Выбор Наместницы

— Соэнна, я хочу, чтобы вы знали — у нас неприятности.

Герцогиня недоуменно посмотрела на мужа: это что же такое случилось, что ее ставят в известность, да еще с такими церемониями? Иннуон с самого начала их супружества оградил Соэнну от всех дел. Он правил герцогством, а за замком следил управляющий, у герцогини даже ключей не было. Соэнна была хозяйкой только в своих покоях. Она могла приказать приготовить на обед оленину вместо говядины, но за пряностями кухарка должна была идти к управляющему, а не к герцогине. Соэнна особенно не стремилась менять положение дел: младшая дочь в семье, она и сейчас не хотела ответственности. Слишком уж большое у герцогов Суэрсен было хозяйство, попробуй за всем уследи.

— Что произошло?

Иннуон усмехнулся про себя, хотя положение дел не располагало к веселью. Он не хотел рассказывать Соэнне все, как есть — если она действительно не будет знать про книгу, возможно, наместница и поверит в ее неосведомленность. Но Соэнна должна испугаться достаточно, чтобы быть крайне осторожной, и при этом не наделать глупостей. Кроме того, он давно искал случая поквитаться за столичного щеголя. Соэнна знает, что виновата, и от страха поверит в любую, даже самую невероятную ложь:

— Вы ведь помните нашего недавнего гостя, господина Пасуаша?

— Секретаря ее величества? Да, помню, — Соэнна умело придала голосу безразличную вежливость.

— Весьма искушенный кавалер, не так ли? Столичный лоск, безукоризненные манеры. Неудивительно, что ваша супружеская верность не устояла.

— Да как вы смеете! — Соэнна знала, что мужу все известно, но не собиралась уступать: нет доказательств — нет измены.

— Смею, вы погубили нас всех своей неразборчивостью! К счастью, у меня остались друзья в столице, они предупредили меня.

— Я не понимаю!

— Сейчас поймете, — мрачно пообещал герцог, — любезный господин Пасуаш — фаворит наместницы. А ее величество не любит делиться.

— Но ведь она же супруга короля!

— А вы — моя. И что это меняет?

Соэнна опустила голову:

— Что теперь будет?

— Не знаю. Наместницы традиционно недолюбливают род Аэллин, а вы сделали все возможное, чтобы напомнить Энриссе об этой традиции.

— Но как она узнала?

— Спросите об этом вашего кавалера. Понятия не имею как. Меня больше интересует, что она предпримет.

— Но ей же не в чем обвинить вас!

— Разумеется. Поэтому я хочу, чтобы вы соблюдали крайнюю осторожность. Никаких прогулок за пределы замка, даже по коридорам ходить с кем-нибудь из прислуги. Не выходите из своих покоев после темноты, и проверяйте лестницы — вдруг слуга случайно разлил масло. Я приставил к вам охрану — придется потерпеть.

Соэнна, все еще не поднимая головы, тихо сказала:

— Почему вы так заботитесь обо мне, после всего, что было?

— Не стройте иллюзий, дорогая, — с удовольствием ответил Иннуон, — я просто не желаю, чтобы наместница решала, когда мне овдоветь. Возвращайтесь к себе, сударыня, у вас будет достаточно времени поразмыслить, как далеко могут завести порывы страсти.

Соэнна ушла, Иннуон устало вытянулся в кресле: если кто-нибудь узнает об этом разговоре — изгнание герцогу Суэрсен обеспечено на законных основаниях. Клевета на наместницу — серьезное преступление. Но, Аред их всех побери, оно того стоило. Наступают тяжелые времена, ему не помешает иметь про запас несколько приятных воспоминаний, а что может быть приятнее испуганного раскаянья во взгляде собственной жены?

LXIX

В канун старого года в королевском дворце устраивали праздник для детей. Считалось, что чем раньше наместница познакомится со своими подрастающими вассалами — тем лучше. Все было как на настоящем взрослом балу: нарядные девочки в розовых платьях, мальчики в блестящих туфлях с серебряными пряжками, музыканты и разноцветное мороженое. Родителей на бал не допускали, дети приходили с наставниками, и под их бдительными взглядами старались вести себя по-взрослому, но радостное возбуждение то и дело прорывалось наружу. Наместница выходила в зал ближе к концу праздника, перед тем, как лакеи начинали разносить фруктовый пунш. Ей представляли детей, девочки ныряли в глубокие реверансы, преисполненные осознания собственной важности мальчики преклоняли колено. Наместница раздавала подарки, некоторое время наблюдала, сидя в кресле, как фрейлины устраивают игры для детей, и уходила, скрывая за положенной этикетом улыбкой головную боль. Несмотря на дворянское происхождение и светское воспитание, галдели дети немилосердно. Энрисса искренне сочувствовала их родителям — ей-то эту муку выдерживать два часа в год, а им — ежедневно. Неудивительно, что они так торопятся сдать отпрысков на руки прислуге.

Но в этом году все было иначе. К своему удивлению, Энрисса вовсе не торопилась уходить. Детские игры перестали казаться бессмысленной суетой, а раздражающий шум разбился на отдельные звонкие голоса. Наместница смотрела, как огромный красно-синий мяч летает по залу, сбивая с ног нерасторопных, как малыши водят хоровод вокруг фруктовой пирамиды в центре зала, как стайка девочек медленно поедает мороженое, растягивая удовольствие, как высокий мальчик лет двенадцати в голубом атласном костюме гордо отставляет в сторону чашу с фруктовым пуншем и хвастается младшим товарищам, что дома давно уже пьет настоящий, взрослый огненный пунш. Она оставалась до самого конца праздника, когда натанцевавшихся и набегавшихся за день детей развезли по домам, и не чувствовала привычной головной боли — наоборот, на душе было удивительно спокойно. Выходя из опустевшего зала, она остановилась на полпути, вернулась, подняла мяч и подкинула его вверх. Как странно… она никогда не играла в мяч, когда была маленькой, постоянные занятия не оставляли времени на глупые игры. Пожалуй, именно поэтому она не выносит детский смех — это простая зависть. Никто из этих девочек не станет наместницей, но зато они могут играть в мяч и куклы. Мяч упал прямо ей в руки, Энрисса положила его на кресло — глупо пытаться в тридцать лет обрести то, что недодали в детстве.

Этим вечером она ждала Ванра с особым нетерпением. Он наверняка поймет ее, несмотря на опасность, ведь годы проходят, и скоро будет слишком поздно, наместница ведь не может обратиться за помощью к белым ведьмам. Ванр, как назло, запоздал, когда потайная дверь, наконец, открылась, уже перевалило за полночь. Он устало плюхнул на стол толстую папку с бумагами, наклонился к сидящей в кресле наместнице, поцеловал.

— Устали? — сочувственно спросила Энрисса.

Ванр опустился во второе кресло:

— А может, все-таки, обвинить его в государственной измене? — Жалобно простонал он.

— Увы, для государственной измены министр Альвон слишком глуп. Потерпите, осталось всего полгода, и я отправлю его в почетную отставку.

Ванр тяжело вздохнул: конечно, наместнице ведь не приходится править доклады слабоумного старика. Энрисса хотела дождаться, пока тому исполнится восемьдесят, и, поздравив с юбилеем, быстро отправить на покой. Ванр понимал политическую мудрость подобного решения, но сомневался, что протянет оставшиеся полгода.

Наместница улыбнулась, увидев выражение его лица:

— Вам вовсе не обязательно делать все это самому.

— Но это ведомство внешнего наблюдения.

— Ну и что? Ваш помощник достаточно компетентен, а все важное все равно в докладах заместителя министра. То, что вы правите, годится только для архивов.

Ванр снова вздохнул, все это он знал и сам, но предпочитал как можно меньше полагаться на помощника, даже в мелочах. Он помнил, что именно этот молодой человек заменял его, пока Ванр ездил по библиотекам, а секретарь наместницы хотел оставаться незаменимым. Но Энрисса права, его помощник вполне может выправить эти доклады, заодно у него не останется времени ни на что другое:

— Пожалуй, я так и сделаю.

Энрисса надолго замолчала, тишину нарушало только потрескивание дров в камине, потом неуверенно начала:

— Ванр, я была сегодня на детском празднике.

— Голова болит? Я сейчас согрею вина.

— Нет, не надо, все хорошо. Я просто подумала… мы ведь уже семь лет вместе. Ванр, мне тридцать три года.

— Не знал бы — никогда не подумал, — но в голосе чиновника прорезалась едва уловимая тревога. Ему не нравился этот разговор, какая женщина будет по доброй воле напоминать любовнику о своем возрасте? Если, конечно, она не моложе его на двадцать лет.

— Я подумала, что это нечестно по отношению к вам.

— Я вполне доволен своей судьбой, Энрисса, — серьезно возразил он, — я ведь люблю вас.

— Я знаю, но разве вы не хотите сына?

— Я не хочу ребенка ни от кого, кроме вас, — горячо заверил он наместницу и, сказав эти слова, понял, что захлопнул дверцу мышеловки. — Энрисса, вы не можете даже думать об этом! Это невозможно!

— Неправда! У троих наместниц были дети! Тайра Милосердная удочерила собственную дочь!

— За Тайру правил старший брат, кому какое дело было до ее детей? А вам не простят! Кроме того, Тайра просидела на троне всего три года!

— Я понимаю, что не смогу оставить ребенка, но ведь можно отдать его на воспитание, а потом взять ко двору! Да просто знать, что твоя кровь течет в ком-то — разве этого мало?

— Мало, если за это нужно заплатить жизнью!

— А сколько женщин умирает родами? Они ведь тоже рискуют!

Ванр чуть было не ответил: «Они рискуют только своей жизнью», — но сумел вовремя сдержаться, у него оставался единственный шанс — убедить наместницу, что его волнует только ее безопасность, а о себе Ванр и не думает:

— Они — не наместницы, Энрисса, эта треклятая статуя действительно зачарована!

— Ритуал ни разу не проводили!

— А вот теперь — проведут. Вы даже не успеете выносить этого ребенка, вас казнят раньше!

— Не казнят, — в голосе наместницы прозвучала непоколебимая уверенность, но Ванр достаточно хорошо знал Энриссу, чтобы различить под этой маской страх. Он подошел к ней, стал за спинкой кресла, обнял ее за шею:

— Энрисса, семь лет — это очень мало. Я не хочу потерять вас так скоро. Не надо рисковать всем ради ребенка, которого даже нельзя будет оставить при себе.

Наместница вздохнула и накрыла его ладонь своей ладонью — она уже приняла решение, и все ласковые слова в мире не смогли бы переубедить ее. Но Энрисса с трудом скрывала разочарование — в комнате пахло страхом, она слышала его в словах Ванра, видела в его взгляде. Она хотела верить, что Ванр боится за нее, нет, что за ерунда, она верила, что это так, она не сомневалась! Но червячок сомнения уже начал точить дырку в лакомом кусочке ее сознания. Она наклонилась и задула свечу. Время покажет, насколько сильна любовь Ванра Пасуаша.

LX

Саломэ сидела за столом и размазывала по тарелке красный от малинового варенья творог. Творог она терпеть не могла, потому обычно старалась проглотить ненавистное кушанье как можно скорее и убежать во двор, но сегодня девочка растягивала завтрак, никак не решаясь заговорить с матерью о том, что беспокоило ее вот уже третий день. Творога в тарелке от размазывания становилось только больше, Эрна сидела за столом напротив дочери и не собиралась никуда уходить, пока та не очистит тарелку, и девочка решилась:

— Мама, а если я незаконная, я смогу стать наместницей?

Эрна выронила ложку:

— Что за вопросы? Какая разница, законная ты или нет, у нас уже есть наместница, и она проживет еще много лет.

— А я?

— А ты выйдешь замуж, — уверено ответила дочери Эрна, хотя на самом деле вовсе не испытывала этой уверенности.

— А наместницей никак не получится? — настойчиво продолжала выспрашивать девочка.

— Наместницей — никак, — твердо сказала Эрна, желая закончить неприятный разговор.

Но Саломэ никак не могла угомониться:

— А король может врать?

— Что? Великие боги, вопросы у тебя сегодня! Откуда я знаю, может ли врать король? Он же статуя! Наверное, не может, королю не положено врать, то есть, лгать.

— Значит, я буду наместницей! Он сам мне сказал.

— Кто сказал? — Эрна начала терять терпение.

— Король. Он пришел ко мне и сказал, что выбрал меня, и я буду наместницей. А когда я стану большая, он вернется на самом деле и женится на мне, и у нас будет сын. А дочки не будет, потому что на трон должен сесть мальчик.

— А что нужно быстро завтракать он тебе не говорил?

— Неа, а нужно? Наверно нужно, я тогда быстрее вырасту, — и девочка мужественно проглотила полную ложку творога.

Эрна проглотила возражение: пусть пока что верит в свои выдумки. Оно только на пользу, вон, как быстро тарелка опустела. Надо же, король к ней пришел! Ничего, повзрослеет, поймет, что наместницей ей не быть, да и не сама не захочет, когда встретит парня по нраву.

Эрна ошиблась — время шло, зима сменилась весной, а Саломэ и не думала забывать про свое великое предназначение. Доходило и до слез — Саломэ хотела носить только белое, так, словно она уже была наместницей, Эрна не позволяла. Саломэ часами расспрашивала отца о статуе короля — правда ли, что она может разговаривать и закрывать глаза, и о королевском дворце, ведь ей предстоит быть там королевой. Ланлосс пытался объяснить Саломэ, что быть наместницей — не самое приятное занятие в мире, но все его доводы разбивались о каменную стену детской уверенности: «Я только сначала буду наместницей, а потом — королевой, как Саломэ Первая, только наоборот». Генерал уже жалел, что дал дочери это имя: из тридцати двух наместниц короля Элиана двенадцать звались «Саломэ», но это же не значит, что каждая Саломэ обязательно должна стать наместницей! А их дочь и вовсе незаконнорожденная. И каждый раз, когда девочка начинала рассказывать об ожидающей ее короне, Ланлосс тяжело вздыхал — фантазии фантазиями, но он и в самом деле не знал, что ждет Саломэ в будущем. Не хотелось бы, чтобы девочка разделила обычную судьбу незаконных дворянских дочерей — замуж за первого встречного, согласного взять, а если такого не найдется — в обитель. Эрна молчала, но он знал, что и она тревожится о судьбе дочери. Теперь Ланлосс понимал, почему она отказалась заводить еще детей. Если бы только можно было найти способ узаконить девочку!.. Иногда он чувствовал, что готов забыть и о долге, и о вассальной клятве — что ему, простолюдину, до пресловутой дворянской чести. Забрал бы Эрну, Саломэ и сына Резиалии — не оставлять же мальчика ненавидящей всех и вся матери — и уехал в Кавдн, или Ландию, а то и к варварам… Но всякий раз его останавливало воспоминание о давешнем разговоре в кабинете наместницы: она снова доверилась ему, как тогда, сразу после вступления на трон. Он не подвел ее в первый раз — война закончилась победой, не подведет и сейчас. Ланлосс понимал, что спокойствие и относительное благополучие в Инхоре — явление временное. Стоит ослабить вожжи — и все пойдет по-старому. Только страх перед графом удерживал дворян в рамках закона, а о крестьянах и вовсе говорить нечего, будут подчиняться тому, у кого дубина больше. Вековую привычку к покорности за семь лет из крови не вымоешь. Нет, он никогда не удирал с поля боя, ни солдатом, ни генералом, не убежит и сейчас, будучи графом.

А Саломэ удивлялась про себя, как это папа и мама могут не понимать таких простых вещей: она обязательно будет королевой, раз король обещал. Ведь он приходит с ней, рассказывает истории, водит ее гулять. Она его просила придти к маме с папой тоже, чтобы они ей поверили, но король сказал, что может говорить только с Саломэ, потому что она — избранная, а остальные его не увидят, он ведь еще не вернулся по-настоящему. Ах, как девочка теперь мечтала поскорее вырасти! Ее, правда, немного смущало, что станет с нынешней наместницей, но король знает, что делать. А пока что она старалась быть хорошей девочкой: ведь всем известно, что послушные дети быстрее растут, а те, кто капризничают — навсегда остаются маленькими. Она все еще жалела, что мама не разрешила носить белое, но, поговорив с королем, согласилась подождать. Зато она рисовала себя в белых платьях, а рядом с нею всегда был Он. Получалось, правда, не очень похоже, но девочка не оставляла попыток.

LXXI

В Квэ-Эро снова пришла быстротечная весна. В розарии распустились ранние розы: обжигающе-красные, тревожно-багряные, перламутрово-розовые, искристо-белые, песочные, желтые — словно моточки разноцветных ниток в корзинке вышивальщицы. Воздух с каждым днем все гуще пропитывался пряным ароматом расцветающих бутонов, море жадно пило солнечное тепло, а насытившись — расстилало на волнах золотистые дорожки. Весной Ивенна часто вспоминала, как Квейг рассказывал ей в пещере про свои земли. Тогда его слова казались красивой сказкой, теперь эта сказка обратилась в повседневность, и только весной, когда между зимними дождями и летней жарой вклинивалось несколько недель опьяняющей свежести, возвращалось волшебство. Она успела привыкнуть и к виноградным гроздьям, залезающим в окна, и к огромным бабочкам, к грозно щелкающим клешнями крабам и падающим звездам, но переливающаяся красками весна каждый год настигала ее внезапно, сладко кружила голову. Наверное, для ее детей таким же чудом покажется снег, если они когда-нибудь его увидят. А еще весной просыпались после зимней спячки корабли. Зимой тоже плавали — теплое южное море не замерзало, но те капитаны, что обычно возили грузы в северные провинции, предпочитали провести зиму со своими семьями. Вот и стояли их корабли всю зиму на приколе, с голыми мачтами. Матросы просаживали летние заработки в кабаках и веселых домах, Ивенна только удивлялась, как при таком раскладе удавалось обходиться без смертоубийств. Спасало местное добродушие — драка неизменно заканчивалась совместным возлиянием, и никто не держал друг на друга зла, помахали кулаками — и ладно, на то и мужчины. Да что мужчины, даже женщины в этом благодатном краю, хоть и не лезли за словом в кошелку, долго обиды не помнили, в отличие от сдержанных северянок. А на верфи красовались царственные силуэты парусников, растущие с каждым днем. Квейг переселился в порт, домой возвращался раз в несколько дней — проведать сыновей. Его одежда пропиталась солью, а взгляд расплескивал синеву весеннего моря. Все его мысли были там, на верфях, где самые лучшие мастера заканчивали возводить невиданные раньше корабли. Огромные, с высокими мачтами и крутыми боками-бедрами, о которые призывно бились волны, свежие доски еще не успели потемнеть и пахли смолой, паруса крыльями альбатроса хлопали на ветру. На верфях толпились моряки: обсуждали, спорили, завидовали, ругали. Кто-то говорил, что герцог пустой забавой занялся — на таких огромных кораблях плавать себе дороже, другие восхищались изящными линиями и с восторгом объясняли, сколько товаров сможет перевезти такой красавец за одно лишь плаванье.

День спуска на воду стал праздником: в порту собралось все население города, моряки, жители окрестных деревень, пришли даже эльфы, обычно державшиеся в отдалении от шумных людских сборищ. Квейг, звенящим от восторженного напряжения голосом, нарек имена всем трем кораблям, затем их спустили на воду, жрец Навио, бога пространства и покровителя путешественников, прочитал молитву, на кораблях подняли медово-желтые флаги, положенные по обычаю для первого плаванья, чтобы Навио, увидев свои цвета, явил милость путникам. Капитаны первый раз отдали приказы, и якорные цепи неторопливо поползли вверх. Три корабля, подставив залитые солнцем паруса ветру, медленно отдалялись от причала. Квейг, затаив дыхание, смотрел им вслед, торопливые удары сердца гулко отдавались в ушах. О, как бы он хотел быть сейчас там, у штурвала одного из этих кораблей! Но герцог знал — если он хотя бы раз выйдет на новой каравелле в море, то уже не сможет сдержаться, и, забыв обо всем, отправится в путешествие. Лучше бежать от соблазна, он давно уже не мальчишка. И все же, Ивенна права — за право уплыть с ними он отдал бы душу, да вот беда, некому было продать столь деликатный товар. Аред вот уже пять тысяч лет как в огненной ловушке солнца, а больше никто из небожителей не проявлял интереса к «задушевным» сделкам. Каравеллы уходили все дальше и дальше, скоро пропали из виду, народ начал расходиться. Корабли должны были провести в море несколько недель, чтобы проверить, все ли в порядке, готовы ли они к многомесячному плаванью, а потом, после возвращения, еще две недели на загрузку, и капитан Трис уведет маленькую флотилию, а он, Квейг, останется ждать на берегу. Как же он ненавидел ожидание! Хорошо еще, никто, кроме Ивенны и непосредственных участников затеи, не подозревает о безумных планах герцога. Квейг понимал — узнай Тейвор о его затее, и каравеллы прикуют в порту, а если станет известно о компасах, внесенных в перечень запрещенных механизмов еще сто лет назад… Вот когда корабли уйдут, он выдержит любую бурю, дым в трубу назад не загонишь, а пока что нужно молчать и ждать.

А месяц спустя, когда весенняя свежесть уже уступила место летнему жару, капитан Трис в последний раз перед отплытием разговаривал с герцогом:

— Может, все-таки с нами, м’лорд?

— Нет, Трис, не могу, — Квейг сумел ответить сразу же, без мучительной запинки. Он склонился над картой, еще раз проверяя примерный маршрут флотилии. — Не могу, — повторил он.

Капитан тоже наклонился к карте — путь до Лунных Островов был известен, хотя корабли империи не плавали туда вот уже двести лет:

— Надеюсь, полуэльфы будут любезнее своих родичей.

Квейг хмыкнул:

— Это последняя известная точка на наших картах, вам будет нужна вода и провиант. Раньше они были гостеприимны, что сейчас — одни боги знают. Но больше там воды взять негде.

Все это они обсуждали уже десятки раз, прокладывая путь. Эльфы с давних времен недолюбливали море, они редко плавали, предпочитали путешествовать с сухопутными караванами. Полуэльфы, населявшие Лунные Острова, сохранили это недоверие к морским волнам, их хватило на одно плаванье, но с тех самых пор они безвылазно сидели на своих островах, ни с кем не торгуя и не появляясь на материке. Однако случайно заплывших путешественников они встречали с миром. Ни Трис, ни Квейг не бывали на Лунных Островах, но надеялись, что нрав гостеприимных хозяев не изменился.

— Да, последняя. А оттуда — по вашей карте, пока не уткнемся носом в берег.

Герцог улыбнулся — «пока», а не «если». За эту непоколебимую уверенность в успехе он и выбрал капитана Триса для своей затеи. Если кто и доведет корабли до неведомых земель — то это он.

— Привезете мне пару горстей того берега, капитан.

Трис ухмыльнулся:

— Сколько влезет в трюм, все будет ваше. Оно вообще все будет ваше, м’лорд — и земля, и все, что в ней.

Квейг пожал плечами:

— Рога неубитого оленя.

По закону подданный империи, основывающий поселение на свободных землях, получал эти земли в наследственное владение, при условии, что объявлял их собственностью короны. Об этом Квейг и не думал — ему вполне хватало Квэ-Эро, но, согласно букве закона, все, что откроет капитан Трис в этом путешествии, будет принадлежать герцогу Квэ-Эро. Ну что ж, в случае успеха он преподнесет наместнице воистину королевский подарок.

* * *

Наместница не привыкла, чтобы дверь ее кабинета открывали с размаху, даже не постучав. Она вообще не привыкла, чтобы в ее кабинет входили без доклада. Вне всякого сомнения, граф Тейвор был осведомлен об этой особенности, но счел для себя возможным пренебречь правилами. Энрисса глубоко вздохнула и заставила себя сдержаться, отметив, что надо будет сегодня же выставить охрану перед дверью кабинета, раз уж господин военачальник решил, что правила существуют для простых смертных.

— Ваше величество, — выкрикнул он еще с порога, — это государственная измена!

— Врываться в мой кабинет? — Переспросила наместница, — Вы слишком самокритичны, это всего лишь невоспитанность.

— Да нет же! Я о кораблях!

— Каких кораблях? — В голосе наместницы появились заинтересованные нотки.

— Каравеллы, ваше величество! Три парусника!

— Парусники? А что с ними случилось? Вы же строили галеры. Ах да, припоминаю, три парусника по каким-то новым чертежам. Но их, кажется, строил герцог Квэ-Эро?

— На средства военного ведомства!

— И в чем тут государственная измена?

— Корабли уплыли!

— Куда?

— В никуда! — В отчаянии выкрикнул военачальник. — Герцог отправил эти корабли на поиски новых земель! Я только сегодня получил сообщение, они отплыли месяц назад, теперь уже их и не вернуть!

— Если я вас правильно поняла, вы обвиняете герцога Квэ-Эро в государственной измене?

— Он украл корабли!

— Он их перепродал врагам империи?

— Нет, но…

— Или использует их для пиратства?

— Нет, но ваше величество, эти корабли…

— То есть, все преступление герцога состоит в том, что он использовал эти ваши каравеллы не так, как вы планировали. Кстати, что вы собирались с ними делать?

Тейвор заметно смутился. Соглашаясь на постройку больших парусников, он планировал вооружить их своими новыми бомбардами, корабль с таким вооружением был бы непобедим в морском бою. Но после позорного провала испытаний и запрета наместницы на дальнейшие опыты, всякая нужда в каравеллах пропала. Тейвор собирался разобрать только что достроенные корабли и использовать материалы для постройки еще нескольких галер, но медлил, понимая, что Квейг найдет способ свернуть ему шею. Но не рассказывать же все это наместнице:

— Видите ли, ваше величество, это совершенно новый тип кораблей и, сказать начистоту, мы еще не решили, как именно их использовать в военных целях.

— Замечательно. Теперь у вас достаточно времени, чтобы решить.

— Но ведь они могут не вернуться!

— Тогда герцог Квэ-Эро возместит казне все убытки.

— Он не имел права!

— Полностью с вами согласна. Но не вижу в его действиях злого умысла, или вреда империи. Ступайте, Тейвор, и в следующий раз дайте себе труд постучать в дверь.

Когда Тейвор ушел, Энрисса с улыбкой откинулась на спинку кресла: как же это по-мальчишески — взял и увел корабли прямо из-под носа! Нет, наместница никак не могла одобрить подобное поведение, и герцог Квэ-Эро получит письмо с выражением королевского неодобрения, но улыбка сама собой растягивала губы Энриссы. Пусть это неправильно с государственной точки зрения, но она от всей души пожелала успеха путешественникам. Ей тоже всегда хотелось узнать, что там, на краю света.

LXXII

Теперь Соэнна с трудом могла поверить, что когда-то жизнь в замке казалась ей упорядоченной и безнадежно тоскливой, а дни — похожими друг на друга как лица ее сыновей. Ныне каждый день превратился в бесценный подарок богов. Только теперь она осознала, как обедняла свою жизнь, замкнувшись в безразличии. Мелочи, вроде сладкого снега на десерт, или новая вышивка на фартуке горничной… будничная повседневность существовала в другом мире, не соприкасающимся с размеренным существованием герцогини. Теперь же она жадно впитывала в себя все оттенки цвета и звука, сплетни кухарок и солдатские байки, птичье пенье и комариный звон. Жизнь превратилась в ограненный драгоценный камень, каждый день поворачивающийся новой гранью. Дни и ночи молодой герцогини заполнил тягучий, неуемный страх, и он заставлял ее столь остро чувствовать жизнь. Спроси ее кто-нибудь, чего она страшится — Соэнна не смогла бы ответить. Гнев наместницы пугал ее, но этот страх был осознанным, от него защищали стражники и высокие стены замка, горы и сторожевые башни, законы и традиции. С этим страхом можно было жить дальше. Нечто другое, поднимающееся из самых глубин души томило молодую женщину, вызывало смутное беспокойство, а напряженная обстановка в замке и сжатые в прямую линию губы Иннуона лишь усугубляли ощущение неминуемой беды. Она не знала что случится, когда и как, но последние полгода жила с твердой уверенностью, что приближается развязка. Ее больше не удивляли ночные кошмары Элло, вспышки раздражения у герцога, плохие предзнаменования, дождем пролившиеся на головы прислуги — все неизбежно и закономерно предсказывало конец. И Соэнна спешила насладиться жизнью, впитать в себя теплые летние дни, детские голоса и смех, сковать из этих мелочей защитную броню, способную противостоять страху, способную защитить ее и детей. А мальчики росли — скоро вместо деревянных мечей они возьмут пусть еще тупые, но железные, а потом дело дойдет и до настоящего оружия. В пятый день рождения близнецам впервые разрешили сеть за один стол со взрослыми, без няниного присмотра, и даже по вечно мрачному лицу Иннуона пробежала улыбка, когда он увидел, как сконфуженный Леар прижимает кусок мяса ко дну тарелки вилкой, неловко зажатой в левой руке,. В такие минуты страх отступал в самые далекие уголки души, и Соэнна могла дышать полной грудью. Но как же редко это случалось… А тем временем снова заканчивалось короткое северное лето, и молодая женщина с ужасом ожидала наступления осени, когда холодный ветер будет заунывно подпевать вечному дождю.

В этом году Иннуон не хотел отправляться на праздник урожая. Аред с ней, традицией, он чувствовал себя спокойно только за стенами замка, но не мог позволить, чтобы разнесся слух, будто герцог Суэрсен до того напугался, что из дому носу не кажет. А вот Элло на этот раз точно останется дома — хватит с него прошлогоднего купания. Иннуон отдавал должное изобретательности своего наследника — тот никогда не повторял дважды одну и ту же шалость. Соэнна, как всегда, осталась недовольна его решением. На эту женщину невозможно угодить! В прошлом году она чуть ли не под копыта лошади кидалась, чтобы оставить детей дома, а на этот раз встала на дыбы, когда услышала, что ее любимец останется сидеть дома, а Леар поедет на праздник. Иннуон насмешливо хмыкнул: в любой другой семье это могло бы привести к большим неприятностям в будущем. Если один брат получает то, чего лишен второй — жди беды. В любой другой семье, но только не в роду Аэллин. Что бы родители ни делали, узы близнецов им не разорвать. Элло будет сердиться на отца, дуться на мать, кричать на слуг, но никогда не затаит обиду на брата.