Василий Кокорев воевал во второй ночной эскадрилье. Она выполняла ответственные задания командования ВВС. В ходе подготовки мощного летнего наступления на Курской дуге фашисты стремились осуществить скрытно переброску своих войск и техники, пользуясь покровом ночи, и в этот период отличная и безотказная работа разведчиков-ночников могла сыграть исключительно ценную и важную роль для определения оперативных и тактических замыслов противника.
      В свою очередь, гитлеровские генералы хорошо понимали, кто может обнаружить их планы нового наступления, и предпринимали все меры, чтобы помешать нашим воздушным разведчикам выполнить поставленную перед ними задачу. Для охоты на русских разведчиков отрядили лучших фашистских летчиков-истребителей, а их самолеты-перехватчики оснастили специальными устройствами. С их помощью можно было легко определить местоположение летящего в сплошной темноте любого самолета. Фашисты разработали особую тактику ночного боя. Обычно сразу действовали два истребителя-перехватчика "Мессершмитт-110". Один из стервятников, приближаясь к цели, освещал ее бортовой фарой, тогда как второй, скрывавшийся в ночной мгле, внезапно открывал огонь.
      В то лето вторая эскадрилья несла большие потери. В считанные дни число ее экипажей сократилось почти вдвое. Однако эскадрилья продолжала воевать. Каждый из оставшихся в строю боевых экипажей теперь летал за себя и за невернувшихся товарищей. Стоило это больших усилий воли и нервов, огромной физической нагрузки. Летали чаще, чем в нормальной обстановке, а протяженность одного разведывательного полета теперь увеличилась. Если раньше разведчик-ночник вылетал на разведку пяти-шести крупных целей, то теперь за один полет он разведывал сразу десять-двенадцать объектов. Это были, как правило, аэродромы, магистральные шоссе и железные дороги, по которым ночью враг перебрасывал свои армии.
      Летчики-ночники летали на тихоходных бомбардировщиках ДБ-Зф, переименованных в Ил-4. Их большой радиус полета позволял летать на разведку по шесть и более часов. Вылетали со своей базы засветло, чтобы достичь линии фронта к моменту наступления темноты.
      И в тот злополучный полет Василий Кокорев вылетел заблаговременно. Настроение у экипажа было боевым, приподнятым. Экипаж накануне отметили орденами. Это был их 28-й боевой вылет. К линии фронта подошли точно в расчетное время, но было еще светло. Кокорев решил подождать, когда стемнеет, и стал кружить над позициями своих войск. Это, видимо, встревожило наших зенитчиков и службу воздушного наведения на земле, которая поддерживала радиосвязь со своей авиацией. Вскоре стрелок-радист сообщил:
      - Командир! Служба наведения с земли нас спрашивает: "Горбатый! Ты что крутишься на одном месте, почему не идешь за "ленточку"?" Что ответить, командир? Кокорев задумался на несколько секунд. Улыбнулся при мысли, что его бомбардировщик назвали по аналогии с действительно горбатым штурмовиком Ил-2 - грозой фашистов. Затем приказал стрелку-радисту:
      - Передай на землю: я не "горбатый". Жду темноты, чтобы пересечь "ленточку".
      "Ленточкой" авиаторы условно называли линию фронта. С земли на это радировали:
      - Хорошо, ждите. Если требуется, мы вас прикроем.
      - Спасибо, обойдемся! - дал радиограмму разведчик.
      В небе не было видно "мессеров", обычно шнырявших в прифронтовой полосе, и Кокорев благополучно ушел за "ленточку". Сначала все шло хорошо. Снизились до высоты 400 метров над шоссе и наблюдали за автоколоннами с вражескими войсками. Затем они поднялись на высоту двух с половиной тысяч метров, с которой обычно делали ночные разведывательные фотосъемки. Им предстояло сфотографировать вражеский аэродром.
      В лунную ночь он хорошо был виден издалека. С него взлетали фашистские ночные бомбардировщики. Кокорев ожидал, что на подходе к цели вражеские зенитчики откроют огонь по русскому разведчику. Однако фашисты молчали. Видимо, они не хотели раскрывать свои позиции, которые отлично просматриваются с воздуха ночью во время стрельбы зенитных орудий и пулеметов. Кокореву хотелось отдать штурману приказ потревожить фашистов, сбросив одну-другую фугаску: к этому приему часто прибегали разведчики-ночники, когда получали задание вскрыть противовоздушную оборону врага. У фашистов сдавали нервы, они открывали огонь из всех точек, обозначая себя. Однако на этот раз у Кокорева было другое задание сфотографировать вражескую технику на аэродроме.
      Нервы были напряжены. От летчика-ночника требовалось филигранное искусство пилотирования, от штурмана - точный расчет. Заранее надо было сбросить фотоавиабомбу, затем подождать секунд двадцать, пока она не взорвется и не осветит на мгновение объект съемки, и строго выдержать боевой курс. Все это занимало в общей сложности не более трех минут. Но это были минуты концентрации всей воли и всех способностей членов боевого экипажа! Во время ночной фоторазведки многое зависело от степени освещенности объекта лучами сброшенной фотоавиабомбы. Легкий крен - и на снимке получалось темное пятно.
      В остальном же боевая работа ночников и разведчиков, действовавших днем, мало чем отличалась. И тех и других в небе подстерегала опасность, и тех и других одинаково встречали свинцом вражеские зенитки и истребители. Во время воздушного боя днем разведчики успевали разглядеть, сколько "мессеров" участвовало в атаке, куда пришлась их пулеметная очередь. Ночники часто становились жертвами внезапных атак фашистских стервятников, не могли даже огрызнуться ответной очередью из пулеметов.
      Так случилось и с экипажем Кокорева. Все произошло в считанные секунды. Вспыхнул левый мотор. От него потянулся белый предательский шлейф дыма горящего моторного масла. Кокорев отдал команду экипажу покинуть самолет на парашютах, а сам рассчитывал посадить раненую машину. Но стервятник повторил атаку, найдя цель по белому шлейфу дыма, и метко поразил самолет второй раз. Бомбардировщик стал неуправляем.
      Первым выпрыгнул стрелок, вторым штурман, третьим стрелок-радист. Командир наказывал им всем, приземлившись, собраться вместе и группой пробиваться к партизанам либо через линию фронта. Не получилось. "Где же товарищи?" - думал Василий, когда благополучно опустился на парашюте и один направился в сторону леса.
      Василию везло. Три дня он блуждал во вражеском тылу и не наскочил на полицаев. Заметив шагавшую по дороге женщину с хлебом и молоком, он попытался разузнать у нее про партизан. Женщина отдала ему все продукты Наконец он повстречал пастуха-партизана и попал в отряд Рогнединской партизанской бригады, воевавшей на Брянщине.
      Как полагалось, ему устроили проверку. Василий вылетел с орденом на гимнастерке, с удостоверением личности и партбилетом. Партизан, однако, смутило то, что у летчика, кроме советского пистолета, имелся немецкий автомат "шмайсер" и фашистская пилотка. Кокорев объяснил, что во время блуждания по лесу заметил фашистского солдата, собиравшего в кустах малину. Солдат, жадно глотая ягоду за ягодой, двигался по направлению к летчику, прятавшемуся в кустах. Василии взвел курок, поднял пистолет и в упор выстрелил. Солдат упал. Сняв с убитого автомат и пилотку, летчик поспешил углубиться в лесную чащобу.
      - Это был первый фашистский гад, что ты убил? спросил Василия командир партизанского отряда.
      - Наверное, первый... - ответил летчик.
      - Как понимать, "наверное"? Ты что же, столько лет воюешь и убил лишь одного фашистского зверя?
      - Трудно сказать, сколько убил. Приходилось бомбить фашистов с воздуха, и не однажды. Штурмовал фашистские автоколонны. Но так, чтобы убивать в упор, раньше не приходилось...
      А настоящую проверку Василий прошел во время партизанского рейда по тылам фашистов. Партизаны вели "рельсовую" войну, взрывали железные дороги, по которым враг перевозил войска и боеприпасы. Десять дней Кокорев таскал на спине в мешках взрывчатку, а порой и продовольствие. Когда израсходовали весь тол, стали устраивать на дорогах завалы. Пришлось однажды пережить неприятные минуты при встрече со смертельной опасностью. Отряд форсировал речку и попал под обстрел. К счастью, никто не пострадал. Вскоре они соединились с бригадой. Это случилось в славный день, когда Москва салютовала советским воинам, освободившим Орел и Белгород. Кокорев радовался вместе со всеми большой и трудной победе. Он думал, что в ней есть частичка боевых заслуг и его ночной разведывательной эскадрильи.
      Летчику поручили новое партизанское задание. "Это по вашей части!" сказал командир отряда. Василия назначили помощником коменданта партизанского тайного аэродрома. В его задачу входило разводить по ночам костры, по которым прилетавшие с Большой земли летчики определяли место посадки, а в случае налета вражеской авиации быстро их тушить. Кокореву выделили помощников. И надо же такому случиться, что среди помощников он встретил однополчанина. Им был стрелок-радист ночной эскадрильи Виктор Крохин. Он летал в другом боевом экипаже, был сбит примерно в том же районе, спустился на парашюте и оказался среди партизан. Конечно же, крепко обнялись, расцеловались. Почти месяц воздушные разведчики находились в партизанской бригаде, воевали в Брянских лесах, а затем их переправили на самолетах в родной полк.
      Если бы все пропавшие без вести разведчики оказались такими же удачливыми, как Кокорев и Крохин! К сожалению, большинство из них либо погибли вместе с подбитыми самолетами, либо попадали в плен.
      Другой экипаж, в котором находился стрелок-радист ночной эскадрильи Саша Тюрин, был сбит на пятом вылете на разведку. Это случилось за два месяца до возвращения Кокорева. Разведчики глубокой ночью появились над объектом разведки - железнодорожным узлом города Орши. В небе, казалось, ничто не предвещало опасности, и Тюрин даже не заметил, как тихоходный Ил-4 был атакован "мессером".
      Командир приказал покинуть вспыхнувший самолет.
      Тюрин выпрыгнул. В темноте долго не мог отыскать кольцо парашюта. Кувыркался в воздухе, сбросил перчатки, мешавшие нащупать вытяжное кольцо. Рывок, и через мгновение стрелок-радист повис в воздухе. "Живы ли друзья?" подумал Тюрин, посмотрел вокруг, но не увидел на фоне темного неба куполов парашютов.
      Он приземлился на лугу, возле табуна лошадей, и местные пастухи дали ему крестьянскую одежду. Тюрин решил переждать ночь в густой ржи, которая соседствовала с лугом В темноте не заметил, что через ржаное поле проходила дорога. Возле нее уже рыскали полицаи. Один из них напал на след и увидел Тюрина.
      Стрелку-радисту скрутили руки толстой веревкой. Полицаи сели в телегу, а пленного привязали к ней и заставили бежать всю дорогу до деревни Яновичи. Там Тюрин увидел живыми своих товарищей. Все они выпрыгнули с парашютами, но были схвачены. Пленных переправили в смоленский лагерь, их держали врозь. В короткие минуты, когда им удавалось быть вместе,строили планы побега. Вскоре пленников погрузили в товарный вагон и долго везли куда-то на запад.
      Им было суждено испытать на себе все ужасы и мытарства лагерной жизни.
      16 апреля 1945 года, когда советские воины начали победную битву за Берлин, стал для Александра Тюрина днем его второго рождения. В этот день он был освобожден из лагеря для военнопленных. Он тоже вернулся "с того света". Правда, не успел больше повоевать в родном полку - война с фашизмом кончилась великой победой советского народа.
      ШУТКА-МИНУТКА
      Суровое искусство войны постигалось легче, если тому способствовало бодрое настроение, шутка, которая - правильно говорят - минутка, а зарядит на час. И уж, помнится, были у нас свои любители розыгрыша. Ведь наш полк состоял в основном из молодежи.
      Недаром говорят: какая жизнь, такие и песни. Положение на фронтах складывалось теперь не в пользу фашистов. Успехи наших войск на северо-западе не были такими громкими, как на южных фронтах. Но и у нас приближался час победы. Метр за метром, в упорных боях мы отбивали свою землю у врага на подступах к Смоленску, Витебску, Новосокольникам. В результате передовой форпост 3-й эскадрильи - аэродром "подскока" в Андреаполе - стал нашей основной базой.
      В освобожденном Андреаполе не осталось даже труб от сожженных домов. Жили кто где. В аэродромных землянках и крестьянских хатах. По утрам разведчики выстраивались в шеренгу, и комэск давал им задания. И каждое утро в этот момент в тылу шеренги появлялся козел. С разбегу он бодал кого-нибудь в мягкое место, пострадавший испуганно взвизгивал, и все разражались взрывом хохота.
      Комэск приказал поймать козла и запереть в сарае. Так и сделали. А наутро он снова появился.
      Это продолжалось долго. В конце концов озадаченный Кулагин отдавал команды так: "Смирно! И не дразнить козла!" От этого еще пуще смеялись.
      Много шутили по поводу исключительной способности черноволосого штурмана Ивана Строева спать в любом положении: сидя, стоя, даже в строю с открытыми глазами.
      - Весь полет дрыхнул и опять дрыхнешь, - толкал Ивана в бок летчик Петров.
      - Отстань, дай поспать. В полете Витюнчик мешал, а теперь ты придираешься, - отшучивался Иван.
      Шутка о штурманах-сонях родилась в связи с плохим обзором земли через нижнее остекление передней кабины. Поэтому точный подсчет вражеских самолетов, эшелонов, автомашин штурману было удобнее вести лежа на полу, протиснувшись в узкий нос "пешки". Штурманам во время такого полета доставалось. Они то и дело ложились на пол, будто пехотинцы на учении: лечь! Встать!
      Нелегко просунуться в нос самолета, когда ты одет в толстый меховой комбинезон, унты плюс на тебе висит тяжелый парашют, болтающийся под ногами. Он, кстати, требовал к себе особого внимания: лямки могли задеть за многочисленные рычаги и выключатели, расположенные в кабине. Одно неосторожное движение - и парашют самооткрывался. Вот почему некоторые предпочитали оставаться лежа до подхода к следующему объекту разведки.
      Предметом шуток становились и летчики, попадавшие в необычные истории, и, конечно, опростоволосившиеся механики. Однажды из-за нехватки горючего "пешка" приземлилась близ шоссе Бологое - Выползово. Сесть-то села, на шасси и без каких-либо повреждений, а взлететь с места вынужденной посадки явно не смогла бы - мы трижды мерили длину поля и убеждались, что для взлета оно коротко. Вот досада! До родного аэродрома километров двадцать пять, а нам предстояло демонтировать самолет. "Пешка" не истребитель; снял у того крылья, погрузил в кузов грузовика и вези хоть до Москвы. Кроме крыльев, на "пешке" предстояло демонтировать две моторные установки, шасси, хвост и так далее. А рядом шоссе.
      И тогда Трошанин предложил выкатить самолет на шоссе, запустить моторы и рулить "пешку" все двадцать пять километров до аэродрома. Так и поступили.
      На шоссе Москва - Ленинград в ту пору редко появлялись автомашины. В районе Вышнего Волочка и севернее на многие десятки километров шоссе не было асфальтировано. В сухой бесснежный период автомашины поднимали за собой тучи красной пыли. Помнится, шоферы двух встречных грузовиков с испугу свернули в кювет, увидев в облаках пыли двухмоторный бомбардировщик с крутящимися винтами. Им показалось, что самолет взлетает.
      Посмеялись мы над шоферами, помахали перчатками и порулили дальше. До аэродрома оставалось километров семь. На пути - последний мост через небольшую речушку. А на мосту, как положено, стояла девушка-регулировщица. Как ни уговаривали ее летчики, она не пропустила самолет через мост.
      - Ваши документики? Командировочное предписание на проезд транспорта... Кто же это вас надоумил, голубчики, кататься на бомбардировщике по шоссе?
      Пришлось связываться по телефону со штабом Северо-Западного фронта, чтобы дали указание пропустить самолет через мост. В штабе тоже долго не могли взять в толк, о чем просят летчики...
      Подшучивали над старшим механиком Иваном Филипповым за скряжничество, граничащее с манией Плюшкина. Он собирал все, что плохо лежит. Когда у него вдруг обнаруживали чужой ключ или плоскогубцы, он отшучивался поговоркой: "Не клади плохо, не вводи вора в грех". Острили и по поводу его "обгоревших" часов. Обычно первым к Филиппову приставал Иван Маров:
      - Сколько на твоих "обгоревших"? Уже шесть? Иди ты! А по моим "желудочным" часам будто уже все восемь, лопать хочется - теленка съел бы. Айда ужинать!
      Филиппов нисколько не обижался на шутки, доставал часы из тумбочки и говорил, который час. Сердиться на нас он считал ниже своего достоинства. Он был лет на десять старше нас, молодых механиков. Когда же нам удавалось вывести его из себя, он обычно восклицал:
      - Завидуете, малышня? Ну и завидуйте... Филиппов имел в виду историю с часами. ...Возвращаясь с боевого полета на подбитой "пешке", Александр Барабанов не дотянул до Выползова и сел "на живот" на лед Осташкинского озера. Ярко-зеленый бомбардировщик на фоне заснеженного озера был отлично виден. Гитлеровцы вскоре его обнаружили и принялись бомбить.
      Хозяин самолета Филиппов прибыл на место вынужденной посадки с заданием поднять машину, отремонтировать и подготовить к перелету. После очередного захода фашистов на цель лежавшая неподвижно на льду "пешка" загорелась. Филиппов не растерялся, бросился к самолету, успел снять пулемет, радио и часы. За этот смелый поступок он был награжден медалью "За отвагу" Он с гордостью носил ее, поскольку в то время мало кто из технарей, не считая Фисака, Трошанина и меня был представлен к правительственным наградам. "Подгоревшие" часы остались у Филиппова.
      Подшучивали даже над Анатолием Поповым, который по характеру не располагал к розыгрышам, да и едва ли любил шутки. Шутили насчет его боевого полета "по интуиции".
      Попов вылетел на моей "двойке", но вскоре его отважный стрелок-радист Николай Алейников радировал:
      "Нет давления масла в правом моторе". Комэск в ответ приказал: "Сбросьте доббаки, возвращайтесь домой". Комэск опасался, что неисправный мотор вот-вот заклинит, коль скоро упало давление масла, а затем может перегреться второй мотор. Словом, всякое могло случиться. Разведчик на радиограмму командира ответил: "Возвращаюсь"-и пропал.
      Попов вылетел на задание на полный радиус действия самолета с дополнительными баками, похожими на торпеды. Они изготовлялись из прессованного бензино-устойчивого картона и подвешивались по два на каждый самолет под крыльями, между мотогондолами. Таким образом дальность полета увеличивалась на час двадцать минут. Но эти огромные сигары создавали дополнительное сопротивление и снижали скорость. После полной выработки бензина баки следовало сбрасывать, но их не хватало, и летчики от них освобождались в случае нападения вражеских истребителей и при других экстренных обстоятельствах.
      Пока мы в землянке обсуждали всевозможные причины неисправности мотора на "двойке", Попов приземлился и зарулил на стоянку.
      - Задание выполнено! - доложил Попов изумленному Малютину.
      - А давление масла? А правый мотор? Как же вы полетели с неисправным мотором?
      - По интуиции, товарищ командир! - отрапортовал летчик.
      Что же произошло? Действительно, прибор показывал, что давление масла на одном моторе упало. Разведчик сбавил обороты мотора, развернулся и взял курс домой. Но винт злополучного мотора не застопорило, датчик температуры воды не показывал перегрева. Когда перелетели линию фронта, Попов включил двигатель и дал газ. Движок работал исправно, но стрелка давления масла по-прежнему стояла на нуле. И летчик догадался: вышел из строя манометр. Пустяк! Развернулся на запад и пошел на выполнение боевого задания.
      - Но почему же вы молчали, не радировали? Тоже по интуиции? - удивлялся комэск.
      - Боялись, прикажете из-за неисправности вернуться домой. А неисправность пустяковая...
      - Все равно положено вернуться! - строго сказал капитан. Затем он скомандовал:
      - Смирно! - приложил руку к козырьку и объявил экипажу благодарность за выполнение боевого задания в сложных условиях.
      Виктор Петров откуда-то притащил хилого щенка, и вся эскадрилья принялась его выхаживать. Огрубевшие на войне солдатские сердца пообмякли. Каждый затевал со щенком игру, брал его на руки и ласкал. Долго не могли придумать, как назвать пса. Во время очередной дискуссии на эту тему Виктор заметил:
      - А у него уже есть имя!
      - Какое же? - удивились мы.
      - Авиационный Сан-Сачок! 
      Раздался взрыв хохота. Сачок как нельзя лучше подходило к уже избалованному нами щенку. Когда он вырастет в большого пса, по-прежнему будет сачковать, развлекая летчиков. А вот добавка Сан к кличке нас озадачила. Попросили разъяснения у Виктора.
      - А чего тут неясного? Все понятно, - ответил он. Ему, возможно, было понятно, а нам нет. Но чтобы не осрамиться и не стать предметом насмешек, каждый гадал про себя, что значит "сан". САН-итар-сачок? Ведь голодный щенок так вылизывал остатки еды в миске, что она блестела как зеркало.
      Имя прижилось. Щенок вырос в хорошую дворнягу, но раскормить его до волкодава нам не удавалось. И хотя все мы считали себя хозяевами Сан-Сачка, слушался он только Виктора, который научил собаку делать стойку перед окном раздачи пищи в нашей столовке и ловить полевых мышей. Пес путешествовал с нами с аэродрома на аэродром вплоть до Дня Победы.
      "Чаепитие с истребителями" послужило еще одним поводом для шуток. Ефим Мелах совершил один из редких полетов на разведку в сопровождении наших "ястребков". Это случилось зимой 1943 года. Мы вели фоторазведку сил противника, оборонявшегося между городами Великие Луки и Новосокольники. В этом районе шли ожесточенные бои на земле и в воздухе.
      Наши разведчики летали в глубокий тыл врага в одиночку, естественно, без сопровождения истребителей с коротким радиусом действия. Но поскольку разведка велась в прифронтовой полосе, командование воздушной армии решило прикрыть экипаж Мелаха девяткой истребителей. Разведчикам предстояло сделать четыре захода на цель, чтобы заснять систему обороны вражеских войск.
      Когда Мелах прилетел к истребителям, которые базировались на льду озера близ города Торопца, и объяснил им свою задачу, возникло непредусмотренное обстоятельство: истребители не смогут сопровождать разведчика на высоте 7000 метров, так как Яки не оборудованы кислородными приборами. Сопровождая главным образом штурмовиков - Илы, они на больших высотах не летали.
      После недолгого размышления за чашкой чая пришли к такому решению: разведчик выполняет свою задачу на заданной высоте 7000 метров, истребители же находятся в районе цели на высоте 4000 метров, где им не угрожает кислородное голодание. В случае атаки "мессеров" разведчик спикирует до высоты Яков, которые смогут его защитить.
      - Такой способ прикрытия в военной науке не предусмотрен, но на войне как на войне, - рассказывал Ефим. - Договорились, пообедали у истребителей, попили еще чайку и в назначенное время взлетели.
      В районе цели разведчиков встретил сильный зенитный огонь, но они приступили к фотографированию. Все внимание - на цель, и Мелах, право, забыл про своих сопровождающих. Во время второго захода он вдруг заметил справа возле "пешки" краснозвездный истребитель. Летчик Яка пристроился к разведчику, улыбается, показывает большой палец: не робей, мол, друг!
      И это на высоте-то 7000 метров без кислорода! Мелах не на шутку забеспокоился и показал этому хлопцу, чтобы он нырял побыстрее вниз. И тот тут же спикировал. Но вскоре появился другой "ястребок". Пока разведчики делали развороты для последующих заходов на цель, их Друзья-истребители сменяли друг друга, не оставляли "пешку" без защиты.
      После выполнения задания Мелах спикировал до 4000 метров Истребители все, как один, собрались вместе, и он повел их домой. Хотелось с благодарностью пожать руку каждому летчику, но друзья, покачав на прощание крыльями, полетели на свои аэродромы.
      Мелах с грустью подумал, что, наверное, никогда больше не увидит отважных "ястребков", рисковавших ради него своей жизнью. Тогда на земле, за чашкой чая он даже не успел спросить их, откуда они родом, как стали авиаторами. И не успел рассказать о себе, о том, что родился в Одессе, окончил семилетку, затем поступил в фабрично-заводское училище, работал слесарем на заводе, увлекся авиацией и научился летать. В детстве, как и все мальчишки приморских городов, Ефим мечтал стать моряком, испытать себя в схватках с морской стихией, но судьба заменила ему море на воздушный океан. Он остался ему верен на всю жизнь. Его молодость совпала с тяжелой годиной войны.
      ...Фронтовые истории. Веселые и трагические, грустные и забавные, они сами говорят за себя. Они всегда в нашей памяти и сердцах и будут жить без нас, фронтовиков, еще долгие, долгие годы.
      Нам сверху видно все
      ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ
      Осенью 1943 года советские войска освободили Смоленск и остановились на подступах к Витебску и Орше, а воздушные разведчики получили еще один "подскок" на смоленском аэродроме. К началу операции "Багратион" по освобождению Белоруссии в Смоленск перебазируются почти все эскадрильи нашего полка. Но это произойдет весной и летом 44-го, а пока, глубокой осенью 43-го, в Смоленске оказалась одна наша эскадрилья. Ей выпала самая суровая и в то же время самая почетная судьба - быть впереди. Так пошло с самого начала боевых действий полка.
      С какой радостью механики укладывали в чрево "пешек" сумки с инструментами, свои скромные чемоданчики с весьма небогатым содержимым бритвами, и туалетными приборами, да пачками писем, полученными за два года войны из дома. Вперед, на запад! Мы радовались и тому, что наконец после скитания по землянкам и деревенским избам расквартируемся в поселке на окраине крупного города.
      Мы читали в газетах об упорных, многодневных боях за Смоленск, видели снимки его развалин, но все-таки вид почти полностью разрушенного города нас ошеломил. Чудом уцелел собор на левом берегу Днепра, частично старая кремлевская стена да несколько зданий. Такие же страшные разрушения были и на правом берегу, где мы разместились. Кроме футбольного поля с гаревыми дорожками, от авиагородка ничего не осталось.
      Среди остовов разбомбленных домов и груд битого кирпича стоял наш дом-казарма, тоже лишь наполовину сохранившийся. Одна стена была срезана снарядом. По коридору гулял ветер. Мы поселились в нескольких уцелевших комнатах. Концы разрушенного коридора оградили досками, чтобы кто-нибудь не оступился в темноте и не полетел вниз на груду кирпичей. Страшновато было подходить к доскам, но мы на первых порах толпились там, разглядывая панораму растерзанного города. Особую боль в сердце почему-то вызывали повисшие на стенах взорванных домов перекрученные трубы отопления и качавшиеся на них радиаторы.
      Аэродром также оказался разбомбленным. Фашисты, покидая его, разбросали по летному полю фугаски и взорвали их. Готовились к этой операции, видно, загодя: бомбы были взорваны в аккуратно размеченных квадратах. Черные воронки перемежались с зелеными лужайками. Издалека летное поле напоминало гигантскую шахматную доску. Но фашисты не успели взорвать две бетонированные взлетные полосы - так поспешно отступали. Вдоль этих полос и расположились наши самолеты-разведчики.
      От стоянок самолетов до полуразрушенного дома километров семь пути. Наш единственный, тысячу раз ремонтированный грузовичок где-то блуждал по глиняному бездорожью Смоленщины, груженный инструментом с покинутого нами полевого аэродрома. В тяжелых ватниках, кирзовых сапогах и шапках-ушанках нам было нелегко шагать туда и обратно эти километры. На обед в гарнизон мы не ходили, а те, кто не мог без него обходиться, чертыхались.
      - Вот уж поистине за сто верст киселя хлебать! В пехоте-то, наверное, легче? - иронизировал Володь-ка Майстров.
      1943-й был годом наших больших побед - под Сталинградом, на Курской дуге, в Приднепровье. Мы ликовали. Смелее шли в разведку боевые экипажи, больше шуток слышалось среди летчиков и механиков. Все чаще и чаще задумывались о конце войны, о будущем. Боевой костяк нашей эскадрильи летчики А. Попов, И. Голубничий, штурман Ю. Дерябичев и другие мечтали поступить в военные академии. А вот старшие авиамеханики - выпускники ленинградского училища - решили покинуть авиацию и продолжать обучение в гражданских институтах.
      Ленинградец Гутшабаш говорил, что до войны учился в аспирантуре, занимался математикой, теперь намерен стать астрономом. Володька Майстров собирался в Московскую сельскохозяйственную академию1 также решил расстаться с авиацией, хотя полюбил хитрейшую машину - аэроплан - глубоко и страстно, как и мои товарищи. Мне хотелось научиться писать, но я не знал, где этому учат.
      Побывав в Москве летом 42-го, я посетил редакцию "Красной звезды", разговаривал со Степаном Щипаче-вым, который подолгу службы давал консультации всем начинающим поэтам. Он бегло просмотрел мои стихи, напечатанные во фронтовой газете "Сокол Родины". Все они, естественно, были про военных авиаторов, наподобие вот этого, посвященного Ефиму Мелаху:
      Я кончил труд упорный, Готов уйти в полет Большой, многомоторный Советский самолет.
      Корабль готов к рассвету, И вот шагает он, Мой командир, одетый В унты, комбинезон.
      Идет, блестит очками... Мы старые друзья, Но, щелкнув каблуками, Докладываю я,
      Что кончил труд упорный И что готов в полет Его многомоторный Тяжелый самолет!
      И он подаст мне руку... Я чувствую: она Мне подана как другу, В награду подана.
      За то, что без отказа Готовлю самолет, Что не сорвал ни разу Я боевой полет.
      За то, что я порою Ночей недосыпал, Работая рукою, Что нынче он пожал.
      Лети ж, товарищ! Эта Рука не подведет, Которая к рассвету Готовит самолет!
      Щипачев поморщился, пробежав эти наивные стишки, и стал разъяснять мне, как трудно быть поэтом, если не имеешь таланта. В конце разговора Щипачев спросил сочувственно:
      - У вас во фронтовой библиотечке, наверное, совсем мало книг?
      _- Угадали. Один роман "Сестра Керри", который мы разделили на равные части по двадцать страниц и передаем по кругу. Два тома "Капитала", причем нет среднего, о земельной ренте. На нее Карл Маркс все время ссылается в третьем томе, который я прочитал и не очень понял... Есть несколько разрозненных томов сочинений Ленина да политические брошюры...
      - Немного... А художник слова должен глубоко знать классиков литературы, начиная хотя бы с Шекспира...