Разминировано".
      Фисак приказал нам хорошенько запомнить этот указатель и другие приметы дороги, ведущей к "тройке", так как вслед за ними на место аварии должна будет прибыть аэродромная команда. Ее механики размонтируют моторы и неповрежденные детали самолета и сдадут их на запчасти. Прощай, "тройка"!
      НАСТУПАЕМ!
      По проселочной дороге шагал взвод пехотинцев. Здравствуй, боевая матушка-пехота! Ты без достаточной поддержки танков и самолетов преграждала путь немецкой бронированной машине на Москву в лихом 41-м году.
      Пехотинцы шагали в ногу, но, казалось, не спешили, уверенные, что, кроме них, никто не освободит лежащих на их пути городов и деревень. Старшина взвода крикнул солдатам: "Запевай!", и мы услышали сильный баритон:
      Гей, по дороге,
      По дороге войско красное идет!..
      Моя любимая песня! Она напомнила мне мирные курсантские месяцы в военном училище. Пехотинцы были как на подбор, коренасты и низкорослы. Казалось, их специально подбирали, чтобы каждый мог быстро окопаться и легко укрыться за невысокими смоленскими кустами. Вот такие спасли Москву, отбили Смоленск и теперь уверенно и неудержимо шагают вперед.
      В оборонительных сражениях за Ленинград и Москву в 41-м, под Сталинградом в конце 42-го советская авиация количественно уступала немецкой. В 43-м, в сражениях на Курской дуге инициатива в воздухе окончательно перешла к нашим авиаторам. В ходе операции "Багратион", когда была освобождена Белоруссия, наши военно-воздушные силы превосходили люфтваффе почтив три раза. Веселее и увереннее шла теперь пехота в бой. Да и мы, воздушные разведчики, ликовали, наблюдая, как стройными "девятками" направлялись наши бомбардировщики на запад. Воздух звенел от ровного гула моторов. Сердце пело от радости победного наступления... Всю дорогу до Смоленска мы обсуждали события последних дней.
      Наши летчики здорово поработали перед белорусской операцией. Они вскрыли оборону немцев по линии Великие Луки - Орша - Могилев - Речица. Все фотодонесения направлялись в разведуправление Главного штаба ВВС. На фотосхемах специальными знаками обозначались огневые точки противника, включая оборонительные препятствия. Затем условные знаки переносились на крупномасштабные карты, которые выдавались на предстоящий бой общевойсковым офицерам вплоть до командиров взводов. Таким образом, наши войска пехотинцы, артиллеристы и танкисты - шли в бой не вслепую, а строили свой маневр с учетом данных фоторазведки.
      Что ж, в добрый путь, матушка-пехота! Воздушные разведчики всегда с тобой, до конца. Они помогут тебе найти наиболее легкий путь к победе. А путь у нас один - на Берлин!
      Наконец мы добрались до Смоленска. Весть о наступлении взволновала наших разведчиков. Полк получил приказ перебазироваться на запад вслед за стремительно наступающими войсками трех фронтов, которые мы снабжали фотодонесениями. Наш следующий полевой аэродром стал называться как рядом расположенное белорусское село - Прудины.
      Фисак сказал мне, что "тройку" спишут на слом, а я немедленно должен отправиться с Сугриным на аэродром и выбрать новый самолет: три "пешки" на днях перегнали с волжского завода.
      Мчимся к боевым самолетам. Вот они - три сверкающих свежей краской красавца! Похожие внешне на обычные серийные Пе-2, эти машины выпуска 44-го года отличаются более строгими линиями, хорошо пригнанными к крылу посадочными щитками. Фюзеляжи блестят, будто отполированные. Нам рассказывали, что только за счет улучшения аэродинамики возросла скорость самолета.
      Все эти усовершенствования внедрялись уже без участия главного конструктора, замечательного авиационного инженера Владимира Михайловича Петлякова, Он погиб в авиационной катастрофе в январе 1942 года, вылетев на самолете, который вел летчик нашего полка лейтенант Федор Овечкин.
      Очевидец этой трагедии Никита Остапенко рассказывал однополчанам, как это случилось. Конструктор вместе со своим заместителем Изаксоном посетили казанский завод, где тогда налаживалось производство "пешек". Они интересовались, как идут дела с установкой лыж, и проверяли посадку самолета на снег. Работа была закончена, и конструкторы возвращались в Москву с докладом Верховному. В это время два наших экипажа прибыли, на завод за новыми самолетами. Они спешили домой, на свой подмосковный аэродром. В бомбардировщик Овечкина сел Владимир Михайлович Петляков, с Остапенко полетел заместитель конструктора. До Арзамаса долетели благополучно. Потом начался снежный буран, и на глазах Остапенко самолет Овечкина потерпел катастрофу.