1

—Полагаешь, Венеция — веселый город? — переспросила пятнадцатилетняя Лиза Астахова свою закадычную подругу Аннушку Гончарову. — Мне так не показалось. Я видела дворцы, оставленные своими обедневшими хозяевами, пустые и запущенные, безлюдные тихие улицы, черные гондолы на темной воде… Бр-р! По-моему, Венеция очень печальный город…

Она ненадолго задумалась.

— Однако я не так уж права — печаль сия порою нарушается криками. Венецианцы странный народ: говорят громко, жестикулируют, о чем-то спорят, не слушая друг друга. Торговцы кричат под окнами: Frutti di mare! Frutti di mare![1].

— Все равно ты счастливица, — вздохнула Аннушка. — Пусть итальянский город и печальный, но сколько романтизма в одном только слове — Ве-неция! — Подумала и произнесла нараспев:

— И-та-лия!

Ка-за-но-ва!

Она хихикнула:

— Неужели Казанова действительно был таков, как о нем рассказывают? Думаю, я бы хотела видеть этакого мужчину у своих ног!

— И чтобы он тебя соблазнил! — в унисон подсказала Лиза.

Аннушка покраснела:

— Ах, Лизок, говорить о таком девице на выданье mauvais ton…[2].

— Миль пардон, девица на выданье! — шутливо склонилась перед нею Лиза. — Впредь я не стану в вашем присутствии даже поминать всуе Казанову и не поведаю о том, как он бежал из темницы, откуда до него никому бежать не удавалось. А уж о знаменитой куртизанке Венеции — Веронике — тем более умолчу, чтобы не оскорблять ваш девственный слух!

Аннушка затормошила ее:

— Расскажи, Лизок, о Веронике! Видела ли ты ее портрет? Так ли она хороша? А тебе показали дворец, в котором она жила, или он не сохранился? А правда ли, что Вероника спасла Венецию от нашествия турок, когда соблазнила короля Франции и заставила его помочь венецианцам? Кажется, он выделил им сто французских кораблей! Подумай, всего за одну ночь, проведенную с этой удивительной куртизанкой…

— Ого, сколько вопросов! Какой нездоровый интерес к сиим одиозным личностям! Мне жаль графа Галицкого, который получит в жены девицу с подобными наклонностями… Вероника славилась не только красотой — немало было красивых венецианок, — она имела острый ум, писала недурственные стихи и даже в турнире стихотворцев победила одного из лучших пиитов Венеции…

— Как думаешь, она была счастлива?

Горевшие любопытством глаза Аннушки уставились в зеленые глубокие глаза подруги, словно выискивая в них недосказанное.

— Была ли она счастлива? Не знаю. Венецианцы чуть было не казнили ее, как и других девиц, служивших удовлетворению их же похоти, будто нарочно забыли о том, что именно своим ремеслом она спасла неблагодарный город…

Внезапно Лиза прислушалась, а потом лукаво посмотрела на подругу.

— Чу, у крыльца колокольчик звякнул. И будто бы знакомый.

— Неужто, Лизок, и колокольцы на слух разбираешь? Ничего такого я не слыхала. Думаешь, по одному твоему слову сразу к окну кинусь? А ты меня и разоблачишь… Ничего у тебя не выйдет. У меня вовсе нет интереса ко всяким там колокольцам!

— Не хочешь верить — как хочешь, — пожала плечами Лиза; она подошла к окну и теперь глядела на улицу сквозь маленький глазок, который продышала среди морозных узоров на стекле. — А только подле нашего крыльца санки остановились. И седок на них как вальяжен! Так-то, с шиком, лишь один человек подкатывает, некий Роман Сергеевич, но, поскольку он тебе безразличен…

Аннушка, не дослушав, кинулась к окну.

— Ой, и правда граф Галицкий. На крыльцо взошел…

Она вернулась к креслу, села в него и изобразила на лице равнодушие, приняв позу непринужденную и грациозную.

— Должно, к князю Николаю Николаичу по какой нужде заехал…

— Вроде никаких дел у него с папенькой не намечается… Мне кажется, все же граф к нам зайдет.

— Думаешь, он здесь будет? — Аннушка машинально оправила кружева на платье. — Что ж, можно с ним и поздороваться… Только гляди, Лизок, чтобы никаких насмешек! Тут же оденусь и уйду.

Подруги сидели в малой гостиной, которая примыкала к Лизиной спальне. Слева от входа располагался камин, напротив которого на стене висел огромный персидский ковер, служивший не столько украшением, сколько основой для выставки коллекции оружия.

Поначалу эта коллекция, которую собирал отец Лизы князь Николай Николаевич Астахов, размещалась в библиотеке, но постепенно шкафы с книгами, занявшие там все стены, вытеснили оружие.

— Когда бряцает оружие, молчит ученая мудрость, — так Лиза перефразировала известный афоризм.

Именно она и предложила для коллекции отца свою гостиную.

— А как это соотнесется со вкусами юной девы? — недоверчиво высказался князь. — Пожалуй, практического человека отпугнет — кому нужна воинственная жена?

— За всех молодых людей, что станут у нас бывать, я, как бы ни хотела, все равно не смогу выйти замуж, — резонно ответствовала Лиза, — но один, думаю, найдется и воздаст должное коллекции, а вовсе не тому, в какой комнате она располагается.

Теперь по соседству с персидским ковром, на котором висели пистолеты, черкесские шашки, казацкие сабли, турецкие ружья, грузинские кинжалы, стоял столик с красками и мольберт, за которым порой сиживала княжна, рисуя очередную акварельку.

Причем не то чтобы акварели так уж Лизу влекли, но принято было петербургским девам выказывать склонность к изящным искусствам, так почему бы не пойти на поводу у мнения света, ежели это тебе не в тягость?

Здесь же, рядом с мольбертом, стоял небольшой письменный стол, за которым княжна изучала анатомию и латынь. А в самом углу справа стояли диванчики и кресла — на них любили сидеть немногочисленные Лизины подруги и угощаться горячим шоколадом. Его всякий раз варил им Гектор, который в доме Астаховых был за все про все.

Но вот в дальних от девичьей апартаментах послышался молодой веселый мужской голос и к маленькой гостиной Лизы протопали быстрые шаги.

А затем раздался решительный стук в дверь.

— Входите, граф, — сказала Лиза, кивая на страшную предупредительную гримасу, которую состроила ей подруга.

— Здравствуйте, Елизавета Николаевна! — Он с порога поклонился хозяйке. — Здравия и вам желаю, Анна Дмитриевна! К ручкам припасть позволите?

— Припадайте, Роман Сергеевич, — стараясь не расхохотаться, проговорила Лиза и картинно вытянула вперед изящную белую ручку.

Галицкий поцеловал, щекотнув ее своими роскошными пшеничными усами, и оглянулся на Аннушку. Та не шелохнулась.

Лиза поспешила прийти на помощь гостю:

— Аня, не сиди букой, дай графу руку. Он больше не будет. Осознал, как был не прав. Ведь так, господин Галицкий?

Она незаметно, но чувствительно толкнула Романа локтем.

— Точно так, виноват. От осознания вины весь извелся. Ни сна, ни отдыха. Аппетит потерял. Муки мученические терплю. С лица спал…

Аня, не выдержав, прыснула, но тут же ее лицо приняло прежнее суровое выражение.

— Не казните, ма шер, — взмолился Галицкий. — Разве я посмел бы нарочно не прийти, коли обещал, но тут, как назло, случился в наших палестинах мой полковой товарищ. Год не виделись, посидели, повспоминали…

— В ресторации у мадам Зверевой, — подсказала Аннушка.

— Уже доложили, — с досадой вздохнул Галицкий. — Надо же, Петербург — словно село, в котором все соседи друг за дружкою следят и все все о каждом знают!.. Что же это получается — неужели прощения мне не будет?

— Не будет! — поджав губы, произнесла Аннушка.

— А я хотел вас на санках прокатить, про охоту на волков рассказать.

— Ах, как это славно! — Лиза захлопала в ладоши, но осеклась, взглянув на неприветливое лицо подруги. — Прости, Аннушка, я совсем забыла, что тебе нездоровится!

— Как, Анна Дмитриевна недомогает? — обеспокоился молодой граф.

Аннушка не пожелала принять Лизиной подсказки, которая тотчас привела бы к примирению. Она жаждала аутодафе Галицкого.

— Я прекрасно себя чувствую.

— Говорят, государыня императрица Екатерина Алексеевна прощала даже закоренелых каторжников, кои чистосердечно раскаивались, — вроде ни к кому не обращаясь, заметил Галицкий.

Публичное сожжение осужденных на костре.

От избытка переполнявших его чувств он никак не мог усидеть на месте. Прошелся по комнате, разворошил кочергой уголья в камине и подбросил пару поленьев.

Его будущая невеста — оглашения еще не было, но родственники с обеих сторон чуть ли не с рождения определили их друг другу в супруги — обиделась и никак не хотела графа простить. А он, не привыкший просить прощения у кого бы то ни было, в этой роли чувствовал себя весьма неловко.

Кажется, Аннушка после его слов заколебалась, хотя и постаралась сохранить на лице бесстрастность. Ее губы шевельнулись было в попытке откликнуться, но потом девушка передумала, плотно сжала их и промолчала. Граф тяжело вздохнул:

— Тогда, царица моей души, позвольте удалиться в пустыню, чтобы там до конца моих ничтожных дней искупать вину, предаваясь единственно молитвам, в жалком рубище, в веригах, питаясь одним лишь черствым хлебом и водой…

Он даже стал на одно колено и покаянно склонил голову, увенчанную шапкой густых рыжих волос.

— Ежели упоминать монарших особ, — со вздохом сказала Аннушка, — то прав был государь Петр Алексеевич, когда запрещал рыжим, как пройдохам особенного сорта, свидетельствовать в суде!

— Я сражен вашими познаниями в истории, мой ангел! — удивленно заметил Галицкий, целуя протянутую наконец Анной руку.

— Это вовсе и не мои познания, — призналась она. — У нас, петербургских девиц, есть свой просветитель.

— Не стану и допытываться, кто сия таинственная персона. Лучше скажите, желаете ехать кататься или нет?

— Желаем! — воскликнула Лиза. — Но нам нужно время на сборы.

— Понятное дело, — сразу поскучнел Роман. — Тогда, с вашего позволения, пойду с князем поздороваюсь. Часика через два, как соберетесь, позовите!

— Поздороваться можете, а вот в шахматы с ним садиться не советую, — сказала Лиза. — Все равно сыграть не успеете, потому как соберемся мы быстро, за десять минут. Лучше нас в санках обождите.

— В санках? Ни за что! Я хоть и верю молодым девицам, но чувство времени у них совсем другое, нежели у точных часовых механизмов. Чему равняются их десять минут, никому из мужчин не ведомо… Как говорится, мороз невелик, а стоять не велит. Эдак отморозишь все, что есть… Собирайтесь, а я, пожалуй, на кухню загляну, да у Гектора рюмашку водочки спрошу. Тогда и ждать будет не в пример веселее…

Галицкий ушел, а Аннушка обратила к подруге недовольное лицо:

— Ты что, Лизок, десять минут взяла? Да за это время я и шляпку не завяжу.

— Я тебе помогу, — сказала Лиза. — И соберемся мы не за десять минут, а за пять, чтобы утереть нос этому противнику эмансипации. Или тебе не чудится в его речах некая насмешка над несовершенной женской природой?

— Чудится, как не чудиться! Только маменька говорит, все мужчины в своих оценках одинаковы, так что умные женщины на их измышления внимания не обращают, но не упускают случая поводить за нос всезнаек в брюках и умеют тихой сапой, если надо, настоять на своем…

— Маменька у тебя женщина выдающаяся, — согласилась Лиза.

— Она-то выдающаяся, да я супротив нее… — тяжело вздохнула Аня. — Видела, как я долго в отчуждении продержалась? На своем настоять не могу, отходчива и незатейлива. Такие, наверное, мужчинам быстро наскучивают.

— Ничего, может, сила твоя именно в слабости, — сказала Лиза, но Аннушка ее не очень поняла. Как может быть силен слабый?

Обе подружки были красавицами.

Аннушка — смуглолицая, с большими черными глазами, по-южному горячими, с темно-каштановыми густыми кудрями, которые живописно выбивались из ее прически, несмотря на все усилия горничной.

Волосы Лизы, светло-русые, тоже вились, но укладке не противились, а серо-зеленые глаза, в зависимости от освещения меняющие свой оттенок до чисто-зеленого, глядели подчас излишне серьезно. Или, по утверждению некоторых молодых людей, холодно. Но в целом ее лицо, с бело-розовой кожей, сияющими глазами, прямым точеным носиком и чуть припухлыми алыми губками, точно магнитом притягивало мужские взоры.

Словом, обе подруги, каждая своим обликом оттеняющая красоту другой, радовали глаз стороннего наблюдателя молодостью и свежестью.

Лиза все-таки на своем настояла, и меньше чем через десять минут обе девушки, закутанные в меха, выпорхнули на крыльцо. Граф Галицкий, сидя на облучке санок, лишь развел руками в притворном изумлении. Вороной конь, в санки запряженный, нетерпеливо перебирал стройными ногами.

Граф усадил девушек, обернув их ноги медвежьей полостью, и заливисто свистнул:

— Паш-шел, Блэк!

Имя, выбранное коню самим Галицким, говорило о его некоторой образованности — например, знании английского языка. Или нескольких слов, достаточных для того, чтобы черное назвать черным.

Французский он знал получше, потому что бонны его с детства были француженками.

Вообще же, как говорил Пушкин, мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь. Это относилось к Галицкому в полной мере, но ничуть его не печалило. Он не любил себя обременять. Ни знаниями, ни размышлениями на эту тему.

К тому же знания — такая эфемерная вещь! Кто оценит их глубину и множественность? Демонстрировать свою ученость всем и каждому? Нет уж, увольте! С этой точки зрения Аннушка ему в качестве спутницы жизни вполне подходила — девица без особых претензий на образованность. Он даже удивился ее высказыванию насчет уложения Петра: неужели умные книги читать принялась?

Впрочем, Галицкий догадывался, кто ее таинственный просветитель. Лизонька Астахова. К ней бы в женихи он не сунулся, не дурак! Небось эта начала бы его в лупу, точно букашку какую, разглядывать: что сказал, как сказал, о чем подумал? Сплошное напряжение души и нервов такая женщина!

Конечно, нынче она не станет свою ученость показывать. Нынче в ней детское играет: быстрая езда, залихватский кучер. Ишь, сидит безмятежная, ничего не боится, только глаза поблескивают в предвкушении острых ощущений…

Санки промчались по Петербургу как ветер. Причем Роман, как заправский кучер, кричал на прохожих:

— Па-берегись!

Наконец санки миновали последние домишки окраины и вырвались на наезженный тракт.

Галицкий крутнул ус и слегка тряхнул вожжами.

Блэк, умница, тут же шаг ускорил и теперь почти летел над слепящей на солнце глаза снежной равниной.

Раскрасневшиеся на морозе девушки повизгивали, хохотали, заражая Галицкого своим весельем. Аннушка кричала:

— Тише, граф, опрокинете!

Настроение у него было — лучше некуда, впереди виделась долгая, полная приключений жизнь… Нет, Аннушка вполне устраивала его своей беспечностью и веселым нравом. И, насколько он мог судить, легко поддавалась воспитанию, какое граф хотел бы видеть в своей жене. Вот только от дурного влияния бы ее оградить. Подружки. Чересчур дерзкой и самостоятельной.

Почти полгода провела Елизавета за границей вместе с отцом, и все это время он не спеша прибирал к рукам свою будущую невесту. То есть Галицкий хотел такую власть над Анной Гончаровой приобрести, чтобы по одному его слову она беспрекословно исполняла бы любое пожелание своего господина и повелителя. И безо всяких женских глупостей вроде истерик и упрямства.

Теперь вернулась Елизавета, и Аннушка на глазах переменилась. Стала строптивой, гордячкой. Вон какой пустяк чуть ли не в катастрофу возвела!

Галицкий опустил вожжи, и Блэк сразу перешел на шаг. Почувствовал, что в быстрой скачке более нет необходимости. Один к одному — молодой хозяин! Тоже не любит зря утруждаться!

— Отчего вы. Роман Сергеевич, так меня не любите? — вдруг среди всего этого веселья спросила его Лиза.

Галицкому стало не по себе: неужели на его лице явственно все написано или юная Астахова еще и мысли читает? Нет, конечно, такое невозможно, но ощущение открытости перед нею, прямо-таки душевной обнаженности, осталось.

— Что вы, Лизонька, — отшутился он, — разве ж можно такую красавицу не любить?

Может, правдивы слухи об их семейке? Ее папенька настолько славится своими чудачествами, что кое-кто его и впрямь побаивается. И это еще мягко сказано. Болтают о нем чуть ли не как о колдуне, чернокнижнике…

Стоит только поверить этому, как и Лизонька предстанет в неблаговидном свете… Несмотря на ее красу, древний род и немалое приданое, найдутся ли охотники связать с нею свою жизнь?..

Лиза про себя улыбнулась удивлению и даже некоторой ошеломленности от ее догадки. Тут не надо ни мыслей читать, ни особым физиономистом быть.

Не такой уж хороший актер Роман Сергеевич, чтобы умело прятать свои чувства. На его лице прямо-таки написано, что он боится, как бы Аннушка от Елизаветы независимости не набралась. Проступают в Галицком замашки восточного владыки — женщина только для утех и продолжения рода…

Да и мало кто из мужчин придерживается иного мнения. Просвещенная женщина в княжне горестно вздохнула, а юная девушка напомнила, что выехала Лизонька развлекаться, а не философии предаваться.

— Граф, вы обещали нам про охоту на волков рассказать, — напомнила Аннушка.

Галицкий заставил себя вернуться мыслями к юным девам, которых вызвался развлекать. Но успел все же подумать: «А почему Астахова так часто занимает мои мысли?»

— Не знаю, слыхали вы или нет, но в Покровском волки съели женщину с ребенком.

Понесло его! От досады, что ли? На себя самого.

Кто его тянул за язык с этой волчьей охотой? Ведь не состоялась, хоть и не по его вине…

— Какой ужас! — передернулась Аня. — А как же после этого вы не боялись… Неужели вы. Роман Сергеевич, ездили один?

— Один… А если точнее, с поросенком.

— С поросенком? — не могла успокоиться Аня. — Но зачем вам поросенок?

— Зачем? — хмыкнул Роман. — Затем, чтобы он визжал — и на его визг волки явились…

— Ну и как, явились? — поинтересовалась Лиза.

Галицкий вполне бы мог живописать подобную картину, тем более что в прошлом году он присутствовал на такой охоте. И впечатления были еще свежи. Но он не хотел выставлять себя героем там, где никакого геройства у него не получилось. Отвлечь от этой охоты девиц или поведать о том, чего не было?

Вот, пожалуй, еще одна причина его раздражения княжной: в ее присутствии он говорил почему-то не то, что хотел, и действовал не так, как ему было свойственно…

— Какой вы, граф, отчаянный! — продолжала восхищаться Аня. — Это ж надо, сам к волкам в пасть отправился! Они же могли вас растерзать!

— Наверное, граф не с голыми руками поехал, ружьишко взял, немецкое, пристрелянное…

Именно потому Галицкий и выбрал целью своих матримониальных планов Анну, а не Елизавету! Астахова-то молодая чересчур независимая. Нет ничего в ней женского, слабого, тонкого. Даже восхищения его доблестью. Все норовит своей холодностью испортить. Ее не столько интересовало то, какой опасности он подвергался, сколько волки, которых он ждал. А ведь могла бы хоть из женского кокетства повосхищаться. Ей — никакого труда, а ему приятно…

Хуже всего то, что волки поросенком не соблазнились, хотя Роман в поле их следы видел. И на поросячий визг не явились.

Получилось, граф зря проездил. Вроде и похвалиться нечем, но в глазах Аннушки он прочел такое восхищение его храбростью, такую гордость, что посчитал за лучшее на вопрос Лизы и вовсе не обращать внимания. До чего зловредная барышня! Ехидство сквозит в каждом ее слове!

Впрочем, до срока ссориться с нею не стоило, потому что юная княжна имела на его будущую жену довольно сильное влияние.

Галицкий еще некоторое время покатал подружек по полю, полихачил, слишком круто забирая на поворотах. Все хотел добиться вскрика или визга от заносчивой княжны. Но если кто и визжал, пугался, молил о пощаде, так только Аннушка. У Лизы, кажется, и губы не дрогнули. То есть дрогнули, но в смехе, а не в испуге. Крепкий орешек!

Пришлось ему возвращаться в город с некоторым сожалением в душе. Как в тот день, когда тщетно ждал в засаде волков, заставляя снова и снова визжать бедного поросенка.

Остановил санки Галицкий у кондитерской Либермана, решил еще раз испытать девушек. На этот раз сладким. Он уже знал, как Аннушка борется со своей любовью к пирожным, и почему-то был уверен, что его невеста так ведет себя, глядя на Елизавету. Та тоже наверняка себя ограничивает, но лишь менее заметно.

Здесь ему опять пришлось удивляться, потому что юная Астахова уминала пирожные за обе щеки, ничуть не заботясь об их количестве. Он подметил завистливый взгляд Аннушки и подумал, что у княжны есть свои секреты, как не толстеть, и ими она попросту не хочет делиться с подругой.

А ведь, несмотря на все ухищрения, Аня Гончарова была этакой пышечкой, грозившей со временем приобрести фигуру весьма внушительных размеров, в то время как Лиза была стройной, не имея, как говорят англичане, ни одной лишней унции жира.

Вообще-то, насколько знал Галицкий, большинству мужчин нравились именно пышечки. Если они и пели гимны худобе и граничащему с костлявостью. изяществу, то лишь в угоду красоткам, которые следовали английской моде.

Но вот в чем беда: первой женщиной Романа Сергеевича была именно англичанка. Изящная, не по-русски худощавая, она не только научила юного графа обращению с женщинами, но и на будущее определила ему идеал женской фигуры, которому полностью соответствовала княжна Астахова…

— Лизок из Венеции вернулась, — заговорила Аннушка, наверное, для того, чтобы хоть таким манером пореже брать из вазочки очередное пирожное, — ей там не понравилось.

— Не понравилась Венеция? — удивился Галицкий.

— Я такого не говорила. — Лиза стряхнула кружевным платочком сахарную пудру с красивых губ и взяла с вазочки следующее пирожное.

— Но ты сказала, что это печальный город.

— Печальный, — кивнула та с набитым ртом, ничуть не озабочиваясь правилами этикета. — Может, нам с папенькой не повезло и мы застали город-легенду не в лучшее время, но я себе представляла все намного романтичнее. Гондолы узкие, входить в них надо, пардон, задом. На улицах, как и в гондоле, не развернешься. Нет, конечно, дело не в этом. Просто я подумала, что отдельному человеку не всегда бывает хорошо там, где хорошо многим. Венеция не то что мне не понравилась… она по-своему хороша, но я подумала: как хотите, а мне наш Петербург милее…

— Не находите, княжна, что у вас по пословице получается: каждый кулик свое болото хвалит.

— Ежели кому хочется называть Петербург болотом — вольному воля. Коли историю вспомнить, так город наш и так на месте прежних болот стоит.

А только я как есть квасной патриот и ничуточки этого не стыжусь. Может, судьба мне на болоте жить.

Последняя фраза, сказанная Лизой в шутку, прозвучала неожиданно серьезно, так что Аннушка с удивлением взглянула на нее, но Галицкий ничего не заметил. Он усиленно размышлял.

Ну, скажите, люди, разве это речь пятнадцатилетней девушки? Послушать — по меньшей мере, государственный деятель рассуждает. И две такие разные девушки могут дружить между собой?!

Он все же спросил Аню:

— А как вам такое мнение о Венеции, Анна Дмитриевна?

— Лизок, по обычаю, чересчур серьезна — так я считаю. Моя бы воля, хоть завтра в Италию поехала!

Или в Египет! Или в Индию! Или на край света!

И все смотрела бы, смотрела, пока глаза не устанут!

— Сколько чувств и романтизма в сей юной деве! — скупо улыбнулась Лиза. — Вам, Роман Сергеич, повезло: Аннушка так не похожа на иных северных чопорных красавиц, в ней все открыто, ясно, чисто.

И когда вы станете старше, то поймете, каким сокровищем со временем станете обладать…

— Лиза! — вскрикнула Аннушка, отчаянно покраснев. — Зачем ты так меня расхваливаешь, словно товар на ярмарке!

— А что, разве петербургский свет не есть ярмарка невест? — пожала плечами Лиза. — Каждый знает, сколько та или иная невеста стоит и какие у нее достоинства…

— Ты сегодня невыносима! — тихо сказала Аня. — Мой брат бывает таким, когда у него наутро после шампанского голова болит. Тогда он всем недоволен и всех хает. Папенька ему в такое время пиявки рекомендует. Чтобы дурную кровь отсосали.

— Спасибо, подружка, на добром слове! — холодно сказала Лиза, не обращая внимания на Анну, глаза которой уже наполнились слезами.

Но тут же опомнилась. В самом деле, что с нею происходит? Уж не сглазил ли кто? Набросилась на Аннушку ни с того ни с сего. Вон и граф так глядит, будто закадычные подружки на его глазах, точно поссорившиеся дворовые девки, вцепились друг другу в волосья…

— Аннушка, прости меня, Христа ради! — взмолилась она. — Сама не знаю, чего меня бес за язык тянет.

Утром с левой ноги встала!

— Не сержусь я на тебя, — разулыбалась отходчивая Аня. — Маменька говорит, у нас, женщин, организация тонкая, оттого мы можем позволить себе покапризничать и побаловать себя плохим настроением.

— Побаловать плохим настроением? — удивился Галицкий. — Это что-то новенькое. Видимо, и мне у госпожи Гончаровой стоит взять несколько уроков, чтобы хоть чуть-чуть понять вашу женскую природу.

Они опять ехали в санках — на этот раз отвозили домой Лизу. А потом Галицкий должен был отвезти Аннушку.

Зимние дни коротки, вот и этот уже клонился к вечеру. Небо посерело, а на севере появились и стали собираться в кучу темные облака, подцвеченные закатом до лилового цвета.

Постепенно темные облачка сбились в плотную черную тучу, которая теперь потихоньку надвигалась на город, обещая ближе к ночи снежную бурю.

«Вот отчего у тебя такое нервное настроение, — мысленно сказала самой себе Лиза. — К перемене погоды!» Это вроде бы объясняло точившее девушку беспокойство.

Санки наконец остановились напротив дома Астаховых, и Галицкий как раз помогал Елизавете сойти, когда из дома, будто вытолкнутый мощной рукой, вывалился наружу какой-то человек. Он широко перекрестился на видневшийся вдалеке собор и пробормотал скороговоркой, но достаточно слышно:

— Колдун, прости меня господи! Как есть, чистый колдун!

— Опять! — сердито топнула ногой Лиза, едва сдерживая слезы. — Опять он взялся за свое!

— Лизок, — обеспокоенно окликнула ее Аннушка, моментально разобравшаяся, в чем дело; она придержала Галицкого, который ничего особенного в увиденной картине не заметил и как раз собирался пустить вороного во весь опор. — Может, ты к нам поедешь?

— Вот еще! — передернула плечами Лиза. — Нет уж, разберусь по горячим следам!

Она рванула на себя входную дверь с таким ожесточением, что державшийся за нее дворецкий, по прихоти ее отца прозванный Гектором, едва не столкнулся с Лизой лбом.

Дворецкий заегозил, как будто в случившемся был виноват он, и забормотал:

— Простите, княжна, я тут как раз дверь закрывал на засов, Николай Николаич приказали…

— Кто на этот раз? — грозно спросила Лиза, не поддаваясь на нарочито униженный тон Гектора.

— Пустяшный человечишко, — презрительно скривился тот. — Купец. Несвежую икру привез…

— Несвежую? — сумрачно повторила Лиза и, не раздеваясь, как была в шубке и меховом капоре, стремительно пошла через анфиладу комнат к библиотеке, в которой отец любил проводить время и порой там же принимал гостей.

Она открыла дверь, против обыкновения, даже не постучав.

2

Князь Астахов Николай Николаевич, папаша юной княжны, сидел в кресле за массивным письменным столом, украшенным бронзовыми львиными головами. Он положил на этот самый стол ноги в гусарских сапогах со шпорами и, размахивая левой рукой, в которой была зажата кубинская сигара, что-то напевал.

Вид у князя был самый причудливый. К сапогам — длинный стеганый халат и чалма со страусиным пером, скрепленным крупным рубином.

— Вырядился! — сердито сказала Лиза, потому что прекрасно понимала: нелепый наряд отца — не что иное, как попытка ее рассмешить и тем самым отвлечь от происшествия, которое только что здесь произошло, хотя, по заверениям отца, не должно было произойти.

Не так давно Николай Николаевич торжественно пообещал дочери, что никогда больше не станет шокировать гостей всевозможными штуками, которым он научился у бродячих фокусников, когда путешествовал по Индии.

— Папа! — Лиза подошла и остановилась подле стола — сплошной укор. — Ты же обещал!

— А я и не нарушил обещание. — Князь тем не менее снял ноги со стола, стараясь не смотреть в глаза дочери. — Купец! Это же не гость.

— Как ты не понимаешь, что это еще хуже! — рассердилась Лиза. — Купец. Представь, если он расскажет всем, что ты вытворяешь. Молочница перестанет носить нам молоко, мясник — присылать мясо…

Да что я тебе объясняю! Ты хочешь, чтобы я осталась старой девой. Синим чулком.

Она была так расстроена, что выпаливала все, что придет в голову. Что бы она ни говорила, в случившемся ее больше всего волновал сам отец, который от тоски пускался на такие вот авантюры — показывал всевозможные трюки, которые он подсматривал или покупал у всевозможных престидижитаторов[3].

Он не понимал, почему фокусы, показываемые мастерами иллюзионного искусства в цирке, воспринимаются зрителями как должное, а в его исполнении кажутся колдовством, а вовсе не ловкостью рук или напряжением воли…

— Ну уж и старой девой… — смущенно пробормотал князь в ответ на горячую речь дочери. — Разве ты собираешься выходить замуж за мясника?

— Не прикидывайся. — Лиза вздохнула и села в кресло напротив. — Нынче же напишу тете Софи в Москву, пусть возьмет меня к себе. Мы с нею загодя беседовали, она не возражает…

— Что значит — не возражает?! — Астахов вышел из-за стола и стал возмущенно ходить по комнате. — Не забывай, что ты — моя дочь, а я пока еще твой отец! Ишь, моду взяли — на Европу оглядываться. Уж как царь Петр ни мудрствовал, как западные привычки ни насаждал, а Россия так и осталась страной патриархальной: совершеннолетняя ты, несовершеннолетняя — родителям изволь покоряться!.. С Сонькой я еще разберусь, не возражает она, видите ли, старая курица!..

— Тетя Софи здесь ни при чем. Это ведь я ей такое предложила, а не она мне.

— А она могла сказать: как решит папенька, так и сделаем. И не идти на поводу у глупой девчонки!

— Ну да, она, значит, должна о твоей репутации заботиться. После того, как ты с нею уже пять лет не разговариваешь, на письма не отвечаешь и всем рассказываешь, что у тебя ни братьев, ни сестер нет…

Видишь, опять разговор в сторону увел!

— Прости, Лизочек, душа куражу захотела! Этот купчишка был так самонадеян, так высокомерен, что я просто не мог над ним не посмеяться…

— И в каком ты виде перед ним предстал?

— Да ни в каком! Клянусь, из-за стола не выходил…

— Все ясно, змею ему показывал. Кобру небось.

И откуда она у тебя появлялась?

— Из-за портьеры, — буркнул Астахов, сраженный догадливостью дочери.

— А перед тем заставил его на графин глядеть?

— Понятное дело, пообещал его водочкой угостить, а пока он на хрустальное стекло любовался, я ему зрение и отвел… Уж больно ты со мною строга, душечка! Я в Индии столько всего узнал, и что же теперь с этими знаниями делать прикажешь, если они против воли наружу просятся?

На самом деле в фокусе, который показал ее отец купцу, ничего таинственного не было. Ежели, конечно, знать секрет. Так называемый магнетизм. Внушение. Свою жертву отец заставлял смотреть на что-нибудь блестящее, сосредоточиться, а сам тем временем внушал ей какие угодно видения. Больше всего Астахову нравилось пугать свои жертвы змеями: кобрами или, того паче, анакондами…

— И ты не нашел ничего лучше, как пугать невежественных людей… Может, тебе в петербургских салонах представления устраивать, публику веселить?

Поговорим с Дементьевыми, этими завзятыми театралами и меломанами. Уж они-то тебе аншлаг обеспечат… Подумай над моим предложением, а? Будь мы победнее, могли бы таким манером деньги зарабатывать, а так… сиротскому приюту благотворительность окажешь…

— Я тебе не шут балаганный! — обиделся Астахов и вернулся к столу, чтобы сесть в свое любимое кресло. — Наших скучающих Печориных веселить! После такого женихов у тебя не прибавится!

Представительская сигара в его руке погасла, и он с досадой бросил ее в корзину для бумаг.

Теперь князь сидел за столом, подперев рукой красивую голову, и не смотрел на дочь, целиком уйдя в свои мысли.

Лизе стало жалко отца. Нестарый, энергичный, полный сил мужчина попросту не знал, куда себя девать. Он никак не мог найти забвения и покоя после случившейся трагедии, когда из его жизни ушла единственная женщина, которую он любил, — мать Лизы. И почти в это же время уехал из дома наследник — старший сын князя. Уехал и затерялся где-то на просторах России.

Князь совсем забросил свои хозяйственные дела, и, если бы не умный, знающий управляющий, огромное имение Астаховых давно бы пошло прахом…

В свое время Николай Николаевич дал приют семейству своего товарища — Виктора Гаврилова, с которым когда-то учился во Франции, в знаменитой Сорбонне[4]. Гаврилов оказался по-настоящему талантливым управителем. Он разумно сочетал новые методы обработки земли с искони принятыми в этих местах, к крестьянам относился с сочувствием.

Как это ни парадоксально, крестьяне Гаврилова любили. И ходили к нему со всякой своей нуждой, не хуже, чем к третейскому судье.

Прежде Астаховы наезжали летом в имение, где для Александры — жены князя, их сына и маленькой дочери был выкопан пруд и на пруду сооружены деревянные купальни.

Имение называли Отрадой. Обычно сестра Виктора Гаврилова, которая после гибели на дуэли любимого жениха жила с братом в имении, разводила перед особняком великое множество цветов. Таким образом, чтобы они цвели, сменяя друг друга, целое лето.

Лиза знала о тоске отца по матери Александре Астаховой, в девичестве Кохановской, и знала о слухах, которые ходили по Петербургу: красавица-княгиня сошлась с певцом-итальяшкой, бегала к нему на свидания в номера, за что в припадке ревности Астахов ее задушил, чтобы потом выдать причиной смерти жены сердечный припадок…

— Какой там припадок! — шептались кумушки. — Отчего тогда в закрытом гробу хоронили? Душегубец князь. Не выдержал звания рогоносца, коим наградила его любимая супруга, вот и убил ее.

— Но врач-то заключение о смерти выдал в полной форме! — возражали недоверчивые.

— Врачу такой куш за молчание отвалили, что он до собственной смерти рта не откроет. Семейный врач — почище исповедника. А иной раз приходится и как бы соучастником быть. За столько лет врачи так к своим пациентам привыкают, что становятся почти членами семьи…

— Зачем Спесивцеву, — это была фамилия врача, — какой-то там куш, он и сам не из бедных людей, — не соглашались все те же неверующие.

— Затем, что денег никогда не бывает много! — заключали первые, приговорив как пособника душегубству несчастного врача.

Словом, слухи о персоне князя Астахова, ходившие по Петербургу, рисовали его в самом зловещем свете. В основном в глазах женщин. Правда, им не переставали интересоваться вдовы и перезрелые девушки, поскольку он был не только знатен, но и богат…

Мужчины его втихомолку оправдывали. Мало ли кто грешит, но надо знать меру и не позорить своего супруга в глазах света… Да разве умеют женщины делать что-нибудь тихо, как говорится, шито-крыто?

Обязательно растрезвонят на весь свет! Если он действительно придушил неверную супругу, значит, князю ничего другого не оставалось. Не станешь же вызывать на дуэль безродного итальянца?!

Одна только Лиза знала, насколько эти наветы ее батюшкой незаслуженны. И когда она пыталась удержать его от стремления вновь и вновь эпатировать столичное общество, то надеялась, что, угомонись ее батюшка, о его чудачествах потихоньку забудут.

Но Астахов не унимался. В последний раз между отцом и дочерью разгорелся настоящий скандал, следствием которого явилось раскаяние Николая Николаевича и его торжественное обещание жить по законам общества.

— Я буду паинькой! — обещал он, целуя рассерженную дочь.

И что же? Он продержался всего полмесяца после того, как они вернулись из Италии…

— Отпугнет батюшка от тебя всех женихов, — причитала тетка Софи, та самая, с которой князь перестал поддерживать отношения. — Одно тебе, сиротке, останется — в монастырь идти!

Несмотря на то, что Софья Николаевна, урожденная Астахова, постоянно проживала в Москве, весь петербургский бомонд знал причину ссоры между братом и сестрой. Она посмела напомнить Николя, что в свое время предупреждала его и пыталась удержать от женитьбы на одной из девиц Кохановских.

Те хоть и отличались красотой, но воспитывались матерью в нестрогих правилах, смотрели на мужчин без должной скромности, как и сама мамаша, так что те самые головные украшения, о которых говорил Петербург, — называть Николя рогоносцем у нее не поворачивался язык! — были, по мнению Софьи Николаевны, вполне братом заслуженны.

Она, собственно, и не успела ничего такого о распутной Сашеньке произнести, кроме:

— А ведь я тебя предупреждала!

Князь разгневался так, что сестра испугалась, не хватил бы его удар! И закричал на нее — из-за такой то ничтожной женщины!

— Во-о-он!

Выгнал из своего дома родную сестру! Софья Николаевна поклялась, что брата ни в жизнь не простит, и не приехала потом даже на похороны невестки.

Своим подругам она признавалась, что вовсе не так зла на Николя, как хотелось бы. Любой бы на его месте вскинулся.

— На любимую мозоль князю наступила, — каялась она.

Прежде в роду Астаховых-мужчин не было ранних браков. Мужчины обычно женились после тридцати, когда уже получили образование в одном из заграничных университетов. А Николай Николаевич женился в восемнадцать лет. Причем втайне от родителей, по пути во Францию, куда он ехал учиться в Сорбонне.

Женился на Сашеньке Кохановской, потому что счел своим долгом оградить от сплетен и пересудов имя любимой женщины — та к сему времени оказалась в интересном положении.

Николай Николаевич уже хотел было не ехать на учебу, но разумная молодая жена правильно рассудила, что это покажется его родным чрезвычайной вольностью и под горячую руку они могут лишить сына наследства.

Уезжая, Астахов дал жене денег столько, сколько смог. И за все время учебы использовал каждую возможность, чтобы подработать и отправить еще, чтобы Сашенька ни в чем не нуждалась.

Получив телеграмму о рождении сына, Николай чуть было не помчался в Россию, и только настоятельная просьба жены не сердить родителей остановила его. Сына, как и принято было в роду Астаховых, тоже назвали Николаем.

К тому времени как Астахов смог вернуться после учебы в Россию, умер его отец, оставив сыну огромное имение, названное молодыми Отрадой. Их первенцу исполнилось пять лет. Дед своего внука так и не увидел.

Мать Астахова умерла годом раньше и тоже ничего не знала о внуке.

Вспоминая порой эти обстоятельства, Николай Николаевич удивлялся, как может изменить жизнь человека всего один неверный поступок. Не случись беременности Александры, женился бы он на ней?

Как ни любил он сию девицу, а где-то в глубине души осознавал правоту сестры Софии, что яблоко от яблоньки недалеко падает. Чем бы окончилась его связь с Александрой? А ничем. Женился бы на девушке хорошего рода, а Сашеньку на содержание бы взял. Хоть и злился Николай Николаевич на сестру, а, как ни крути, на том и поскользнулся…

Правда, эту мысль он от себя гнал, потому что думать так было тяжело и сама собой рождалась еще одна мысль, что за ошибки надо платить…

Через два с половиной года после смерти деда Астахова родилась Лиза.

Странно, что, увидев впервые сына, Астахов не испытал никаких чувств, похожих на отцовские. Зато при виде новорожденной Лизы он почувствовал, как все его существо затрепетало: это родная кровь!

Поэтому ли, по чему другому, но привязанности молодых родителей так и разделились. Лизу считали папенькиной дочкой, Николушку — маменькиным сынком.

Он с самого начала не был похож характером на Астаховых. Самостоятельно принял решение поступить в медицинский институт, который успешно и окончил. Ничего не хотел слышать о государевой службе, а женился и уехал в глухую провинцию, чтобы лечить сирых да убогих. Писал письма и посылал телеграммы только на имя матери…

Уход из семьи сына почти совпал по времени с уходом из жизни Астахова жены, так что чудачества князя окружающие объясняли его тоской по сыну.

Как-то само собой разумелось, что тосковать по женщине, его предавшей, — слабость непростительная…

Собственно, идея уехать в Италию принадлежала Лизе. Не то чтобы она очень хотела этой поездки, но после случившегося с английским баронетом происшествия умная девушка сочла за лучшее покинуть Петербург, пока не забудется очередная выходка отца.

В тот раз он демонстрировал свои фокусы перед англичанином, который передал Астахову привет тоже от сорбоннского приятеля князя, живущего теперь в Лондоне.

Баронет оказался редким занудой, и Астахов подозревал, что Морис Фитцджеральд дал ему адрес друга только от безнадежности, не умея отбиться от докучливого дальнего родственника. А возможно, Морис ничего такого и не думал, и Астахов подобным образом попросту оправдал свои более чем странные действия против иностранного гостя…

А гость как раз рассказывал своему русскому собеседнику об английской привычке есть по утрам овсяную кашу, как вдруг сидевший напротив него за столом князь стал странным образом меняться в лице.

Вначале англичанин подумал, что такой обман зрения случился с ним по причине утомления, или из-за множества свечей, горевших об ту пору в гостиной Астаховых, или от слишком обильного угощения, которым усиленно потчевал его князь.

Баронет протер глаза и потряс головой, но трансформации с сидящим напротив хозяином продолжались. Каким-то образом его волосы стали казаться не чем иным, как львиной гривой, а потом и вовсе окончательно оформившийся во льва князь вдруг зарычал и низверг на гостя пламя из огромной зубастой пасти.

Тот от страха обездвижел. Почувствовал такую слабость во всех членах, что попросту не мог сдвинуться с места, а когда спустя некоторое время все же пришел в себя, не обнаружил в комнате никого.

Баронет растерянно заозирался, не зная, что и подумать: то ли звать на помощь, то ли ждать, когда в гостиной кто-нибудь появится.

Последнее, видимо, оказалось самым правильным, потому что в комнату вошла хорошенькая дочка Астахова — княжна Елизавета — и призналась ему, что папенька в одночасье занемог и нижайше просит гостя его простить.

Красавица предложила баронету вина и всяких деликатесов, коими был полон стол, но ему более кусок не лез в горло. Англичанин поспешил откланяться.

Возможно, случившееся с ним не получило бы огласки, если бы после пережитых волнений баронет не зашел в ресторацию, чтобы с помощью хорошей русской водочки обрести утерянное было достоинство…

И надо же было ему наткнуться там на человека, больше которого никто в Петербурге — да и на всем белом свете — не желал зла князю Астахову. Конечно, англичанину о том знать было необязательно, потому баронет встретил просто хорошего слушателя, поощрявшего его рассказ своим вниманием.

Отставной поручик драгунского полка Прокопий Щербина испытывал нужду в деньгах. Можно было бы сказать — как всегда, но нынешняя нужда у него была крайней. Во многом благодаря князю Астахову.

Прежде Прокопий время от времени срывал банк, играя в карты с такими же, как он, отставниками или небогатыми провинциальными дворянами.

Это позволяло ему сравнительно неплохо существовать и даже откладывать на черный день.

Никто ни разу не поймал его на мошенничестве — ловкость рук отставного поручика была поистине уникальной. Но вот дернул же его черт согласиться на уговоры бывшего однополчанина, ныне благодаря неожиданно свалившемуся на него наследству богатого землевладельца! Потащился за ним в английский клуб и согласился на уговоры — сыграть по маленькой в покер.

То, что для богатеев считалось по маленькой, для Щербины было ощутимой суммой. Поручик был хорошим игроком, проигрывал крайне редко и без мошенничества, но здесь перед ним замаячила перспектива если не обогащения, то существенной поправки своих дел. И он не удержался. Смухлевал.

И опять бы ему все сошло с рук, если бы не случившийся при этой игре князь Астахов. В самый ответственный момент он сказал спокойно, но так, что слышали все:

— Выньте трефового туза, господин Щербина!

Выньте, он у вас за левым обшлагом.

Кровь бросилась поручику в лицо. Он стал подниматься из-за стола с самыми мрачными мыслями: от желания тут же на месте застрелиться до вызова князя на дуэль. Но тот не дал ему даже открыть рта:

— О дуэли со мной и не мечтайте! Я не дерусь с шулерами!

Мало того, Астахов почти сразу же ушел из клуба, а перед тем сунул в карман фрака отставного поручика денежную купюру, чего вообще прежде никто себе со Щербиной делать не позволял, со словами:

— Это вам, голубчик, за понесенный ущерб!

Как извозчику! Как половому! Так унизить потомственного дворянина! С того времени прошло больше года, а Щербина все не мог забыть перенесенного позора и скрипел зубами от ярости при одном воспоминании о словах князя и сунутой в его карман купюре…

Отставной поручик стал избегать и своего разбогатевшего товарища, и вообще те улицы, вблизи которых находился уничтоживший его репутацию клуб.

К счастью для мошенника, весть о случае с бывшим драгуном по Петербургу широко не разнеслась.

Видимо, оттого, что дело закончилось не крупным скандалом, а всего лишь позором для одного человека, передернувшего карту. Аристократы снизошли к слабости отставного военного и не то чтобы простили его, но попросту забыли. Вычеркнули из своей памяти, что для Щербины было еще горше.

В тот день он сидел в ресторации после очередной удачной игры в своем обычном кругу, где не было человека, способного, подобно князю Астахову, поймать поручика на шулерстве. А за соседний столик как раз присел зануда-баронет.

В другое время Щербина не обратил бы на иностранца никакого внимания, но, сам отлично говоривший по-английски, он услышал, как англичанин на плохом русском заказывает себе водку. И попросту решил потренироваться в языке, говорить на котором в той среде, где он сейчас вращался, было не с кем.

Под надуманным предлогом он попросился за столик баронета, а тот был так ошарашен визитом к Астаховым, так сбит с толку, что, услышав родную речь, принял Щербину прямо-таки с распростертыми объятиями и с места в карьер стал жаловаться ему на князя-колдуна, который позволяет себе вытворять мерзкие штуки с порядочным человеком.

Отставной драгун понял, что настал его звездный час. Прежде он не мог и мечтать о том, чтобы кто-то сообщал ему такие компрометирующие сведения об одной из самых известных личностей Петербурга.

Если прежде говорили, что Астахов — чудак, то после соответствующей работы, которую с удовольствием проделал Щербина, его стали подозревать в колдовстве. Причем в колдовстве, направленном против всех петербуржцев.

Лиза была права: для этого поручику вовсе не надо было хватать за полы проходящих мимо аристократов или врываться в их дома, достаточно было распускать подобные слухи среди тех, кто этих самых аристократов обслуживал. Мясники, хлебопеки, прочие мелкие лавочники с удовольствием подхватили ошарашивающие новости: вот, оказывается, почему Нева так часто выходит из берегов и чинит такие разрушения городу — силу воды использует в своих гнусных целях проклятый колдун!

Вот почему на город без конца обрушиваются потоки дождя и по небу ходят черные тучи, закрывая от горожан солнце, которое они и так нечасто видят — это все он, прячущийся под личиной князя Астахова дьявольский пособник!

Очень пригодились Щербине и слухи о зверски убитой жене. Несчастная женщина пострадала вовсе не из-за того, что князю изменила. Эта чистая душа попросту отказалась участвовать в его кознях и гнусных оргиях…

Если бы Астахов хоть чуточку заботился о своем авторитете в петербургском обществе, ему бы не составило труда найти человека, который столь усиленно настраивает против него весь столичный бомонд.

Но князю, потерявшему любимую женщину, было все равно, потому поручик и не получал по заслугам.

А вот самого поручика это нисколько не радовало. Он как раз надеялся на то, что князь обо всем узнает, станет искать с ним встречи, и тут-то они наконец столкнутся на узкой дорожке! Тогда поручик сможет застрелить Астахова на дуэли — стрелял Щербина превосходно — и отплатить за все унижения, которым тот его подверг.

Разочарование отставного драгуна не знало границ: этого светского льва Астахова ничто не интересовало! Даже собственная репутация.

Поручик по натуре не был склочником и даже в мошенничестве старался выглядеть достойно. Теперь же все его потуги оказались тщетными, то есть Щербина и в собственных глазах предстал мелким пакостником, а вовсе не великим мстителем. Естественно, он не мог забыть, кто в его неприятностях виноват, и страстно ненавидел своего погубителя.

«Неужели, — думал отставной драгун, — Астахов настолько неуязвим?» Даже несмотря на то, что многие слухам поверили, общаться с князем не перестали. Скорее, следуя заграничной моде, считали, что пусть он колдун и чернокнижник, но эти недостатки не умаляют ни его богатства, ни знатности старинного рода… Да и видели некий изыск в том, что и в Петербурге, как и в других европейских столицах, есть то, чем можно удивить. Пожалуй, слухи о колдовстве лишь прибавили князю известности.

Один умник даже, услышав слухи о колдовстве князя, расхохотался и пояснил присутствующим в одной из великосветских гостиных, что, не будь Астахов колдуном, такого чародея следовало бы выдумать.

— Подумайте, — говорил он, — во всех столицах мира существуют свои чудаки. О них говорят, их побаиваются, но именно они придают городу особый шарм, некую таинственность, романтизм и, если хотите, привлекают к нему внимание иностранцев.

В конце концов, не сплином же питерским их удивлять?

Но, как бы то ни было, у князя подрастала дочь.

Она уже вступила в возраст, когда могла считаться девицей на выданье, и Щербина подумал о том, что князь не может оставаться безразличным к судьбе дочери, а значит, будет и на улице поручика праздник.

По его сведениям, это было единственное существо на свете, которое Астахов любил больше собственной жизни. А значит, именно в этом он и был уязвим.

Если бы наш мститель знал то, что с некоторых пор составляло семейную тайну Астаховых, он бы мог немало повеселиться на счет князя…

3

Со времени происшествия, жертвой которого стал английский баронет, прошло три года.

Жизнь семьи Астаховых вроде наладилась. Князь Николай Николаевич более не блажил, а если и случалась у него тоска, корни которой знал только он сам, то он запирался на своей половине и не допускал к себе ни дочь, ни прислугу. Одному Гектору дозволялось подходить к его апартаментам и оставлять у двери поднос с едой.

Бывали, правда, моменты, когда старый князь, как его называла прислуга, — хотя Николаю Николаевичу едва исполнилось сорок четыре года, — ругался с молодой княжной за закрытыми дверями. Слуги, пытавшиеся ссору подслушать, чтобы определить ее причину, ничего не понимали из диалогов такого характера:

— Ей плохо, она хочет вернуться. Почему ты так жесток?

— Жесток? Вон как ты это понимаешь. Ударят тебя, значит, по одной щеке — подставь другую? Разве я не отказался от жизни ради нее, не запер себя в четырех стенах, не сделал себя посмешищем в глазах света?

— Скажи еще, она во всех твоих чудачествах виновата.

— И скажу! Чудачества мои, как ты заметила, все больше от тоски происходят…

— От тоски по ней?

— От тоски по мне самому… Я не жесток, я справедлив.

— Но твои любимые французы не говорят разве:

«Если женщина виновата, попроси у нее прощения»?

— Говорят. Они много чего говорят. У них, ежели хочешь знать, совсем другие нравы… А Россия сильна именно моралью.

— Но прежде ты вовсе не увлекался моралью. Папенька, ты же всегда смеялся над ханжами.

— Благо, не принято родителям держать ответ перед детьми… Я позабыл, что было прежде. В чем ты можешь упрекнуть меня? По-твоему, я плохой отец?

— Ежели не считать твоего появления на Сенатской площади…

— Ты злопамятна, голубушка! С того дня три года прошло!.. Однако тогда я повеселился. Кто еще может похвастать таким? Сколько было зрителей, и никто не понял, откуда на мне вечерний костюм появился, а потом — куда я исчез…

— Я-то думала, ты о своей шутке жалеешь, а ты, значит, гордишься.

— Согласись, ангел мой, никто из петербуржцев не сумеет мне противостоять в подобной мистерии.

Могу спорить, даже фокусники в цирке дорого бы дали, чтобы узнать мой секрет! Кто еще сможет рассказывать потомкам, как одурачил чуть ли не сотню человек!.. А ее не жалей, она сама выбрала свою долю…

В конце концов слуги решили, что господа спорят о тетке Софи, с которой князь до сих пор не помирился.

Если за отца Лиза теперь не переживала, то в ее личной жизни нет-нет да и происходили пренеприятнейшие события.

Самым большим ударом для княжны стала потеря любимой подруги. Иными словами, ее Аня, Аннушка, Анна Гончарова, по мужу Галицкая, отказала ей от дома.

Никто не объяснил Лизе внезапного охлаждения Аннушки. Просто в один из дней ей, прибывшей к Галицким с визитом, передали, что госпожа графиня просит княжну больше ее не беспокоить. Никогда.

При этом сама Аннушка к ней не вышла.

Для Лизы это было таким ударом, что она не скоро смогла от него оправиться. Даже на свой восемнадцатый день рождения она не стала устраивать большого торжества. И объявления не сделала. Однако с утра гостиная Астаховых все равно оказалась завалена цветами, и это говорило о том, что среди столичной молодежи есть такие, кто не обращал внимания на сплетни и кривотолки, коими полнился Петербург.

Будто сговорившись, ее немногочисленные приятельницы, те, кого, в отличие от Аннушки, она далеко не всегда хотела видеть, приносили ей вести не из приятных. То здесь, то там на балах и вечеринках заходили разговоры об их семье, и кто-нибудь непременно вспоминал очередной гаденький слушок про Астаховых…

Правда, как ни странно, теперь Лиза стала получать еще больше приглашений на балы и вечера, где ее, однако, чуть ли не с пристрастием расспрашивали, можно ли с помощью магии приворожить кого-нибудь и можно ли напустить порчу, сжить со свету…

Причем интересующийся обычно клялся и божился, что это вовсе не для него, а для какого-нибудь несчастного или обиженного…

Иными словами, в лице Лизы и ее отца ленивый и скучающий бомонд видел людей, которые могут развеять скуку, поскольку сами окружены тайной.

В конце концов, даже монархи держали при дворе астрологов, карликов и всевозможных уродцев, только чтобы те не давали им скучать…

Лиза сначала думала, что пройдет время и все забудут о выходках отца. Но молва не унималась. Княжна не могла понять, что это означает.

А означало это, что уже было сошедший со сцены, разобиженный на Астаховых поручик появился на ней опять, чтобы продолжать делать пакости и самому князю, и его дочери, потому что теперь имел некую моральную поддержку.

Это он в приватной беседе, как военный военному, рассказал Галицкому, с каким страшным семейством знается молодая жена Галицкого, тем более что тогда Анна была на сносях. А ну как ребенок родится о двух головах или шестипалый, мало ли?

Щербина даже не ожидал, что семена попадут на такую ухоженную почву! Галицкий давно искал повода отвратить от жены Елизавету, дружба с которой никогда ему не нравилась. И даже раздражала. Таким образом бывший драгун оказался для него подарком небес.

Значит, слухи, которые ходят по Петербургу об этой семейке, не на пустом месте выросли? Князюшка в самом деле занимается черной магией? Наверняка и дочка приложила к тому свою аристократическую ручку А если она служит сатане, то так ли уж добродетельна? Вдруг и это лишь показное? Тогда странно, что она никогда не дарила своим вниманием Галицкого, который считал себя красавцем-мужчиной.

Словом, молодой графине пришлось выбирать между мужем и лучшей подругой. Она поплакала, поплакала, да куда денешься. С мужем в церкви венчаны, да и ребенок не сегодня-завтра родится…

Все же недаром говорят: на всяк товар есть свой купец. Старался Щербина, старался, а количество женихов в гостиной Астаховых не уменьшалось.

Князь — колдун? Вот и повод: женившись на дочери, отказать ему от дома. Пусть сидит в своем особняке, как медведь в берлоге, и колдует себе на здоровье!.

За те триста тысяч рублей, что дают за княжной в приданое, можно и дом отдельный отстроить, и еще на много чего другого останется…

Все бы, может, обошлось, да чудить начала сама княжна…

Оставшись без подруги, Лиза некоторое время тосковала, но потом подумала, что у них в роду это фамильное — пускаться от безделья на всякие глупости. Потому она решила заняться делом и однажды отыскала книги брата по медицине, чтобы потихоньку их изучать, помня, как Николка целыми днями зубрил латинские названия различных частей тела.

Может, латынь Лизе и не была нужна, но на всякий случай некоторое время она брала уроки у одного студента-медика, который заодно и объяснил ей кое-что из анатомии.

К сожалению, уроки были прерваны. Студент увлекся своей ученицей не на шутку, княжна же не питала к нему никаких нежных чувств. Настойчивое обожание медика в конце концов Лизу утомило, и с учебой пришлось проститься.

Стремлению дочери к сугубо мужскому образованию — известно ведь, освоить медицину женщине не дано! — князь тем не менее не препятствовал. Даже посмеивался: мол, не пойдет ли его красавица-дочка по стопам брата, от которого уже четыре года не было никаких известий.

— Николай все моровые болезни изучал: чуму, холеру…

Чувствовалось, что отец не только пенял сыну на своеволие, — не послушался, на государевой службе быть не захотел! — но и пытался понять, что Николая интересует? Решил избавить землю от эпидемий?

Утопист! Надо было отдать его в монастырь. Мог бы тогда хоть изредка поехать поглядеть на него…

— А ты навроде бабки-знахарки станешь. Будешь пиявки ставить, клистиры, заговоры-наговоры вкупе с молитвой читать.

— Отчего не почитать молитву, ежели она поможет, — спокойно отвечала Лиза, но пока вовсе не чувствовала в себе достаточно знаний и умений, чтобы всерьез говорить о медицине.

А потянуло ее к этой науке после того, как Лиза перенесла жесточайшую инфлюэнцу[5].

Никогда прежде она не видела отца таким испуганным. В первую же ночь, когда она металась в жару, он сам, оказывается, поехал за врачом. Слугам доверил лишь заложить лошадей, сам же ими и правил, считая, что кучер не сможет так быстро доехать.

Он вытащил врача из постели, не давал ему толком одеться. Путался под ногами и жалобно причитал:

— Быстрее, голубчик, миленький, быстрее, дочь умирает!

Пока наконец рассерженный доктор силком не усадил его в кресло и не налил рюмку водки со словами:

— Возьмите себя в руки, князь! Я буду готов через три минуты…

А потом Лиза слышала, будто через вату — или это ей показалось? — как доктор говорил:

— Все в руках божьих!

Девушка ненадолго приходила в себя, потом опять проваливалась в забытье и каждый раз в минуты просветления видела у кровати бодрствующего отца.

Но по-настоящему хорошо она почувствовала себя лишь тогда, когда князь положил ладонь на ее лоб и стал что-то шептать. Чувство неземного блаженства охватило Лизу.

В один момент будто лопнул обруч, который жестко сковывал ее голову; девушке показалось, что именно он не давал болезни выйти наружу.

Наверное, это блаженство отразилось на ее лице, потому что отец отдернул руку, но Лиза прошептала:

— Пожалуйста, папенька, подержи еще свою руку.

Мне стало так легко, словно я заново родилась.

Потом она заснула и уже не видела, как ушел отец, а на его месте Лиза, проснувшись поутру почти здоровой, увидела свою любимую нянюшку Варвару Алексеевну, которую нарочно привезли из Отрады.

Лиза ей и обрадовалась и подосадовала: она чувствовала себя достаточно бодрой и здоровой, чтобы встать с кровати, но знала, что нянюшка этого никогда не допустит.

— Ишь, чуть жар спал, сразу из кровати прыг! — сердилась та. — Вергилий Иваныч наказал: встать не ранее чем через неделю.

Лизе ничего не оставалось, как покориться.

Князь заходил проведывать дочь каждый день и как бы между прочим интересовался:

— Лизочек! Ты ничего особенного в себе не чувствуешь?

В первый раз Лиза весело ответила:

— Чувствую, папенька!

И с удивлением заметила, как он вздрогнул.

— Я чувствую, — продолжала она, — что уже выздоровела и отлежала себе все бока, а нянька Варвара продержит меня в постели еще не один день! Ты бы замолвил словечко…

Князь отчего-то рассердился и пробурчал, что лежать она будет столько, сколько скажет доктор. Раз он говорит, что нельзя вставать, значит, так тому и быть!

А потом началось то, чему Лиза вначале удивилась, чему не сразу поверила и даже подумала, будто у нее что-то случилось со зрением.

— Ну, как тут наша больная?

С таким привычным для себя и пациентов вопросом доктор Вергилий Иваныч вошел на следующее утро в спальню Лизы Астаховой. Девушка машинально взглянула на торчащий из кармана врача стетоскоп и совершенно отчетливо увидела, как прямо за ним, будто не в грудной клетке, а в прозрачном сосуде, бьется сердце.

Лиза сморгнула и даже прикрыла глаза, а когда перевела взгляд левее, то есть, по отношению к доктору, на правую половину его тела, совершенно отчетливо увидела его печень. Тогда она точно и не знала, что это именно печень, просто догадалась. Такое видение девушку ничуть не обрадовало, тем более что ему не находилось никакого объяснения.

Впрочем, она припомнила слова отца насчет того, что может чувствовать что-то особенное, и заподозрила поначалу: уж не заколдовал ли он ее? Но тут же над собой посмеялась — слишком батюшка любил ее, чтобы нанести своему дитяти какой-нибудь вред…

Значит, пока Лиза сама не разберется, что к чему, она никому о своих странных способностях говорить не станет. И раз уж так получается, что она видит человека насквозь в самом прямом смысле слова, то нужно как следует изучить, что же она видит? Иными словами, нельзя ли помочь больным людям — вовремя подсказать, что надо лечить тот или иной орган, который они пока не считают больным…

В своем изучении анатомии Лиза преуспела. Она уже основательно разбиралась во внутреннем строении человека, знала, как выглядит здоровый орган и как — пораженный болезнью. Правда, пока не знала-, как полученными знаниями распорядиться.

Зачем ей это ясновидение? С кем поделиться?

У кого попросить совета? Лиза напоминала самой себе Петуха из басни Крылова: «Петух нашел жемчужное зерно и говорит: „Куда оно?“

Елизавета уже два года как выезжала в свет и, надо сказать, поклонников имела вполне достаточно, чтобы не сидеть у стены с равнодушным видом, обмахиваясь веером и беседуя ни о чем с какой-нибудь такой же девицей, обойденной вниманием.

Не иначе, по неразумению девическому или из озорства, именно на балу у генерал-майора Бутурлина весьма предерзко Лиза отвечала на упреки некоего графа Роговцева, обозвавшего ее Снежной королевой.

В последнее время граф частенько бывал с визитами в доме Астаховых, и всегда с одним и тем же: делал Лизоньке предложение руки и сердца. Он считался одним из самых завидных женихов Петербурга по причине огромного богатства и потому никак не мог понять холодности княжны, в то время как в других домах его всегда принимали с распростертыми объятиями и просто-таки заглядывали в рот: не произнесет ли Владимир Львович слов, которых так ждут от него матери невест на выданье…

— Ну почему вы ко мне холодны, Елизавета Николаевна, почему? — вопрошал граф.

Он так допек Лизу своими приставаниями, что она выпалила:

— Потому, Владимир Львович, что не хочу в скором времени вдовой остаться. Может, другая какая девица порадовалась бы вашему несчастью, согласилась, но я не могу… Ваша печень… она же совсем разрушена!

Граф отшатнулся от княжны, как от прокаженной. И даже те, кто не слышал их разговора, заметили смертельную бледность, покрывшую лицо Роговцева.

Больше в особняке Астаховых он не появлялся, а Лизе рассказывали ее знакомые, что граф посещает самых дорогих врачей и выспрашивает их про свою печень — так ли его дела плохи?

Но дорогие врачи потому и дороги, что они не говорят своим пациентам всей правды, а то и вообще правды не говорят, зато очень хорошо умеют успокаивать.

Печень Роговцева щупали и мяли, что-то бормотали по-латыни, а перевели ему так:

— Увеличена печенка, не без того. Надо ехать на воды. Лучше в Карлсбад.

Ободренный ими граф в момент собрался и отбыл на воды, где вскорости и скончался.

Надо сказать, весть о его смерти петербургский бомонд не поразила. Все вдруг стали вспоминать, что в последнее время граф и вправду плохо выглядел: был весь какой-то желтый, под глазами мешки.

Княжна Астахова оказалась не то чтобы проницательнее других, а просто не по-девичьи резвой на язык, в силу своей молодости и недостаточного воспитания.

Как тут не вспомнить Грибоедова, который говорил, что злые языки страшнее пистолета. Но опять действие развивалось вовсе не по той пьесе, которую пытался ставить поручик Щербина: вместо того чтобы заинтересоваться дьявольскими способностями княжны, свет стал привычно объяснять несдержанность княжны недостатком воспитания. Мол, что еще можно ожидать от дочери Александры Кохановской!

Так бы происшествие и забылось, вполне объясненное светскими умниками, если бы через некоторое время не последовало второе.

На этот раз конфуз случился на балу у обер-прокурора Синода[6]. Потому и событие получило широкую огласку.

Некий гусарский полковник, схоронивший уже двух жен и, несмотря на это, опять подбиравший себе девицу из самых молодых, заявил при всех, что не потерпит отказа, ежели княжна не мотивирует причины своей холодности к столь блестящей партии, каковой он себя, безо всякого сомнения, считал.

Полковнику было пятьдесят. Он имел в придачу к своим обширным имениям солидное брюшко и склочный характер. А кроме того, считал, что с молоденькими девицами церемониться не стоит, потому как они нуждаются в хорошей дрессировке и выучке, как и столь любимые им лошади.

Кое в чем он был прав: Лиза в отсутствие над нею бдительного родительского ока стала позволять себе чересчур откровенные высказывания, что в конце концов должно было плохо кончиться. Кроме того, она не чувствовала особого пиетета ни к возрасту своих ухажеров, ни к их регалиям, ни к общественному положению, а потому и вызывала у них раздражение.

Подобные разговоры и тон, конечно же, не красили девицу на выданье и отвращали от нее людей солидных и понимающих толк в девическом смирении и покорстве.

Вот что, например, она сказала бравому полковнику:

— Ах, мон ами, не с вашим сердцем на молодых лугах галопировать! Вон и каменья в почках у вас, и сосуды сужены, и каверна правого легкого.

Полковник от такой непочтительности побагровел и начал было говорить что-то о розгах, коих недополучила в детстве недостойная девица…

Один из приятелей поспешил полковника увести, потому как сей монолог непременно окончился бы скандалом, — молодые люди, толпившиеся вокруг княжны и наслаждавшиеся ее острым язычком и тем, как она убирает с их дороги очередного соискателя ее руки и сердца, получали удовольствие от вида униженного богатого старика, которые так часто вырывали у них из-под носа самых красивых невест…

Если бы князь Астахов не был так погружен в свои собственные переживания, он, возможно, раньше успел бы пресечь подобные упражнения своей доченьки.

Вместо этого по прошествии трех лет отец и дочь как бы поменялись ролями: князь присмирел, а Лизонька разошлась не на шутку.

Но даже теперь о Лизиных выпадах он узнал из вторых рук — от баронессы Евлампии Порфирьевны Милорадович, которая однажды приехала к нему с визитом, чтобы поговорить с ним тет-а-тет.

Хороша была баронесса — той самой осенней женской красой, которую по аналогии с природой можно было бы описать словами Пушкина как пышное природы увяданье, в багрец и золото одетое…

Князь величал себя консерватором. Когда при нем порой обсуждались достоинства той или иной субтильной красавицы, он от спора уклонялся. Иначе вынужден был бы признать, что красотки Рубенса куда милее ему бледных, затянутых в корсет северных дев.

Евлампия Порфирьевна была полностью в его вкусе. Он так и сказал ей, рассыпаясь в комплиментах:

— Не стареете, баронесса, с годами вы только ценность приобретаете, как изделие природы выдающееся, радующее глаз мужчины, который понимает настоящую красоту…

— Ишь, распелся! — Баронесса шутя хлопнула его по руке, которой он нарочито долго удерживал ее руку.

— Кофе, чаю или изволите отобедать со мной? — поинтересовался он.

— Разговор у нас, Николай Николаевич, пойдет сугубо приватный, потому вели накрыть в библиотеке. Небольшой ленч, как говорят англичане. Видишь, и я в таких делах образовываться стала. Знаю, библиотека — твое любимое убежище. Хочу и я этим воздухом подышать, юность вспомнить…

Они понимающе переглянулись. Когда-то баронесса — урожденная графиня Шелихова — бывала в этой библиотеке. И Николаю Николаевичу удалось сорвать поцелуй с невинных девичьих губ красавицы Евлампии, но судьба распорядилась таким манером, что девицу Шелихову отдали замуж за Милорадовича тогда, когда Астахов о женитьбе и не помышлял.

С той поры близко общаться старым знакомцам не доводилось.

Теперь Евлампия приехала к нему сама, и некоторое время товарищи юности жадно разглядывали друг друга, что-то молча отмечая для себя.

— Постарела я, Николушка, чего уж там! — с усмешкой заметила баронесса. — Гляди не гляди, а молодость уже не вернешь…

— Подхалимничать не стану, не девица, это так, но женщина, как говорится, в самом соку, приятно посмотреть.

— Ах ты, старый льстец! Ну да ладно, все одно приятно сердечко потешить, лестное о себе послушать. Только я к тебе не за этим пожаловала…Тебе ведомо, Николя, что наши дочери подружились? Людмила моя все уши прожужжала, какая умница Лизонька Астахова, какая затейница! Я супротив их дружбы не возражала. До вчерашнего дня…

— А что случилось вчера? — удивился князь. — Лиза мне ничего не рассказывала.

— Разумеется, таким поступком она вряд ли станет хвалиться! — усмехнулась баронесса.

В ее устах «таким» прозвучало зловеще. Астахов нахмурился:

— Сдается мне, что-то я упустил.

— Упустил, вовремя не подумал, — кивнула она. — Раз уж ты супругу похоронил…

Баронесса будто невзначай споткнулась на этом слове, и у Астахова мелькнула мысль: неужели она ЗНАЕТ? Но откуда?

— ..Но что твое, то твое, на тайну сердца покушаться не стану… А вот о дочери ты не позаботился.

Надо было либо жениться на другой, привести в дом женщину, пусть и мачеху, была бы умная, либо взять какую-нибудь экономку. А то как получается? Что ни слуга у тебя, то мужик, и всякий, как и ты, с причудами. Взять хотя бы твоего Гектора. Уж такому бы я свою дочь не доверила…

— Ты, Лапушка, как и прежде, все норовишь от печки начать… — проговорил князь и осекся, как она среагирует на «Лапушку».

— Лапушка, — грустно повторила баронесса. — Так уж меня давно не кличут… Потерпи, не перебивай, вопрос больно важен… Я за свою Милочку не боюсь, она у меня девка крепкая, ее с пути не своротишь, а вот слухи, что по Петербургу поползли, могут и ее задеть. Как я ни сочувствую тебе, вдовому, а своя кровинушка мне дороже, согласись…

— Давай уж, рассказывай, что давеча случилось?

Что учудила моя послушная дочурка? Ты знаешь, не о себе пекусь, по мне — что думает свет, пустое, наплевать…

— Да уж, — согласилась Евлампия Порфирьевна, — видела, что ты вытворял на Сенатской. В шлафроке, в шлепанцах… — Она оживилась, вспоминая. — Ну-тка, поведай мне, как старому товарищу, откуда на тебе потом фрак оказался? Очевидцы шептались, что, мол, это колдовство, а я так думаю, фокус какой-то. Колдовство! Какой из тебя, Николушка, прости господи, колдун?.. Поделился бы, как ты это делаешь.

— Секрет сего фокуса. Лапушка, я в Индии купил у одного факира за тысячу рупий…

— Рупий у меня нет, но четвертной билет я тебе уплачу.

— Ты всегда была любопытной! Как девчонка, ей-богу!.. Станешь этот фокус другим показывать, и тебя колдуньей прозовут…

— Ох, и взаправду куда-то меня повело! Воздух у тебя такой, что ли? Попробуй только колдовать! — Она погрозила Астахову пальцем. — А голову ты мне все-таки заморочил. Совсем, дура старая, забыла, зачем приехала.

— Рассказать о бале у обер-прокурора, на котором моя Лизочек отличилась.

— Ты прав, Николя, дочь в папеньку удалась…

А был на том бале известный тебе гусарский полковник, с которым Лиза предерзко себя повела. По моему разумению, он того заслуживал, да только устои нашего общества не дозволяют молодым девицам вести себя подобно мужчинам-бретерам[7]… Но даже не то плохо, что Лиза дерзила, а то, что она при всех стала рассказывать, что у старого гусара со здоровьем: мол, и сердце больное, и почки, и еще что-то…

Особу мужеского пола он бы на дуэль вызвал, а что с девицей делать? В общем, то ли от расстройства, то ли еще от чего, а с полковником, едва он до дома добрался, случился апоплексический удар. Да такой удар, что не приведи бог! Паралич его разбил. Петербург пока молчит, но когда узнают… Я о том по секрету от молочницы проведала… Добро бы, один такой случай, но после Роговцева слухи поползли, что Лиза твоя, прости, мон шер, чистая ведьма. Что, бают, немудрено при отце-то колдуне!

— Это про какого ты Роговцева говоришь? — спросил Астахов. — Про того, что умер недавно?

— Про того самого. Именно ему твоя прелестница-дочурка эту смерть и предсказала!.. Выдал бы ты ее замуж за хорошего человека, Николай Николаич!

Появятся у нее домашние заботы, дети пойдут, глядишь, и забудется все… Что глаза-то опустил? Обидела я тебя?

— Насторожила. Понимаю ведь, не только о своей Милочке печешься.

— Признаюсь, не только о ней. В память о нашей юношеской дружбе. Ведь ежели я тебе о том не поведаю, ты же так и будешь сидеть сычом в своем углу.

Молодых девиц воспитывать надо. И учинять над ними строгий родительский надзор, ибо молодая кровь в них играет и порой они границ своих сил не ощущают…

С тем баронесса уехала, оставив Астахова в глубоком раздумье.

4

—И давно это у тебя началось?

Князь почти ворвался в спальню к Лизе, когда она едва открыла глаза, чтобы поудобнее устроиться у подноса со свежим кофе и хрустящими рогаликами, которые принесла ей горничная.

Лиза не то чтобы испугалась взъерошенного и разозленного отца, но неприятно поразилась. Прежде он никогда к ней вот так, без стука, не являлся. Виду она не показала, а не спеша откусила кусочек рогалика, отпила глоток кофе и только потом поинтересовалась:

— Что, папенька, началось?

— «Что, папенька»! — передразнил Астахов нарочито округленные глаза дочери и ее якобы непонимающий взгляд. — А то ты не знаешь — что!

Лиза опустила глаза, как бы не в силах выдержать пронизывающий взгляд отца. То есть теперь она могла бы посмотреть на него так же, но у девушки хватало ума не состязаться с родителем в том, в чем он давно был мастер. Да и разочаровывать его не хотелось, раз уж он предпочитал не замечать, как выросла его дочь и как много она теперь понимает.

— После того, как я переболела инфлюэнцей, — тихо проговорила она.

— Господи, за что караешь? — побледнел князь.

— Кажется, тут не к господу надо обращаться, а к его извечному противнику… — несколько развязно начала говорить Лиза; приобретение ею таких отличных от других способностей будоражило девушку, странным образом пробуждая прежде несвойственную разухабистость и даже амикошонство[8].

— Молчать! — вдруг закричал Астахов, ни разу в жизни не повышавший голос на дочь. — Не позволю!

С перепугу Лиза съежилась, пролив кофе на поднос. Она прикрыла глаза, ожидая, что отец ударит ее.

Но князь и сам сконфузился от своей выходки, опустил голову, глухо сказал:

— Прости, мой ангел, это я во всем виноват.

— Нет, папенька, я виновата! — заплакала справедливая Лиза. Она понимала, что перегнула палку и действительно забыла всякие приличия, опьянев от нежданного таланта, как бы возвысившего ее над другими людьми. — Я перешла всяческие границы.

Вела себя как enfant terrible[9], как торговка в мелочной лавке!

Она отставила в сторону поднос с завтраком и, встав с кровати, обняла отца. А он прижал дочь к себе, как в детстве, и сказал:

— Я так хотел тебя уберечь от этого…

— От чего — от этого? — Лиза вопросительно подняла на него глаза.

— От того, что я до сих пор затрудняюсь обозначить: сие дар свыше или наше фамильное проклятие…

— Но раз уж оно, как ты говоришь, свершилось, то, может, ты расскажешь мне обо всем? — предложила Лиза.

— Наверное, надо было рассказать давно, — согласно кивнул Астахов. — Но я думал — наивный! — будто мне удастся с такими способностями жить как все, не обращая вовсе на них внимания… Кто отметил печатью наш род, Всевышний или Князь Тьмы, трудно сказать. Вначале, когда открываешь в себе ЭТО, в приступе эйфории кажешься себе избранным, да не просто отличным от других людей, а воспарившим к небесам, причастным к высшим сферам…

— Я такое тоже почувствовала, — смущенно кивнула Лиза.

— Но сие — не что иное, как anguis in herba…[10] О наших прародителях, отмеченных сей печатью, я знаю немного, но точно, что никого из них дар не сделал счастливым. Если кто-то и бывал счастлив, то не благодаря своим особенностям, а как бы вопреки им…

— Потому ты и хотел меня уберечь?

— Хотел, — вымученно улыбнулся он. — С самого детства я боялся к тебе прикоснуться с мыслью что-то предсказать, воспрепятствовать, как-то изменить текущий ход событий. Убеждал себя: не тронь лихо — будет тихо… Но ты заболела, и я испугался, что могу тебя потерять… Не выдержал, влил в тебя силу, а будто дурную кровь…

— Видно, чему бывать, того не миновать, — со вздохом заключила Лиза. — Думаю, ничего ты в меня не влил, а просто пробудил к жизни то, что и само проснулось бы в свое время… Потому стоит ли нам горевать над тем, чего мы все равно изменить не в силах? Ничем хорошим, как выяснилось, такое не кончается. И еще, папенька, хочу я тебе попенять: не скрой ты от меня сего факта — не стала бы и я бахвалиться, ясновидящей себя перед всеми выказывать.

Пока итог наших усилий неутешителен: тебя по Петербургу колдуном прославили, меня — ведьмой…

Этак недолго и от церкви анафему получить. Тогда можно и не говорить о каких-то там женихах для меня, а для тебя, надо думать, о внуках.

— Что же ты, Лизочек, предлагаешь?

— Для начала умом пораскинуть, нет ли у нас недоброжелателя какого? Того, кого ненароком обидели или дорогу перешли или для кого наше участие в его судьбе оказалось пагубным…

— Это, душа моя, ты романов начиталась. Там тайные недоброжелатели и роковые мстители выведены в повествовании для остроты сюжета. Ежели в сей жизни кто на меня всерьез обижен, то лишь мой старший сын и твой брат Николай…

— И маменька, — тихо уточнила Лиза.

— Опять?! — вскричал князь, до того спокойно обнимавший дочь за плечи; он быстро пошел к двери, но потом опомнился и остановился. Горестно предложил:

— Начни-ка еще и ты меня душегубцем изображать…

— Папенька!

Астахов расстроенно присел на банкетку у двери.

— Поневоле вспомнишь народную мудрость: за свой труд попал в хомут!.. Кому расскажи — не поверят! Девятнадцатый век на дворе, а я будто язычник какой, что от христиан в пустоши скрывается. Сидит в норе и боится нос наружу высунуть, ведь гонители по следам идут, и он уже слышит зловонное дыхание псов, коих они на привязи ведут, чтобы нечестивца затравить… Эк ты на меня подействовала! Разошелся, почище иного романиста…

Князь с досадою стукнул себя по коленке.

— Вишь, как заговорил!.. Оправдываться стал, а сие указует на то, что виноват… А и виноват! Кому доверился? Женщине, у коей волос долог, да ум короток… Смешно сказать, в ногах у меня валялась: отпусти, родимый, пожалей!.. У мужа просилась к полюбовнику уйти! Другой бы тут же, на месте, и убил неверную!.. Вот и доныне: рассуждаю перед тобой, а у самого в груди все горит…

— Папенька, — испуганно проговорила Лиза, — но ты мне никогда о том не сказывал. Только пояснил, что осерчал на матушку да отправил ее с глаз долой…

— Ну да, а ты хотела бы, чтобы я перед тобой, сопливкой, твою же родную мать позорил?

— Но ежели она сама…

— Сама… Тетка Софи оказалась права: наследственность у твоей матушки тяжелая… Три дочери было у ее матери, и все трое плохо кончили: одну муж с любовником застал и убил в припадке ревности. Другая с турецким торговцем сбежала. Он ею попользовался, да в гарем продал. Какому-то собрату-купцу…

А той, о ком мы с тобой говорим, итальянский певец полюбился. Без гроша в кармане… Матушка-то твоя тоже романы обожала. Мнилось, и в жизни так же — с милым рай в шалаше… Денег я ей, понятно, не дал.

Согласись, это было бы уже чересчур…

— Боже мой, — прошептала Лиза, — как же ты столько лет… жил один, терпел напраслину…

— Единственно, перед кем я виноватым себя чувствую, так это перед Вергилием… Иванычем. Заставил его лжесвидетельствовать. На живую свидетельство о смерти сочинять. Я ему такие деньги предлагал! Ни копейки не взял. Сам же он, кстати, и придумал закрытый гроб похоронить. Любопытным объяснял что-то по своему, по-научному…

— А нельзя было просто так отпустить ее, да и все?

— Нельзя. Мне надо было о подрастающей дочери думать. Живой-то она могла себе много чего вытребовать. Атак я ей условие поставил: хочешь с другим жить — умри!..

— А если она все-таки объявиться захочет?

— Иными словами, нарушить наш договор? Уж тогда-то я с нею церемониться не стану.

— Она все-таки моя мать, — тихо заметила Лиза.

— Лизочек! — Он опять обнял дочь. — Конечно, я не мог заменить тебе мать, но я всегда старался быть с тобою рядом… Нынче баронесса Милорадович пеняла мне, что ты без женского присмотра выросла.

Надо, мол, было хоть мачеху в дом привести. Но представь, как я мог обмануть какую-нибудь добрую женщину и венчаться с нею в церкви, будучи тогда двоеженцем. Ведь пока жива твоя мать…

— Спасибо, папенька, что ты не привел мачеху и никому под присмотр меня не отдал! Обещаю впредь вести себя так, чтобы ты меня не стыдился и не угрызался муками совести, что чего-то там мне недодал…

Ты — лучший отец на свете!

— Нет, не успокаивай меня, Лиза, я порой о своей роли отца забывал. Иной раз в тоске кое-что вытворял… Прости, ежели нанес ущерб твоему положению. Быть дочерью колдуна… Не каждый из молодых людей отважится такую назвать своей невестой…

— Как и иметь невестой ведьму, — улыбнулась Лиза и обняла отца. — А все равно я тебя люблю.

— Ишь, мягко стелет! — нарочито возмутился князь. — Значит, все равно?

— Каюсь, я так, из вредности, — повинилась Лиза.

— Ладно, завтракай. Кофе-то небось остыл?

Он вышел из спальни дочери, прикрыв за собою дверь.

С некоторых пор у Лизы появился закадычный друг по имени Петр Жемчужников. То есть он хотел быть для красавицы-княжны больше, чем просто друг, и в надежде на перемены в своем положении пока решил быть при своей принцессе в качестве пажа или мальчика на побегушках, чтобы иметь возможность видеться с ней и вовремя пресечь опасность в лице какого-нибудь ловеласа, могущего заступить ему дорогу.

Вот к нему-то, к Пете, едва позавтракав и одевшись, послала с поручением свою горничную Елизавета свет Николаевна.

По отцовской линии Петр Жемчужников был незнатен. Мать его, Дарья Петровна Голикова, происходила из семьи аристократической, но бедной. Род Голиковых восходил чуть ли не к Рюриковичам. За Дарьей приданого не давали, но посватавшийся к ней в свое время Валерьян Жемчужников никогда о том не пожалел. Его капиталов вполне хватало, чтобы не помышлять о такой мелочи, как приданое.

Брак Валерьяна с Дарьей можно было бы назвать идеальным. Тонкий такт, образованность, изящное воспитание жены вкупе с большими деньгами и богатырским здоровьем мужа.

Дети у Жемчужниковых выдались как на подбор: два сына, высокие, стройные, ловкие, и две дочери-красавицы. Отношение к деторождению у супругов Жемчужниковых тоже было нетрадиционным. Дарья Петровна по согласованию с мужем не пустила дело на самотек, а родила четверых, да, как она сама говорила, мешок и завязала.

Оказался в ее женском арсенале некий не то греческий, не то египетский секрет, благодаря которому женщины из рода Голиковых рожали, когда хотели. И сколько хотели. Оттого Дарья Петровна в свои сорок восемь лет имела внешность моложавую, а фигуру, по выражению любящего мужа, как у девушки.

Жизнь в семье без напряжения, в атмосфере дружеского веселья и шутки сделала дом Жемчужниковых желанным для многих петербуржцев, жаждущих отдохнуть душой от суетности повседневного бытия.

Гостей развлекали не только настольными, но и спортивными играми, которым можно было предаваться в любое время года — по просьбе старшего сына Валерьян Ипполитович соорудил в пристройке к дому огромных размеров гимнастический зал, где и хозяева, и гости могли играть почти в любую, известную в России, спортивную игру.

Братья Жемчужниковы оба были хорошими спортсменами, но Петр, несомненно, выдался человеком незаурядным. Наездник он был на зависть. Стрелок отменный. Фехтовальщик — от бога.

Кстати, для обучения фехтованию отец пригласил к сыновьям настоящего француза, бретера и авантюриста в молодые годы и вполне успокоившегося к зрелости.

— Пьер — талант, — с восхищением говорил он Валерьяну, — таких я видел — по пальцам считать…

— Перечесть, — улыбнувшись, поправил тот.

— Мало кого и перечесть, и считать, — с юмором вывернулся находчивый француз. — Алекс — славный мальчик, старательный, но до брата не дотягивается…

Словом, Петр Жемчужников котировался в Петербурге как завидный жених. А Валерьяна Жемчужникова никто не осмеливался называть выскочкой, нуворишем, но ежели кто при его имени и кривил губы, то вслух старался своего пренебрежения не выказывать. Этот сибирский медведь может во гневе и заломать. Сам, конечно, не станет руки марать, а найдет какого-никакого бродягу с большой дороги…

Таким манером недоброхоты и оправдывали свой страх перед Валерьяном, хотя никто не знал и слыхом не слыхивал, чтобы за ним этакое водилось. Наверняка только знали, что Жемчужников-старший в молодости заведовал пушной факторией. Весь российский Север проехал. На мехах и разбогател, скупая их у аборигенов за плату ничтожную.

Поминали лишь однажды высказанные им в запале слова, что, захоти он, с потрохами купит весь Петербург, лживый и ленивый…

Вот какого родителя сын влюбился в княжну Лизоньку Астахову. И в тот момент, как горничная вышеупомянутой девицы спешила с поручением к дому Жемчужниковых, старший сын беседовал с отцом в его кабинете.

— Такое дело, отец, — басил Петр, — похоже, я себе невесту присмотрел.

— Что-то мнешься ты, Петруша, слова подбираешь… — Валерьян поднял голову от бумаг, которыми исправно занимался после завтрака, перед тем как ехать на свои мебельные фабрики и лесопильни. — Видать, невеста у тебя из бедных. А то и бесприданница… Угадал я?

— Лучше б бесприданница, — вздохнул Петр, — люблю я ее больше жизни, а и не хотелось бы матушке удар наносить. Узнает, расстроится небось…

— Интересно, чем же это ты маменьку свою пугать собираешься? — качнул головой Жемчужников-старший. — Кажись, меня уж на что трудно удивить, и то я заинтригован… Ежели не бесприданница, то, стало быть, парвеню?[11] Помнится, меня кто-то пытался так называть, так я ему сии слова в глотку и запихнул… Прости, сын, это я отвлекся. Неужто опять не угадал?

Петр вздохнул и печально покачал головой.

— Да в кого ж ты влюбился?! — изумился отец.

— В ведьму! — выпалил молодой человек. — Только так Петербург о ней и говорит… А происхождением ее можно бы только гордиться, самое что ни на есть аристократическое, благородное, как у нашей мамы…

— Вот оно что! — Валерьян Жемчужников поднялся и вышел из-за стола. — Думаю, ерунда сие — ведьмы, колдуны… Я полсвета объездил, а ничего этакого не встречал. То есть среди тунгусов попадались шаманы, которые разные фокусы выделывали, дак фокус — он фокус и есть… Могу сказать, что сам я сроду не боялся ни леших, ни чертей, с нами, в вере крепкими, крестная сила, на нее, сынок, опирайся!

Он захохотал и с размаху хлопнул сына по плечу так, что тот покачнулся. Этакий медведище!

— Соперники твои небось хвосты поджали: а ну как и вправду ведьма? Поэтому для тебя теперь самое время. Пользуйся, иди напролом. Девицы-аристократки смелых любят. Им, видишь ли, князьки да графчики субтильные обрыдли. Им, как и всякой нормальной женщине, хочется в будущем муже крепкое плечо чувствовать… А что она говорит: да, нет?

— Ни да ни нет, — честно признался Петр.

— Вот видишь, — обрадовался за сына Валерьян. — Да им, девицам, так, с ходу, «да» говорить не принято. А то, что «нет» не говорит, поверь, хороший знак.

Раздумывает. Ежели бы ты ей не по сердцу был, отказала бы не раздумывая.

— Ты меня утешил, — буркнул Петр, и тут раздался робкий стук в дверь.

— Кто там? — строго гаркнул старший Жемчужников.

— Петру Валерьяновичу письмецо. Сказывают, срочное, — пискнула из-за двери горничная Дарьи Петровны, Марютка, маленькая, худенькая девчонка, панически боявшаяся Валерьяна Ипполитовича.

Петр отворил дверь.

— От кого письмо-то?

— От княжны Астаховой.

— О волке речь, а он навстречь, — хмыкнул Валерьян.

— Папа! — возмущенно воскликнул сын.

— Прости, сын, но я так… в том смысле, что кстати, только переговорили, и вот оно…

— Я тебе ничего больше рассказывать не буду!

— Не серчай, говорю, брякнул, не подумав, сказал же… Экие вы со своей матушкой нежные!

Влюбленный притворил дверь библиотеки и нетерпеливо вскрыл конверт. Лиза Астахова писала:

«Многоуважаемый Петр Валерьянович! У меня возникла неотложная нужда как в Вашем совете, так и в Вашей помощи. Надо, чтобы кто-то, лучше мой настоящий друг, каковым я Вас считаю, спокойно и доброжелательно выслушал меня и дал дельный совет.

Прошу, если Вас не держат более срочные дела, по прочтении сего послания поспешить к нам, где я Вам сообщу все в подробностях, потому как порой на бумаге изложенное выглядит отличным от действительного. С почтением. Ваша Елизавета Астахова».

— Ваша Елизавета Астахова, — точно в забытьи повторил Жемчужников и жадно поцеловал строчки, написанные любимой рукой. — Никакие срочные дела не удержат меня, мой ангел, моя зеленоглазая русалочка… Самая обольстительная ведьма на свете!

К особняку Астаховых он прилетел как на крыльях, дернул колокольчик и, едва дворецкий Гектор открыл дверь, не дожидаясь, когда тот спросит его о цели визита, и нарушая элементарные требования этикета, просто отодвинул слугу в сторону и помчался наверх по лестнице к апартаментам своей любимой.

Слова Гектора остановили его уже на последней ступеньке лестницы:

— Княжна изволит ждать вас, сударь, в библиотеке…

Библиотека была внизу, но, как с усмешкой подумал о себе Петя, для бешеной собаки семь верст — не крюк, он тут же сбежал с лестницы и только у двери позволил себе перевести дух. Таким запыхавшимся негоже представать перед девушкой своей мечты. Он постучал и услышал голос, нежный, как у ангела:

— Входите, Петруша!

Как она была хороша! Сидящая в кресле у окна и освещенная лучами весеннего солнца. Кожа лица, нежно-розовая, подчеркивала яркую зелень глаз, опушенных длинными черными ресницами. А губы, о, губы…

— Петя! Петр Валерианыч! — позвала Лиза. — Что это вы меня так разглядываете, будто впервые увидели? А может, вы пришли, чтобы попрощаться со мной, и потому стараетесь запомнить и унести в душе мой светлый образ?

Лиза нарочно сказала так, чтобы вывести Петра из задумчивости и опустить на землю. Так и случилось. Петр очнулся.

— Почему я должен с вами прощаться? — удивленно спросил он и, спохватившись, добавил:

— Простите, я так был ошеломлен вашим письмом, что даже забыл с вами поздороваться. Доброе утро, Елизавета Николаевна.

— Доброе утро, — едва сдерживая улыбку, кивнула она и звякнула колокольчиком, который стоял перед нею.

Почти тотчас дверь отворилась, и дворецкий вошел с подносом, на котором стоял графин с рубиновой жидкостью, маленькие рюмочки и нехитрая закуска. Гектор по молчаливому кивку княжны наполнил рюмки и удалился, плотно прикрыв за собой дверь.

— Садитесь поближе. — Лиза кивнула на стул с высокой спинкой. — Мужчины ведь, когда говорят о делах, стараются заодно пропустить рюмочку, не правда ли? Вот я и подумала… Петруша, не хмурьтесь, неужели вы такой же ретроград, как наши салонные старички? Сейчас скажу, зачем я просила вас прийти… Но отчего вы так поскучнели, Петенька?

— От вашего делового тона, Елизавета Николаевна. Я-то думал, надеялся, что после моего вчерашнего предложения вы приняли решение, а вы, оказывается, собираетесь говорить со мной как… мужчина с мужчиной…

Все-таки девице можно было бы хоть чуть-чуть пококетничать, а она его потчует вином и собирается говорить о деле, будто ей не восемнадцать лет, а все сорок.

Глаза Лизы лукаво сощурились.

— Что мне нравится в вас, Жемчужниковых, так это целеустремленность. Уж если вы чего-то добиваетесь… Но к делу!.. Полноте, Петруша, все не так уж мрачно. Попробуйте вино. Это настоящий португальский вермут…

Жемчужников взял рюмку и буркнул:

— Вы разговариваете со мной, точно почтенная матрона с глупым ребенком, и потому мне грустно.

Нет ничего ужаснее, когда девушка напускает на себя серьезность. В эти минуты в сердцах мужчин появляется страх, как если бы они увидели нечто нереальное… Слушаю вас, моя драгоценная!

Лиза тоже взяла рюмку и задумчиво покрутила в тонких длинных пальцах.

— Пока я размышляла в одиночестве, все казалось таким ясным и стройным, но вот нужно рассказать вам о моих подозрениях, и я будто слов не могу подобрать… Придется вам потерпеть, ежели рассказ мой не будет выглядеть столь уж связным… Вы наверняка слышали, что нас… что меня… в общем, по Петербургу ходят слухи, будто мы с папенькой чуть ли не чернокнижники… Вы понимаете?

— Понимаю, — кивнул Петр. — Особенно все поражаются, что вы людей как бы насквозь видите. Я и сам не далее как накануне был тому свидетелем. Стало быть, то, о чем говорят, не одни лишь слухи…

— Ваша правда. — Лиза так смутилась, что покраснела; кажется, только теперь она начала понимать, чем оборачиваются ее необдуманные поступки. — Кое в чем я сама виновата…

— Да уж, коли все так и обстоит и ваши способности — не фокус, не шутка, лучше бы вам, Лизонька, того не показывать. Народ наш темен и малообразован, даже когда читает Гомера или Аристотеля… Вот меня — другое дело, меня можете рассматривать, все мои внутренности — сколько душе угодно. Буду польщен. Я, Лизонька, ничего против не имею, я весь перед вами.

— Вас, Петруша, рассматривать насквозь — будто листать учебник по анатомии — изнутри вы ничем не испорчены. Впрочем, как и снаружи… Только я хотела поговорить совсем о другом. В Петербурге обо всех судачат, никто, пожалуй, пересудов не избегнет, ежели и захочет. Иное дело, как все происходит. Я на досуге подумала, соотнесла одно событие с другим и поневоле пришла к выводу, что слухи о нас с папенькой кто-то устраивает. Слишком уж они направленны и злы. За последние три года подле меня как бы пустота образовалась. Самые близкие, самые дорогие мне люди оставили меня, а Аннушка, которую я считала своей лучшей подругой…

Лиза нервно сглотнула, словно ей не хватало воздуха. Оказывается, несмотря на то, что времени прошло достаточно, рана еще свежа… Молчание затягивалось, и Петр поспешил ей на помощь:

— О какой Аннушке вы говорите, Лиза?

— Об Аннушке Гончаровой. Теперь она графиня Галицкая… Она указала мне на дверь, как если бы я ее чем-то смертельно обидела или она узнала обо мне нечто уж вовсе отвратительное… Она даже не попыталась мне ничего объяснить…

Лиза склонила голову, снова переживая удар, который нанесла ей бывшая подруга.

— Я все-таки хочу узнать, что случилось, с чего это началось, понимаете? Именно за последние три года… Петруша, согласитесь ли вы мне помочь?

— Конечно, соглашусь, — оживился Жемчужников. — После знакомства с Эдгаром По я в глубине души мечтал провести какое-нибудь расследование…

— Кто он такой, ваш Эдгар По? — поинтересовалась Лиза. — Английский жандарм?

— Писатель, — пояснил Петр. — Дикий американец, а пишет захватывающе. Можно сказать, направляет мысль на поиск. Его книга попала ко мне случайно…

— Вы изучали английский? — приятно удивилась Лиза.

Ее отец знал французский, итальянский, немецкий, немного испанский, а свою неизвестно на чем основанную нелюбовь к британцам перенес и на их язык: не изучал его из принципа. Как и Жемчужников, он тоже считал американцев дикарями и после романов Фенимора Купера полагал, будто они в большинстве своем авантюристы и хамы.

— Изучал, — ответил между тем Жемчужников, — меня всегда интересовали народы, столь непохожие на нас… Но это скорее матушкина заслуга. По ее мнению, современный человек должен быть любознательным, а потому и во всех областях образованным… Но вам не кажется, Лизонька, что мы отклонились в сторону от нашей основной темы?

5

Пожалуй, в Петербурге не было дома, куда Петр Жемчужников не мог бы прийти с визитом. Огромное богатство отца открывало ему все двери.

Свое расследование Петр решил начать с семьи Галицких. Собственно, Анну Дмитриевну он беспокоить не хотел и справедливо рассчитывал, что ее муж Роман Сергеевич наверняка в курсе всего тогда происшедшего.

С графом они несколько раз встречались на бегах, а однажды сыграли даже партию на бильярде, так что Петру не составило труда, встретив Галицкого на ипподроме — граф был чрезвычайно азартен, но не слишком удачлив, — предложить ему распить вместе бутылочку хорошего вина.

Петр вовсе не считал себя человеком зловредным, но, узнав от одного из знакомых отца о том, что в последнее время благосостояние семейства Галицких резко пошатнулось, испытал мстительное удовольствие. С некоторых пор любое недоброжелательство, любой выпад в сторону Лизоньки Астаховой он воспринимал как личное оскорбление.

А увидев жену графа, после родов расползшуюся прямо-таки до невероятных размеров, и вовсе развеселился.

«Моя зеленоглазая сирена, — мысленно обратился он к возлюбленной княжне, чья безупречная фигура могла считаться эталоном женской красоты, — жизнь отомстила этому семейству за подлость, которую они проявили по отношению к тебе. Причем куда злее, чем это сделал бы разобиженный человек…»

Так вот, они сидели с Галицким на открытой террасе питейного заведения мсье Ришара и беседовали. Иносказательно — о политике, не потому, что боялись шпиков, а потому, что считали место, где они находились, не слишком подходящим для серьезных разговоров…

Напрямую говорили о светских красавицах, поразивших бомонд какой-нибудь эксцентричной выходкой, или о не слишком красивых девицах, приданое которых с лихвой окупало недостатки их внешности.

Граф начал было вещать о скороспелых богачах, кои вскоре и вовсе заполонят свет, но, спохватившись, осекся — Жемчужников мог счесть это недостойным намеком в свой адрес.

Петр воспользовался заминкой, чтобы перевести разговор в нужное русло. Он прикинулся человеком заинтересованным, тем, кто ищет жену, а поскольку родители настаивают — грозятся найти выгодную партию без учета его собственных чувств, — приходится все же торопиться. Но спешка — палка о двух концах. Женишься, а потом обнаружится в жене такое… Хорошо бы иметь под рукой человека осведомленного, каковой мог бы знать подводные камни, могущие подстерегать человека, незнакомого с фарватером… Он нарочно пошутил, чтобы расшевелить графа, который слушал его с непроницаемым лицом.

Он говорил, а Галицкий все не отвечал на попытки привлечь его к обсуждению сего животрепещущего вопроса. Только кивал разглагольствованиям Жемчужникова. Но когда граф наконец заговорил, то оказалось, что Петр ждал не напрасно.

— Вы правы, Петр Валерьянович, иной раз всплывают тайны, заинтересованным семейством тщательно оберегаемые. До женитьбы, конечно… Могу сказать, вы обратились именно к тому, кто уладит вашу проблему. В свое время и я страдал от незнания, неумения разрешить некую ситуацию… Ладно, не называя имен, расскажу. Тогда была у моей жены подруга — известная в Петербурге княжна. И красивая, и умная, впрочем, на мой взгляд, чересчур. И она так нехорошо влияла на Анну, тогда еще мою невесту, что после общения с нею я свою простушку не узнавал.

Чуть ли не Цицерона мне цитировала! Я уж и так и этак — мол, странная у вас дружба, совсем вы по характеру разные, а та не слушала, только в рот подружке глядела. Я понял: ежели так и далее пойдет, могу невесты лишиться… И тут, на мое счастье, случился знающий человек.

Граф глотнул коньяку и оживился при воспоминании.

— Не иначе мне его бог послал… Скажу вам, милейший человек. Конечно, больших чинов не заслужил, в отставку из драгун ушел поручиком, но воспитание чувствуется: человек в общении приятный, и ежели что и мешает ему вращаться в свете, так это проклятая бедность…

Петя слушал Галицкого самым внимательным образом и не понимал, чем же Лиза его так раздражала?

Ну, не хотел ты, чтобы твоя жена от умной подруги ума набиралась, объяви ей ультиматум: или я, или она. Зачем же использовать еще кого-то? Можно сказать, из пушки по воробьям стрелять!.. И о Лизе граф отзывался пусть и зло, но никак не равнодушно. Или он втайне любил ее, не желая того признавать?

Впрочем, Петя мог и ошибаться. Влюбленному казалось, что его невеста не может оставить равнодушным ни одного мужчину… Петр так увлекся своими мыслями, что едва не пропустил момент, чтобы задать интересующий его вопрос.

— Но ежели ваш знакомец не бывает в обществе, откуда ему знать, что к чему? Да еще и быть таким осведомленным о том, что порой скрывают и от близких людей.

Галицкий было сконфузился, но ненадолго.

— Он мне впрямую не говорил, но я понял, что отец княжны когда-то обошелся с ним не лучшим образом, вот поручик и поставил своею целью: собрать об этом князе все, что только можно. Найти, так сказать, его уязвимое место, чтобы побольнее ударить.

Все деньги, какие у него были, поручик пускал на свою затею. Там горничной заплатит, здесь молочнице или булочнику — тем людям, коих мы обычно подле себя не замечаем, но кто порой знает о нас куда больше, чем близкие друзья.

— Надо же, не человек, а целое жандармское отделение в одном лице. Вот уж не думал, что месть может стать для человека смыслом жизни… Но теперь-то он угомонился?

— Отнюдь, мон шер, не только не угомонился, а развернулся во всю ширь!

— Неужели этот князь так порочен?

— Насчет князя врать не стану, не знаю. Знаю, однако, что теперь он собирает сведения о самых богатых и знатных людях Петербурга. — Граф покачал головой, будто удивляясь своим словам. — Думаю, невольно я стал, так сказать, крестным отцом его дела.

— Каким же образом, коли не секрет? — поинтересовался Жемчужников.

— Да какой там секрет! — махнул рукой его словоохотливый собеседник. — Когда он мне о Лизке… я хочу сказать, о той самой княжне поведал, я то ли обрадовался, что он так кстати рядом оказался, то ли посочувствовал его бедности… такой, знаете ли, тщательно скрываемой, но каковую наблюдательный взгляд все равно отметит. Потертые манжеты, шейный платок не первой свежести, потому что его нечем заменить, — характерные мелочи… Словом, дал ему денег. Он ничего подобного не ожидал. И удивленно сказал мне: «Вот уж не думал, что за такие сведения можно деньги получать». Я пошутил: «Можно, и немалые».

— Да это и не шутки вовсе, — заметил Петр. — Я о таком читал у кого-то из французов. Может, у де Бальзака? Человек собирал сведения, пятнающие честь аристократа, а потом продавал эти сведения заинтересованному лицу. Очень дорого. Так, что и сам разбогател неимоверно… Впрочем, неважно. Говорите, он вашим словам внял?

— Внял, и, кажется, дела пошли на лад. Недавно встретил его — совсем другого вида человек: довольный, в себе уверенный. Одет с иголочки. Портмоне достал — трещит от денег. И свой экипаж его дожидается. Мне обрадовался, будто брату родному. У вас, говорит, граф, рука легкой оказалась. Ежели вам какие сведения понадобятся — милости прошу ко мне на Невский. Обслужу в лучшем виде и денег не возьму! Так-то. Контора, выходит, у него в самом центре Петербурга — либо дом купил, либо квартиру снимает, что нынче тоже недешево…

— Стало быть, и я смогу к этому вашему поручику обратиться, ежели мне какие сведения понадобятся о девице на выданье?

— Сможете и, уверяю вас, не пожалеете. К нему ведь не только по поводу невест обращаются. Иной папаша, каковой будущего зятя подозревает в банкротстве или нарочном преувеличении состояния, готов лучше заплатить некую относительно небольшую сумму, чем потом наблюдать, как приданое дочери прахом идет…

Галицкий так горячо расхваливал и в самом выгодном свете преподносил возможности якобы малознакомого поручика, что Петр заподозрил его в некоем корыстном интересе. Уж не имел ли граф свой процент от деятельности отставного драгуна?

Впрочем, сегодня он узнал вполне достаточно, чтобы сделать доклад своему зеленоглазому ангелу.

К концу разговора граф Галицкий стал раздражать его своим пустословием и бахвальством. Интересно, что Лизонька увидела бы у него внутри? Или душу насквозь не видно? Петя воспринимал его каким-то рыхлым и, несмотря на молодость, неопределенным. О нем он не смог бы сказать даже словами Пушкина: полумилорд, полукупец, полумудрец… То есть сущность человеческая не просматривалась в Галицком и наполовину, так, нечто размытое…

Подумать только, сей облезлый петух лишил княжну любимой подруги! Но видимо, что ни идет, все к лучшему. Значит, и подруга не стоит того, чтобы доныне печалиться о ней!..

Вот так разобравшись с Лизонькиными недоброжелателями, Жемчужников простился с графом и поспешил к ней.

— Не знаю я никакого поручика! — воскликнула Лиза в ответ на слова Петра вспомнить, каким образом могли пересечься пути князя Астахова и отставного драгуна, чью фамилию граф ему так и не назвал; правда, вряд ли возникнут трудности с его отысканием. Слишком уж эпатажным было ремесло этого человека.

Так вдвоем они и пошли к князю со своими сведениями.

Астахов сидел в любимой библиотеке и читал какой-то толстый, явно старинный фолиант.

— Папенька, Петя его нашел! — с порога выпалила Лиза.

— Спасибо, Петруша, и где он был? — доброжелательно отозвался князь.

— Почему — был? — удивился тот. — Говорят, он и сейчас там, на Невском проспекте…

— На Невском? — изумился Астахов. — В ломбарде, что ли? Хочешь сказать, его у меня украли?

— Кого? Поручика? — обалдело спросил Жемчужников.

— Папа, по-моему, мы говорим о разных вещах, — вмешалась Лиза.

— Иными словами, ты хочешь сказать, что мой янтарный мундштук до сего времени не найден?

Молодые люди переглянулись и расхохотались.

А Петр продекламировал:

Глухой глухого звал к суду судьи глухого,

Глухой кричал: «Моя им сведена корова!» -

«Помилуй, — возопил глухой тому в ответ, -

Сей пустошью владел еще покойный дед».

Судья решил: «Чтоб не было разврата,

Жените молодца, хоть девка виновата».

[12]

— Ежели бы я был глух, я бы обиделся, — заметил князь, опять погружаясь в чтение.

Петр покраснел, а Лиза огорченно воскликнула:

— Папенька, ты же нас не дослушал.

— Дослушал, — буркнул Астахов. — И понял, что мундштука вы не нашли.

— Зато мы нашли человека, который замыслил против тебя… против нас худое!

— И не только замыслил, но и с успехом осуществляет, — добавил Жемчужников.

Князь поверх книги взглянул на них, саркастически улыбнулся и театрально возвысил голос:

— И кто же он, сей негодяй?!

— Папенька! — простонала Лиза. — Отчего ты не можешь быть серьезен?

— Оттого, душа моя, что не вижу для себя никакой опасности со стороны… Как, говоришь, Петруша, его зовут?

— Отставной поручик драгунского полка… Фамилию надеюсь узнать нынче же.

— Поручик… поручик… — Князь наморщил лоб, вспоминая. — Уж не тот ли поручик, коего я года два-три тому назад на шулерстве поймал? Так я тебе и сам его фамилию скажу: Щербина. Запомнил, чтобы впредь знать и другим наказать с ним за карточный стол не садиться.

— Из-за него нас с Аннушкой разлучили, — высказала давнюю обиду Лиза.

— Нашла об чем жалеть! — хмыкнул Астахов. — Глупая гусыня твоя Аннушка! Может, по-своему, по-бабьи она права была, да только тебе от того не легче. Держи подле себя людей, кои не предадут. Таких, как Петруша, например…

— Спасибо за комплимент, князь! — смутился Петр.

— Комплименты мы барышням говорим, а я о тебе свое мнение высказываю… Идите погуляйте, дети мои, я нынче себе зарок дал главу Платона прочитать. Не отвлекаясь на суетное.

— Вот так он всегда, — пожаловалась Лиза, когда они с Петром шли от библиотеки. — Никогда моих упреждений всерьез не принимает! Все шутит, как с маленькой…

— Выходит, я зря расследование проводил? — нарочито мрачно спросил Петр.

— Не зря, Петенька, не зря! Я бы сама ни за что этого не узнала, а вы — такой молодец! Думаю, ваш Эдгар По вами бы гордился! — горячо стала успокаивать его Лиза, не сразу поняв, что молодой человек прямо-таки млеет от ее ласки. — Я вам так благодарна! Папенька прав, вы настоящий друг…

— А нельзя, Лизонька, в знак вашей благодарности получить какое-нибудь вещественное доказательство?

— Вещественное? — удивилась княжна. — Что вы имеете в виду?

— Елизавета Николаевна, — укоризненно посмотрел на нее Жемчужников. — Неужели именно вас называют ведьмой и говорят, что вы видите людей насквозь!.. Я имею в виду…

Он слегка замялся. А потом бросился, как в холодную воду, набрав побольше воздуха:

— Неужели я не заслужил… хотя бы дружеского поцелуя?!

— Вот как, значит… — вроде разочарованно проговорила Лиза. — А я-то надеялась, что вы — бескорыстны.

— Корыстен, матушка. — Петр развел руками. — Что поделаешь, корыстен. Как говорится, закалка.

Родительская хватка свое берет. Заработал — извольте заплатить!

— И что же, вы потребуете от меня заработанного тотчас же?

Лиза несколько растерялась: она до сих пор еще ни с кем не целовалась, и ее романтическая натура протестовала против такого прозаического дебюта — поцелуй вместо платы, ну не нонсенс ли?!

— Немедля! — уверенно кивнул Петр.

— Погодите! — рассердилась Лиза, отводя его руки. — Не здесь же, слуги могут увидеть.

Она почти втолкнула его в свою спальню и, оглядевшись, растерялась еще больше: что у нее с головой? Поцелуй в коридоре был бы так мимолетен и необязателен, здесь же, в ее девичьей комнате, все происходящее получало особую интимную окраску.

Петр прекрасно видел и смятение девушки, и ее испуг, но решил не отступать. И не потому, что отец советовал ему идти напролом, а потому, что чувствовал: теперь именно тот час, когда он сможет добиться своего. Если Лизу отпустить, она придет в себя, начнет его вышучивать, и уже ни о каких чувствах нельзя будет и заикнуться. Словом, склонился и, не давая ей времени на раздумье, поцеловал ее трепещущие губы.

Полученный Лизой чувственный удар был так силен, что она от неожиданности покачнулась, и это дало возможность Петру обнять ее покрепче.

«Как странно ощущать себя в объятиях мужчины, — в смятении думала Лиза. — Будто кровь мою подогрели до высокой температуры и она, горячая, пробежала по всем жилкам, огнем зажигая и их. Неужели поцелуй мужчины всегда вызывает такую слабость во всех членах женщины? И головокружение.

И желание продолжать поцелуй. Значит, кроме любви, вызванной взглядом или нежным словом, может быть любовь, вызванная прикосновением?»

Эти мысли быстро промчались в голове Лизы: она, оказывается, открыла в себе чувственность.

Петр тоже зажегся от ее страстности и, еще немного, — наверное, задушил бы ее в своих объятиях.

Но надо было Лизе высвобождаться, что она с некоторой неохотой и сделала. Девице негоже… Господи, о чем она думает!

— Лизонька. — Голос Петра был непривычно хриплым, словно он долго бежал и сбил дыхание. — Я прошу вас стать моей женой. Я люблю вас, и, мне кажется, я вам тоже не противен.

Не противен, совсем не противен! Тогда что же заставляет ее медлить?

— Петруша, — взмолилась она, — дайте мне время подумать.

— Ради бога, — несколько замялся, но и разочаровался он: взять с наскока эту северную крепость у него не получилось. — Только пожалейте несчастного влюбленного, не томите его душу слишком долго!

— Постараюсь.

Она отступила от него, словно боясь искушения или повторения того, что теперь считала внезапно охватившим ее безумием. Петя без слов понял, что его любимая хочет остаться одна, и поспешил откланяться.

В свою карету Жемчужников забрался как сомнамбула, ничего не сказав кучеру. Тот подождал-подождал да и поехал домой, положив, что, если будут другие распоряжения, повернет и поедет, куда скажут.

Лиза, оставшись одна, упала на кровать и остановила неподвижный взгляд на бахроме балдахина.

Происшедшее не шло у нее из головы, открыв для себя самой новую Лизу, которую она прежде не знала.

Сердце до сих пор билось в груди какими-то мощными, громкими толчками. Тот самый орган, которого она прежде попросту не ощущала. Стучит себе потихоньку и стучит.

Девушка не заметила, как заснула, и увидела сон: она стояла в какой-то комнате и к ней, так же как недавно Петр, шел, раскрыв руки для объятия, совершенно незнакомый молодой человек.

У него было нервное бледное лицо и большие черные глаза, ничем не похожие на серые спокойные глаза Петруши Жемчужникова. Взгляд их проникал в самую душу, но даже во сне Лиза понимала, как он опасен. Вот он обнял ее, и девушка испытала такое чувство, словно она вдруг оказалась в тесном, душном коконе, который плотно окутал ее, не давая пошевелиться. Она стала задыхаться, попыталась вырваться, закричала…

И проснулась в положении, в котором никогда прежде не спала, — носом в подушку, чем и объяснила странное сновидение. Недостатком свежего воздуха… Но кто же он, этот приснившийся ей человек?

Лиза готова была поклясться, что никогда прежде его не видела. Тогда откуда выплыл этот такой явственный облик?

Неспокойно ей сегодня было, потому Лиза, по детской привычке искать защиты у отца, отправилась на его половину. Отчего-то она была уверена, что сейчас отец не в библиотеке, а у себя в апартаментах. Действительно, постучав у двери, она услышала голос князя и вошла.

Николай Николаевич стоял у большого окна, выходящего в сад, и, обернувшись на скрип двери, кивнул дочери на кресло, продолжая смотреть куда-то вдаль.

— Папенька, — пожаловалась Лиза, — что-то тревожно мне. Места себе не нахожу.

— Не Жемчужников ли тому причиной?

— Нет, что ты, с Петей рядом мне покойно, надежно… Знаешь, он сегодня опять попросил моей руки. Я взяла время подумать, но, наверное, соглашусь… Ведь и ты бы не возражал, да, папа?

— Не возражал бы, — тяжело вздохнул князь и наконец повернулся к дочери. — Теперь я уже не удивляюсь, что мы с тобой думаем об одном и том же. Петрушу и я люблю. Человек он надежный, верный, с ним бы ты была счастлива…

— Что значит — была бы? — запаниковала Лиза. — Хочешь сказать, этому может кто-то помешать?

Ведь и ее с самого утра мучает то же предчувствие: будто, что бы она ни делала, все равно случится то, что записано в Книге судеб… Лиза пришла в отчаяние. Рок! Выплывшее из памяти слово неожиданно заставило ее собраться, успокоиться.

— Мнится мне, — продолжал между тем князь, — Жемчужников — не твоя судьба.

— Неужели судьбу нельзя обмануть? — насупилась Лиза. — Я решилась: завтра же дам Петруше согласие, да еще попрошу поторопиться. Папа, я думаю, надо бороться. Не может быть, чтобы предначертанное нельзя было исправить!

— Делай как знаешь, матушка, — со вздохом сказал Астахов. — Препятствовать не стану. Я уже давно распорядился: приданое твое в целости и сохранности, мое благословение на брак ты, считай, получила.

Большего я сделать не могу.

Отец как-то в мгновение ссутулился, поник, и Лизе стало его жалко.

— Папенька, — чуть ли не со слезами проговорила она, обнимая своего родителя. — Мы ведь с тобой не расстанемся, правда?

— Правда, — кивнул Астахов, не оборачиваясь, чтобы дочь не видела подступивших к глазам слез.

Вот и еще одно любимое существо скоро уйдет от него. Что ему останется? На мгновение мелькнула мысль — Александра! Он вспомнил жену и заколебался: а что, если… Но тут же отбросил мысль, как глупую, посетившую его в минуту слабости. Да и думать ли ему об этой предательнице? У Астахова сейчас другие заботы: надо готовиться к свадьбе. Такой, чтобы, как говорится, пир на весь мир. Чтобы все недруги позеленели от зависти!

6

Петр Жемчужников с некоторых пор не ходил по земле, а летал на крыльях. Ну, если точнее, как на крыльях. Его серые глаза лучились любовью. Он без причины целовал руку матери, тискал младшего брата, а старшей сестре Татьяне, которую все домашние звали просто Ташей, предложил распутать моток с шелком для вышивания. На днях этим мотком играл котенок и тем немало досадил вышивальщице, лишив ее нужного цвета в создаваемом панно.

— Что это с ним, маменька? — с улыбкой поинтересовалась Таша, кивнув на склоненную голову брата.

Он так усердно занимался ее нитками, что девушку невольно разбирал смех.

— Влюблен он, Таша, могла бы, как сестра, проявить к брату снисхождение, — заметила Дарья Петровна, с улыбкой взглядывая на сына: Петруша так был похож на ее отца, своего деда Петра Евграфовича Голикова! Такой же пылкий, романтичный. И притом добрый и великодушный…

Она ностальгически улыбнулась. Ее муж был человеком совсем другого склада. Любовь бесприданницы Дарьи он завоевывал так, будто она была не девицей, а вражеской крепостью. Сразу пошел на штурм и так до конца и не понял, почему в любви надо соблюдать какие-то там ограничения и воздержания, почему иной раз лучше не спешить, не добиваться, не требовать, а просто немного подождать…

— Ежели княжна так благотворно влияет на моего брата, — между тем заметила Таша, — то я уже готова ее полюбить.

— Полюби ее, сестренка! — горячо воскликнул Петр, поднимая глаза от своей работы и взмахивая клубком, словно дирижер палочкой, в такт своей речи. — Она достойна твоей любви.

— Ого, теперь и я вижу, как далеко все зашло, — проговорила Таша, подмигнув матери. — Петенька, а куда ты нынче столь рано уходил?

— Так, прогуляться…

При одном воспоминании, как он хотел с утра пораньше передать невесте букет цветов с наказом для Гектора поставить их у нее в комнате, Петра опять бросило в жар. Оказалось, что Лиза тоже не спала и даже сама отворила ему дверь, отчего-то смутившись.

Она произнесла наконец слова, которых Петя давно от нее ждал:

— Я согласна быть вашей женой.

А потом сама так страстно поцеловала жениха, что он опять, забыв обо всем, бежал домой, а карета ехала за ним следом. Кучер уже устал недоумевать: с молодым барином в последнее время творилось нечто странное, и он даже не пытался в этом разобраться — не его ума дело! Разве что позволил себе мельком подумать, что не из хорошего дома берет он себе невесту. Люди о ней болтают всякое, а зазря не скажут…

Из кабинета тем временем вышел Жемчужников-старший и оглядел своих домашних.

— Петруша, — подивился он, — ты никак вышивать учишься.

Сын покраснел и не слишком бережно отшвырнул клубок, с которым до того усиленно сражался.

— От нечего делать, отец, Таше помогаю. Тут, видишь ли, терпение нужно, а сестре его не хватает…

— Мне терпения не хватает? — возмутилась Таша. — Ты посмотри, сколько я уже вышила, и, между прочим, гладью и нитками тонкими — иная золотошвейка позавидует.

— Успокойся, Таша, — охладила дочь Дарья Петровна. — Мужчины наши шутят, а ты сразу в драку. Ну и семейка горячая!.. Давайте-ка лучше чаю попьем.

Ты уже освободился, друг мой?

Она подняла глаза на мужа, и супруги обменялись любящими взглядами. Незаметно для других. Достаточно, что они оба это чувствовали. Спустя почти четверть века!

— Анисим, — позвала Дарья Петровна дворецкого, — позвони-ка к столу еще разок. Что-то наши младшенькие спать горазды.

Вот и получалось, что на завтрак собиралось не все семейство, хотя потом на чаепитии, введенном с легкой руки Валерьяна Жемчужникова, всегда можно было добрать то, к чему не поспел с утра пораньше. Чаевничать могли в любое время, исходя из настроения домочадцев.

Слуги всегда готовы были подать и чай, и кое-что к чаю, не только плюшки-булочки, но и котлеты, и холодную телятину. Да мало ли что чаевники захотят? Плита вон она, под рукой. Только господа в колокольчик звякнут, повар уже нужное блюдо разогревает…

Знали о том и друзья Жемчужниковых. Когда кто-то из них чувствовал голод, непременно замечал:

— А не съездить ли к Жемчужниковым чаю попить?

На замечание Дарьи Петровны откликнулся дворецкий.

— Алексей Валерьяныч уже завтракали, — заметил он.

— Небось на конюшню умчался! — досадливо вздохнула Жемчужникова; она могла бы догадаться, где младший сынок, разве не привезли им накануне нового жеребца? — Никак всю семью за столом не собрать.

Пока домашние рассаживались за столом, к которому спустилась наконец и младшая дочь Ангелина, отчаянно зевающая во весь рот. Валерьян Ипполитович наскоро просмотрел утреннюю почту.

— А это чье же такое? — Он с удивлением рассматривал конверт явно иностранного происхождения. — Представь, Дашенька, тебе письмо из Польши. Разве у тебя есть знакомые в Польше?

Он вопросительно посмотрел на жену. Та была удивлена не менее его и некоторое время молчала, вспоминая. Потом ее лицо оживилось.

— Знакомых нет, а родственники, кажется, есть.

По материнской линии. Одна из кузин матушки вроде выходила замуж за поляка… Впрочем, сейчас узнаем…

Она вскрыла конверт и пробежала глазами по строчкам.

— Я была права — пишет двоюродная тетка. Ее сын, Станислав Поплавский, будет в Петербурге по делам и просит разрешения навестить нас…

Она сделала знак дворецкому, и тот поставил на стол блюда, полные всяческих печеных деликатесов от расстегаев и кулебяк до сладких пирогов и пирожных.

— У нас, оказывается, есть польский кузен, — шепнула Таша на ухо младшей сестре.

Та захлопала в ладоши:

— Ах, как это славно! Маменька, а сколько ему лет?

— Кажется, он — ровесник Петеньки, а значит, двадцать три — двадцать четыре… Но об этом потом.

Когда я ем, я глух и нем! Так всегда говорила моя гувернантка…

Петр, погруженный в свои чувства и переживания, чуть было не пропустил новость, которую домашние, за исключением отца — того позвали всегдашние дела, — оживленно обсуждали после чаепития. У них, оказывается, есть некий польский кузен, который едет в Петербург.

— А когда этот кузен у нас появится? — спросил он между прочим.

Остальные Жемчужниковы переглянулись.

— А и правда, когда?

Таша схватила письмо и принялась его читать.

— Здесь написано, что Станислав приедет второго или третьего апреля. Значит, завтра…

— Или сегодня, — поправила сестру окончательно проснувшаяся Ангелина.

— Приедет и приедет, — пробормотал Петр. — Авось не маленький, найдет дорогу. А раз уж мы пока можем лишь ожидать, предлагаю каждому заняться своими делами…

Польский кузен приехал на следующий день и понравился всем, кроме Жемчужникова-старшего. Он был очень воспитан, ненавязчив, остановился в отеле и не соглашался поселиться у дальних родственников, объясняя свой отказ тем, что, как говорят в России, незваный гость хуже татарина.

— Но мы же вас приглашаем. Стас, — капризно запротестовала Ангелина. — Вы нисколько нас не стесните. В праздники, спросите у мамы, у нас гости остаются человек по пятьдесят. И всем место находится.

— Ты преувеличиваешь, мой ангел, — улыбнулась ее мать. — Насчет пятидесяти не скажу, а человек двадцать разместить сможем… Не настаивай, может, у Станислава свои планы имеются. Думаю, он и так понял, что двери нашего дома для него открыты.

Поплавский кивнул и в знак почтения поцеловал Дарье Петровне руку.

— Я очень рад, что тетушка у меня оказалась такой тонкой и деликатной женщиной!

Валерьян в беседе с женой охарактеризовал его коротко:

— Жуир![13] Такой ради своей прихоти ни перед чем не остановится.

Жена за родственника обиделась:

— Ты, друг мой, как всегда категоричен. Видел Станислава не более получаса, а уже такие выводы делаешь!

Но Валерьян не успокоился и со старшим сыном разговаривал уже с глазу на глаз.

— Ты бы, сынок, прежде времени этого новоявленного родственника с невестой не знакомил. Уведет, и глазом не успеешь моргнуть.

— Отец, ты говоришь о моей невесте, словно она бычок на веревочке. Лиза мне слово дала. Предлагаешь ей не верить? Как же я могу, не доверяя, жениться на ней?

— Я о Елизавете Николаевне разговора не веду.

Девица она нравственная, воспитания хорошего, чего бы о ней ни болтали. Я о кузене…

— Станислав — хороший человек. Он понравился маме. Откровенно говоря, и мне тоже. Он — польский шляхтич, и у них тоже есть свой кодекс чести.

— Мама твоя, Петруша, женщина доверчивая, потому что она весь род человеческий по себе меряет, и будучи сама честной и на редкость порядочной, зачастую видит в людях то, чего нет… Как знаешь, Петя, а только я с одним поляком на Севере сталкивался. На фактории работал. Вороватый был, не приведи господь!

— А среди русских тебе вороватые не попадались?

— Отчего же, попадались. Но русскую мораль мы знаем, потому и уберечься можем, а поляки — кто их разберет! Они для нас темный лес…

— Отец, о чем ты говоришь! Ведь Станислав наш родственник. Уж ежели своим не верить…

— Ну, гляди, я тебе свое мнение высказал, — пожал плечами Валерьян Ипполитович и отправился по своим делам.

На пути его перехватила младшая дочь:

— Папенька, ты обратил внимание, какая у Станислава интересная бледность? Это сейчас так модно!

— А на мой взгляд, он несварением желудка страдает. Впрочем, можешь называть нездоровую бледность интересной. Твоя воля. Но для тебя, Лина, я выберу жениха розовощекого, так что не обессудь.

Мне нужны внуки здоровые.

— Папенька! — услышал он возмущенный голос Ангелины и довольно рассмеялся.

Возможно, в другом случае Петя не взял бы с собой кузена, идя на встречу с невестой, но после нелицеприятных выражений отца в адрес Станислава он почувствовал некую вину: как мог батюшка, не зная человека, так о нем говорить!

Теперь, будучи влюбленным, Петр совсем по-другому смотрел на белый свет. Он всех любил и хотел, чтобы все вокруг, как и он, были счастливы.

Станислав же в своем черном костюме казался Пете таким грустным, одиноким, что юноша решил: надо познакомить его с Лизой, своим зеленоглазым ангелом. Она так добра, так деликатна, так жива и весела, что сумеет развеять меланхолию несчастного поляка. Потому он предложил кузену составить ему компанию, и тот согласился.

А Лиза Астахова с самого утра чувствовала себя не в своей тарелке. Особенно она почему-то волновалась перед приходом Петра, что было тем более странно — жених всегда производил на нее умиротворяющее действие.

Изредка они теперь целовались, но больше Лиза уже не чувствовала того полуобморочного состояния, каковое она испытала в первый раз. Для себя девушка объяснила это состояние так: впервые в жизни к ней притронулся мужчина, впервые она испытала от этого чувственное возбуждение.

Ничего пошлого, тривиального в исследования себя самой Лиза не вкладывала. И даже подумала, что, будь общество, в котором она вращается, более развитым, она могла бы написать на сию тему трактат, и, может, девицы ее возраста, которые доселе ощущают страх перед мужчиной, как всякий человек перед неведомым, смогли бы соотнести свои волнения с действительным положением вещей…

Неужели даже в такой малости, как изучение поведения женщины при соприкосновении ее с мужчиной, Лиза опередила время?! Неужели держать юных девиц в неведении для чего-то нужно?

Такое вот философическое настроение овладело ею с самого утра, когда к ней, как обычно, пришел жених.

На этот раз Петр явился к Лизе не один. Вместе с ним в гостиной Астаховых появился незнакомый молодой человек, как сказали бы иные барышни, с интересной бледностью, одетый в костюм черный с серебром, который еще более оттенял его бледность и подчеркивал черноту длинных до плеч кудрей — этакий Ленский со взглядом Мефистофеля.

— Знакомься, Лизонька, это мой польский кузен — Станислав Поплавский. Он только что приехал и совсем не имеет знакомых в Петербурге.

Петр говорил с обожаемой невестой, не сводя с нее влюбленного взгляда, и ничего больше не замечал. Он не видел, как жадным блеском загорелись глаза Станислава при виде княжны. Не заметил и внезапной бледности Лизы, которая, глядя на склоненную к ее руке голову Поплавского, еле слышно прошептала:

— Господи, оборони, это же он!

Она почти выдернула руку у поляка — так, казалось, обжигали ее горячие губы.

А Жемчужников думал, что Станислав несколько более холоден с Лизой, чем нужно, ведь его познакомили с самой красивой девушкой Петербурга! Неужели в их Кракове девушки красивее? Даже руки Петиной невесты он едва коснулся, никак не выразил впечатления, каковое должна была бы произвести на него княжна.

Да и Лизонька отчего-то не обращала внимания на его замечательного кузена, который всего за один день успел влюбить в себя обеих сестер Жемчужниковых и вызвать горячую симпатию матери.

Мало того, что не обращала, но, улучив свободную минуту, когда Станислав отвлекся на висящую на ковре коллекцию оружия князя Астахова, она шепнула жениху:

— Петенька, умоляю, если ты меня хоть чуть-чуть любишь, не приводи больше в наш дом своего кузена!

— Но почему, Лизочек? — Ему нравилось называть девушку так же, как звал ее отец.

Она замялась, не в силах подобрать объяснение своей необычной просьбе. Не станешь же говорить: он — тот человек, которого судьба собирается вручить ей вместо Жемчужникова. Или что он — тот человек, которого Лиза видела в своем сне. Потому она сказала чисто по-женски:

— Я не хочу.

— Хорошо, — ответил Петр, обезоруженный ее прямотой.

В конце концов, стоит ли так уж переживать за какого-то там семиюродного кузена? Только оттого, что он бледен? Но это уже Петя так пошутил про себя.

Придя домой один — у Станислава все же оказались в Петербурге еще какие-то не то родственники, не то знакомые, — он признался отцу:

— Так уж получилось, отец, не выполнил я твоего наказа, повел Станислава к Астаховым. И, веришь, Лизоньке наш кузен тоже не понравился.

— И это говорит о том, что твоя невеста — девица разумная. Подумаешь, бледность! Вы мне его сердце покажите. Да душу наизнанку выверните. Будет ли на что смотреть!

Волю невесты Жемчужников выполнил. К Лизе впредь ходил один, под разными предлогами избавляясь от общества Станислава. Тот как будто все понял и в дальнейшем уже в гости к Астаховым и не напрашивался.

Зато он стал часто посещать балы и журфиксы[14] невского бомонда, куда с ним охотно выезжали сестры Жемчужниковы, иногда под предводительством самой Дарьи Петровны. И на балах ему удалось несколько раз потанцевать с Лизой. Правда, по окончании музыки она тотчас же старалась ускользнуть или к Петру, или к отцу, который теперь почти всегда сопровождал ее на эти светские собрания.

Даже при кратковременном соприкосновении с Поплавским ее чуть ли не лихорадило. И раздражало. Потому что ей казалось, будто Станислав видит ее насквозь, откровенно потешается над ее испугом и вообще играет, как кошка с мышью.

Кузен Пети Жемчужникова вроде невинно интересовался, действительно ли княжна любит своего жениха, потому что он, мол, не раз видел, как девицы, идущие замуж не раздумывая, после кусают локти, осознавая, что поторопились.

Танцуя вальс, он словно невзначай крепко прижимал Лизу к своей груди и тут же извинялся, что у него закружилась голова. В конце концов она мысленно стала молиться, чтобы день свадьбы наступил как можно скорее, и тогда она будет избавлена от общества настырного кузена. Тем более что Петя уже обещал повезти будущую жену в свадебное путешествие во Францию.

Уже на следующий день после приезда молодого поляка питерский высший свет знал, кажется, все о Станиславе Поплавском. И о том, что он недавно похоронил отца, потому и носит черный костюм, лишь слегка оживляя его серебром; он не хочет угнетать других своим видом. Что он живет в Кракове, сказочно богат, и в Польше не одна паненка напрасно льет по нему горючие слезы…

Значит, он не связан никакими обещаниями, обручением, он совершенно свободен? И петербургские семейства наперебой стали приглашать его на званые вечера, как завидного жениха…

А Елизаветой овладела лихорадочность. Она загоняла модистку, добиваясь точного исполнения какого-то одного ей ведомого фасона подвенечного платья. Она утомила даже Гектора, заставляя его подбирать к фрачной паре своего батюшки перчатки и галстук, каких, по мнению дворецкого, и на свете-то не было.

Она вникала во все: как будет убрана свадебная карета, какое платье наденет подружка невесты Людмила Милорадович — для родных и друзей просто Милочка.

Близко знавшие Лизу удивлялись появившейся в ней неизвестно откуда дотошности, почти занудству.

Она словно задалась целью раздражить окружающих, заставить их если не возненавидеть себя, то по крайней мере не искать ее общества.

— Какая тебя муха укусила, Лизочек? — не выдержал даже Петр, которому она стала пенять на то, что он якобы принес ей совсем не те цветы, которые она у него просила. — Я понимаю, все невесты волнуются, но не так же темпераментно!..

Тут он прикусил язык, потому что поймал такой яростный взгляд невесты, что на минутку, нет, на секунду, на мгновение усомнился: Елизавета Астахова ли перед ним или какой-нибудь подменыш в ее облике?

И вот наступил долгожданный день венчания.

Жених предлагал прислать за невестой свою карету, но князь настаивал, чтобы карета была их, Астаховых. Пришлось, однако, уступить пожеланиям Жемчужниковых, чтобы карета заехала вначале за шафером Станиславом Поплавским, а он уже должен был привезти в церковь Лизу.

Астаховы согласились. Впрочем, шафер не заставил себя ждать, наоборот, он стал поторапливать и невесту, и ее подружку, уверяя, что жених совсем уже истомился в ожидании.

Станислав деликатно помог невесте ступить на подножку кареты и даже расправил ее оборки и банты, а затем предложил руку подружке невесты, чтобы та села рядом. Милочка только успела приподнять ножку, как карета вдруг рванулась с места, и кони понесли.

Подружка услышала приглушенный вскрик невесты, а когда обернулась, не увидела рядом шафера.

Подле нее лишь стоял такой же огорошенный, как она сама, князь Астахов.

— Садитесь в нашу карету, мадемуазель, мы их догоним!

На несчастье, платье Милочки зацепилось за подножку кареты, и, пока ей помогли его освободить, карета с невестой уже скрылась из глаз.

По пути князь несколько раз останавливался, чтобы спросить у прохожих, куда проехала карета похитителя. Те показывали одно и то же направление, из чего можно было понять — экипаж с невестой движется прямиком к церкви.

У Астахова и Милочки появилась надежда, что это вовсе не похищение, а просто такая не очень удачная шутка Петиного кузена.

Однако кареты у церкви не оказалось, а Петр Жемчужников в окружении родни все еще ждал, сгорая от нетерпения.

Когда Милочка рассказала ему о случившемся, молодой человек долго не мог этому поверить и, только наконец осознав, что произошло на самом деле, разрыдался. Милочка утешала его как умела и плакала вместе с бедным женихом.

Но что было страшнее всего — слезы князя Астахова. Этого сурового насмешника, притчи во языцех питерского света. Он плакал как ребенок и приговаривал несостоявшемуся зятю:

— Прости, Петруша, не уследил! Не сберег! Единственную дочь. Кровиночку…

Что тут поделаешь? Прежде всего Жемчужниковы решили, что таинственное исчезновение Лизоньки в глазах света ни в коем случае не стоит связывать с их дальним родственником. Никто их не пожалеет — пригрели змею на груди! Станут смеяться, злорадствовать… Нет, поляк якобы уехал раньше сам по себе. Пусть ложь и выглядит неуклюжей, но детям Жемчужниковых еще семьи заводить, а случившееся ляжет пятном на их репутацию…

— Придется денег не пожалеть, закрыть рты самым ретивым сплетникам, — говорил жене Валерьян, который все неприятности привык улаживать одним способом — денежным. — А ведь я Петьку предупреждал насчет кузена…

— А ежели, мон шер, это вовсе не он?

— Ну да, святой дух. И вот ведь, гаденыш, все до мелочей продумал. Даже еще одну карету нанял.

Точь-в-точь как нашу. Знал, что погонятся, вот и сбивал со следа. Я ведь эту вторую карету нашел. Владелец за нее приличные деньги получил. И условие выполнил. Выехал аккурат следом за промчавшейся каретой. Та в переулок свернула, а нанятая карета к церкви поехала…

Милочку попросили в своих рассказах о происшествии кузена тоже не упоминать. Таким образом, получилось, что впоследствии все те, кто пересказывал эту историю, допускали всякие неточности именно из-за попыток объяснить, как происходило все на самом деле.

Например, что Станислав был не кем иным, как переодетым кучером. Ведь вряд ли бы он доверил похищение Лизоньки Астаховой кому-то постороннему. Другие сомневались, что Поплавский мог совершить похищение без чьей-либо помощи. И у него непременно должен был существовать помощник. Хотя бы для того, чтобы заметать следы, — ведь наверняка злоумышленники приготовили две кареты! Третьи уверяли, что Поплавского там вообще не было и накануне он вынужден был уехать, потому что получил сообщение о болезни матери. В это верили меньше всего, потому что романтизму исчезновения невесты оно не способствовало.

Бедная Дарья Петровна даже заболела нервной горячкой, когда узнала, кому обязан ее первенец своим несчастьем. Ведь если бы они не приняли у себя подлого поляка, если бы Петя не повел его в дом Астаховых…

— Ежели бы да кабы, во рту выросли б грибы! — так невежливо прервал стенания домашних Жемчужников-старший. — Снявши голову, по волосам не плачут.

К слову сказать, он, как человек практический, принял все меры к отысканию девушки или хотя бы кареты, ее увезшей. Поначалу никаких сведений не удалось получить. Проклятый поляк оказался непревзойденным мастером по заметанию следов…

Впрочем, спустя три дня Жемчужников получил-таки известие, что через одну из приграничных застав проезжала карета с молодоженами Поплавскими. Новоиспеченный лже-муж показывал подорожную[15], в которой никто не усмотрел нарушений, и потому карета благополучно пересекла границу России с Австрией…

Подозревали было в соучастии кучера Жемчужниковых, но потом нашли его в конюшне оглушенного и связанного, причем злоумышленники нанесли ему удар по голове сзади, так что бедный кучер ничего не услышал и не увидел.

Как и всякое из ряда вон выходящее событие, исчезновение невесты некоторое время будоражило свет, но вскоре умы знатных петербуржцев заняло другое событие: один из польских князей Потоцких, ненадолго посетивший Петербург, услышал нелицеприятное мнение обо всех поляках вообще и вызвал на дуэль одного военного. Оба хорошо владели оружием, и теперь в гостиных Петербурга только и разговоров было что о предстоящей дуэли.

Поэтому почти никто, кроме самих Жемчужниковых, не заметил исчезновения старшего сына Валерьяна Петра. И если отец смог отыскать след кареты похитителей, то расследование по факту исчезновения сына ничего не дало — Петруша точно в воду канул…

7

Между тем все, что произошло с Лизой, походило на кошмарный сон.

Когда вместо Милочки Милорадович в карету скользнул Станислав, она попыталась закричать или выскочить из кареты, но он грубо зажал ей рот и швырнул на сиденье так, что она пребольно ударилась об него спиной.

И все время, пока карета бешено мчалась по Петербургу, он бесцеремонно держал ее за плечи, на заставах не давая даже взглянуть в окно.

А на границе он показал ей длинный острый стилет, который прижал к боку девушки так сильно, что лезвие пропороло шелк ее платья и вонзилось в кожу.

Глаза Станислава при этом были такие безумные, что она всерьез испугалась.

Ничего похожего до сих пор с Лизой не происходило, да и не могло произойти. Теперь выяснилось: до восемнадцати лет она прожила оранжерейным цветком в любви и неге и даже не представляла, что кто-то может обращаться с нею так бесцеремонно…

Она сидела в карете, не в силах собрать в единое разбегающиеся мысли: что можно сделать в такой ситуации, что? Лиза услышала, как Станислав объясняет кому-то:

— Моя жена. Только поженились. Вот наша подорожная. Вы непременно хотите посмотреть?

Дверца кареты открылась, и чье-то усатое лицо на мгновение возникло в проеме. Офицер — она от волнения и какого-то полуобморочного состояния ничего не сказала и вообще не шевельнулась — козырнул ей и исчез.

И много лет спустя Лиза, вспоминая этот день, так и не поняла, почему она не закричала, не позвала на помощь? Почему она не сопротивлялась?

Скорее всего, ее надолго заворожили сами слова: рок, предначертание. Прежде в ее понятии это были заранее определенные кем-то свыше события, против которых людская воля была бессильна…

Некоторое время спустя ее пересадили в какой-то другой экипаж. Он был не так роскошен, как карета, в которой ее похитили, но гораздо теплее и вместительнее. Как Лиза поняла, повозка была предназначена для долгой дороги. В ней имелась даже жаровня с углями…

Станислав сначала ехал снаружи, а потом перебрался в экипаж.

— Холодает, — сообщил он Лизе. — Поднялся ветер. Надеюсь, Юзек теперь не заблудится. Дорога пойдет сплошь прямая. А меня ждет дело куда интереснее…

Он наклонился и безо всякой подготовки, ни слова не говоря, так, словно Лиза была горничной, а поблизости не было ее хозяев, а потому следовало торопиться, просто прильнул к ее губам.

Она попыталась вырваться — куда там! Чем больше Лиза сопротивлялась, тем крепче сжимал ее в своих объятиях Станислав. Он стискивал ее руками, словно удав кольцами. И целовал, целовал…

К своему ужасу, Лиза не испытывала ни отвращения, ни испуга, а лишь странное чувство, как будто он потихоньку заглатывал ее. Казалось, еще немного, и она задохнется, но воздух откуда-то поступал, а ее затягивало все глубже и глубже. Голова кружилась, она почти ничего не видела, кроме горевших каким-то дьявольским огнем его глаз, которые завораживали ее так же, как жертв отцовских фокусов стеклянный кувшин. Когда они долго на него смотрели, потом полностью подпадали под влияние магнетизма, внушаемого князем…

На некоторое время девушка пришла в себя от свиста лезвия того же стилета и с удивлением поняла, что Поплавский попросту распорол на ней платье снизу доверху. Правда, пришлось повозиться с корсетом. Тот был на китовом усе, многократно простроченный, но похититель Лизы в конце концов с ним справился.

— Мне повезло! — восхищенно произнес он, когда великолепные груди Лизы показались в открывшемся разрезе. — Твое тело так же прекрасно, как и лицо!

Она сделала последнюю попытку вырваться, но только усугубила свое положение. Распоротое платье свалилось с нее, и Станислав больше не слушал никаких ее возражений и хрипло смеялся, наблюдая, как она упирается ему в грудь, откидываясь при этом назад, и словно подставляет ему свои груди для поцелуя.

Он наслаждался ее беспомощностью и будто вампир впивался в шею, оставляя на нежной коже багрово-черные следы. Лизу всю колотило не то от страха, не то еще от чего-то. Казалось, ее предает собственный организм, потому что в одночасье естество девушки перестало слушаться своей хозяйки и зажило как бы само по себе…

Странно, что еще где-то в сознании ее теплилась мысль, будто все происходит с нею не въяве. Сны ведь тоже бывают похожи на действительность, но хороши тем, что кончаются. Она же все никак не могла проснуться, а все ее усилия, на это направленные, оканчивались ничем.

— Господи, — шептала она, — господи, помоги!

Но ее не слышал и бог. Наверное, она сделала что-то такое, за что всевышний ее наказывает!.. Или он попросту отдал ее в руки дьявола…

Нет, не отдал, но и не воспрепятствовал тому, чтобы изгнанник из рая забрал ее под свою власть.

А Поплавский продолжал бесцеремонно ее ласкать, без труда отводя руки девушки, которыми она в последней попытке старалась прикрыться.

— Мне дважды повезло, — дышал он ей в ухо, — трижды, четырежды. Ты, оказывается, страстная девица. Не люблю холодных. Напрасно мне твердили, что ты, скорее всего, холодна… О, женщина с такой грудью не может быть холодной.

Он опять стал всасывать ее в свое душное змеиное нутро, даже не пытаясь бороться с последними застежками и завязками, а попросту обрезая их своим острым ножом.

В конце концов и Лизой овладело странное возбуждение. Она уже лежала на широкой жесткой скамье, вся истерзанная его руками и губами, а нечто внутри ее пульсировало и ждало чего-то еще, какого-то последнего действия, какового никто еще с нею не проделывал, но должен был сделать, иначе она могла задохнуться, сгореть от сжигавшего ее изнутри огня. Это желание стало таким сильным, что она застонала. Казалось, вонзись сейчас в нее кинжал, она не почувствует боли…

Впрочем, нет, она боль ощутила, но какой-то частью сознания, остальное ее существо содрогалось в конвульсиях, и непонятно было, что это — невероятное, адское вожделение или смертельные судороги…

Но Лиза не умерла. Она лежала боком на неудобной скамье, абсолютно нагая, прикрытая Станиславом каким-то не то пледом, не то одеялом, и смотрела на бледное, осунувшееся лицо своего не то жениха, не то мужа, на его вздымающуюся грудь и недоумевала: неужели этот человек заставил ее позабыть свой облик, свои привычки, свои сами собой разумеющиеся ощущения, чтобы на время превратиться в существо, ничуть не напоминавшее прежнюю Елизавету Астахову?

— Не волнуйся, — проговорил он, не открывая глаз, — мы обвенчаемся. В первом же костеле…

Костеле? Разве не в церкви? Ах да, он же наверняка католик… Но думалось об этом как-то отстранение, будто о чем-то необязательном…

Теперь для нее не было возврата назад, в прошлую безмятежную жизнь. Ее душа больше не принадлежала ни богу, ни ей самой. Вообще, Лизе казалось, что у нее больше нет души… Между тем повозка, или, как про себя Лиза называла ее, рыдван[16], все катила и катила.

Лиза ехала завернувшись в одеяло — ее роскошное подвенечное платье теперь ни на что не годилось. На первой же остановке Станислав оделся и куда-то ушел, наказав ей:

— Сиди, наружу не выглядывай. Юзек будет тебя охранять. И без глупостей!

О каких глупостях могла идти речь, если она была в чужой стране, неизвестно, в какой местности, — до нее доносились слова, которых она не понимала, — да к тому же она была без одежды.

Через некоторое время Станислав вернулся с коробкой, в которой Лиза обнаружила скромное платье и кое-какие предметы женского туалета, в чем, к ее удивлению, Поплавский прекрасно разбирался.

Он, как опытная горничная, помог девушке одеться и набросил на ее плечи накидку.

Станислав вышел из повозки и подал ей руку.

— Пойдем, нас ждет ксендз. Свидетелем будет Юзек и один добродетельный пан, который согласился помочь несчастным влюбленным, сбежавшим от жестоких родителей.

Влюбленным! Хорошо, хоть платье будущий муж купил достаточно закрытое, чтобы окружающие не видели ее истерзанного тела.

— А твой ксендз знает, что я — православная?

— Он не знает даже, откуда ты, из какой страны.

Это очень бедный костел, а сумма, которую я пожертвовал на его алтарь, показалась ксендзу огромной…

Лизе не оставалось ничего другого, как покориться.

— Не бойся, я не стану склонять тебя к тому, чтобы ты обязательно переменила веру, — пренебрежительно проговорил Станислав. — Единожды поклонишься, потом перекрестишься вот так, по-нашему. — Он показал как. — И все. Бог поймет, что у тебя не было другого выхода. Ведь всевышний не одобряет самоубийства, не так ли? А живой ты от меня теперь не уйдешь!

Лиза почувствовала, как у нее от страха поползли по спине мурашки. Когда она думала о том, что раз уж Поплавский — ее судьба, то, может, так и надо принимать свою судьбу, покорно, смиренно, но представить, что этот человек будет с нею рядом всю жизнь…

Она почувствовала себя такой слабой, такой беспомощной. А как там их фамильный астаховский дар? Что же он-то молчит?

Станислав заставил ее надеть фату, и, как ни казалось это Лизе кощунством, она опять без слов подчинилась, хотя ей трудно было без горничной управляться со своими волосами, а от волнения руки к тому же ее почти не слушались.

Они шли по какой-то узкой мощеной улице, Лизины каблучки звонко цокали по камням.

— Ну же, коханая, выше голову! — насмешливо проговорил Поплавский. — Не на каторгу идешь — венчаться. Ты думаешь, мне этого хочется? Стал бы я тащиться за сотни верст за невестой, у нас и в Польше достаточно красавиц. К сожалению, мало кто из богатых папаш согласился бы отдать свою дочь за князя Поплавского. Бедный, говорят. А где ж тогда мне денег достать, кроме как на деньгах жениться?

— Так ты беден? — изумилась Лиза. — Но весь петербургский бомонд только и говорил, что о твоем сказочном богатстве.

— Согласись, я был очень убедителен, — довольно рассмеялся он. — Я и сам не ожидал, что такая афера у меня получится. Все-таки вы, русские, очень доверчивые… Впрочем, если быть честным, без помощи одного умного человека я бы, пожалуй, с этим не справился…

Как Лиза ни была огорошена, смятена, но расследование, которое незадолго до свадьбы учинили они с Петрушей, тут же ей вспомнилось.

— Уж не Щербина ли этот умный человек?

Поплавский с любопытством скосил глаз на будущую жену:

— Ты догадлива, моя дорогая.

— Интересно, дорого ли он запросил за свою помощь?

Она хотела уязвить Станислава, но он неожиданно расхохотался:

— Представь, он спросил у меня, будешь ли ты счастлива со мной? Я, как человек честный, честно и ответил: «Вряд ли!» А он сказал, что готов сам заплатить мне, чтобы я не отказался от своих намерений.

Ха-ха-ха! Хотел бы я знать, чем ваша семейка так ему досадила?

— Я могу удовлетворить твое любопытство, — холодно сказала Лиза. — Мой отец поймал твоего помощника на шулерстве…

— Хочешь сказать, разоблачил его при всех? Тогда понятно. Разрушил ему карьеру…

— Карьеру шулера. И тебе его жалко?

— Просто я примерил случившееся с ним на себя.

Если бы сейчас кто-то попытался разрушить мою нынешнюю игру, я бы, наверное, тоже его возненавидел. И постарался бы отомстить.

Между тем они подошли к костелу, и Лиза поставила ногу на ступеньку. И охнула от боли — ее сердце будто пронзила длинная игла, которая достала прямо до лопаток. Неужели у нее стало болеть сердце?

— Ну, ну, не притворяйся, ничто тебе не поможет! — проговорил Станислав, когда она схватилась за сердце, и, хотя в его глазах мелькнула некоторая тревога, он цепко взял ее за локоть и повел по ступенькам к входу в костел.

Потом они опять ехали в той же повозке, и Лиза безучастно сидела, глядя прямо перед собой. В голове ее слегка звенело, словно там, в костеле, перед алтарем, остались все ее мысли, желания и вообще прошлое.

Она пришла в себя от того, что рука Станислава стиснула ее колено.

— Ну что, женушка, поцелуемся?

— Нет! — испуганно отпрянула она, опасаясь той власти, которую имели над нею его поцелуи.

— Ты опять будешь сопротивляться? — Глаза его загорелись. — Никогда прежде я не задумывался над тем, что от преодоления сопротивления получаешь куда больше удовольствия, чем от молчаливой покорности… Вот-вот, твои прекрасные глазки снова засверкали. Надо сказать, прекрасное зрелище: молнии среди льда. Ты всерьез околдовала меня — я стал воспевать твою красу поэтическим штилем… Мне кажется, дорогая, из нас получится неплохая семейная пара…

Он говорил, а сам одной рукой тянул ее к себе, и одновременно другая рука приподнимала юбки, чтобы потом одним движением усадить ее к себе на колени…

— Расстегни платье! — хрипло потребовал он.

— Нет!

— Тогда и его мне придется разрезать ножом.

Лиза покорно стала расстегивать платье.

Из дороги она почти ничего не запомнила, кроме того, что Станислав проникал в нее при любой возможности. Она не могла найти объяснения этому и решила про себя, что ее нежданный муж попросту развращен и думает только об одном: удовлетворении своей плоти. Но тогда почему его действия не оставляют равнодушной Лизу?..

— Ваши петербуржцы говорили, что ты — ведьма, — посмеивался он, укладывая ее голову к себе на плечо. — Но ведь они не знали твоего тела и твоей страстности, не знали, какое удовольствие ты можешь подарить мужчине. Тогда что их смущало? Твои зеленые глаза. Они испускают флюиды, которые могут превратить любого мужчину в раба, если этому не противиться. Ваши мужчины боялись твоих чар, вот что. И были правы. Укротить такую женщину дано не каждому. Теперь ты поняла, что совершенно напрасно было даже пытаться убежать от меня? Или выйти замуж за такого телка, как мой кузен Жемчужников.

Я — твоя судьба!

Лиза вздрогнула от его слов. Но от этого, кажется, впервые пришла в себя. Выходит, Поплавский считает, что он ее укротил?

Поймав себя на этих размышлениях, Лиза мстительно усмехнулась: как бы ни уговаривал ее муженек, не сможет она быть кроткой овечкой. Даже ежели захочет. Чего уж там, не захочет! Тогда что делать?

Как говорил папенька, нашла коса на камень. Единственное, что Лиза может, так это до поры до времени сдерживать свой независимый нрав.

Несколько часов тому назад Станислав предупредил ее, что ночью они будут в поместье Поплавских.

Посоветовавшись с Юзеком — странные отношения у господина со своим кучером! — останавливаться на ночлег или нет, порешили ехать. Лошади выносливые, еще несколько верст выдержат, а уж ночевать лучше дома, Анелька и так заждалась муженька. То бишь Юзефа.

От предчувствия ли окончания пути или от своих беспокойных мыслей, но Лиза проснулась и теперь сидела, посматривая в крохотное оконце на залитые полной луной окрестности. Голова Станислава лежала на ее коленях — в последнее время он полюбил спать именно так: головой на ее коленях. Просто спать рядом не позволяла ширина сиденья.

Впрочем, три ночи до того они провели в придорожных гостиницах, комнаты в которых, мягко говоря, оставляли желать лучшего. То ли Станислав экономил деньги, то ли их у него попросту не было.

А больше всего удивил Лизу титул мужа. Он оказался князем. Причем ни разу нигде в Петербурге он о том не обмолвился и даже, кажется, Жемчужниковы о том не знали.

Насколько Лиза в таких делах разбиралась, никто из ее знакомых не стал бы сего факта скрывать.

Даже самые захудалые фамилии выискивали следы своего знатного происхождения в старых документах и чуть ли не в летописях.

— Неужели у поляков княжеский титул не ценится?

Когда она спросила так у Поплавского, он довольно рассмеялся:

— Видишь ли, коханая, в Польше князей не так уж много, и ваши умники сразу бы вызнали про мои денежные затруднения. Ведь и на Неве не приветствуют охотников за приданым, не так ли? Польский шляхтич Поплавский вполне может быть богат, а вот князь Поплавский наверняка беден как церковная мышь…

Хоть одно могло служить Лизе слабым утешением. Ее брак с Поплавским не выглядел мезальянсом[17].

Она была княжной Астаховой, стала княгиней Поплавской.

Впрочем, в связи с последним ей пришлось совершить еще одно дело против своей воли — написать письмо отцу о том, что князь Поплавский на ней женился и потому хочет получить причитающееся жене приданое. Для чего отряжает своего управляющего Юзефа Спасовича.

— Юзеф — твой управляющий? — удивилась Лиза. — Я думала, что он простой кучер.

— Не только управляющий, но и доверенное лицо. Спасовичи живут в нашей семье уже много лет.

Мы с Юзефом как-то пытались уточнить, сколько именно, но запутались в расчетах.

В каком-то неизвестном населенном пункте Станислав взял себе другого кучера, который теперь и вез их к родовому замку Поплавских, куда-то под Жешув, а Юзек возвращался в Россию.

Ничего не упускавший Станислав снабдил своего посланца, кроме письма Лизы, копией брачного свидетельства, украшенного печатью нотариуса более внушительной, чем само свидетельство…

Итак, Лиза смотрела на пейзаж за крошечным окошком катящегося по дорогам Польши рыдвана, и он был унылым. Деревья в лунном свете казались исполинами, вылезающими из-под земли.

Некоторое время спустя колеса загрохотали по булыжнику, и Станислав пошевелился на неудобном ложе.

— Подъезжаем! — буркнул он и лениво поинтересовался:

— А ты почему не спишь? Не терпится увидеть домишко, в котором проживает нищий супруг?

Лиза ничего не ответила. Она поняла, что с ее муженьком лучше не вступать ни в споры, ни в пререкания. Чем больше она ему возражала, тем охотнее он злился и даже свирепел. А когда он вот так нарочито добродушно над нею подшучивал, она напрягалась и ждала самого худшего.

Лиза опять выглянула в окошко. Теперь повозка катила мимо целого ряда деревьев, посаженных не как попало, а выровненных умелой рукой садовника.

Но и они казались ей обгоревшими остовами.

Черные деревья на фоне желтой луны — картина на кого угодно навеет тоску.

Наконец рыдван остановился, но где, Лиза не могла понять, ибо в свой смотровой глазок видела лишь темный угол какого-то здания.

Она оглянулась на Станислава. Тот набросил на себя пальто, не озабочиваясь тем, чтобы привести в порядок одежду, и теперь протягивал ей накидку.

Дверца повозки отворилась, хлопнула выдвинутая подножка, и какой-то мужчина предложил Лизе руку, помогая выйти.

— Проше, пани!

Он сказал еще что-то, но Лиза уловила лишь звуки, похожие на «пше», «бже». На всякий случай она кивнула и ответила почему-то по-французски:

— Merci![18].

Она слышала, как вышедший следом из повозки Станислав коротко отдает какие-то распоряжения.

На некоторое время ее оставили одну, и Лиза могла хоть немного оглядеться.

Наверняка утром все покажется ей совсем другим, но теперь она с любопытством разглядывала небольшой, как она думала, домик, где горел свет, суетились люди, и не сразу поняла, что она видит лишь переднюю часть замка, большая часть которого сливалась с окружающим ночным пейзажем, обозначенная лишь зубцами готических башен…

Станислав тронул ее за локоть и повел к освещенному входу, не заботясь о том, что она едва поспевает за его быстрым шагом.

Они оказались в освещенной десятком свечей большой гостиной, из которой вела наверх широкая деревянная лестница, устланная домотканым шерстяным ковром.

После признания Станислава о том, что он беден, Лиза приготовилась увидеть тщательно скрываемую если не бедность, то недостаток средств на поддержание былого великолепия.

Но бедности не было, зато ощущалось равнодушие к окружающей обстановке — свечи почти все были более чем наполовину сгоревшими, никто и не подумал заменить их на новые. Обои в некоторых местах выгорели, как и тяжелые бархатные портьеры.

Это был скорее недостаток женской руки. Некому было распорядиться обновить обивку или те же портьеры. Слуги же могли лишь поддерживать в замке чистоту да своевременно наполнять вазы цветами.

И к тому и к другому у Лизы претензий не было.

Дорогая фарфоровая ваза, когда-то разбитая, теперь была склеена на самом видном месте. Очевидно, это была любимая ваза бывшей хозяйки дома…

А почему, собственно, была? Может, хозяйка жива до сих пор? Но откуда-то это понимание выплыло — что хозяйка замка умерла. Лиза все никак не могла привыкнуть к таким вот неожиданным знаниям, неизвестно откуда взявшимся.

Лиза так и не удосужилась узнать, кто из родственников Станислава живет вместе с ним. Лучше бы своевременно спросила Поплавского, чем гадать, откуда она что-то знает и знает ли.

Станислав перехватил ее изучающий взгляд, растолковал его по-своему и откровенно заметил:

— Теперь понимаешь, для чего мне нужны деньги? Родовой замок требует забот и внимания, будто капризная любовница. И ведь ничего не поделаешь, как говорят французы, noblesse oblige[19]. Мы должны давать балы, принимать гостей, выезжать на охоту…

В общем, что тебе рассказывать, ты и сама это знаешь.

Он взял из рук безмолвно стоявшей перед ними прислуги — белокурой, нарочито смиренной девицы — канделябр с горящими свечками и заметил Лизе как бы между прочим:

— Марыля будет твоей горничной. Она говорит по-русски. Если захочешь, она научит тебя польскому.

— Конечно, захочу! — сказала Лиза, наверное, излишне горячо, потому что Станислав с удивлением на нее воззрился.

— Марыля, — сказал он, — иди спать, я сам помогу пани княгине приготовиться ко сну.

— Когда ты представишь меня своей матушке? — спросила Лиза, когда супруги рука об руку поднимались по лестнице.

Станислав отнял руку от локтя, за который ее вел, и холодно произнес:

— Ты так хочешь идти на кладбище? Надеюсь, не теперь же?

— Как — на кладбище? — переспросила ошеломленная Лиза. — Но Петя… Жемчужников говорил, что они прежде получили письмо от твоей матушки…

— Моя матушка уже пять лет как в могиле. Родственнички! Не знают даже, когда умерла их сестра!

— А то письмо? — робко спросила она.

— Я написал его сам! — злорадно проговорил он, остановившись на площадке лестницы… — Я особенно и не старался изменять свой почерк — сомневаюсь, что они помнили матушкин…

«Чего он так злится, — подумала Лиза, — далеко не всегда дальние родственники поддерживают между собой теплые отношения. И тем более нельзя их требовать или считать, будто кто-то обязан проявлять к тебе родственные чувства…»

Станислав распахнул перед нею массивные дубовые двери:

— Прошу в опочивальню. Предупреждаю сразу: об отдельной спальне и не мечтай. Я считаю, ужены не должно быть никаких секретов от мужа. Эти европейские штучки!.. Я должен знать, как ты спишь, что читаешь, о чем думаешь. Отдельная же спальня дает жене слишком много свободы… Позволь мне за тобой поухаживать?

Она вовсе не думала об отдельной комнате, тем более что ее родители имели общую спальню и супружеское ложе, которое маленькой Лизе казалось огромным. Яркое воспоминание детства — то, как Лиза пыталась прорваться к этой кровати, чтобы спать рядом с мамой и с папой…

— Разреши, я сама разденусь? — попросила Лиза, отлично представляя себе, с чего начнется раздевание, — у нее на шее и на груди до сих пор виднелись кровоподтеки, так что в ближайшую неделю об открытом платье не стоит и мечтать.

— Зачем же, дорогая, я тогда отпускал горничную? — плотоядно ухмыльнулся он. — Мы с тобой только поженились, а ты уже пытаешься хитрить со мной. Не волнуйся, я все сделаю сам!

8

Лиза проснулась, но тихонько лежала на спине и сквозь прикрытые ресницы наблюдала, как рассвет за окном превращается в пасмурный день. Сквозь узкое длинное окно она видела краешек серого неба — скорее всего, на дворе собирался дождь. Или он уже шел? Но тогда на стекле появились бы капли, если, конечно, над окнами спальни не было какого-нибудь козырька.

«Пленница! — подумала Лиза. — Я пленница этой комнаты, этого замка, этого мужчины, который спит сейчас рядом со мной, по-хозяйски положив руку мне на грудь. И я почему-то принимаю это как должное.

Только потому, что он похитил меня из-под венца?

Или потому, что мы с отцом что-то там увидели в будущем далеке и решили этому не сопротивляться?..

Нет, я попыталась сопротивляться, велела Петруше больше не приводить его в наш дом… Перед кем я оправдываюсь? Перед самой собой? Ежели бы я любила Петю, то уж, наверное, не согласилась бы ни на то, чтобы Станислав был на свадьбе шафером, ни на то, чтобы он отвозил меня в церковь…»

Конечно, после драки кулаками не машут, но Лиза получила полной мерой за свое легкомыслие, и кто знает, как долго будет еще за это расплачиваться!

Она перевела взгляд на балдахин над супружеским ложем Поплавских. Это было настоящее произведение искусства. Но ткань была так стара, что кое-где истерлась, и кто-то — экономка или приглашенная золотошвейка — немало потрудился, чтобы умело скрыть следы потертости…

— Я же вижу, что ты не спишь, — вернул ее к действительности голос мужа. — Охота тебе притворяться!

— Не хотелось тебя будить, — пролепетала Лиза.

— Не хотелось? Или, может, хотелось? — Он притянул ее к себе, впиваясь ненасытными губами в ее вспухшие от прежних поцелуев губы. — Разве я не говорил тебе, что мужчине приятно, когда женщина по утрам сама его будит? И говорит ему, как она хочет, чтобы он ее приласкал… Ну же, не красней, скажи, что ты этого хочешь!

— Но я не… не могу. — Лиза всхлипнула, чувствуя, что еще немного, и она расплачется навзрыд.

Станислав снисходительно улыбнулся, тяжело навалился на нее, развязывая тесемки ночной сорочки, и притворно вздохнул:

— Как многому еще предстоит тебя обучить! Но знаешь, что я понял: мне приятно, когда ты вот так покорна, когда ты понимаешь, что я — твой повелитель и волен делать с тобой все, что захочу. Ты ведь побаиваешься меня, не так ли?

— Так, — прошептала Лиза, изумляясь про себя непостоянству этого человека. Не он ли недавно уверял, что ему нравится ее сопротивление и он не любит покорных. Теперь он говорит совсем противоположное…

— Но как ты неприступна была в Петербурге! Какое у тебя было холодное, надменное лицо! В какой-то момент я почувствовал даже некий трепет… Наверное, поэтому вначале я… э-э… был несколько груб с тобой. Ты сама в том виновата. Не пытайся более возвыситься надо мной. Мужчина не должен трепетать перед женщиной, запомни это! Мужчина должен покорять. А если попадется непокорная…

Лицо Станислава исказилось в дьявольской усмешке. И опять холодные мурашки пробежали по телу Лизы.

Когда муж оделся и вышел из комнаты, она наконец вздохнула и перевела дыхание. Тотчас в дверь постучали, и, испросив разрешения, вошла виденная Лизой накануне девица, которую Станислав определил ей в горничные.

— С позволения вельможной пани, я пришла вас одеть и причесать к завтраку, — весело прощебетала она.

Марыля, вспомнила Лиза имя девушки и внимательно посмотрела в ее глаза. Та ответила тем же, но взгляд ее вовсе не был смиренным и противоречил тому, что она произносила. Он был даже дерзким, но Марыля, как видно, не спешила свой нрав показывать, она пока не знала, на что способна ее теперешняя хозяйка.

Новая горничная напомнила Лизе маленькую дворовую собачку, приблудившуюся в поместье Астаховых в Отраде. Она всегда держалась поближе к большим, сильным собакам и вместе с ними охотно нападала на всех, на кого нападали те. В одиночку же это было смирное, покорное животное.

«Она была близка со Станиславом, — вдруг поняла Лиза, — и теперь думает, что это даст ей возможность не слишком церемониться со мной! Что Станислав позволит ей это. Мужчина, любящий свою жену, убрал бы такую девку подальше. Чтобы она, упаси бог, ни о чем не проговорилась. Но моему мужу совершенно все равно, узнаю я о том или нет. А если и узнаю, то что смогу сделать? Отказать ему в близости? От такого предположения можно лишь посмеяться».

Теперь, когда Поплавского в комнате не было, она опять почувствовала в себе прежнюю уверенность госпожи, аристократки, человека того сословия, которое за много веков уж чему-чему, а усмирять непокорных холопов научилось.

Лишь одного ее взгляда, нет, не высокомерного и холодного, но взгляда повелительницы, коей ослушаться нельзя, оказалось достаточно, чтобы поставить на место дерзкую горничную. Против желания Марыля изобразила полную готовность следовать любому приказанию, а то и просто движению бровей госпожи. До поры до времени, как она думала…

И уж совсем успокоило Лизу то, что ее недавно открывшиеся способности вовсе никуда не исчезли.

Видимо, страх, который она постоянно испытывала перед Станиславом, как перед человеком жестоким, непредсказуемым, неуправляемым, подавлял ее сущность. Мешал ей быть самой собой. Что она могла бы ему противопоставить, Лиза пока не знала.

«А ты не спеши, — вдруг сказал в ее голове чей-то голос. — Нет такого человека, к коему нельзя было бы подобрать ключа…»

«Кто это со мной говорит? — испуганно подумала Лиза. — Неужели после всех перенесенных потрясений я начинаю сходить с ума?»

«Ничего умнее не могла придумать?» — снисходительно отозвался голос, и больше Лиза ничего не услышала.

Но, как ни странно, это ее успокоило. Здесь, в чужом краю, ей не с кем было ни посоветоваться, ни словом перемолвиться. Разве что со своим внутренним голосом… Подумав так, княгиня себя же и одернула. Нечего до срока хныкать и причитать! Кажется, она и вправду торопится с выводами. В конце концов, еще и суток не прошло.

Все это пронеслось у Лизы в голове в считанные мгновения, и она наконец обратила внимание на застывшую в ожидании горничную.

— Какое платье изволит надеть пани княгиня? — смиренно поинтересовалась она.

Хочешь не хочешь, а придется надевать дорожное, поскольку оно у нее единственное… «Постой, — мысленно сказала себе Лиза, — а на чем задержалось мое внимание, когда я вдруг поняла, что вижу Марылю насквозь?.. Ах да, она же беременна!»

Лиза вспомнила один из учебников по медицине брата Николая, в котором были нарисованы внутриутробные младенцы на той или иной стадии развития… Ну да, Марыля беременна уже около двух месяцев. Интересно, знает она о том или нет? Лиза посмотрела горничной в глаза и с удивлением поняла: не знает! Интересно, когда она спохватится? Когда ребенок зашевелится?

От пристального взгляда, каким смотрела на нее княгиня, Марыля даже пала духом. И хотя та приказала ей соорудить самую простую прическу, руки у горничной дрожали, и она никак не могла унять эту противную дрожь, поминутно извиняясь и вздрагивая от собственных неуклюжих движений. Она даже с отчаянием подумала: «Да что это со мной?»

— Ты беременна, — будто в ответ на ее мысли проговорила Лиза.

Тяжелая костяная расческа с инкрустированной золотом ручкой со стуком упала на пол.

— Неможно! — прошептала Марыля, и голос ее сорвался на хрип.

— Два месяца, — уточнила Лиза, не испытывая жалости к горничной, которая еще несколько минут назад позволяла себе такое непочтительное отношение к своей хозяйке.

— Езус Мария! — Марыля наклонилась за упавшей расческой и рухнула на колени перед креслом, на котором сидела Лиза. — Проше, ясновельможная пани, умоляю, не погубите! Никому не скажите! Если пан узнает, он меня убьет!

Она схватила лежащую на подлокотнике руку княгини и стала ее целовать.

— Не погубите!

— Хорошо, хорошо, — Лиза отдернула руку, — я никому не скажу, но и ты впредь веди себя при мне как положено, знай свое место.

— Как прикажет пани княгиня, как прикажет!

Марыля повторяла одно и то же, беспорядочно тыча в волосы гребенкой, так что Лиза в конце концов вышла из себя, отобрала у нее расческу и сказала:

— Иди успокойся и приведи себя в порядок. Я закончу прическу сама.

Горничная, униженно кланяясь, исчезла; Лиза спустилась в гостиную, где уже был накрыт стол, а сам Станислав, как ни странно, отсутствовал.

— Князь позавтракал на кухне, — услышала Лиза приветливый женский голос и обернулась. — Он просил передать свои извинения…

— Как хорошо, что вы говорите по-русски, — вырвалось у Лизы, которая приготовилась к тому, что ей придется объясняться со слугами через Марылю.

Вряд ли можно было заподозрить Станислава в том, что он что-то просил. Лиза невольно улыбнулась, представляя исходящую от него просьбу, но служанка, в отличие от Марыли, сразу показала свою готовность признать новую хозяйку.

— А я и есть русская, — отозвалась женщина. — Василисой меня кличут. Покойная княгиня меня с собой привезла, когда за князя Поплавского выходила.

Княгиня умерла, а я стала экономкой у князя… Теперь, значит, и у вас…

— Почему вы смотрите на меня с такой жалостью? — спросила Лиза, перехватив взгляд Василисы.

Та отвела глаза:

— Как я посмею жалеть ваше сиятельство? Просто мне показалось, что вы не очень хорошо выспались… Сейчас я подам вам завтрак. Простите, ежели не так поглядела. Видно, по русскому человеку соскучилась. Только с князем на своем языке и говорила.

Он сам просил, мол, чтобы в России совсем уж чужеземцем не казаться… Молочко парное пьете, Елизавета Николаевна?

— Пью с большим удовольствием. Когда я приезжаю в Отраду… точнее сказать, приезжала. Это наше поместье под Петербургом…

— У вас и здесь тоже будет поместье. Князю принадлежат земли в долине, двадцать гектаров леса, небольшое, но очень красивое озеро…

Про себя Лиза подумала, что Василиса или нарочно ее успокаивает, или не знает о действительном положении дел Поплавского. Разве не сам он говорил ей, что беден?

С другой стороны, экономка вовсе не похожа на простушку, которая бессознательно повторяет чужие слова… Да и вообще она не похожа на обычную служанку. Или это от бывшей хозяйки Василиса набралась какой-то особой горделивости в посадке головы, в осанке, да и в речи, наконец.

Лиза присела в торце стола, но появившаяся через несколько минут с подносом Василиса ее попросила:

— Ради бога, вельможная пани… госпожа княгиня, пересядьте с этого места. Здесь сидит князь Станислав. Сесть на его место равносильно тому, чтобы занять без спроса королевский трон!

— Неужели это так важно? — удивилась Лиза, но перешла на другой край стола.

Булочки, поданные к кофе, были так ароматны и аппетитны, что она невольно сглотнула слюну.

— Если позволите, я вас оставлю, — сказала Василиса.

— Не позволю, — качнула головой Лиза, поднося ко рту сдобную булку. — А экономке не позволяется за столом сидеть?

— Экономке позволяется, — скупо улыбнулась та.

— Тогда садитесь, налейте себе кофе. Или просто сделайте вид, что пьете. Мне нужно хоть чуть-чуть разобраться в том, куда я попала…

Она осеклась и покраснела. Прислуге вовсе не обязательно знать, каким путем она стала женой Станислава.

— То есть я хочу сказать, что мой муж не очень разговорчив, он совсем не рассказывал мне о своей матушке, о своих предках…

— Это даже странно, — подивилась Василиса, присаживаясь за стол рядом с Лизой. — Поплавские всегда гордились своими корнями.

— А какие это корни?

— Я, конечно, не могу с уверенностью утверждать, но батюшка князя, тоже, кстати, Станислав, настаивал, что он по материнской линии родственник самого Станислава Понятовского. Последнего короля Польши, любовника самой Екатерины Великой. Вы понимаете?

— Понимаю, — кивнула Лиза; если память ей не изменяла, именно русская императрица возвела бывшего любовника на польский трон.

— Эта легенда в семье охотно рассказывалась. Станислава назвали так же, как звали его отца, потому что и самому Понятовскому дали имя отца… История как бы повторилась — Поплавские, Понятовские, оба Станиславы… Думаю, отец Станислава потому и выбрал себе русскую жену. Екатерина Гавриловна происходила из древнего аристократического рода. Кстати, в совпадении ее имени с именем легендарной императрицы он усмотрел тоже особый знак… А этот огромный замок! Вы представляете, сколько денег требуется на его содержание?

— Разве нельзя его продать и купить что-нибудь поменьше, то, что легче было бы содержать? — спросила она.

— Что вы, это невозможно! — всплеснула руками Василиса. — Родственник короля — и вдруг не имеет фамильного замка?!

— А как к этому всему относилась матушка Станислава? — спросила Лиза. — Видимо, она умерла совсем молодой?

— Тридцати шести лет, — ответила Василиса, и глаза ее затуманились. — Sit tibi terra levis![20] Екатерина Гавриловна была святой женщиной…

«Однако экономка Поплавских вовсе не так проста, как может показаться! — подумала Лиза. — Она спокойно говорит по-латыни, как бы между прочим, да и вся речь ее вовсе не речь человека малообразованного…»

— Между нами говоря, над уверениями Поплавских, что они принадлежат к королевской фамилии, она посмеивалась. Екатерина Гавриловна сама происходила из древнего княжеского рода Голиковых, которые своим родословным древом могли бы заткнуть за пояс даже Понятовских. Только она никогда о том не упоминала. Зато слова отца оказали на Станислава очень сильное влияние. Он помнит их до сих пор, хотя батюшки давно нет в живых… Он рано остался сиротой…

Почему Василиса так сказала, Лиза не совсем поняла, но уточнять не стала. Она отчего-то все время помнила прозвучавший в мозгу голос: «Не спеши!» — и как-то невольно старалась его совету следовать.

— Ваши вещи, — между тем осторожно поинтересовалась экономка, — наверное, прибудут позже?

— Надеюсь, — смутилась Лиза. Она написала отцу письмо почти под диктовку Станислава, но все же приписала в конце, чтобы с Юзеком передали и ее одежду.

— Не огорчайтесь! — тронула ее за руку Василиса. — От Екатерины Гавриловны остался такой гардероб, что и сегодня там можно кое-что найти. Вы не хотите посмотреть?

— Конечно же, хочу, — живо отозвалась Лиза. — Разве может быть для женщины интереснее занятие, чем из обилия вещей выбирать себе что-то по своему вкусу.

На этот раз подниматься по лестнице не пришлось — Василиса повела молодую княгиню в другое крыло замка.

— Екатерина Гавриловна не любила лестниц. — Экономка обернулась к Лизе; они шли по коридору, и Василиса, показывавшая дорогу, старалась держаться к ней как бы вполоборота, чтобы не поворачиваться спиной.

Почему-то Лиза ожидала увидеть нежилую, с затхлым воздухом, засохшими цветами в вазах и выгоревшими обоями на стенах комнату — этакую домашнюю часть семейного склепа, а очутилась в комнате чистой, вполне жилой — было впечатление, что хозяйка ее только что покинула.

— Я частенько здесь бываю, — заторопилась объяснить экономка удивленной княгине. — Князь не возражает. Когда я здесь засыпаю…

Она сконфузилась и упрямо продолжила:

— Мне часто снится крестная.

— Матушка Станислава была вашей крестной матерью?

— Была. Правда, князь предпочитает об этом не вспоминать, но, к счастью, позволяет мне об этом помнить.

— Если княгиня — ваша крестная, то, наверное…

Лиза подбирала слова, но экономка ее сразу поняла.

— Вы правы, я — из обедневшего дворянского рода, который в отечественную войну потерял своих кормильцев-мужчин. Мы с матушкой существовали на небольшую пенсию отца. Когда она умерла, Елизавета Гавриловна взяла меня к себе.

— Но, значит, вы не служанка и можете распоряжаться собой. — Лиза проговаривала это, все же побаиваясь, не обижает ли она экономку своими разглагольствованиями, но любопытство оказалось сильнее. — Тогда что вас держит в этом замке?

Василиса несколько смутилась, но ответила:

— Екатерина Гавриловна так много для меня сделала. А когда умирала, попросила: «Василек… — она так в шутку меня называла, — присмотри за Станиславом, ты же знаешь, какой он…» Я обещала.

— А какой он? — вырвалось у Лизы.

Василиса сделала вид, что не услышала ее вопроса, заторопилась и подошла к большому стенному шкафу, который распахнула перед подошедшей княгиней.

Надо сказать, и гардероб покойной княгини содержался в таком же порядке, как ее комната.

— К сожалению, я не могу носить эти вещи, — проговорила экономка, как бы невзначай любовно касаясь висевших платьев. — Но мне жалко, что такой красоты никто не увидит. Посмотрите, это платье Екатерина Гавриловна сшила у самой мадам Роше в Кракове, но так ни разу и не надела. Конечно, сейчас другая мода — прошло пять лет, но, может быть, здесь, в замке, пока не прибудут ваши вещи…

— Конечно, даже при беглом осмотре видно, что я смогу найти здесь кое-что на свой вкус, — обрадовалась Лиза, представляя, с каким удовольствием она снимет с себя купленное Станиславом платье из довольно грубой шерсти, которое раздражало нежную кожу рук и груди, и наденет вот это, зеленое, из тонкого, скорее всего, китайского шелка. Возможно, другая женщина сморщила бы нос и сочла для себя такое неприемлемым, но, как говаривал князь Астахов, не до жиру, быть бы живу!

— Я помогу вам, — вызвалась Василиса и, увидев, что Лиза мучительно краснеет, понимающе кивнула:

— Догадываюсь. Станислав, как и его отец, увлекался сочинениями маркиза де Сада[21]. Пока был жив Станислав-старший, княгиня заказывала у модисток платья с длинными рукавами И закрытым воротом'.

Давайте посмотрим вместе. Может, это платье скроет все… недостатки семейной жизни.

Лиза улыбнулась шутке Василисы и с легким сердцем стала переодеваться. У нее в доме появился союзник, и от этого будущая жизнь со Станиславом уже не очень пугала ее.

Усилиями Василисы — она даже причесала Лизу не так, как она всегда причесывалась, — из зеркала на княгиню смотрела совсем другая женщина. Красивая, гордая, полная достоинства. «Если поблизости нет ее мужа Станислава Поплавского!» — горько подумала про себя Лиза.

— Видела бы Екатерина Гавриловна, — тяжело вздохнув, вторила ее мыслям Василиса.

Переглянувшись, женщины рассмеялись.

— Я бы хотела немного осмотреться, — сказала Лиза, — вы не проводите меня?

Василиса слегка замялась.

— Муж дал мне горничную, — сообщила Лиза. — Но мне гораздо труднее общаться с нею, чем с вами…

— Хорошо, — кивнула экономка, — по пути я ненадолго загляну на кухню — вы тоже можете посмотреть, кто там работает, — отдам распоряжения насчет обеда, а потом покажу вам оранжерею.

— Здесь есть оранжерея? — удивилась Лиза.

— И могу не кривя душой сказать — неплохая, — гордо ответила экономка. — Сначала цветы, которые в ней выращивали, шли в основном на собственные нужды — их ставили во всех комнатах, меняя каждый день. Но потом Игнац разошелся и стал благодаря своим научным методам выращивать их столько, что я предложила цветы продавать. Правда, пан Станислав, как всегда, отмахнулся. Что это, мол, за деньги!

Но когда я каждый месяц стала передавать ему кругленькую сумму, он, кажется, поверил, что это не шутка. Теперь в Кракове у нас есть цветочный магазин, куда мы каждый день возим свежие цветы.

Она понизила голос и добавила с улыбкой:

— Конечно, от других мы это тщательно скрываем, ибо князьям негоже заниматься торговлей.

— И что вы выращиваете в оранжерее? — Лиза была заинтригована: насколько она знала, никто из знакомых ее отца или ее знакомых не зарабатывал… торговлей А чем зарабатывали? Прежде она никогда о том не задумывалась. Есть деньги или нет, это тоже было как бы предопределено. На роду, мол, написано — быть богатыми, вот и весь секрет.

Впрочем, нет, она вспомнила, что деньги ее отец получал из Отрады, родового имения. А кто там делал эти деньги? Управляющий. Наверное, он что-то продавал…

— Мы выращиваем орхидеи, камелии, хризантемы, розы, — ответила на ее вопрос экономка. — В общем, увидите сами.

— Тогда это зеленое платье мне лучше снять, — сказала Лиза; в гардеробе княгини Екатерины Поплавской она приметила скромную темную юбку, не слишком длинную, чтобы заботиться о ней во время ходьбы, и белую блузку с кружевами ручной работы, Василиса терпеливо ждала ее. На время их выхода в сад, где располагалась оранжерея, Лизе пришлось надеть к тому же высокие ботинки княгини на шнуровке, а юбку заколоть на поясе булавкой. Поверх кружевной блузки экономка подобрала ей кокетливый жакетик из сукна — несмотря на пасмурную погоду, на дворе было довольно тепло…

Лиза поймала себя на том, что, задумавшись, она остановилась, не дойдя до входной двери. Неужели ее нужно было хорошенько встряхнуть, как куклу, чтобы ее голова наконец начала что-то соображать?

Почему раньше она никогда не задумывалась о том, на какие средства они с отцом существуют и что с нею будет, ежели вдруг Отрада перестанет приносить доход? Выходит, сама Лиза, ее достоинства, человеческая сущность не играли никакого значения в том, какой жизнью она жила? От нее как от человека ничего не зависело?

Однако сейчас не время вот так стоять столбом, пытаясь разобраться в жизненном механизме. И она поспешила наружу.

Теперь, выйдя в сад, Лиза оглянулась на замок и не могла не признать, что он величественен. Глядя на эту громаду, трудно себе представить, что его хозяин жил здесь один, всего лишь в окружении слуг.

Ей представились многочисленные родственники, бегающие по лужайкам дети…

Тот, кто построил замок в таком живописном месте, несомненно, обладал художественным вкусом.

Интересно, камень, пошедший на его стены, добывали где-то поблизости или привозили откуда-то? Как бы то ни было, замок органически вписался в окружающий пейзаж.

Чуть поодаль от замка — казалось, совсем рядом, но Лиза знала, что расстояние может обманывать глаз, — она увидела серые скалы, невысокие, но суровые, безо всяких там округлостей, какие ей встречались в горах Италии. Здесь же всюду были зубцы, пики, даже деревья росли на этих горах под неким углом.

Сам замок стоял на возвышенности, а чуть пониже располагались хозяйственные постройки. Сколько их, Лиза не успела разглядеть — ее ждала Василиса у строения, в котором молодая княгиня определила оранжерею.

Та представляла собой одноэтажную пристройку к левому крылу замка со стеклянной куполообразной крышей.

Василиса приоткрыла дверь и поторопила Лизу:

— Проходите скорее, Елизавета Николаевна! Снаружи воздух еще холодный, орхидеи не любят сквозняка!

Лиза буквально нырнула во влажно-теплое нутро оранжереи и чуть не задохнулась от восторга: из конца в конец по обе стороны длинного прохода были сооружены полки, на которых в изобилии стояли ящики с цветами: орхидеи всех цветов и оттенков, хризантемы, фиалки и многое другое.

Выращивание цветов производилось, как видно, по особым правилам. Растения отделялись друг от друга перегородками. Одни сидели глубоко в земле, корни других вылезали из земли. По проходу между рядами ходил какой-то человек в темно-синем кепи и бережно поливал растения из лейки, пальцами пробуя воду и время от времени добавляя воды более теплой.

Мужчина так увлекся своей работой, при этом напевая себе под нос какой-то мотивчик, что Василиса вынуждена была его окликнуть:

— Игнац, познакомься с пани княгиней.

Мужчина наконец оторвался от своего занятия и рассеянно глянул на вошедших.

Его лицо медленно принимало осмысленное выражение.

— Пани не разумеет по-польски, но я говорю по-русски. Простите, задумался. — Он вытянулся перед Елизаветой в струнку, как солдат перед офицером. — Садовник Игнаций Магницкий.

— Наш ученый садовод, — пояснила с улыбкой Василиса.

Садовник смутился.

— Василиса Матвеевна посмеивается надо мной, — доверчиво пожаловался он Лизе, распахивая свои по-детски простодушные голубые глаза. — Оттого, что я читаю книги о выращивании цветов и стараюсь делать все так, как советуют ученые-агрономы…

— Наверное, Василиса Матвеевна шутит, — так же серьезно предположила Лиза, думая, что Игнац, видимо, не наделен природой острым умом, но, как и всякое божье творение, он не может не иметь таланта хотя бы к одной какой-то области человеческой деятельности.

— Старый князь шутил, что у Игнаца такая рука — палку в землю воткнет, и она в положенное время корни даст и расцветет. Каждый понимает: без Игнаца оранжерея захиреет, а после нее и сад…

— Вот! — Тонкий палец садовника, будто учительская указка, протянулся в сторону Василисы. — Я же говорил, смеется. Захиреет! Свято место пусто не бывает! Когда я учился на агрономических курсах, нам читал лекции один профессор. Вот это был ученый!

Он повернулся и опять пошел вдоль рядов, увлажняя землю все из той же лейки.

— Вы на него, княгиня, не серчайте. Игнац… он не такой, как все… Нет, вы не подумайте, что юродивый, он просто рассеянный. Иной раз поздороваться забудет. Или вот как сейчас, посреди разговора к своим цветам кинулся. А так он не вредный… Старый князь за свои деньги его на учебу посылал. И потом хвалился, что его деньги Игнац с лихвой вернул…

Женщины потихоньку вышли из оранжереи, не замеченные увлеченным садовником.

— Что еще вы хотели бы мне показать? — слегка рассеянно поинтересовалась Лиза, под впечатлением от общения с Игнацем.

— Можно зайти на конюшню. На псарню. К нам из Кракова знакомые князя на охоту приезжают, так что князь держит собак…

Василиса вроде бы споткнулась на полуслове, что-то хотела сказать, но в это время откуда-то донесся истошный женский крик, оборвавшийся на самой высокой ноте.

— Где это? — вздрогнула Лиза.

— Кажется, в конюшне, — испуганно пробормотала Василиса. — Думаю, вам туда идти не стоит.

— А где она, эта конюшня? Там? — Лиза показала в ту сторону, откуда ей послышался крик.

— Там, — со вздохом подтвердила Василиса.

9

Лиза мысленно поблагодарила экономку, да и себя, зато, что на ней сейчас был наряд, не мешающий быстро двигаться. Чего только она не напридумывала во время своего бега: и то, как кого-то из женской прислуги ударила копытом норовистая лошадь, и как женщина попала ногой в капкан — могли же его поставить где-нибудь поблизости ретивые егеря.

А вдруг в конюшню пробрался какой-то хищник?

Напал на прислугу… Но что будет делать женщина в конюшне?

И уже совсем мимоходом мелькнула мысль: а, почему за нею не последовала Василиса?

Но сейчас раздумывать было некогда. Лиза рывком распахнула дверь конюшни и… замерла от неожиданности. Прямо перед нею в одной рубашке на тонких лямках стояла Марыля. Руки ее были привязаны веревками к деревянным столбам, а изо рта, будто шутки ради, торчал кукурузный початок. А чуть поодаль муж Лизы Станислав Поплавский недвусмысленно занес руку с плетью для следующего удара.

Собственно, от Марылиной рубашки осталось не так уж много — она была вся изорвана плетью и запачкана кровью несчастной девушки.

— Станислав, прекрати, что ты делаешь, ведь она же…

Лиза чуть было не сказала — беременна, но, заметив, как наполнились ужасом глаза Марыли, не стала продолжать. Тот как ни в чем не бывало обернулся к жене:

— Ты хорошо выглядишь сегодня, дорогая. Решила покопаться в гардеробе матушки? Хвалю. Чего ж добру пропадать. Ты хотела взглянуть на лошадей?

Это старая конюшня. Тебе надо было взять несколько правее. А теперь иди. Не видишь, я занят!

Во время речи Станислава Лиза тщетно вглядывалась в его лицо, пытаясь отыскать на нем следы безумия. Ничего подобного, он был спокоен, словно и вправду исполнял какую-то обычную ежедневную работу.

Она застыла соляным столпом, не в силах сдвинуться с места. Просто взять и уйти она не могла, но в то, что Станислав ее послушает, что бы она ни говорила, тоже не верилось. Что же делать?!

— Да, княгиня, а что вы имели в виду, когда крикнули: «Ведь она же…» Что — она же?

— Видишь ли, некоторое время тому назад я изучала медицину…

— Правда? — удивился он и подошел к ней поближе. Лиза едва сдержалась, чтобы не отшатнуться от него. Казалось, она несла сосуд, полный какой-то ядовитой жидкости, и нельзя было ни споткнуться, ни покачнуться, чтобы зловещее содержимое не выплеснулось. — И что писали медицинские книги о таком случае?

— Если ты хочешь иметь здоровую служанку, ее нельзя бить по груди, она может заболеть чахоткой…

— Вот как? — Деревянной ручкой плети Станислав поддел кружевной бант блузки и ловко его развязал. — Не обращай на меня внимания, продолжай, тебе очень идут эти ученые речи. Что еще вредно прислуге?

— Позволь мне развязать Марылю, — храбро попросила Лиза.

— Пусть постоит так…

— Но, Стас, неужели тебе нравится, когда кто-то подглядывает за тобой?

Станислав на мгновение оставил в покое ее блузку.

— Стас? А что, мне нравится. Ты быстро входишь во вкус, дорогая…

— Во вкус чего? — покраснела Лиза.

— Во вкус жизни, — усмехнулся он, — еще немного, и ты тоже научишься приправлять ее остреньким. Ну представь, что за интерес — почтенная семейная пара, которая занимается любовными утехами только в темноте, избегая посторонних взглядов…

— Ты ненормален! — воскликнула Лиза; той же ручкой он теперь избавлял ее от теплого жакета, который мешал снять с нее блузку.

Она хотела его разозлить. Пусть даже он ударил бы ее, разозлился, только не добивался своего на глазах у Марыли. Лизе казалось, что такого позора она не переживет!

— Ненормален, — с мягкой улыбкой идиота кивнул Станислав. — А кто из нас нормален? Неужели ты, коханая, относишь себя к таковым? Ведьма и дьявол.

Неплохое сочетание, а?

В это время скрипнула дверь старой конюшни, и, словно боясь снять ее с петель, в узкую щель неловко протиснулся человек, прежде Лизой не виденный.

Худой как щепка, сутулый, подобно некоторым высоким людям, стесняющимся своего роста, с длинными, чуть ли не до колен жилистыми руками. Глаза его, небольшие, но цепкие, незаметно обежали присутствующих и остановились на хозяине с выражением услужливой готовности.

— Чего тебе, Казик? — недовольно спросил его Поплавский. — Не видишь, мне не до тебя!

Слуга скользнул к своему господину поближе и, почти не разжимая губ, что-то шепнул. Лицо князя исказилось в непритворной досаде. Он даже сплюнул в сторону, как мальчишка.

— Тебе не повезло, женушка, — демонически усмехнулся он. — У меня появились более срочные дела. Но ты не огорчайся, как только я освобожусь, мы продолжим.

Он отбросил в сторону плеть, которую тут же ловко поймал названный Казиком слуга, и направился к двери, сопровождаемый своим Лепорелло[22].

— Развяжи ее, если сможешь. — Он презрительно кивнул на Марылю, ноги у которой подламывались, и она, как видно, удерживалась стоя из последних сил.

Едва за Станиславом закрылась дверь, Лиза кинулась к привязанной девушке, вынула у нее изо рта початок и, обламывая ногти, попыталась ее развязать.

Ничего у княгини не получилось. Муженек, как видно, применял какие-то хитрые узлы, которые мог развязывать только он сам.

— Подожди, Марыля, — крикнула она девушке, которая поникла и почти висела на привязанных руках, — сейчас я принесу из кухни нож!

Девушка что-то пробормотала, и Лиза уже возле двери услышала:

— Не бросайте меня, пани княгиня, не бросайте!

Но Лиза поспешила прочь. Когда она вбежала, запыхавшись, на кухню, то со страхом увидела одетого в дорожное платье Станислава, который что-то наскоро ел, примостившись у кухонного стола. Лиза невольно замерла в дверях.

— Ты пришла за ножом, — сказал он с набитым ртом. — Не можешь развязать веревки. Это называется морской узел. Как-нибудь на досуге я научу тебя завязывать такой. Зося…

Станислав что-то произнес по-польски, и мрачная, неразговорчивая кухарка протянула Лизе остро наточенный нож. Уходить просто так вроде было неудобно, и Лиза спросила:

— Ты куда-то уезжаешь?

— В Краков, — нехотя буркнул он.

Кто тянул Лизу за язык? Нет чтобы взять и уйти.

Воспользоваться передышкой, которую предоставляет ей жизнь. В конце концов, хотя бы поразмыслить на досуге, что делать дальше, как жить ей с этим жестоким, непредсказуемым человеком? Ведь до сих пор она не могла остаться одна ни днем, ни ночью.

Прежде Лиза никогда так не жила. Когда она была маленькой, у нее была детская, где ее оставляли наедине с безмолвными игрушками — ее няня спала в соседней комнате. Потом у нее была своя девичья комната, куда она могла спрятаться даже от отца, который не любил надолго отпускать ее с глаз своих…

В общем, она опять спросила:

— Надолго?

Он с дьявольской усмешкой уставился на нее:

— А зачем тебе об этом знать? Собираешься сбежать от меня? И не мечтай. Я дал слугам самый строгий наказ: если они тебя проворонят — я с них шкуру спущу! Обычно я держу свое слово.

Лиза не переставала удивляться тому, как Станислав разговаривает с нею на глазах у прислуги, вовсе не обращая на людей внимания. Словно они бесчувственные истуканы. Да у слуг больше такта, чем у него! Во время беседы супругов каждый из кухонных работников делал вид, что занимается своим делом и ничего не слышит.

— Просто я подумала, — пролепетала Лиза, — что ты оставишь мне какое-нибудь распоряжение… пожелание… Я же не могу целыми днями ничего не делать.

То есть она прикинулась этакой простушкой и вроде оговорилась — целыми днями. Как он откликнется на эти слова? И он попался!

— Я думаю, за три дня ты от безделья не успеешь устать. А когда я вернусь, тебе и вовсе некогда будет скучать!

Он скосил взгляд на нож, который Лиза все еще держала в руке, и усмехнулся.

— Ты не возражаешь, если я пойду? — подчеркнуто робко спросила она.

— Иди, иди, не возражаю.

Непонятно, какому порыву Лиза поддалась, но она вдруг шагнула к сидящему Станиславу и нежно поцеловала его в щеку.

— Счастливого пути!

И уловила растерянность, даже смятение в его взгляде. Господи, неужели его никто не целовал — По доброй воле?!

Из дома Лиза выбежала, укоряя себя за медлительность: ей-то ничего, а каково девушке стоять привязанной и избитой? Но удивление Лизы было безмерно, когда она увидела идущую ей навстречу Марылю. Все в той же изорванной рубашке и откуда-то взявшемся кожушке, наброшенном на плечи.

— Тебя кто освободил? — спросила Лиза.

— Казик… вельможный пан Поплавский ему приказал.

Значит, в то время как она бежала в кухню за этим дурацким ножом, Станислав послал своего слугу развязать девушку. И втайне смеялся над ее волнением.

И тем, как она брала в кухне нож. А она еще поцеловала его, дура!

Неизвестно откуда взявшаяся ярость затопила Лизу до кончиков ногтей. Казалось, появись перед нею дорогой муженек — и она, не колеблясь, пырнет его ножом!

— Марыля, — между тем ласково сказала она, — не найти ли нам с тобой местечко в стороне от глаз людских и поговорить?

Девушка кивнула. Видимо, и ей хотелось сказать княгине нечто, что, как она надеялась, не оскорбит слух ее сиятельства.

— Ежели мы пойдем не прямо к замку, а возьмем левее, то увидим небольшой домик — всего в одну комнатку. Когда-то там жила птичница, но потом живности у нас стало мало… Теперь Казик сам с нею управляется, ну и я ему помогаю. Иногда.

Домик и вправду был небольшой. Так, избушка на курьих ножках, но внутри неожиданно оказалось чисто и прибрано.

— Казик с весны сюда перебрался…

Она осеклась и приложила руку ко рту.

— Вы не думайте, пани княгиня, его сиятельство князь разрешил. Он не возражает…

— Успокойся, я ничего такого не думаю, — улыбнулась Лиза. — Лучше скажи мне вот что… — Она немного помедлила, потому что вопрос собиралась задать не из деликатных. — От кого ты ждешь ребенка?

Марыля зарделась:

— Проше пани, от Казика.

Лиза припомнила сутулую худощавую фигуру слуги, его подчеркнуто равнодушный взгляд, каким он обвел участников той гнусной сцены в старой конюшне, и нехорошие мысли закопошились в ее голове: уж не вырастил ли Станислав в среде прислуги подобного себе монстра чином поменьше? Эдакого монстрика среди слуг.

— Скажи еще, а за что бил тебя князь?

На этот раз Марыля мертвенно побледнела:

— Не приведи господь, ваше сиятельство скажет его сиятельству… князь узнает, что я проболталась…

— Не бойся, не узнает!

— Я сказала, что хочу выйти замуж, потому не могу больше… и раз уж князь женился, то теперь я могу быть свободна…

— Наверное, его взбесило именно это слово — свободна?

— Пани уже успела узнать своего мужа, — тяжело вздохнула Марыля.

— Я подумала, что Казик не очень взволновался, увидев тебя привязанной?

— Что вы, пани княгиня, неможно… то есть… Он говорил, что услышал мой крик, у него все в груди перевернулось. Он бежал сломя голову. И придумал первое, что пришло в голову, чтобы увести князя. Казик ведь многое знает. Князь ему очень доверяет…

— Может, ты скажешь ему о ребенке?

— Ой, нет, не знаю… что делать, может, Казик что придумает?

Она горько заплакала.

Лиза не стала ее успокаивать, потому что никак не могла отрешиться от мысли, что с этой женщиной спал Станислав. Как она очутилась в конюшне в одной рубашке? Неужели ее муж прямо из супружеской постели поспешил к горничной, чтобы… Или она сама подстерегала его, чтобы обратиться с просьбой…

Или оказать услугу, после которой можно обратиться с просьбой?

Словом, Лиза поймала себя на самой обыкновенной ревности, которая ничего общего не имела с ревностью любящей женщины, а была лишь ревностью собственницы. Той, у которой ее муж был первым мужчиной…

Она что-то буркнула Марыле и вышла из этой комнатушки на свежий воздух. Надо погулять по поместью, оглядеться. Как-никак, теперь Лиза стала здесь хозяйкой.

Княгиня осмотрелась и, приметив вдалеке нечто, похожее на беседку, поспешила туда — ей не хотелось, чтобы кто-нибудь видел ее в таком состоянии.

Марыля выбежала следом и что-то кричала ей вслед, но Лиза не обернулась.

Это был и вправду бельведер[23], давно не ремонтированный и не крашенный. Ажурную решетку заплетали высохшие черно-рыжие стебли плюща.

Лиза поначалу стремительно шагнула к беседке, завидев скамью внутри, но вдруг почти из-под ее ног с шумом обрушился кусок земли, и молодая княгиня поняла, что это хрупкое сооружение стоит на краю обрыва.

Осторожно пробуя ногой землю под ногами, Лиза подошла и глянула вниз. И ахнула от страха и восхищения — внизу была пропасть, на дне которой протекала неширокая, но быстрая речушка, а вдали, насколько хватало глаз, расстилались горы, в свете пасмурного дня казавшиеся темно-синими, с кудрявой дымкой тумана на вершинах.

Оказывается, замок стоял на большом плато и подходы к нему, по крайней мере с двух сторон, надежно охранялись суровыми природными стражами.

Наверное, пока беседку не обезобразил плющ, заодно перекрыв обзор, отсюда был изумительный вид на окрестности.

Молодая женщина помедлила у входа — казалось, перед нею дверь в иной мир. В прошлое, за туманным пологом которого ненормальные пристрастия Станислава, закрытые платья Екатерины Голиковой — смирялась ли она с тяготением мужа к насилию или пыталась сопротивляться? Ее ранняя смерть.

Что она означала — болезнь, самоубийство или…

Лиза почувствовала слабость в ногах и все же решилась присесть на скамью, несмотря на ее кажущуюся неустойчивость.

Но нет, беседка была сработана на совесть. Лиза вытянула вперед усталые от напряжения ноги и только тут заметила, что продолжает сжимать в руке кухонный нож. Она подумала, что общение с Поплавским не проходит для нее даром. Вот уже случаются моменты, когда она себя не помнит. И настораживает недавний приступ ярости, чему она прежде никогда не была подвержена. Может, здесь отравлен сам воздух?

Она еще немного подумала и оправдала себя: это было последней каплей в копившемся несколько дней напряжении, раздражении и всевозможных ненормальностях ее семейного бытия.

Лиза откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза и не заметила, как заснула. Сон ей приснился необычный. Она не участвовала в нем, она видела сон о другой женщине. А если точнее, о женщине с ее лицом… Впрочем, овал лица и скулы у этой женщины были более округлые. Длинные пепельные волосы убраны в две косы, а серо-зеленые глаза не приподняты к вискам, как у самой Лизы, а лишь удлинены…

Она отчего-то не сомневалась, что это ее далекая пращурка. Девушка была одета в холщовую рубаху до пят, схваченную в талии вязаным красным с серым шнурком, на концах которого висели две искусно вырезанные деревянные фигурки. С тонкой длинной шеи свисали бусы из косточек каких-то плодов, и весь ее облик дышал свежестью и какой-то первозданной красотой.

Она стояла перед человеком — вначале Лиза видела его со спины, а потом будто бы она подошла поближе, чтобы одновременно созерцать обоих.

— Зачем пожаловал, Ракоша? — говорила мужчине девушка. — Ты же знаешь, твой брат, пастырь церковный, меня не жалует…

— А ты живи по заповедям божьим, покайся в грехах своих — бог добрый, он простит!

Теперь Лиза увидела, что перед девушкой стоит монах в черном одеянии. На груди его висел крест серебряный на простом шнурке.

— Ты откуда к нам прибыл?

— Из Греции, Любава, и то тебе ведомо, зачем вопрошаешь? В сей богом отмеченной стране познал я великую мудрость христианства, коему ты противишься лишь по темноте своей и невежеству.

— Послушай, Ракоша…

— А рекут меня ныне отец Мефодий, и несу я русичам свет подлинной веры.

— Ты хочешь сказать, что вера наших отцов не подлинна?

— Язычество есть великая ересь, ибо не одного бога, единого и милостивого, признает, а многих.

— Есть такие заблуждающиеся, которые пересчитывают богов… Ведь бог и один, и множествен, и пусть никто не разделяет того множества и не говорит, что мы имеем многих богов!

— Любава, что за богопротивные слова ты произносила?

— Темный ты человек, Ракоша, а еще какой-то свет людям нести собираешься. Чужие книги читаешь, чужим богам молишься, а не знаешь своего прошлого — это Книга Белеса, в коей все наше прошлое, наши корни, наши боги… Да что тебе говорить, когда у тебя голова иным занята… Если хочешь со мной говорить, говори по-человечески, а эти ненашенские слова я больше и слушать не хочу.

— Любава, ты живешь во грехе.

— Заладил повторять, точно ученый ворон… Кто может сказать, что он без греха, пусть бросит в меня камень. Разве не ваш Христос так говорил?

— Отрекись, Любавушка, покайся! Во имя нашей прошлой дружбы я пришел, чтобы спасти тебя.

— Нечего меня спасать. Я давно знаю, что меня ждет, — в будущее заглядывала.

— Ты провидишь будущее? Не верю!

— Верь не верь — твое дело. А только от твоего неверия я видеть не перестану. Вот хочешь, скажу теперь же, что твои батюшка с матушкой делают? Али твой братик младшенький?

— Не хочу. Позволь, Любава, лучше я расскажу тебе некую притчу. Гэворят, притча сия на подлинном событии основана.

— Расскажи, послушаю. — Любава сошла с тропинки и присела на толстый сук ореха невысоко от земли. — Раз уж ты в мое жилище зайти не хочешь, а в ногах правды нет, стой себе, а я посижу… Что же ты примолк, я вся обратилась в слух!

— Случилось, что к киевскому князю Глебу пришел некий волхв и стал молвить речь, буде князь со дружиной пойдет на берег Днепра, увидит великое чудо, кое волхв и сотворит. Пройдет по воде аки по суху. А еще рек, будто ему открыто многое, чего другим людям неведомо. Князь его вопрошает: «Знаешь ли ты свое будущее?» Волхв ему: «Знаю. Великое чудо совершу». Князь вынул меч да и порубил волхва на куски. И чья вера сильнее оказалась?

Лицо Любавы потемнело.

— Вот, значит, какова твоя истинная вера? Которая свою силу мечом доказывает? Супротив безоружного человека? Такую веру предлагаешь ты мне вместо веры отцов и дедов наших?! В отрочестве я считала тебя своим лучшим другом. Ты был верным и честным. Ты никогда не обижал слабых. Теперь ты грозишь мне карами небесными за то, что я не отказываюсь от веры предков?

Лицо монаха исказилось.

— Надеешься, Дикий Вепрь тебя спасет, не даст в обиду? Против истинной веры бессилен даже разбойник. И не до тебя ему, свою бы шкуру сберечь.

Княжеские стражники загнали его на болота. Долго он там высидит?

— А еще я поняла, что твоя вера сделала тебя злобным и завистливым. Хотите огнем и мечом нас извести? Сейчас я покажу тебе, что делает истинная вера!

Она вытянула руку ладонью вперед и сказала:

— Стой, где стоишь!

Монах замер, и Лиза увидела, как глаза его наполнились ужасом. Он пытался сдвинуться с места, но, как видимо, не мог пошевелиться.

Любава подошла к нему совсем близко и заглянула в глаза:

— Ты разозлил меня, Ракоша. Не должны слуги божьи поддаваться гневу и ярости, ежели собираются привести в лоно своей церкви паству неразумную.

Ты слаб. Вот заколдую тебя, и будешь сто лет столбом стоять!.. Боишься? То-то же!.. Ладно, иди, отпускаю тебя, но впредь угрожать не смей, как и не смей при мне веру отцовскую хаять-поносить…

Монах шевельнулся и вдруг со всех ног бросился бежать, крича во весь голос:

— Ведьма! Ведьма!

И этим крикам его вторил звонкий хохот Любавы. Потом она еще немного постояла, глядя вслед убежавшему, и грустно произнесла:

— Невежественному и вера не поможет!

Лиза проснулась. Долго ли она спала? Несколько минут или часов? Она встала со скамьи и выглянула наружу. День был такой же пасмурный, и небо от края до края выглядело одинаково серым. Где сейчас находится солнце, угадать было трудно.

Наверное, оттого, что сон как бы оздоровил ее, снял напряжение от пережитых волнений, Лиза чересчур расслабилась. Она стояла на краю обрыва и бездумно глядела вдаль, когда поблизости вдруг затрещали кусты.

Лиза от неожиданности вздрогнула, пошатнулась и, потеряв равновесие, стала падать вниз. Она лихорадочно хваталась за стебли плюща, но они выскальзывали из рук, пока наконец женщина не повисла на правой руке, удержавшись на достаточно прочной плети.

Ноги ее тщетно искали опору, и Лиза поняла, что долго она не продержится. В левой руке ей постоянно что-то мешало, пока наконец женщина не поняла, что это все тот же кухонный нож. Она стала ковырять им землю и дорылась до более прочного корня ракиты, стоявшей на самом краю обрыва. Лиза подтянулась на правой руке и с силой воткнула в землю нож почти у самой беседки. Если корень не выдержит, может, она хотя бы успеет задержать свое падение…

Но в эту минуту кто-то крепко схватил ее за руку и почти выдернул из ее висячего положения.

— Господи, Лизочек, теперь, когда я тебя наконец нашел, ты чуть было не упала в пропасть! Это из-за меня? Ты испугалась? Я бы никогда себе этого не простил!

Крепкие мужские руки держали Лизу в спасительных объятиях, а на нее смотрели такие знакомые, такие любящие глаза Пети Жемчужникова!

10

Он жадно целовал ее глаза, губы, руки и все повторял:

— Лизонька, подумать только, я чуть было не погубил тебя своим неожиданным появлением! Мне страшно даже подумать, что ты могла упасть…

Он и вправду весь дрожал при этих словах и все крепче прижимал ее к себе:

— Пойдем, родная, нас ждет быстрый экипаж. Ты и оглянуться не успеешь, как опять окажешься в нашем родном Петербурге. Мы с тобой обвенчаемся в первой же церкви… и я сделаю все, чтобы ты забыла перенесенный кошмар!

В первом же костеле! В первой же церкви!.. Еще немного, и она бы сдалась.

Как хорошо было бы закрыть глаза, отдаться на волю этих сильных, надежных рук: пусть забирает ее отсюда, увозит, делает с ней что хочет…

О чем она думает?! Неужели так просто: уехать и забыть? После того, как она прожила другую жизнь и стала другим человеком? Она стала женщиной в объятиях другого мужчины, и кто знает, может, она уже носит в своем чреве его ребенка?!

— Прости, Петруша. — Лиза заставила себя вынырнуть из этой сладкой грезы — если бы только она любила Жемчужникова! Но пользоваться его чувством? — Я не могу…

Он некоторое время тяжело молчал, а потом с пренебрежением проговорил:

— Ах да, мы же на Пушкине воспитаны: «Но я другому отдана и буду век ему верна!» Татьяну Ларину выдали замуж не применяя к ней насилия и не оскорбляя ее достоинства. А он… этот… гнусно похитил тебя, насильно сделал своей женой… Но ты напрасно боишься. Церковь признает недействительным ваш брак, а я… я никогда и словом не упомяну о том, что произошло!

Лиза слушала сбивчивую речь Петра, смотрела на его осунувшееся лицо, измятую, несвежую одежду и думала о том, как часто в жизни случается, что тот, кто действительно достоин любви, ее не получает, а тот, кто причиняет страдания другим, эгоистичен и не ценит подлинных чувств, оказывается в выигрыше совсем не по заслугам.

Она ясно сознавала, что ее чувство к Станиславу мало напоминает любовь, но он сделал ее женщиной, своей женой, и сбегать от мужа к бывшему жениху теперь уже и вовсе неприлично…

К тому же Петр и не интересовался ее чувствами и желаниями. Он не сомневался в том, что Лиза ему обрадуется, и все решил за нее…

Но она успела понять, что со своей судьбой сможет разобраться лишь самостоятельно. Тихая, безоблачная жизнь не влекла ее. Ей бросили вызов, и уехать сейчас с Жемчужниковым на мужском языке означало бы уклонение от дуэли… Аналогии на языке женщин она подобрать не смогла.

— Петя, возвращайтесь домой, — холодно сказала она, отодвинула его от себя и пошла к замку.

— Лиза, вернись! — отчаянно закричал он, но она знала: оглянется — не выдержит, вернется. Станет жалко Петра, а на чаше весов сейчас лежала ее жизнь. Почему-то Лиза была уверена, что Петр вполне без нее обойдется. Может, не теперь, но в скором будущем…

Вечером она с Василисой опять заглянула в гардероб покойной свекрови, отобрала еще несколько платьев, а когда пришло время сна, легла на свое огромное супружеское ложе и заснула, едва коснувшись подушки. Проснулась она лишь после обеда, и то потому, что в спальню заглянула обеспокоенная Марыля — да жива ли пани княгиня?

Лиза подняла голову с подушки и сонно спросила:

— Что-нибудь случилось?

— Нет, — пискнула горничная, — но я подумала, здорова ли вельможная пани?

— А почему я должна быть больна? — сварливо поинтересовалась Лиза.

— Прошу прощения, ваше сиятельство, но я подумала, что вы спите уже шестнадцать часов, может, вам что-нибудь нужно?

— Кое-что нужно, — буркнула молодая княгиня, — но в этом ты мне никак не поможешь.

Она сползла с постели и, завернувшись в шелковый халат все из того же гардероба, уходя, наказала:

— Приготовь зеленое платье, а прическу… спроси Василису, свободна ли она? Если да, пусть придет и меня причешет.

Марыля обиженно поджала губы, но ничего не сказала. Княгиня не позвала ее на свое умывание, потому горничная занялась делом более простым: открыла шторы и стала застилать постель.

Платье было надето и зашнуровано, когда в опочивальне появилась Василиса с двумя алыми розами.

— Одну приколем к корсажу, а другую — в прическу.

— Алую розу к зеленому платью? — с сомнением переспросила Лиза.

— Все будет просто замечательно: вы вся словно зеленый стебелек, который венчает розовое с зелеными глазами личико, — вот вам и бутон…

— Вы поэтесса, Василиса Матвеевна, — улыбнулась Лиза. — Но, наверное, мне надо было бы надеть темную юбку и высокие ботинки — я еще не все посмотрела.

— Сегодня вам не удастся это сделать — на улице идет дождь. — Экономка оглянулась на безмолвно стоящую Марылю. — А ты, Машенька, иди на кухню, пусть Зося даст тебе молока. У тебя очень бледный вид…

Марыля вопросительно перевела взгляд на Лизу.

— Иди, иди, — кивнула та, — понадобишься, позову.

— Вы не возражаете, что я отправила вашу горничную? — спросила у Лизы экономка. — Покорнейше прошу у вас прощения. Возможно, я слишком привыкла командовать слугами — по сути дела, почти пять лет в замке не было хозяйки.

— Конечно, я не возражаю, — несколько рассеянно сказала Лиза, прислушиваясь к себе: с тех пор как она проснулась, у нее не проходило ощущение, что она какое-то дело не довела до конца. Или что-то сделала не так…

N «Вот оно что! — вспомнила она. — Я отправила прочь Петрушу Жемчужникова. Это и не дает мне покоя. Но так будет лучше для всех. Для него особенно…»

Она не сомневалась, что Петино горе не продлится вечно.

Лиза сидела перед зеркалом и смотрела, как проворные руки Василисы Матвеевны опять сооружают ей прическу, какую она прежде никогда не носила.

С этой прической ее лицо словно принимало совсем другое выражение.

Несомненно, экономка обладала талантом художника, ибо она почувствовала происшедшие в молодой княгине перемены. Это была уже не Лизонька Астахова, а подлинная княгиня Поплавская, получившая в мужья человека экспансивного, непредсказуемого и полного всевозможных моральных патологий, как сказал бы врач. Мало того, что Лиза перестала этого бояться, она собиралась сразиться с этими патологиями. А заодно и с самим Станиславом.

— Я бы хотела с вами поговорить, если позволите, — сказала ей Василиса, закалывая последнюю прядь. — Екатерина Гавриловна не желала меня слушать, но, может быть, вы захотите?

— Вы собираетесь поведать мне какую-то тайну? — улыбнулась ее отражению в зеркале Лиза, однако экономка на улыбку не ответила, давая понять, что разговор предстоит серьезный. — Хорошо, хорошо, не хмурьтесь. Я согласна выслушать вас. Вы хотите говорить прямо сейчас?

— Нет, что вы! — Теперь и Василиса улыбнулась. — Для начала все же советую вам поесть, а потом мы встретимся в библиотеке. Ведь вы ее еще не видели?

Библиотека произвела на Лизу ошеломляющее впечатление. Она еще раз убедилась, как богаты были когда-то Поплавские, если могли покупать такие дорогие книги и в таком неимоверном количестве.

Библиотека в доме Астаховых по сравнению с этой казалась небольшой комнаткой, содержащей едва ли одну двадцатую того, что открылось ее глазам.

Книг здесь было так много, что библиотеку вряд ли удавалось использовать еще и как кабинет, а тем более тут не смотрелся бы огромный письменный стол отца и его любимые кожаные кресла.

Стол в библиотеке тоже имелся, но вполовину меньше, и около него впритирку стояли два кресла.

Интересно, почему Василиса решила говорить с нею именно здесь?

— Потому, что библиотека — единственное помещение в замке, разговор в котором невозможно подслушать…

— Но кто из слуг осмелится это сделать? — удивилась Лиза. — А Станислав уехал в Краков на три дня.

— Я не удивлюсь, если он появится уже сегодня вечером, — ответила экономка, — но, коли вдруг он захочет услышать наш разговор, ему для этого придется прежде всего отворить эту тяжелую и скрипучую дверь.

От предпринятых Василисой предосторожностей Лизе захотелось рассмеяться, но лицо ее визави никак к веселью не располагало. Видимо, она все не могла решиться начать разговор, так что разрядить паузу решила Лиза.

— Я все хочу спросить, — проговорила она, — когда умер старший Станислав Поплавский? О смерти княгини говорили, а о нем никто не упоминает…

— Наверное, потому, что до сих пор неизвестно, как он погиб, — задумчиво сказала экономка.

— То есть вы хотите сказать, что его тела не нашли?

— Нашли. Он уходил на охоту и отсутствовал в замке два дня. Княгиня первая подняла тревогу. Отправила слуг его искать. Старый князь лежал мертвый возле не самой крутой тропинки со сломанной шеей. Говорили, он поскользнулся и неудачно упал, ударившись головой о дерево…

— Что-то было настораживающее в его смерти?

— Только мои собственные рассуждения. Дело было весной. Полицейские решили, что он поскользнулся на прошлогодних листьях. Я потом ходила туда и попыталась проделать то же самое. По-моему, на той тропинке нельзя упасть так, чтобы убиться насмерть…

— Вы знаете, в нашем имении был случай, когда мужика убило сухой веткой в то время, как он в сильный ветер шел по лесу.

— Я ничего и не утверждаю. Как говорится, dixi et animam levavi[24]. Я просто рассуждаю вслух. В нашей повседневной жизни могут быть такие совпадения, что никакой романист подобные не придумает! Впрочем, судите сами: через год, день в день, умерла Екатерина Гавриловна. От сердечного приступа.

— Хотите сказать, что до этого она на сердце не жаловалась?

— Нет. Такого сказать не могу. Сердце у нее было слабое, ведь именно поэтому она никого больше не родила. И не смогла оказать нужного внимания подрастающему Станиславу…

— Тогда я не поняла, что вас обеспокоило.

— Выражение ее лица. Перед смертью Екатерина Гавриловна пережила какой-то ужас. Это ее и сгубило.

— Вы об этом хотели со мной поговорить?

— Нет. Это — всего лишь преамбула…

— Судя по вашему вступлению, вы надеетесь, что у меня сердце крепкое, — неловко пошутила Лиза. — Но вы медлите?

— Подбираю слова. Мы слишком мало знакомы, чтобы я могла говорить с вами в таком доверительном тоне, рассчитывая на полное понимание с вашей стороны, княгиня. Ведь мои мотивы могут быть какими угодно…

— Условимся, Василиса Матвеевна, что я вам верю, — сказала Лиза, — в противном случае нам не было смысла удаляться в сие неприветливое помещение;

— Вы тоже ощущаете некое стеснение в груди? — спросила ее Василиса. — Я обычно здесь не засиживаюсь. Возьму с полки нужную книгу и тороплюсь уйти.

И невольно дверь оставляю открытой. Отчего-то мне все кажется, что она захлопнется и я никогда более отсюда не выйду.

Прямо вплотную к письменному столу, где сидели женщины, полка была уставлена книгами по черной магии. Может, владельцы замка покупали и хранили их как некую экзотику, но в соседстве с человеческим черепом, оправленным в золото, производили гнетущее впечатление.

Князь Астахов такие книги не покупал и вообще ими не интересовался. Говаривал, что этот род литературы вызывает у него удушье. Как бы то ни было, но на Лизу это соседство тоже действовала не лучшим образом.

Теперь она ощущала не только стеснение в груди.

Откуда-то в ней возникло и стало расти беспокойство, каковое она чувствовала, когда поблизости оказывался Станислав.

Она встала и взяла с дальней полки первую попавшуюся книгу — «Историю государства Российского»

Карамзина — и положила к себе на колени. И ответила на удивленный взгляд экономки:

— Будем делать вид, что я читаю это вслух.

— Но вы же сами сказали, что князь уехал в Краков.

— А вы сами сказали, что он может до срока вернуться.

Женщины невесело посмеялись.

— Елизавета Николаевна, — несколько торжественно начала Василиса, — так получилось, что в замке Поплавских я живу более двадцати лет. Вначале горничной — надо сказать, без каких бы то ни было прав, потому что их не имела и моя госпожа, а после ее смерти неожиданно я получила власть над прислугой и вообще всем хозяйством замка и даже удостоилась особого доверия Станислава. Если бы такое случилось раньше, до смерти старшего Поплавского, возможно, мне удалось бы как-то повлиять на характер Станислава… Старый князь воспитывал сына весьма своеобразно. Начать с того, что отец всегда брал ребенка с собой на экзекуции, которые он устраивал своим нерадивым слугам. Или тем, кого считал таковыми. Однажды князь даже повез сына на бойню, так как был уверен, что лицезрение крови и предсмертных мучений животных воспитает в ребенке будущего мужчину, который уже ничего не будет бояться. Бедный Станислав после этого посещения чуть было не заболел нервной горячкой. Около года ему снились кошмары, так что я вынуждена была по просьбе Екатерины Гавриловны спать рядом с ребенком и обтирать его лицо святой водой, чтобы страшные сновидения не спровоцировали сердечный приступ…

— Очень необычное воспитание, — пробормотала внимательно слушавшая Лиза; она вспомнила свое безоблачное детство. Отраду, всю в цветах и зелени, слуг, которые лелеяли и баловали красивую и непоседливую девочку, и пожалела Станислава. — Продолжайте, — кивнула она экономке, которая внимательно следила за выражением ее лица.

— Екатерина Гавриловна была чересчур мягка.

Мне кажется, что в конце концов она даже стала получать удовольствие… — Василиса смутилась, — от жестокого обращения во время… я хочу сказать… во время интимных отношений с применением насилия…

Она опустила глаза и даже закусила губу, но упрямо продолжала развивать тему разговора:

— Вы не поймите меня превратно, Елизавета Николаевна. Я вовсе не подглядывала за князем и княгиней и не подслушивала, но на моих глазах происходил процесс превращения чуткой, нежной женщины в равнодушное эгоистичное существо. И при этом подверженное страху. Она могла испугаться сущей ерунды… Вы не представляете, сколько книг я перечитала из этой библиотеки! В основном медицинского характера. Те, в которых описывались болезни человеческой психики, объяснялась их природа и методы лечения… Кстати, в большинстве своем не приносящие никакого результата. Мне пришлось до многих вещей додумываться самой.

— Значит, вас тоже привлекает медицина? — поинтересовалась Лиза.

— Поначалу я стала изучать медицинские книги из желания помочь моей драгоценной крестной, а потом я так увлеклась… Но почему — тоже?

— Потому что и меня увлекла медицина, и я читала медицинские книги и могу рассказать вам кое-что такое…

В это время раздался отвратительный скрип, кто-то открывал дверь в библиотеку, и Лиза, без остановки, как бы продолжая чтение, произнесла:

— Земля Русская, упоенная кровию, усыпанная пеплом, сделалась жилищем рабов Ханских, а Государи ея трепетали Баскаков… Здравствуй, Станислав!

— Заговор мятежников? — проговорил он, усмехаясь. Подошел к Лизе и, не обращая внимания на Василису, обнял жену, по-хозяйски сжав ее грудь. — Я соскучился по тебе, милая княгиня! Представь, я чуть было не загнал своего любимого коня, так торопился к тебе. Ты мне рада?

— Извините, меня ждут дела, — пробормотала экономка и быстро пошла к двери.

— Оставайся, — гнусно ухмыльнулся Станислав, — ты нам вовсе не мешаешь. Не правда ли, дорогая?

11

Что там говорила Василиса о матери Станислава?

Что она в конце концов не только привыкла к садистским наклонностям мужа, но даже стала получать от них некое удовольствие? Неужели такое может произойти и с нею?

Лиза вспоминала случившееся в библиотеке и сгорала от стыда при одной мысли о том, что подумала экономка, с которой у нее стали устанавливаться такие доверительные отношения.

Едва не задушив Лизу в своих объятиях, Станислав слегка отодвинул ее от себя, впрочем, не выпуская из рук, и проговорил:

— Тебе удивительно идет это платье. И новая прическа, которая открывает самые маленькие в мире ушки. Так и съел бы!

Он-таки и укусил ее за мочку уха, и Лиза с тоской подумала, что, если так пойдет и дальше, чтобы скрыть следы любовных ласк дорогого супруга, ей придется, кроме закрытых платьев, надевать на голову платок…

— Мой отец, — рассказывал между тем Станислав, самым будничным образом задирая ее юбки и, к ужасу Лизы, усаживая ее на письменный стол, — никогда никого не стеснялся. Когда он тащил мать в библиотеку, он даже не закрывал дверь. И уж тем более не тушил свечи. Однажды мне удалось подсмотреть все, что тут творилось.

Самое страшное, что он во время своего разговора даже не пытался поинтересоваться, как к происходящему относится Лиза, хочет ли она того, что он собирается с нею проделать. Словно она и не заслуживала никакого объяснения, будто она была его крепостной девкой, с которой собственник-хозяин мог делать все, что ему заблагорассудится.

Он вообще не употреблял никаких слов, которые могли свидетельствовать хоть о каких-то его чувствах к Лизе. Они не любили друг друга, а просто спаривались. Как животные.

Она опять почувствовала ярость, которая подтолкнула ее к сопротивлению. Лиза случайно наткнулась рукой на лежавшее на письменном столе мраморное пресс-папье и опустила его на голову Станислава. К сожалению, из-за невозможности замахнуться как следует да и вложить в удар всю силу она лишь слегка поранила его.

Увидев кровь, ее муженек не разозлился и не испугался, а расхохотался:

— Браво, ваше сиятельство, вы делаете успехи!

Просто удивительно, как стимулирует чувства женщины насилие, примененное к ней. Или то, что она считает насилием. Право, это не одно и то же…

Он по-прежнему крепко прижимал ее к полированной поверхности стола, теперь уже снимая свои дорожные брюки.

— Пусти, мерзавец! — выкрикнула она в тщетной попытке вырваться, но он не обратил на ее крики никакого внимания…

— До чего же я устал, — проговорил Станислав, наконец отпустив ее, — скакал всю дорогу как на пожар. Все мне казалось, еще немного, и я опоздаю к чему-то очень важному. Ты мне ничего не хочешь сказать, княгинюшка?

Лиза недоуменно посмотрела на него — Станислав так легко переходил от интимных отношений к чему-то другому, словно считал все происходящее между ними ничего не стоящей безделицей. Кровь из его раны на голове все еще сочилась, но он лишь небрежно промокнул ее кружевным платком.

Лиза провела по своей щеке — и она была в крови, которая капала на ее лицо, когда Станислав склонялся над нею, чтобы присосаться к губам, выпивая ее дыхание…

Вопрос мужа Лиза услышала как сквозь вату. Она все еще переживала, недоумевала, возмущалась, а он спрашивал ее о чем-то второстепенном… Нет, они никогда не будут по-настоящему близки, потому что слишком разные… Он считает, будто она от него что-то скрывает? Или кто-то из слуг подсмотрел ее встречу с Жемчужниковым? Что бы там ни было, она вовсе не собиралась ни в чем признаваться. Их супружеские отношения никак не располагали к доверительности.

Он несколько секунд подождал — Лиза молчала, — пожал плечами и хмыкнул:

— Ты упряма. Покорилась бы мужу, глядишь, жизнь полегче пошла бы.

Значит, все-таки и он думал об их отношениях?

Станислав уже уходил, но у двери вдруг остановился и со всей силы ударил по косяку кулаком.

— У тебя никогда не бывает покорства в глазах, даже в те минуты, когда ты, против воли, чувствуешь наслаждение. Почему, а? Неужели ты надеешься укротить меня? А тебе не кажется, что, если ты будешь применять в войне между нами мужские методы, — он коснулся раны на голове, — мне придется отвечать тебе тем же?

Лиза не испугалась, но почувствовала некую усталость от внезапного осознания того, что она взялась за дело, заведомо обреченное на провал. А еще молодая княгиня ощутила в душе пустоту. Если что ее испугало, так именно это: она не чувствовала внутри себя даже бога. Неужели Поплавскому удалось сломать ее так быстро?

Она вышла из библиотеки и отправилась искать экономку. Оказалось, та была в оранжерее.

— Василиса, — спросила ее Лиза, — вы верующая?

— Верующая, — несколько удивленно подтвердила та. — А почему вы меня об этом спросили? Подозреваете в сатанизме?

— Мне не до шуток, Василиса Матвеевна, — взволнованно произнесла княгиня, — как ни странно, во всем замке я не видела ни одной иконы, креста, вообще ничего божественного!

— Ну почему же, в комнате Зоей — кухарки — есть распятие. Католическое.

— И вы ходите молиться к ней в комнату?

— Конечно, нет, я же православная.

Василиса посмотрела на лицо своей госпожи, на которое стали набегать тучи гнева, и поспешно добавила:

— Я хожу молиться в часовню.

— Здесь есть часовня? — обрадовалась Лиза.

— Есть. Старый князь Поплавский выстроил ее для своей жены. Игнац помогает мне содержать ее в порядке.

— Но он же наверняка католик!

— Католик. Но это не мешает ему относиться с уважением к православию… Пойдемте, я провожу вас туда.

В часовне было так тихо и уютно, словно этот уголок для души существовал отдельно от замка, поместья и вообще всего, что связывало Лизу с ее теперешней жизнью. Она зажгла свечу и поставила ее перед образом Девы Марии.

Божья Матерь со старинной иконы в серебряном окладе смотрела на нее так участливо, что Лиза не выдержала и расплакалась. Василиса деликатно удалилась, и потому княгиня могла беседовать с богом наедине, прося для себя в первую очередь… силы.

Господь, если он ее сейчас слышал, наверное, удивлялся, что молодая женщина просит не покоя, не жалости, не покровительства, а того, о чем мог попросить бы мужчина, которому предстояло участвовать в важной битве…

Она также попросила у всевышнего прощения за свои вольные и невольные грехи и, по-особому умиротворенная, вышла из часовни.

Когда она вошла в громадную гостиную, похожую на тронный зал, то увидела Станислава, читающего какое-то письмо.

— Твой бывший женишок объявился, — сказал он Лизе. — Требует тебя обратно.

— Как свою вещь? Наверное, он вряд ли пользуется такими словами.

— Хочешь сказать, он лучше воспитан?.. А ты согласилась бы вернуться к нему? — спросил он, хватая ее за руку и подтаскивая к себе. — Небось забилось сердечко-то? Ишь, Ланселот объявился! Решил сразиться с драконом в облике Поплавского. Однако это только в сказках рыцари побеждают драконов. В жизни такое происходит гораздо реже…

— Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать?

— Только то, что твой Петр Жемчужников прислал мне вызов на дуэль и для меня это совершенно некстати.

— Насколько я могу судить, дуэль никогда не бывает кстати.

— Ты как будто рада?

— Чему же здесь радоваться?

— Как это — чему? Благородный рыцарь освободит королевну из плена коварного злодея. Прошу прощения, хочет освободить, но ведь наши желания не всегда осуществимы, не так ли?

Лиза снисходительно улыбнулась. В часовне она словно оставила некий груз, до того лежавший на ее душе и мешавший относиться к человеку, с которым свела ее судьба, так, как он того заслуживал. Станислав был физически ее сильнее, и прежде она боялась этой силы, от страха считая ее выше силы нравственной.

Теперь она не боялась. Он мог, конечно, причинить ей физическую боль, но лишить ее достоинства…

Станислав тоже почувствовал, что жена изменилась, и нашел этому лишь одно объяснение: в лице Жемчужникова она видит свое избавление.

Он небрежно отшвырнул письмо-вызов и взял следующее. И, распечатав его, скосил глаз на стоящую рядом Лизу:

— Граф Кромицкий приглашает нас на бал. Вернее, он приглашает меня — краковский свет не знает, что я женился. Придется мне как следует разориться на твой туалет — княгиня Поплавская должна затмить своим нарядом всех краковских дам. Думаю, дорогая, тебе это под силу.

Лиза не смогла так же быстро перейти от дуэли к балу и некоторое время смотрела на мужа в смятении.

— А когда состоится бал?

— Представь себе, через день после дуэли. Очень удачное совпадение, ты не находишь?

— Тогда постарайся до бала не грызть меня, как дикий зверь. Сейчас в моде открытые платья, — саркастически заметила Лиза.

— К счастью, на твоем теле есть места, которые находятся ниже декольте, — злорадно захохотал Станислав, и холодок, который она опять ощутила, убедил Лизу, что страх так просто не покидает свои жертвы.

Супруг так и не назвал дату, на которую была назначена дуэль, но Станислав вроде невзначай старался постоянно иметь Лизу перед глазами. Стоило ей шагнуть чуть в сторону от него, как тут же раздавался вопрос:

— Ваше сиятельство, далеко собрались?

Лиза утешала себя тем, что посмеивалась над супругом. Значит, никто не знал, что она встречалась с Петром и давно могла бы сбежать, появись у нее на то желание.

Погода наладилась. Выглянуло солнце, и сразу же покрылись белыми цветами вишни. Игнац объяснил Лизе, что до сих пор вишен в этих краях не выращивали — почвы для них неподходящие, но ему удалось вывести новый сорт, который хорошо прижился.

Словом, за пределами замка жизнь казалась цветущей и солнечной, а внутри по-прежнему было холодно и сумрачно.

Обманутая этим не сразу осознанным несоответствием, Лиза нашла Станислава в гостиной, где он примостился у стола и писал какое-то письмо, и предложила:

— На дворе стоит замечательная погода. Давай выйдем поиграем в мяч…

Он посмотрел на жену так, словно она сморозила несусветную глупость.

— Играть в мяч? Вот так, среди дня?

— Но вечером не поиграешь, темно, мяча не будет видно.

— Я занят, — буркнул он и опять склонился над письмом.

Уходя, Лиза все еще слышала, как он повторял:

«Играть в мяч! Это же надо такое придумать!»

Словом, все ее попытки перевести их отношения в русло дружеских Лизе не удавались. Так, наверное, ребенок, не осознавший своего одиночества, пытается привлечь к своим играм строгую, неулыбчивую гувернантку, которая считает, что дети не должны играть, а обязаны сидеть и учить уроки…

Недалеко от беседки, где Лиза едва не свалилась в пропасть, зацвел желтыми цветами какой-то кустарник, и молодая женщина направилась к нему, вспомнив, что нож, который она позаимствовала у кухарки, так и остался торчать в земле на краю обрыва.

Но едва Лиза сделала в направлении беседки несколько шагов, как услышала за спиной голос Станислава:

— Елизавета Николаевна, обождите, я с вами!

Теперь настал черед удивляться ей.

— Со мной? Но ты же занят.

— Дела подождут. Я подумал, что мы с тобой еще и месяца не живем вместе, так можно ли надолго оставлять тебя без внимания?

— Иными словами, ты согласен даже поиграть со мной в мяч?

— Нет, мяч — это чересчур. Навряд ли в замке найдется мяч, но вот пойти с тобой на прогулку — это, пожалуй, я смогу…

— Я иду вон к той беседке, — кивнула Лиза. — Во-первых, возле нее я забыла нож, который позаимствовала у Зоей, а во-вторых, мне хочется срезать несколько веток цветущего кустарника.

Она нарочно так подробно рассказывала обо всем Станиславу, в надежде, что он не станет ее туда сопровождать. Конечно, Лиза не думала, будто Жемчужников все еще прячется где-нибудь поблизости, но ей отчего-то не хотелось приводить Поплавского на место ее встречи с Петром.

— С удовольствием сопровожу вас туда, ваше сиятельство. — Он церемонно предложил ей руку, и Лиза подумала, что в присутствии мужа она всегда чувствует некое напряжение. Ждет, не придумает ли для себя ее супруг очередное представление с ней в главной роли? Не поставит ли ее в какое-нибудь дурацкое положение, отчего она станет сама искать выход, чтобы сгладить, свести на нет его грубость или нарочитую неловкость. Делать вид, что ничего не случилось, для нее было невыносимо.

Она помедлила, прежде чем подала ему руку.

— Никак ты меня боишься? — шумно удивился Станислав. — С чего бы, а? Вроде рядом не разбойник, не гайдук вольный, что развлекается с молоденькими девицами, — законный супруг. Если ты такая трусиха, какой кажешься теперь, то вчерашний удар по голове трудно объяснить. А ну как не был бы я так хорошо воспитан!

Лиза подумала: «Если бы ты был хорошо воспитан, то попросту не вспоминал бы о том случае, поскольку сам его и спровоцировал!»

А Станислав взглянул на нее искоса:

— Как сказал поэт, во всех ты, душечка, нарядах хороша. Вот смотри-ка, и юбка у тебя невзрачная, темная, и эти ботинки на шнуровке, на мужские похожие, а на тебе выглядят как некий шик. Пожалуй, если тебе почаще в свет выезжать, ты могла бы сделаться законодательницей мод. Каждая женщина думала бы: раз на ней это так хорошо выглядит, примерю и я на себя…

Подумать только, муж говорит ей комплименты!.. Но таким тоном, что она вслушивается в его слова, подозревая в них подвох.

— Вот уж не ожидала, что ты так осведомлен о нравах света, — заметила Лиза.

— Отчего же, если ты могла заметить, я слежу за модой и бываю в самых великосветских домах. К сожалению, право на это дает мне лишь знатность рода, а вовсе не мое состояние…

Между тем они подошли к беседке, причем Станислав задержался, что-то высматривая на земле.

— Мой отец был неплохим охотником…

— К чему ты это говоришь? — не поняла она.

— К тому, что и я кое-что понимаю в таком деле, как чтение следов.

— Собственной персоной следопыт Кожаный Чулок![25] — пошутила Лиза, почувствовав беспокойство от его сосредоточенности.

— Посмотри, здесь, возле беседки, мягкая влажная земля. Как отчетливо отпечатались следы твоих ботинок. Ведь и тогда ты гуляла в них?

— В них, — шевельнула Лиза непослушными губами.

— Следы ведут к обрыву — ты постояла, полюбовалась прекрасным видом и зашла в беседку. Посидела, помечтала… О, а вот еще чьи-то следы!

Станислав отпустил руку Лизы и присел, их разглядывая.

— Чьи же они? Явно не женские. Может, это кто-нибудь из моих слуг? Но вряд ли они могли бы позволить себе такие ботинки. Дорогие. Похоже, английские. И ведут эти следы все к той же самой беседке…

А откуда они ведут? Из этих самых желтых кустиков, которые так срочно понадобились княгине! Они ей приглянулись. Скромные, незатейливые и, главное, растут далеко от замка!

— Тогда они еще не цвели, — слабо запротестовала Лиза.

— То есть ты хочешь сказать, что, поскольку кусты не цвели и привлечь тебя не могли, шла ты сюда совсем за другим…

— Ты все не так понял! — в отчаянии выкрикнула она.

— Однако ты мне мешаешь! — укоризненно проговорил Станислав, опять склоняясь над следами. — Итак, мужские следы ведут из кустов прямиком к беседке, где женские следы… Кстати, что это с женскими следами? Они отступают к самому обрыву и… обрываются! Ты упала?!

Он повернул к ней по-настоящему обеспокоенное лицо. Оно так контрастировало с тем ерничеством, какое он только что себе позволял, что Лиза удивилась.

— Ну да, упала, я ведь не ожидала, что кусты так затрещат, и со страху отступила назад. Хорошо, успела ухватиться за плющ, а потом и за корень. Я подкопала его ножом…

— Все правильно. Вот и он, тот нож, который, возможно, спас тебе жизнь.

Станислав наклонился и выдернул нож из земли.

— Это был Жемчужников?

— Он, — кивнула Лиза.

— Этот братец начинает меня раздражать. Надо же, проделать столько верст, чтобы встретиться с чужой женой! Небось он предлагал тебе бежать с ним?

Надеюсь, ты ему отказала?

Он внимательно посмотрел на Лизу, будто стерег каждое ее неверное движение или попытку его обмануть…

— Отказала.

— Я тебе верю, — медленно проговорил Станислав. — Судя по следам, ты хоть и стояла чересчур близко к нему, но недолго… Теперь ты понимаешь, почему твой ангел-хранитель не допустил вашей свадьбы с Жемчужниковым?

«Потому, что он задремал на посту!» — невесело подумала Лиза, заставляя себя не отвлекаться от того, что вещал ей супруг.

— ..Он — неудачник. Вначале упустил тебя из-под венца, потом чуть не убил, опрокинув в пропасть.

И это все в течение одного месяца. А проживи ты с ним всю жизнь?.. Ну что ж, я доволен. Ты мне не солгала, и потому сегодня ты получишь от меня подарок…

— Какой? — поневоле испуганно спросила Лиза, еще незнакомая с тем, как Станислав проявляет доброту.

— Сегодня мавританских страстей не будет. Я покажу тебе, как любят французы. Никакой боли и насилия, одно сплошное наслаждение!

Лиза мысленно застонала.

12

Каждое утро Станислав набрасывал халат и уходил в свою комнату, где Казик помогал ему одеваться.

Лиза ждала этих минут, чтобы остаться одной хоть ненадолго, но тут к ней заходила Марыля, узнать, будет ли княгиня одеваться, умываться или желает еще поспать?

Сегодня ее муж задержался в постели, но впервые для того, чтобы просто с нею поговорить. Это отнюдь не означало, что он выбрал для общения обычный доверительный тон, каким разговаривают любящие супруги. По-прежнему в его голосе звучали ернические нотки, словно Лиза перед ним чем-то провинилась…

К сожалению, природа не сотворила ее существом, покорным всякому, пусть и моральному, насилию. Она старалась сглаживать грубость Станислава, его фривольные шутки, но в ней постепенно зрел протест: отчего он так упорно пытается ее сломить, заставить слушаться беспрекословно? Она была уверена, что, удайся ему это, Станислав тут же потеряет к ней интерес, как ребенок к сломанной игрушке.

Прикинуться этой сломанной игрушкой? Нет, ее гордость возмущалась против такого оборота событий. Странно, что она преспокойно размышляет, когда он ей что-то с возмущением рассказывает.

— ..Конечно, твой Жемчужников телок, но, говорят, фехтует он великолепно. Я бы предпочел пистолеты, да уж не стал настаивать: братец и так лишился хороших денег. Согласись, даже при их богатстве твое приданое было бы для него нелишним…

Он помолчал, ожидая, что Лиза станет с ним спорить, уверяя, что Петр вовсе не ее и жениться на ней собирался не из-за приданого. Но она решила не давать супругу повод лишний раз поиздеваться над ней.

Даже если на поединке он получит смертельный удар.

Он вслух повторил ее мысль:

— Вот я и говорю, что Фортуна — женщина капризная. Я могу просто поскользнуться. Сделать неверное движение. Петеньке может повезти, как очень часто везет дуракам… Словом, я написал завещание…

Лиза от неожиданности приподнялась, чтобы видеть в этот момент выражение его лица. Ожидала, что оно будет более человеческим, но увидела все ту же дьявольскую усмешку: неужели опять он приготовил ей какую-то каверзу?

— Я оставляю тебе замок, поместье, вообще все, что у меня есть, с условием, что ты будешь жить здесь и никогда больше не выйдешь замуж.

Она вздохнула: Станислав верен себе. Считает, что ради этих серых громадин, которые со всех сторон окружают поместье, она откажется от своего будущего. Может, Лиза и сама больше не захочет вступать в другой брак, достаточно вкусив его прелестей в нынешнем, ну а если ей встретится человек, с которым она захочет связать свою жизнь?

— Почему ты молчишь? — поинтересовался он.

— А что я могу сказать?

Даже и теперь Станислав не попытался ее обнять или лечь поближе, а, как обычно, отодвинулся на край кровати, как будто после каждой их близости Лиза становилась ему крайне неприятной.

— Хотя бы поблагодарить.

— За что? За то, что ты даже после своей предполагаемой смерти пытаешься распоряжаться моей жизнью?

— Браво! — рассердился он. — Получаешь в наследство такое поместье и считаешь это пустяком?

— Ты помнишь, сколько мне лет? — Она скользнула взглядом по его лицу.

— Ну… восемнадцать, — нехотя выговорил он.

— И ты хочешь, чтобы с окончанием твоей жизни закончилась и моя? А что ты для меня сделал, чтобы требовать такой жертвы? Украл из-под венца? Но это потому, что так хотелось тебе. Чем пожертвовал ты ради меня?

Станислав посмотрел на нее чуть ли не с ненавистью.

— Ты хоть и русская, а так похожа на наших девиц-полек. Те тоже требуют от своих женихов, а потом и мужей, чтобы они непременно посвящали им свою жизнь. Их самомнение неизмеримо велико, а их добродетельность вызывает скуку… Разве ты не признала меня своим супругом, а значит, и властелином? В наших с тобой отношениях главным должно быть мое желание!

— Хочешь сказать, что перед алтарем ваш ксендз спрашивал моего согласия именно на это? Думаю, я обещала подчиняться тебе при жизни…

— Хочу сказать, что желал бы это в тебе видеть.

— Иными словами, покорность? Не обманывай себя, Станислав. Если тебя что-то и взбадривает, так это только сопротивление. Тебе нравится меня ломать и слушать, как трещат мои кости…

— Ты говоришь, как героиня дешевого любовного романа, — фыркнул он.

Лиза и сама не ожидала, что выпалит это. Впрочем, даже если бы она захотела быть чуткой и понимающей, со Станиславом это ей вряд ли удалось бы.

Он словно нарочно каждый раз поступал не так, как на его месте поступил бы кто-то другой и как она ожидала. Он был непредсказуем и имел весьма странные представления о морали.

— Сегодня ты не оправдала моих надежд, — сказал он, как припечатал..

— А когда я их оправдывала?

Он несколько смешался, как если бы вопрос застал его врасплох.

— Боюсь, своего идеала женщины в тебе я не найду.

— Скажи, а каков он, этот идеал? — Лиза опять приподнялась на локте, чтобы видеть его глаза. И сама же ответила:

— Как в русских сказках: пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Вот как можно было бы описать твои желания. Что еще ты хочешь, мой властелин? Тебя что-то беспокоит?

— Беспокоит. Юзек задерживается в Петербурге.

Если он не привезет деньги, я не смогу купить тебе бальный туалет.

— Думаю, я найду выход из положения, если ты не возражаешь. В шкафу твоей матери есть несколько платьев, которые она так ни разу и не надела.

— Но мода теперь наверняка изменилась.

— Не настолько, чтобы ничего нельзя было сделать.

Станислав некоторое время смотрел на нее, а потом гибким движением передвинулся к Лизе и обнял ее. Она невольно вздрогнула и напряглась.

— Наверное, я не заслуживаю такой женщины, как ты, — сказал он так тихо, что она еле расслышала. — Тогда просто пообещай простить меня, если я умру — Обещаю, — медленно проговорила Лиза, думая, уж не ослышалась ли она.

Неужели он не может быть таким всегда: простым и милым? Видит в этом проявление слабости?

Или помнит о своем обещании отравлять ей жизнь?

Некоторое время Станислав лежал не шевелясь, вдыхая запах ее волос, а потом не слишком нежно отодвинулся и пробурчал, будто раздосадованный собственной нежностью:

— Я иду одеваться. А ты позови Марылю, пусть тебе поможет, и спускайся к завтраку. Вдруг для нас он будет последним?

— Разве дуэль у тебя сегодня?

— Сегодня, завтра — какая разница! У меня много дел, и я не всегда могу тебя ждать…

На сегодня Лиза выбрала легкое розовое платье без всяких нижних юбок, лишь с небольшим корсетом для груди. Она сама причесалась — парикмахер из Марыли был неважный, а девушку послала в оранжерею, чтобы та принесла ей камелии тоном потемнее, из которых одну Лиза приколола к корсажу, а другую — к волосам.

Станислав встретил ее у стола, окинул одобрительным взглядом и усадил за стол, поцеловав руку.

От этих знаков внимания Лиза чуть не расплакалась.

Сможет ли она и в будущем получать их просто так или только в том случае, когда Станиславу будет грозить смертельная опасность?!

Сам Поплавский выглядел живописно. На нем была белая шелковая рубашка с широкими рукавами, суженными к запястьям. Узкие черные брюки, заправленные в высокие сапоги, и красный шейный платок. Интересно, куда он собирается в таком виде?

Лиза украдкой вздохнула и потянулась, чтобы его поцеловать, но Станислав не очень вежливо отодвинул ее от себя.

— Телячьи нежности с утра пораньше лишь размягчают сердце мужчины. Займись-ка лучше своим платьем!

После завтрака, когда Казик убирал со стола, Лиза спросила его:

— Казик, ты не знаешь, когда у князя состоится дуэль?

— Говорить не ведено, — не поднимая глаз, буркнул слуга.

— Но хотя бы кто секундант, ты можешь сказать?

— Думаю, в этом тайны нет: Теодор Янкович, товарищ его сиятельства по университету. После поединка… если он окончится для князя благополучно, они заедут в замок, и вы сможете познакомиться.

— Но тебе не кажется, если у нас будет гость, я должна об этом знать, чтобы приготовиться.

— Ничего готовить заранее не надо. Князь сказал:

«Когда мы приедем, подашь бордо и легкую закуску!»

— Тайны мадридского двора! — рассерженно пробормотала Лиза, понимая, что слуга не может ослушаться князя.

Казимир впервые прямо посмотрел на нее, и Лиза заметила, какие у него пронзительно-синие глаза.

Не только красивые, но и умные. И все лицо не было лицом заурядным. Отчего тогда он сутулится и всячески скрывает свой благородный облик? И сама же себе на вопрос ответила: вряд ли Станислав потерпел бы рядом с собой слугу, который внешне его хоть в чем-то превосходил и задерживал на себе взгляды господ. Теперь ей было понятно, почему Марыля решила выйти за Казика замуж.

— Ты, случайно, не знаешь, где Василиса? — спросила она, несколько смутившись оттого, что оценивала в этот момент Казика не как слугу или жениха своей горничной, а как обычного мужчину.

— Несколько минут тому назад она была на кухне, — ответил слуга, опять опуская взгляд. — Позвать ее к вашему сиятельству?

— Спасибо, я найду ее сама.

Она только начала объяснять Василисе, что им предстояло проделать, как та оживилась:

— Конечно же, мы подберем вам достойный наряд. Просто счастье, что мода время от времени возвращается. Вы в своих изысканиях еще не добрались до платья, сшитого для княгини десять лет назад…

— Десять лет назад? — ужаснулась Лиза.

— Десять. Но, насколько я знаю, моден сейчас именно такой фасон. Правда, оно…

— С большим декольте? — докончила за нее Лиза.

— Да. Именно поэтому Екатерина Гавриловна так и не смогла его надеть.

— Благодаря нашему разговору в библиотеке мне удалось кое-чего добиться, — улыбнулась молодая княгиня. — Например, обещания, что до бала мне не станут портить шею и все, что надлежит открыть.

Василиса одобрительно кивнула и достала из шкафа платье, от одного вида которого у Лизы перехватило дух. Это было настоящее произведение искусства. Светло-сиреневое, с лифом, отделанным аметистами и жемчугом. Какая-то золотошвейка изобразила узор, которому позавидовала бы и королева.

— Станислав видел это платье? — спросила она, подумав про себя, что на деньги, вырученные от его продажи, небольшая семья могла бы спокойно прожить не менее полугода.

И удивилась, поймав себя на этих мыслях. Второй раз она думает о низменном, материальном, над чем петербургские девицы вообще никогда не ломали себе головы. Материальное считалось уделом купцов.

Но вот же Валерьян Жемчужников разбогател наверняка не без таких мыслей. Знал, где купить, кому продать и за сколько… Кто знает, может, когда-нибудь и Лизе придется заниматься такими же низменными делами. И еще она подумала вскользь, что, стань ее мужем Петр, она вряд ли рассуждала бы о таких вещах. Целиком бы положилась на него. Станислав пробудил у нее чувство неуверенности не только в себе, но и в своем будущем.

— Вначале княгиня не могла надеть это платье, как излишне открытое. Потом она стала поправляться…

Василиса помогла Лизе надеть платье, отступила, чтобы окинуть взглядом всю фигуру, и пробормотала:

— Оно же будто на вас сшито! Подумать только, ни убавить, ни прибавить!

— Кое-что прибавить не мешало бы, — пошутила Лиза. — Например, ожерелье из аметистов.

— И это найдем! — Василиса принесла откуда-то небольшую шкатулку и отдала Лизе. — Думаю, пани княгиня, вы найдете здесь то, что нужно…

— Станислав и про это не знает?

— Правильнее было бы сказать, он не хотел знать. Когда умерла Екатерина Гавриловна, я говорила князю, что после нее остались кое-какие драгоценности. Но князь заметил, что скорее всего это какие-нибудь безделушки, которые лучше оставить на черный день…

— Наверное, я чего-то не понимаю, но князь уверял меня в том, что очень беден.

— Мне бы не хотелось подвергать сомнению слова его сиятельства… Может, по сравнению с тем богатством, которое Поплавские имели… После поездки старого князя в Монте-Карло состояние их существенно уменьшилось, но назвать князя бедным…

Теперь Лиза уже ничего не понимала. Зачем тогда Станислав убеждал ее, что похищение им затеяно только с одной целью — получить таким образом ее приданое… Если бы Станислав просто сказал, что влюбился в нее без памяти, а потому презрел и родственные, и дружеские связи…

— Пани княгиня, пани княгиня! — услышали женщины голос горничной и вскоре увидели ее, растрепанную и запыхавшуюся.

— Что случилось, Марыля?

— Там… привезли пана Станислава!

— Он… жив?

— Он ранен. Его положили на диване в гостиной.

— Врача вызвали?

— Казик поехал за врачом.

Лиза бросилась к выходу, совсем позабыв, что на ней надето будущее бальное платье. Василиса поспешила следом.

Мысленно нарисовав себе картину: лежащий на диване Станислав, истекающий кровью, без сознания, Лиза бежала по коридору, и слезы закипали в ее глазах. Как бы то ни было, муж дрался на дуэли из-за нее, и, если он ранен серьезно, она станет сидеть подле него ночи напролет, но поднимет на ноги…

То, что Лиза увидела, заставило ее замереть на месте. Станислав не лежал, а, скорее, полусидел и в руке сжимал бокал с вином. Лицо его казалось разве что несколько бледнее обычного. Правый рукав шелковой рубашки был оторван, а руку чуть повыше локтя перехватывала повязка из того же рукава.

Напротив Поплавского в кресле сидел молодой человек. Гигант. Великан. Ожившая гора мышц, которые перекатывались под тонкой сорочкой — его сюртук был переброшен через спинку ближайшего стула.

От лица гиганта веяло какой-то первобытной красотой. Он казался викингом — светловолосый, голубоглазый, с лицом, будто высеченным из дорогого камня. На минуту у Лизы даже перехватило дыхание, наверное, как у всякой женщины, которая видела перед собой такой совершенный образ мужской красоты…

Поскольку незнакомец сидел лицом к двери, то первым Лизу и увидел. Он тут же вскочил, замер, не сводя с нее ошеломленных глаз, а потом спохватился и, поклонившись, сказал на чистейшем французском языке:

— Приветствую вас, ваше величество, королева!..

Умоляю, Стас, только не говори, что это не твоя сестра или еще какая ближайшая родственница, я этого не переживу! Или, может, у тебя в гостях фея здешних гор…

— Это моя жена, — небрежно заметил тот и обратился к Лизе:

— Как видишь, дорогая, с наследством тебе придется обождать. Хотя твой бывший жених задел меня своей шпагой, скажи, Тедди!

— О, твой противник дрался как лев! — осторожно заметил гигант и как бы невзначай перевел разговор, потому что заметил, как побледнела Лиза, и теперь смотрел на нее с беспокойством. — Князь, ты не представишь меня своей жене? Как странно, что ты никому не сообщил о женитьбе! Может, ты боишься, что кто-нибудь ее похитит?.. Простите мне мои глупые речи, но я, честно говоря, сражен вашей красотой. Два выдающихся события в один день для такого провинциала, как я, видимо, чересчур много.

— Княгиня Поплавская Елизавета Николаевна, — представил Станислав и едко заметил:

— Непонятно лишь, отчего она так нарядно одета. Поверила в то, что на дуэли меня убьют?.. Мой друг Теодор Янкович.

Как раз в это время Лиза протянула руку Янковичу, которую он нежно, но почтительно поцеловал. Услышав замечание мужа, она вздрогнула, словно ее укусило ядовитое насекомое, и обернулась:

— Как ты можешь, Станислав, так говорить? Разве ты забыл о том, что приказал мне подобрать туалет к будущему балу и ни словом не обмолвился о дне дуэли! Я пыталась выяснить это у Казика, но он молчал, потому что говорить ты ему запретил…

Голос Лизы дрогнул от незаслуженной обиды, а Теодор обратился к Станиславу и что-то гневно выговорил ему по-польски.

— Ты, конечно, не поняла, что сказал Тедик. Он у нас идеалист и романтик, считает, что я веду себя с тобой недостойно. Теодор не разумеет по-русски, ты — по-польски. Остается французский. У Янковича мать француженка, она зовет его Тьерри…

Непривычная словоохотливость Станислава настораживала так же, как и его молчание, он говорил вроде ни о чем, но продолжал сверлить ее глазами.

Хотел прочесть на лице жены следы горя, смятения от неизвестности о том, чем закончилась дуэль для Жемчужникова?

— Если позволите, я пойду переоденусь, — дрожащим голосом сказала по-французски Лиза. — Прошу прощения, но когда мне сказали, что ты ранен…

— Ты обрадовалась! — с усмешкой докончил он.

— Я испугалась за тебя, — проговорила она твердо. — Но раз послали за врачом, я больше ничем тебе помочь не могу…

— Останьтесь! — сказал Теодор и беспомощно оглянулся на товарища. — Стас, попроси прощения у жены, пусть она не обижается и немного посидит с нами!

— Ладно, Лиза, ты же знаешь, я не мастер говорить всякие там галантные словечки. Прости, я был не прав. Дважды. И если честно, Петр вовсе не слабее меня. Просто ему повезло меньше…

— Он чересчур нервничал, — кивнул Теодор. — А у фехтовальщика рука должна быть твердой.

— Он убит? — тихо спросила Лиза.

— Ранен, — просто ответил Поплавский, потому что изображать радость от того, что пострадал его соперник, а тем более родственник, было бы уже вовсе бестактно. — Мы отвезли его в гостиницу и вызвали врача. Он сказал, что рана серьезная, но не смертельная. С Петром сейчас его брат. Алексей… Лиза, выпей бокал вина, ты нынче бледная…

Лиза решительно поднялась:

— Извините, господа, я чувствую себя не очень хорошо. И прошу прощения за мой вид. Это платье не закончено. Я не думала, что мне придется принимать гостя…

Она подала Теодору руку и с удивлением отметила, что рука молодого человека дрожала, когда он подносил к губам пальцы Лизы.

13

Дом Кромицких скорее напоминал дворец. Поплавских привезла к нему карета Янковича, которую тот прислал за супругами. Несомненно, она выглядела куда более пригодной для парадных выездов, чем карета Поплавских, к тому же Теодор, по словам мужа Лизы, непременно хотел услужить такой великосветской пани, как княгиня Елизавета Николаевна.

После обеда сегодня Станислав нашел жену в оранжерее, где она, надев старые перчатки покойной княгини, с помощью Игнаца постигала азы ботаники. Она так увлеклась этим занятием, что, когда князь оказался за ее спиной и произнес первые слова, она так вздрогнула от неожиданности, что его лицо исказилось.

— Полноте, княгиня, неужели я так страшен?

— Ты что-то говорил? — смущенно пробормотала она. — Прости, я не расслышала…

— Я сказал, что приезжал Теодор и предложил нам свою карету для поездки на бал… Вообще-то у нас есть своя, но наша парадная карета к выезду не готова, позже я обязательно приведу ее в порядок, а пока придется воспользоваться любезностью Тедика…

Теперь, когда карета Янковича уже стояла у ворот замка, Станислав вел себя безукоризненно. Ухаживал за нею со всем, как видно, присущим Поплавским аристократизмом, но, подсаживая ее в карету, все-таки не удержался и заметил:

— Хорошо, что мы живем в своем медвежьем углу.

Кажется, после бала твоих воздыхателей мне придется травить собаками.

— Надо понимать, это комплимент? — спросила Лиза, оправляя меховую накидку с капюшоном, которую ей прислали вчера из какого-то модного магазина.

Сначала Лиза думала, что это какая-то ошибка, но ее непредсказуемый супруг пояснил, что накидку купил он, когда ехал на дуэль.

— Мне пришлось это сделать, — как бы между прочим сказал Станислав. — До назначенного часа дуэли у нас оставалось время, Теодор потащил меня в этот магазин — он хотел купить какой-то подарок ко дню рождения сестры. Ну и… чтобы не глазеть на витрину просто так, ничего не оставалось, как купить тебе накидку…

Рассказывая, Станислав смотрел в окно, как будто ему вся эта сцена претила, словно быть внимательным к жене он вовсе не собирался, и вообще, что это он должен объяснять такой пустяк?!

Между тем накидка была великолепна, удивительно шла Лизе. Ее глаза, большей частью зеленые, сейчас на фоне накидки как-то по-особому сверкали, и Станислав залюбовался женой поневоле.

— Как же ты объяснил такую дорогую покупку своему другу? — спросила Лиза и подметила мимолетную тень замешательства на его челе.

— Ты считаешь, я должен что-то объяснять друзьям? — хмыкнул он.

— Но ведь Теодор до последнего момента не знал, что ты женился. Что же тогда он подумал?

— Тедик достаточно воспитан, чтобы держать свое мнение при себе!

Лиза поняла, что никакого другого объяснения от мужа не дождется, и потому медленно подошла к нему, решительно отвела нарочито выставленные вперед руки, обняла за шею и, насильно склонив к себе его голову, поцеловала в губы страстным поцелуем. Никогда прежде она не целовала его так. До сих пор Лиза только отвечала на поцелуи Станислава.

Он вздрогнул и вдруг прижался к ней, обнимая все крепче. Они впечатывались друг в друга, как две матрицы, казалось, в этот момент слились в одну даже их души, так что Станислав невольно застонал.

— Боже, твоя рука, я совсем забыла, что ты ранен. — Лиза виновато отпрянула от него и уловила отблеск разочарования в его черных глазах. Сейчас они не горели, а мягко светились, и ей делалось тепло в этом свете.

Но тут же будто кто-то провел резинкой по его лицу, стирая доброту и нежность, и оно исказилось в неприятной гримасе.

— Ты представила себя в объятиях другого?

Лизе страстно захотелось влепить ему пощечину.

Ей казалось, что Станислав нарочно изводил в себе ростки добрых чувств, словно дал слово — себе или еще кому-то — не походить на простых смертных, которые сплошь и рядом показывают таким образом свою слабость. Самое страшное, что своими поступками он вызывал и у нее в ответ только злость, воинственность, прежде ей не свойственные…

— Ты имеешь в виду мой поцелуй? Ничего подобного. Я просто хотела поблагодарить тебя за прекрасный подарок, — спокойно сказала Лиза и, будто ничего не произошло, подошла к зеркалу. — У тебя хороший вкус, mon amour[26], этот мех очень идет к моим волосам.

Лиза щебетала нарочито легкомысленно, будто ничего не случилось, но внутри у нее все заледенело, как если бы это остывало ее горячее сердце, постепенно превращаясь в кусок льда. Она была недалека от того, чтобы, несмотря ни на что, — влюбиться в Станислава. Ей показалось, что вот наконец он начинает открываться для добра, но створки его раковины лишь чуть приоткрылись и с лязганьем захлопнулись. У нее осталось лишь чувство горького разочарования. А счастье было так возможно, так близко…

— Ты сказала — моя любовь! — В голосе мужа ей послышалось рычание.

— Сказала. Тебя это обидело?

— Моя любовь! — со злостью повторил он. — Так говорят парижские кокотки!

— Мне не приходилось общаться с кокотками, — пожала плечами Лиза, — но, если это тебе так неприятно, извини, я больше никогда не буду так тебя называть!

Вот что вышло из ее попытки поблагодарить мужа за дорогой подарок. Но Лизе предстояло обратиться к Станиславу с просьбой, потому она не стала продолжать эту тему. Она попросила:

— Ты не позволишь мне поехать с Василисой в магазин, чтобы купить кое-что: перчатки, веер в тон платью.

— Не возражаю! — буркнул он; Лизе даже показалось, что муж раскаивается в своей вспышке.

Станислав сунул руку в карман и достал пачку денег. Причем он даже не стал их отсчитывать, а просто сунул ей в руку:

— Можешь не экономить. Мне вернули крупный долг, так что… мы богаты.

Он сделал паузу перед тем, как сказать «мы», словно это скромное местоимение давалось ему с большим трудом.

Василиса в ответ на просьбу княгини слегка замялась:

— Вы бы не стали возражать, ваше сиятельство, если бы я вас попросила…

— Что случилось? Смелее, — подбодрила ее Лиза.

— Вы не будете против, если мы возьмем в повозку несколько ящиков с цветами? Игнац послал их в магазин слишком мало, я забыла его предупредить, а перед балом непременно будет ажиотаж.

— Конечно, я не буду против, — засмеялась Лиза, — я бы даже села на козлы…

— Нет-нет, — испуганно запротестовала экономка, — князь мне этого никогда бы не простил… Но почему у вас такое выражение лица, будто вы собираетесь сказать мне еще что-то?

— Видите ли… — Лиза помолчала, а потом засмеялась. — Что поделаешь, мы пока не настолько знаем друг друга, чтобы предвидеть, как каждая из нас откликнется на то или иное событие. Словом… вчера состоялась дуэль…

— Знаем, наслышаны!

— Но вы, наверное, не знаете, с кем дрался Поплавский… С моим бывшим женихом.

— Этого я действительно не знала. Он тоже поляк?

— Нет, он русский и приехал сюда за мной, чтобы увезти в Петербург.

— Разве он не знал, что вы вышли замуж за князя?

— Знал, но считал, что наш брак церковь признает недействительным, так как Станислав украл меня из-под венца без моего согласия.

— И теперь вы согласились со своим женихом уехать?

— Не согласилась. Я обвенчалась со Станиславом и считаю своим долгом нести этот крест до конца.

— Значит, вы знаете, на что пошли, и решили покориться? — пробормотала Василиса. — Но у вас было ко мне дело.

— Петруша… Петр Жемчужников, говорят, тяжело ранен. Он в гостинице с младшим братом, в Кракове, и я хотела бы знать, как он себя чувствует, не нужно ли ему чего? Может, надо нанять сиделку или пригласить хорошего врача?

— Причем так, чтобы Станислав об этом не знал?

— Наверно, он не поймет моего участия в судьбе Петра. Подумает, что меня толкает к этому не только чувство сострадания и невольной вины…

— А вы знаете, в какой он гостинице?

— Об этом знает Теодор Янкович.

Василиса внимательно посмотрела на нее:

— А вы, княгиня, отчаянная женщина! И, представьте себе, мне это даже нравится… Как я понимаю, вы не знаете, где живут Янковичи? С удовольствием вас сопровожу. А чтобы не давать повода к сплетням, сделаем так: я зайду к ним сама, а вы пока подождете в карете.

— Я передам через вас для него письмо, а когда он выйдет к карете, сама все объясню. Вы правы, никто меня не должен видеть. А пан Янкович, думаю, человек достаточно благородный, чтобы никому не рассказать о моей просьбе…

Повозка, которую Василиса называла каретой, не походила на большинство щегольских экипажей петербургской знати. Она предназначалась, видимо, больше для хозяйственных целей, для ежедневных поездок, но Лиза вовсе не ощущала из-за этого дискомфорта, скорее наоборот.

Ночью рана Станислава, несмотря на лекарства, которые по предписанию врача заставляла принимать его Лиза, не давала ему спать. Он ворочался и стонал, потерял в какой-то момент всю свою враждебность и даже не сопротивлялся, когда Лиза, в очередной раз напоив его микстурой, легла рядом и осторожно обняла. Станислав положил голову ей на грудь и заснул, а она почти не спала, боясь во сне неловко повернуться и потревожить его рану.

В свою первую поездку Лиза надела новую накидку, посмотрела на себя в зеркало и осталась довольна.

Когда она садилась в карету, то подняла голову к окну комнаты Станислава и увидела, что муж стоит, прижавшись к стеклу лбом, и смотрит на нее. Лиза помахала ему рукой, но он, будто не заметив, отошел от окна.

Василиса сама правила повозкой. Она пояснила Лизе, что не может себе позволить отрывать от дел кого-то из прислуги для такой ерунды.

— Мне же не перед кем выглядеть, — сказала она, и в ее голосе Лизе послышалось сожаление. — Прислуга, она и есть прислуга. Quod licet jovi, non licet bovi[27].

Но как только карета отъехала от замка Поплавских, Лиза открыла дверцу и потребовала, чтобы ее возница остановилась. Перебралась к ней на козлы, уверяя, что ехать в карете одной невыносимо скучно и почти ничего не видно.

— Будете сидеть рядом, — согласилась Василиса, — но только до того места, до какого я скажу. До поместья Янковичей ехать почти час, и, как только покажется их дом, вы пересядете внутрь.

На том и порешили.

Дорога к городу вела через такие красивые места, что у Лизы захватывало дух. Она то и дело обращала внимание экономки:

— Посмотрите, Василиса, какой великолепный вид! Какая бурная река, а этот водопад… А горы, посмотрите, какие горы!

— Да видела я это, — смеялась Василиса. — И не раз. Небось двадцать лет езжу туда-сюда…

— А вы хотели, чтобы я ехала в карете! — кричала Лиза, когда они на очередном повороте дороги проезжали мимо ревущей и мчащейся по камням горной речки или причудливо выщербленной временем и ветрами скалы. — Долго еще ехать до поместья Янковичей?

— Сейчас через перевал переедем, а внизу как раз их дом и увидите.

— Замок?

— Зачем — замок? Дом как дом. Если бы я могла выбирать, с радостью отдала бы за него нашу холодную громаду! — Она скосила глаза на Лизу. — Определенно, ваше сиятельство, вам на пользу свежий воздух. Вон вы как порозовели. Прямо клубника со сливками.

— Отец меня так называл, — с ностальгией вздохнула Лиза.

Некоторое время они ехали по сравнительно ровному месту, а потом дорога пошла под уклон, и вскоре Василиса остановила лошадей.

— Пересаживайтесь, княгиня! Видите, впереди слева двухэтажный белый дом? Там и живут Янковичи.

Вскоре она остановила карету и взяла с сиденья напротив Лизиного небольшую корзинку с цветами.

А княгиня протянула ей запечатанный конверт.

— С вашего позволения, Елизавета Николаевна, передам от вас цветы пани Жозефине Янкович, матери нашего адресата. Так мне будет удобнее заговорить с Теодором. Думаю, он поинтересуется здоровьем своего друга?

Она ушла, а Лиза некоторое время сидела, вдыхая нежный аромат цветов, потом откинула голову на спинку сиденья и почти сразу же заснула.

Проснулась она от того, что кто-то открыл дверцу кареты. На нее смотрели восхищенные глаза Теодора. Приход Василисы, видимо, оторвал его от какого-то занятия на свежем воздухе. Его густые русые волосы были растрепаны, на щеках горел румянец, а ворот рубашки расстегнут. Надетый поверх рубашки кожух, расшитый национальным орнаментом, подчеркивал живописность его облика…

— Елизавета Николаевна, как я рад, что вы посетили нас! — восклицал он по-французски, целуя протянутую руку. — У меня с самого утра было предчувствие, что сегодня случится что-нибудь хорошее! Но почему вы не хотите выйти из кареты?

— Входите сами и садитесь, — распорядилась Лиза, а Василиса сдвинула ящики с цветами, освобождая Теодору место напротив княгини.

Потом экономка вышла, якобы заинтересовавшись лошадиной подковой: не отвалится ли по дороге?

— Вы, наверное, догадываетесь, мсье Янкович, — ответила Лиза на том же языке, — что у меня к вам деликатное дело.

— Если можно, зовите меня Теодором, — попросил он. — Я весь в вашем распоряжении.

— Господин Жемчужников — тот, с которым дрался на дуэли мой муж, — ранен, вы это знаете. Приличия не позволяют мне самой осведомиться о его здоровье. Но так как я невольно стала виновницей случившегося прискорбного события, мне хотелось бы узнать, не нужно ли ему чего-то. Правда, с раненым Алексей… его брат, но он еще слишком молод, чтобы обеспечить Петру нормальный уход. Вы не могли бы взять на себя миссию человека, который позаботится о нем?

Она вынула из кармана приблизительно половину пачки денег, выданных ей Станиславом, и протянула Янковичу.

— Что вы, Елизавета Николаевна, как я могу взять деньги? Станислав говорил, что Жемчужниковы богаты. Думаю, мне надо будет лишь удостовериться, что за раненым устроен надлежащий уход.

— Большое спасибо! — горячо проговорила Лиза. — Прошу прощения за то, что обременяю вас своей просьбой…

— Что вы, я рад вам услужить… Елизавета Николаевна, вам очень идет этот мех. Станислав так долго выбирал. Я теперь понимаю почему — он точно угадал то, что пойдет вам больше всего.

И добавил, уже стоя у открытой дверцы кареты:

— Ваш муж очень вас любит!

Дверца кареты захлопнулась, и Лиза осталась одна в полном смятении. Что ей сказал Теодор? Что Станислав ее любит? Если это так, то она вовсе не разбирается в чувствах. Допустить такое… Неужели любовь всегда идет рука об руку с ненавистью? По крайней мере, до сих пор Лиза считала любовью совсем другие проявления чувств.

Лиза так задумалась, что не заметила, когда карета тронулась с места, и она не выглянула в окно, чтобы на прощание помахать Теодору…

Думая о его словах, она почему-то вспоминала самого Янковича. Его распахнутую на груди рубашку.

Прядь волос на вспотевшем от какой-то работы лбу.

Что он делал? Как будто запыхался, подойдя к ее карете… Не бежал же он, чтобы побыстрее увидеть ее!

Какая ерунда лезет ей в голову! Что делал, почему бежал, вспотевший лоб… Замужняя женщина, а думает о постороннем мужчине! Неужели она такая же ветреная, как ее мать?! От одной этой мысли ей стало страшно — походить на мать в ее эпатирующих общество поступках она хотела бы меньше всего.

Колеса кареты застучали по булыжной мостовой — карета въехала в город и через некоторое время остановилась. Лиза не тронулась с места, она считала, что Василисе виднее, когда княгине Поплавской можно будет показаться на людях.

Наконец дверца распахнулась, и какой-то человечек, маленький, черненький, необычайно проворный, с аккуратно причесанной головой, подал ей руку — ни один волосок не выбивался из его прически, хотя Лиза почувствовала на лице дуновение слабого ветерка.

— Вельможная пани, — тараторил он, — решила посетить наш скромный магазинчик, почтила своим присутствием, подобно ангелу небесному снизошла…

Человечек кланялся и бойко шпрехал по-немецки, вероятно, предупрежденный Василисой, что княгиня не говорит по-польски. Лиза подумала, что с завтрашнего дня она начнет изучать польский.

Как она поняла, ее встретил приказчик цветочного магазина, доходы от которого Василиса регулярно отдавала Станиславу.

Но что это он такое говорит? Пани Василиса спасла его от позора? Вот почему Лиза ехала в город среди ящиков с цветами!

Рядом с ним стояла Василиса и посмеивалась.

— Видите, ваше сиятельство, в нашем магазине чуть не случилось то, о чем я и говорила: товар у Вацлава заканчивается, вот он сидел и горевал, а то не иначе к святой Терезе возносил свои молитвы.

— То есть так. Тереза услышала. Послала ангела…

— Ангел — это вы, — улыбнулась Василиса и предложила:

— Посидим у Вацлава, выпьем по чашечке кофе. Он небось только карету увидел, сразу за пирожными послал. Знает, что я сладкоежка.

— Правда? — оживилась Лиза. — Я тоже!

Они оставили карету возле цветочного магазина.

Экономка рассказала ей, что всем ведал в магазине Вацлав, а по документам он принадлежал Василисе.

— Екатерина Гавриловна распорядилась, — призналась она. — Сказала, пусть тебе на память от меня хоть что-то останется.

— Но вы же сами говорили, что доходы от магазина идут на хозяйство замка!

— Так и есть. Мне-то деньги зачем? Моя жизнь — этот самый замок и есть.

В словах Василисы прозвучала такая грусть, что Лизе стало ее жалко.

— Не печальтесь, все у вас образуется, — сказала она.

Василиса смешно встряхнула головой:

— На вас одна надежда, Елизавета Николаевна, только на вас!

Потом они купили все, что было нужно: перчатки до локтя, веер и даже бальные туфельки, о которых Лиза прежде не думала.

Время пролетело незаметно. Лиза, точно вырвавшаяся из клетки птица, жадно глядела вокруг. Ей все хотелось осмотреть, как из съестного — все попробовать.

Она купила жареных орешков, леденец на палочке, соленой капусты — прямо из бочки, а через полчаса пожаловалась Василисе, что страшно проголодалась.

Они зашли в какой-то небольшой чистенький ресторанчик, где Лиза по достоинству оценила бигос, потом попробовала из тарелки Василисы жареные колбаски, так что та даже удивилась:

— Княгиня, а вы не боитесь растолстеть? Местные барышни себя голодом морят, не раз подумают, прежде чем лишний кусочек проглотить…

Поскольку в этот момент Лиза как раз положила в рот солидный кусок колбаски, она просто отрицательно покачала головой.

Обратно княгиня ни в какую не захотела ехать в карете. От свежего воздуха и обильной еды ее разморило, так что большую часть дороги она ехала в полудреме, привалившись к теплому боку Василисы.

Карета въехала во двор замка, когда солнце уже клонилось к закату.

Дверцу ей распахнул Станислав. Лиза едва увидела его разъяренное лицо, как сердце у нее поневоле ушло в пятки. Чем она опять его прогневала?

— Где ты была так долго? — взревел он как раненый медведь.

— В Кракове. В магазине, — пролепетала Лиза.

— Простите, ваше сиятельство, это я виновата, — вмешалась Василиса, — я попросила княгиню заехать в магазин, завезти ящики с цветами…

— Прислуге не место здесь, — сквозь зубы процедил он, не обращая более внимания на экономку; он прямо-таки жег взглядом жену.

— А где, ты думаешь, я была? — Она решила ответить вопросом на вопрос, чтобы понять, чего он от нее добивается.

— У своего женишка!

— У замужней женщины не может быть жениха, — отпарировала она и прошла мимо супруга во входную дверь. Станислав шел за нею след в след явно с намерением продолжать свою гневную речь.

Лиза остановилась в гостиной, сбросила ему на руки меховую накидку и поинтересовалась:

— Как ты думаешь, могу я поесть? Ужасно проголодалась…

Станислав отшвырнул накидку, которая упала на диван, и вышел вон. Лиза присела тут же и устало откинулась на спинку. Заметив, что у лестницы жмется испуганная Марыля, она спокойно распорядилась:

— Прикажи на кухне, пусть мне принесут сюда обед. И передай Василисе, что я зову ее пообедать со мной… Да, еще, прибери в шкаф мою накидку — она пока не настолько мне надоела, чтобы валяться здесь…

А ночью Станислав набросился на нее как дикий зверь, правда, помня о своем обещании не трогать те места, которые открывало платье. В какой-то момент Лиза даже испугалась, как бы от напряжения у него, не открылась рана, так он содрогался от ярости.

Но потом она вообще перестала ощущать что-то, кроме боли, и опять не выдержала. Так ударила его в лицо коленом, что до крови разбила нос. И сама же за ним ухаживала, меняла холодные компрессы и на всякий случай просила прощения, уверяя, что сделала это нечаянно…

Но он, чуть пришел в себя, не захотел больше оставаться в супружеской спальне и остаток ночи провел в своей комнате, где стояли шкафы с его одеждой, на широкой и мягкой кушетке.

Зато она после его ухода заснула как убитая и спала до тех пор, пока ее не разбудила Марыля, сообщившая, что его сиятельство ждет ее сиятельство к завтраку.

— Позови ко мне Василису, — распорядилась Лиза, — а сама принеси мне из оранжереи парочку белых орхидей.

Марыля негромко фыркнула. Она все никак не могла смириться с тем, что княгиня не оценивает по достоинству ее умение сооружать замысловатые прически. Горничная действительно это умела, но у нее не было того художественного вкуса, которым отличалась экономка. Многосложные башни из волос Марыли не шли ни в какое сравнение с простенькими прическами Василисы, которая одним движением могла расположить какой-нибудь локон так, словно он нечаянно выпал из прически, и придать лицу Лизы неповторимое очарование.

Но сегодня экономка понадобилась княгине не только для этого. Она хотела посоветоваться с нею насчет Станислава — при всей своей проницательности в прямом и переносном смысле молодой жене все еще не хватало опыта должным образом оценить то, что происходило с ее мужем.

Василиса появилась все в том же платье, и Лиза только сейчас обратила на это внимание: то ли экономка носила его, как остальные слуги ливрею, то ли у нее не было средств купить себе что-нибудь другое.

— Василиса Матвеевна, — сказала она, — а вы бы не хотели выбрать и себе что-нибудь из гардероба своей крестной?

Экономка, похоже, ожидала какого угодно вопроса, но такого…

— Если бы у меня была такая возможность, — справившись с волнением, проговорила она, — то я бы кое-что взяла. Там есть парочка платьев скромных…

— Устаревшего фасона, — подсказала Лиза.

— Екатерина Гавриловна в юности не могла иметь роскошные туалеты, но меня они вполне бы устроили…

— Вот и договорились, — поспешно сказала Лиза. — Выберите себе все, что хотите.

Она подивилась про себя порядочности экономки, которая пять лет созерцала оставшиеся после госпожи сокровища — наверняка у нее самой в гардеробе было не очень много вещей! — но ни разу не протянула руку к тому, что ей не принадлежало. А ведь кто о том мог бы догадаться? Не Станислав же, занятый только собственной персоной! Над нею пять лет не было никого.

— Спасибо, Елизавета Николаевна, — растроганно проговорила она, — а то мое бедное платье уже не выдерживает столь частых стирок…

— Ерунда, — махнула рукой Лиза, — простите, что я не подумала об этом сразу… Василиса, а вы никогда не хотели выйти замуж?

— Ваше сиятельство, вы меня сегодня поражаете. — Чтобы скрыть смущение, она стала помогать Лизе надеть приготовленное Марылей зеленое платье — княгиня и сама не могла похвастаться обилием туалетов.

Она взяла щетку для волос и стала причесывать хозяйку.

— Сегодня, пожалуйста, сделайте из меня не бутон, а белую орхидею. Стебель — все тот же, — пошутила Лиза и напомнила:

— Вы не ответили на мой вопрос.

В дверь постучала Марыля и передала орхидеи.

— Скажи князю, что я буду готова через пятнадцать минут, — приказала Лиза и обратилась к экономке:

— Так на чем мы остановились?

— Хорошо, княгиня, раз вы настаиваете, признаюсь: я живу во грехе… Игнац… Мы любим друг друга, но нам все время что-нибудь мешает обвенчаться…

Она тяжело вздохнула:

— Ну, Василиса Матвеевна, из всякого положения есть выход. Возможно, я смогу помочь вам, но сегодня… Ne pourrie-vous pas…[28].

Она споткнулась на середине фразы, удивившись, что говорит по-французски.

— Peut-on vous aider?[29] — с улыбкой договорила экономка.

— Вопрос у меня, конечно, деликатный, — решительно заговорила Лиза, — но, по-моему, мы с вами уже переступили ту черту, у которой обычно задерживаются малознакомые люди… Дело в том, что я… ударила Станислава.

— Не может быть! — воскликнула Василиса.

Лиза по-своему расценила ее возглас и поспешно добавила:

— Если быть точной, я ударила его дважды. Один раз пресс-папье в библиотеке, а второй раз сегодня ночью, коленом… нечаянно… Нет, вру, я ударила его вполне сознательно и теперь думаю, как бы попросить у него прощения…

— Ни в коем случае не надо этого делать! — вскричала Василиса.

— Вы имеете в виду, не стоит его впредь бить?

— Я имею в виду, что не надо у него просить прощения.

— Да, но с каким лицом я спущусь сейчас к завтраку? Как будто ничего не произошло?

— Вы должны спуститься с обиженным лицом.

— Что-о?!

— Именно об этом я и хочу сказать, Елизавета Николаевна! Станислав вас обидел. Вы же не просто так его ударили? То есть ваш муж довел вас до такого состояния, что вы себя не помнили…

— Я бы и рада сказать, что не помнила, но ведь все было наоборот: я так разозлилась, что готова была прибить Станислава. Знаете, я не привыкла, чтобы те, кто живет рядом со мною, не считались с моими желаниями…

— Понятно, а Поплавские как раз не привыкли с другими считаться. Но поскольку в своих желаниях вы на равных, тогда за что вам извиняться?

Неожиданно Василиса хихикнула, как девчонка:

— Подумать только, а я еще недоумевала, что это у князя с носом?

— Значит, говорите, с обиженным лицом?

— Именно так! Ничего не поделаешь, si vis раcem — para bellum![30].

Лиза подняла вверх правую руку и ответила в том же духе:

— Ave, Caesar, morituri te salutant![31]

Она уже взялась за ручку двери, но обернулась и спросила у экономки:

— Василиса Матвеевна, вы никогда не садитесь с нами за стол. Здесь так заведено?

— Нет, думаю, князь не стал бы возражать, чтобы я с вами трапезничала, но сегодня, думаю, вам лучше пообщаться без свидетелей.

Лиза медленно спустилась по лестнице. Станислав уже сидел за столом и задумчиво крутил в руке серебряную вилку. Она слегка кивнула и села на свое место.

— Доброе утро, Елизавета Николаевна, — сказал он с нажимом.

— Доброе утро, — машинально повторила она.

— Вы ничего не хотите мне сказать?

— Мне нечего сказать.

— Вот как, это почему же?

— То, что я могла бы сказать, вам не понравится.

— Тем не менее скажите, я прошу.

— Вы дурно воспитаны!

— И в чем это выражается?

— Вы получаете удовольствие от того, что причиняете другим боль. Мне жалко вашу матушку…

Она замерла на полуслове, заметив, как восковая бледность покрывает его лицо.

— Кто вам сказал?!

Лиза опять испугалась. Почему она только и делает, что поступает не так, как он ожидает? Почему она все время наступает ему на больную мозоль?!

— Я не понимаю, что мне должны были сказать…

— Как вы узнали, — он бормотал, точно в бреду, — что моя матушка это видела? Я убийца. Я своими руками убил мать!!

Он швырнул вилку, так что та со звоном ударилась о бокал, чудом его не разбив, и выбежал прочь.

— Объяснились! — только и смогла пробормотать Лиза, так велико было ее потрясение.

Что же Станислав имел в виду, говоря о себе как об убийце? Не это ли мучает его и заставляет вести себя так, чтобы выглядеть в глазах других чудовищем? Он словно выжигает клеймо на своем лбу, которое красноречивее всяких слов…

Она сидела за столом и не могла решить, что ей делать: бежать за ним, утешать, может, услышать подлинное признание или сидеть здесь одной, за этим огромным столом, и ловить недоумевающие взгляды прислуги…

«А ведь мы сегодня едем на бал — ежели, конечно, Станислав не передумает!» — вспомнила Лиза и осталась за столом — аппетит у нее странным образом не пропал, хотя прежде ей бы и кусок в горло не полез.

Неужели рядом со своим странным мужем она тоже становится странною, на себя непохожею? Иными словами, меняет свою натуру отнюдь не в лучшую сторону…

14

Лиза со Станиславом вошли в огромный сверкающий огнями и зеркалами вестибюль, где подле гостей суетились слуги, принимая одежду, и мажордом что-то шепотом спросил у Станислава, тут же записывая сказанное им золотым карандашом в маленький блокнот.

На пороге залитого светом танцевального зала, куда супруги поднялись по широкой, устланной ковром лестнице, мажордом стукнул о пол своим жезлом и доложил:

— Князь и княгиня Поплавские!

Станислав, почти не разжимая губ, хмыкнул:

— Любят Кромицкие своими приемами ошеломлять. У них каждый шаг продуман, и все по этикету прошлых лет. Где еще такое увидишь!

Лизе показалось, что при словах мажордома в зале на мгновение наступила тишина и все взгляды устремились на вошедших. Впрочем, ей могло и показаться. На кого же остальным смотреть, как не на всех тех, кто в зал входит?

Если бы супруг решил не идти на этот бал — причина у него была уважительная, рана его все еще беспокоила, — Лиза бы не очень огорчилась. Конечно, она любила танцевать, но никогда не отдала бы душу, как выражалась одна ее знакомая графиня, за возможность повеселиться до утра.

Она подумала об этом и мысленно улыбнулась: не повезло ей с мужем! Другой был бы счастлив, обнаружив в своей жене наравне с прочими достоинствами еще и это: жертвенность… Лиза сама с собой пошутила.

Станислав с кем-то раскланивался, но пока никто из его знакомых не подошел так близко, чтобы он мог представить им Лизу.

Поплавские сели в кресла, и лицо Станислава слегка скривилось — он задел раненую руку.

— Что за нужда была нам сюда ехать, а тебе мучиться? — все же прошептала она. — Не натруждал бы руку, быстрее бы зажила.

Еще то было странно, что у Лизы не возникло даже мысли о том, чтобы как-то использовать свои медицинские способности и знания, посмотреть рану мужа, облегчить его страдания. Наверное, оттого, что Станислав мог ее и оттолкнуть, и высмеять, и вообще не дать притронуться к своей руке…

Внезапно Лиза почувствовала исходящую от кого-то волну ненависти, направленную… на нее! Она так изумилась, что даже не поверила этому своему ощущению: кто может знать ее здесь, в краковском высшем свете? Кому она могла перейти дорогу? Лиза осторожно огляделась, но вокруг было так много незнакомых лиц, что это сбивало ее с настроя. Однако неприятное ощущение осталось.

— Князь, мы так рады вас видеть!

Фразу произнесли по-немецки. К Поплавским подошла какая-то пара, по которой можно было безошибочно определить: муж и жена. Такое соответствие обычно достигается многими годами совместной и согласной жизни. Женщина во все глаза смотрела на Лизу, доброжелательно улыбаясь. Нет, не от нее исходила ненависть.

— Простите, дорогая, — обратилась она к Лизе, в то время как Станислав почтительно целовал ее руку. — Но мы и подумать не могли, что наш холостяк так скоропалительно женится и даже не позовет нас на свою свадьбу.

— Моя жена, Поплавская Елизавета Николаевна, — поспешно представил Станислав, притворившийся, как показалось Лизе, сконфуженным; вряд ли он так уж дорожил мнением этих Кромицких. — А это наши любезные хозяева — граф и графиня Кромицкие. Не правда ли, ма шер, такого приема тебе еще не доводилось видеть?

Лиза могла бы сказать, что видела, и не раз, но, насколько она успела узнать своего мужа, такой грубой лестью он по-своему издевался над Кромицкими и в душе наслаждался этим. Будь Лиза по-другому воспитана или имей другой характер, она тоже получала бы удовольствие, насмехаясь над другими, и гораздо быстрее нашла бы со своим мужем общий язык. К сожалению, ей ничего не оставалось, как произнести:

— О да, роскошнее вашего приема мне не доводилось видеть!..

Супруги Кромицкие просияли и самодовольно переглянулись.

— Анна, — представилась графиня.

— Меня все зовут просто Ладислав, — поклонился Лизе граф. — Мы с женой исповедуем демократию, хотя многих это шокирует.

Лизу удивило слово «демократия».

Что же такое демократия? Кажется, это греческое слово. Власть народа? Лиза никогда бы не подумала, что люди, живущие в таком великолепном дворце, вообще думают о народе.

Граф припал к ее ручке, едва заметно окинув взглядом, и, кажется, оценил по достоинству — столь поспешная, предварительно не объявленная женитьба обычно предполагает мезальянс. Но княгиня не смахивала на представительницу другого сословия, как и на бесприданницу. Это понимание она прочла в глазах графа. Оставалась внезапная любовь, и это он мог одобрить…

— Пойдемте, я представлю вас нашим дамам, — предложила графиня Кромицкая, как бы невзначай переходя на французский язык. — Эти мужчины бывают так неуклюжи, а мы все просто сгораем от любопытства, кто вы, прелестная незнакомка?

— Спасибо за «прелестную», — непринужденно отозвалась по-французски Лиза.

Но и среди нескольких дам, к которым подвела Лизу графиня, не было той — или все же того? — ненавидящей. Она поболтала с ними, сообщила, что из России, извинилась за незнание польского языка.

— Но я выучу, непременно, — горячо пообещала она, вызвав одобрительные улыбки женщин.

Оказалось, что одна из дам — среди них не было юных дев, все были представительницами более зрелого возраста — в молодости знала ее отца, когда приезжала в гости к родственникам в Петербург.

— Помню, помню, — оживилась она, — Николя Астахов, веселый, кудрявый. Большой проказник! Но очаровательный. Подумать только, у него уже взрослая дочь, быстро же летят года…

Они обменивались такими вот легкими, необременительными фразами, от которых Лиза почему-то стала уставать. Она чувствовала, что за щебетом женщины скрывают свой интерес к ней и некоторое недоумение: отчего это Станислав привез себе жену из России? Неужели полек ему было мало?

А скорее всего, они скрывали еще что-то, чего она пока не знала, оттого и была в напряжении, ждала: вот сейчас кто-то из них скажет…

— Умоляю красивейших женщин Польши позволить обратиться к ним с нижайшей просьбой, — раздался вдруг веселый мужской голос.

Лиза обернулась: это же Теодор! Слава богу, он появился вовремя!

— Ах, это наш юный Аполлон, — милостиво улыбнулась одна из дам. — Что же он хочет?

— Похитить у вас княгиню Поплавскую. Ненадолго. Всего на тур вальса!

— Что поделаешь с этой молодежью, — притворно вздохнула другая, — забирайте, чего ж княгине скучать с нами…

— Сомневаюсь я, что пан Янкович ограничится только вальсом, — добавила еще одна.

Впрочем, Лиза не стала даже вникать в подтекст этих слов, подавила невольный вздох облегчения и обратила сияющий взгляд на Теодора:

— О, мсье Янкович, как вы кстати!

— Мне пришлось… сказать не правду, ведь вы пока не обещали со мной танцевать, — сказал он, — но у вас был такой тоскливый взгляд.

— Я даю согласие вам на тур вальса, тем более что в моем бальном карне[32] нет пока ни одного танца. И, честно говоря, мсье Янкович, у меня вообще нет этого карне!

Она звонко расхохоталась.

— Разве вы не обещали звать меня просто Теодор? — спросил он, уверенно ведя ее по залу, где уже кружилось несколько пар. — Ваш муж уже стал беспокоиться: выручай, говорит, Тедик, мою жену, пока ее не съели эти старые гарпии![33].

— Так это Станислав обо мне побеспокоился? — удивилась Лиза.

— Что же в этом странного, — несколько нерешительно отозвался Теодор, — Станислав ведет себя, как и положено любящему мужу…

«Странная у него любовь, — в который раз подумала она. — Я и прежде знала, что любить не очень легко, но тем не менее любовь дает человеку радость, счастье, говорят, даже крылья, а наша со Станиславом любовь скорее мрачна и печальна, а уж к полетам никак не располагает!..»

— Ну, вот вы и загрустили, — вернул ее к действительности голос Теодора. — Может быть, лучше рассказать, как я выполнил ваше приказание?

— Приказание? — задумчиво повторила она и спохватилась: определенно, с нею что-то неладное происходит — витать где-то посреди разговора!.. Она же просила Янковича посетить раненого Петра.

— Да, приказание, ибо королевы должны лишь приказывать своим придворным!

— Для этого они, по меньшей мере, должны иметь свой двор.

— Уже есть и двор, уверяю вас, ваше величество…

Но шутки в сторону, я навестил раненого. Мы даже подружились, хотя, узнай об этом Стас, он счел бы мой поступок предательством. Он предельно строг в отношениях…

Лиза подумала, что Теодор очень добрый человек. Своих друзей, кажется, он не может и подозревать в каких-то дурных намерениях, объясняя поступки того же Станислава лишь с точки зрения человека благородного и неспособного на подлости.

— ..Петр Валерьянович отнесся ко мне доверительно. Все рассказал. И знаете, Елизавета Николаевна, я был поражен силой любви, толкнувшей Станислава на такой… отчаянный поступок: украсть невесту из-под венца, как какой-нибудь… башибузук![34].

Лиза улыбнулась этому слову, которое так странно прозвучало посреди французской речи.

— Я начал учить русский язык, — признался Теодор. — Оказывается, он очень похож на польский.

— Наверное, это неудивительно, ведь мы — славяне, — сказала Лиза, чтобы только поддержать разговор, который требовал от нее определенных усилий: она все время старалась оставаться хладнокровной.

Никто не должен догадываться о сложных отношениях между нею и Станиславом.

— Но вы так и не сказали мне о главном, — попеняла своему партнеру Лиза, — как Жемчужников себя чувствует?

— Доктор сказал, что у него могучий организм.

Раненый идет на поправку. По-моему, его брат уже готовится к отъезду.

Это слово отозвалось в Лизе несколько болезненно. Словно обрывалась последняя ниточка, еще связывающая ее с родиной. И она останется одна. С мужем, который будто нарочно женился на ней, чтобы сделать несчастливой…

— Вас отвести к мужу или к этим любопытным женщинам? — спросил ее Теодор, когда закончился вальс.

— Пожалуйста, к мужу! — вырвалось у Лизы.

Если кто-то на сегодняшнем бале и будет развлекаться, то уж никак не она. Скорее ей предстоял тяжкий труд: соответствовать некоему идеалу жены князя, принятому в этом обществе. Конечно, Станислав и не подумал рассказать хотя бы вкратце, как ей себя вести и чего не следует говорить, а теперь она должна до всего додумываться сама, ступать на цыпочках, осторожно, ощупывая на этой дороге каждую кочку…

Теодор вел ее к мужу. Так получилось, что идти им пришлось через весь зал, и еще издалека Лиза увидела, как Станислав беседует с какой-то юной женщиной и эта женщина что-то ему зло выговаривает.

Наверное, со стороны это было вовсе не так заметно. Для других. Но у Лизы все чувства сегодня были обострены, и она это увидела.

В ту же минуту пальцы Теодора излишне крепко сжали ее руку — она обратила к мужчине удивленный взор.

— Начинают мазурку, — быстро сказал он, — вы не подарите мне, княгиня, еще один танец?

— Пожалуйста, — слегка растерянно согласилась Лиза.

Напрасно он подумал, что она ничего не заметила, и сейчас, в порыве дружеского соучастия, пытается спасти Станислава от чего-то. Или увести Лизу от этого? Интересно, долго еще они собираются мучить ее всевозможными загадками? Лиза вдруг почувствовала себя одинокой и всеми забытой. Это было тем более странно, что она находилась посреди толпы танцующих и сама принимала участие в этом действе.

Во время мазурки ей не удалось поговорить с Теодором, зато ее случайные партнеры рассыпали Лизе комплименты, причем никто не говорил с нею по-польски. Наверное, все уже знали, что она иностранка.

Лиза тоже что-то отвечала. Кому-то пообещала очередной танец. Кому-то следующий. Теодор, который вел ее после мазурки — вернее, опять попытался отвести к Станиславу, — вынужден был остановиться, потому что некий молодой человек со смехом стал требовать у него Лизу.

— Прости, Янкович, но княгиня обещала мне следующий танец.

— Зачем ты так настойчив, Ольшевский? Разве после мазурки не лучше даме, например, полакомиться мороженым? — попытался возражать Теодор.

— Пустое, Тедик, — не согласился тот и предложил руку Лизе, которая вынуждена была ее принять. — Можете звать меня просто Януш. Не хмурьтесь, княгиня Бетти!

Он сказал так и рассмеялся, наблюдая ее нерешительность: обижаться ли на такую фамильярность.

— Нет, не ищите в моих словах некоего подтекста или желания вас задеть, — горячо заговорил Ольшевский. — Я даже не стану требовать с вас обещанного танца, если вы согласитесь то время, пока другие будут танцевать, провести со мною. Давайте поедим мороженое. Вы не пожалеете. Эти минуты мы оба проведем с пользой. Подобно гиду, я проведу вас по всем хитроумным ходам и лабиринтам краковского общества — кто еще сделал бы это лучше! А сам в это время смогу не торопясь любоваться вашим прелестным личиком…

Лиза не выдержала собственной серьезности и улыбнулась.

— Вот так уже хорошо, — в ответ просиял он. — Значит, вы согласны?

— Согласна, — все же помедлив, проговорила она. — Но как на это посмотрит мой муж, я так надолго его покинула…

— Могу уверить, что именно теперь ваш муж даже рад вашему отсутствию.

Лиза удивленно приподняла брови.

— Какое мороженое вы предпочитаете? — спросил Януш, никак не отвечая на это ее движение. — Могу лишь сказать, что князь Поплавский — человек смелый: в отличие от многих других, кои постарались бы спрятаться, он всегда идет навстречу опасности…

— Шоколадное, — сказала Лиза, как будто он не произнес только что целую речь.

В глазах Ольшевского мелькнуло восхищение.

— О, я понимаю, Станислав подобрал себе достойную супругу!

Он усадил ее за столик в так называемом буфете, представляющем собой огромное помещение, похожее на большую ресторацию, и исчез, бросив на ходу:

— Всего одну минутку!

Ольшевский и в самом деле отсутствовал недолго, так что она не успела даже как следует оглядеться, и вернулся с двумя вазочками мороженого.

— Итак, что бы вы, любезная графиня, хотели узнать от своего гида?

— Но я ничего у вас узнать не хотела! — возмутилась Лиза. — Вы сами решили, что мне будет интересно…

— Всякому умному человеку — а вас я отношу именно к этому типу — интересно знать, куда он попал, если общество перед ним незнакомое, — проговорил Януш.

— Но я еще не успела ничего толком разглядеть! — запротестовала Лиза.

— Однако первое впечатление уже составили.

Смелее. — Он говорил точно опытный педагог с ученицей, только переступившей порог класса. — Что такое? Неужели закончился очередной танец? Этот настырный Янкович опять явился! Не дадут нам с вами поговорить.

Лиза проследила направление взгляда Януша и увидела приближающегося к ним Теодора.

— Ольшевский, — возмущенно заговорил он, — что ты себе позволяешь? Увел Елизавету Николаевну, лишил нас ее общества. Князь Поплавский недоумевает, куда подевалась его супруга…

Лизе захотелось рассмеяться. Она почему-то была уверена, что все ссылки на беспокойство Станислава не что иное, как беспокойство самого Янковича, за что она ему должна быть благодарна.

— Вот как? — изобразил интерес Януш. — А мне показалось, что всего минуту назад князю было вовсе не до этого. Я даже надеялся, что он оценит мою сообразительность, благодаря которой он смог решить — я думаю, решил — очень щекотливый вопрос.

Лиза переводила взгляд с одного мужчины на другого и не могла понять, что за двойное дно у их разговора… Не связано ли оно с той самой разгневанной женщиной, которая что-то выговаривала Станиславу? Не поймешь, то ли они спасают Станислава от двойственности положения, то ли ограждают ее от неприятностей…

— Вы правы, господа, — Лиза поднялась, — мне и в самом деле пора вернуться к мужу Теодор предложил ей руку, на которую Лиза оперлась.

— Тьерри, — явно кого-то копируя, проговорил Ольшевский, — ты, как всегда, торопишься. Княгиня едва успела прикоснуться к мороженому. И потом, полонез, который пани Поплавская мне обещала, еще даже не закончился.

— Будем считать, что танец остался за вами, — предложила Лиза и пошла из буфета.

Янкович подвел ее к Станиславу, который стоял один и с видом коршуна, высматривающего добычу, обводил глазами зал. Увидел жену и удовлетворенно расслабился, но лицо его так и осталось мрачным.

— Елизавета Николаевна всего лишь лакомилась мороженым в буфете, — сообщил Теодор, подводя к другу Лизу. — У тебя что-то случилось?

— Братья Шиманские осмелились мне угрожать. — Станислав сдвинул брови и усмехнулся так, что между губ почти по-волчьи мелькнула полоска зубов; отчего-то Лиза подумала, что неизвестные ей братья поступили опрометчиво, бросая вызов Поплавскому.

— Я видела подле тебя женщину, чем-то не просто недовольную, а разгневанную. Кто она? — Лиза сделала вид, что вопрос ее как бы случаен, на самом деле она чувствовала, что коснулась чего-то такого, о чем Станислав предпочел бы не рассказывать. Впрочем, и отступать тоже было не в его правилах, и раз уж она спросила…

— Ева Шиманская, — ответил ее муж.

Теодор, не успевший отойти, удивленно крякнул.

— Все равно рано или поздно Лиза узнает. Люди у нас так добры… — процедил сквозь зубы Станислав, — но что сделано, то сделано.

— И что эта Ева от тебя хотела?

Внутренний голос пытался удержать ее от расспросов. Зачем ей это нужно? Прошлая жизнь Станислава — надо ли ее касаться? Муж прав, изменить уже ничего нельзя, даже если Ева прежде имела на него какие-то виды.

Лиза поймала себя на этих мыслях и удивилась: оказывается, она собственница, да еще и ревнивая.

Думать о том, что Станислав любил кого-то до нее, было не очень приятно, и вообще получалось, что она постоянно противоречит самой себе и не знает, что ей надо. Раз женщина от него чего-то требовала, значит, ей что-то обещали, и что тут странного, если и раньше Станислав общался с женщинами…

— Хотела, чтобы я оставил тебя и вернулся к ней. — После паузы, когда Лиза успела столько всего передумать, она наконец услышала ответ.

— Но разве такое возможно? То есть, я хочу сказать, она требовала, чтобы ты подал на развод? Обратился к папе римскому?

— Меня не интересуют ее требования! Прости, что тебе пришлось пережить несколько неприятных минут. Но поверь, если бы я нынче уклонился от объяснений с этим семейством, всю оставшуюся жизнь мне пришлось бы прятаться и бояться, что на очередном приеме кто-то из них опять подойдет ко мне… Думаю, такого больше не повторится!

— Может, нам стоит уехать домой? — робко предложила Лиза.

— Что? — воскликнул Станислав так громко, что стоящие рядом гости с любопытством на него обернулись. — Чтобы Шиманские считали, будто я испугался?

— Вряд ли они так подумают, — попыталась уговорить его она. — Мы приехали, побыли на вечере столько, сколько требует этикет, а потом… Разве не могла я почувствовать… некоторое недомогание.

— Думаешь, это неуклюжее объяснение кого-то удовлетворит?..

Станислав не успел договорить, как к ним подошли какие-то его знакомые с распахнутыми объятиями, и Лиза вынуждена была замолчать.

— Стас, дружище, что мы слышим? И почему-то от других! Подумать только, придется ставить Гжегожу бутылку шотландского виски — мы спорили, что ты никогда не женишься!

Двое молодых людей в мундирах так неудачно толкнули Станислава с двух сторон, что он пошатнулся. Как ни была, по уверению врача, легка его рана, но от таких мощных тычков зашатался бы и здоровый человек. Друзья одобрительно оглядели Лизу и замерли в ожидании, что их ей представят.

— Хороша! Хороша! — на разные лады повторяли они, целуя ей руку.

— Ты же разрешаешь своей жене танцевать с твоими друзьями? — пошутил один из них по имени Михал.

А другой — Юрек — тут же ее и пригласил на танец. Лиза обернулась к Станиславу, он чуть заметно кивнул, и она с легким сердцем пошла танцевать.

По сравнению с характером Станислава характер Лизы был куда легче и отходчивей, и от постоянного противостояния мужу она попросту уставала.

Если бы он так не мучил ее, Лиза давно бы сказала:

«Хорошо, пусть будет так, как ты хочешь. Любое твое желание для меня закон».

Но он, кажется, получал удовольствие, лишь унижая ее и всякий раз поступая против ее желания.

Смешно сказать, одного его кивка хватило для того, чтобы поднять ее настроение. В который раз она подумала, отчего Станислав не хочет быть счастливым?

В то, что он, по собственному признанию, был убийцей матери, ей не верилось.

Потанцевав танец с Юреком, она перешла к Михалу, потом ее перехватил Ольшевский, затем ее пригласил Теодор. Но все время она помнила, что Станислав нездоров, и каждый раз обращала к нему внимательный взгляд, отмечая для себя, что ему становится все хуже.

Наконец она не выдержала и сказала:

— Все, я прошу передышки! Мне хочется немного посидеть возле мужа.

Насчет раны Станислава, кроме Янковича, никто не знал, и Лиза чувствовала себя не вправе даже заикнуться своим партнерам о нездоровье мужа…

— Станислав, — она села рядом, — я тебя прошу, давай уедем отсюда.

— Тебе хочется в кроватку? — неприятно улыбнулся он. — Ты соскучилась по моим нежным ласкам?

— Я устала, — соврала Лиза. — Наверное, я еще не очень привыкла к вашему климату, потому что до сих пор ощущаю некоторую слабость…

— Хорошо. — Он тяжело поднялся и, увидев тревогу на ее лице, усмехнулся:

— Кажется, я ощущаю то же самое… Погоди немного, я поговорю еще с одним человеком, и мы поедем домой.

Лиза тоже поднялась и стала за колонной так, чтобы ее не было видно из зала. Она больше не хотела ни с кем танцевать. Конечно, колонна, она и есть колонна, это не стена, чтобы спрятаться надолго, но она надеялась, что мужчины хотя бы догадаются оставить ее в покое.

— Княгиня Поплавская! — окликнули ее.

К Лизе подошла, как она сразу поняла, Ева Шиманская. Она произнесла какую-то фразу по-польски, из которой Лиза кое-как разобрала, что женщина спрашивает, знает ли княгиня, кто она такая.

— Простите, я не говорю по-польски, — на французском ответила Лиза.

— Холера ясна! — прошипела Ева и опять произнесла что-то, из чего Лиза поняла, что ее ругают, а по-французски Шиманская говорит очень плохо. — ai… enfant… fille[35] Станислав!

Лиза поняла и растерянно спросила:

— Quel age a votre fille?[36].

Но Ева, кажется, не поняла, она сделала еще один шаг в направлении Лизы, и тут откуда-то появился белокурый молодой человек, который схватил ее за талию и оттащил от Лизы, что-то негромко выговаривая.

Почти тут же подошел и Теодор. Он взял Лизу под руку, чтобы увести прочь. Она безропотно подчинилась.

— Я хочу домой, Тьерри, — сказала она машинально и почувствовала, как он вздрогнул. И заговорил поспешно:

— Да-да, конечно, Станислав уже распорядился.

Карета готова!.. Я мог бы вас сопроводить…

— Нет, не надо, — отказалась Лиза. — Зачем же вам портить себе вечер? По сути, бал только начался.

— А вдруг у Станислава открылась рана? Нынче он как-то по-особому бледен.

— Думаю, я с этим справлюсь, — улыбнулась Лиза, чувствуя, что улыбка получилась жалкой. — Когда-то я пыталась изучать медицину. Надеюсь, что-нибудь вспомню.

— И все-таки я скажу кучеру, если Станиславу станет хуже, пусть завернет к нам в усадьбу. Моя мама — опытный лекарь, она вам поможет.

— Спасибо! — Лиза подала ему руку. — По-моему, больше всего сейчас Станислав нуждается в таких друзьях, как вы.

— Пустяки! — махнул рукой Теодор, и Лиза с удивлением заметила, как он покраснел. — Вы всегда можете рассчитывать на меня.

Вскоре к ним подошел Станислав. Теперь он держался так прямо, словно к его спине приставили подпорку.

— Тебе стало легче? — спросила Лиза.

— Друзья предложили мне испытанное мужское лекарство, — довольно ухмыльнулся он. — Кстати, мы выпили за тебя — они мой выбор одобрили.

— Так мы едем домой?

— Едем, дорогая, я понимаю твое нетерпение!..

Тедик, приезжай завтра, егерь говорил, что в моих угодьях обнаружил лису…

Лиза не видела, сколько выпил ее муж, но, наверное, от слабости он пьянел на глазах.

— Мне кажется, ты не совсем здоров, — осторожно высказался Теодор.

— Ерунда, до завтра все пройдет! — бодро произнес Станислав и повел Лизу к выходу, ступая излишне твердо, так, как ступают пьяные, когда пытаются скрыть свое опьянение.

15

Прошло два месяца после первого выезда князей Поплавских в свет. О красивой паре без устали говорил весь Краков. Откуда-то просочились сведения о том, что Станислав дрался на дуэли и потому на бале у Кромицких не смог станцевать с молодой женой ни одного танца. Правда, свет расходился во мнениях, с кем дрался Поплавский.

Лишь немногие — и они были ближе других к истине — говорили о молодом человеке, бывшем воздыхателе Елизаветы Николаевны, который делал ей предложение и получил отказ, но так и не смог с этим смириться. Он нарочно нашел повод, чтобы придраться к Станиславу и вызвать его…

Большинство же с этим не соглашались: кто в своем уме потащился бы в такую даль, чтобы вызвать на дуэль законного мужа, причем каждому известно, что Поплавский в поединках не новичок, а значит, петербуржец сильно рисковал, вызывая его…

Опять-таки большинством голосов пришли к мнению, что мужчины дрались за честь Евы Шиманской, а вовсе не княгини Поплавской.

Также многие сошлись во мнении, что Станислав женился на Елизавете вовсе не по любви, а по расчету — весть о том, что за княгиней дали огромное приданое, быстро распространилась в свете.

Почему вышла за Поплавского Лиза? Это, пожалуй, в домыслах было самым слабым местом. Если она из богатого древнего рода, почему ее отдали за Поплавского, хоть и знатного, но небогатого?

С Евой Шиманской все было ясно — она происходила из семьи шляхетской, но бедной. Так что богатому приданому Шиманские не могли ничего противопоставить, кроме своей непомерной гордости.

Ева Станислава любила, об этом все знали, а вот русская… Скорее всего у нее в прошлом было что-то, что не позволило ей составить хорошую партию в Петербурге. И возможно, женитьба Поплавского не что иное, как tour de force[37] — деньги в обмен на избавление от щекотливой ситуации. Но это судачили совсем уж злые языки.

Некоторые заявляли, что такое на княгиню вовсе не похоже, но над ними посмеивались, говорили, что русские женщины своим нарочито ангельским видом могут ввести в заблуждение кого угодно…

В общем, эти разговоры-пересуды ничем не отличались от тех, которые вели представители высшего света в любом мало-мальски крупном городе. Да и в мелком, пожалуй, тоже…

Сама же княгиня Поплавская была озабочена совсем другим. Ее надежды на то, что со временем их отношения со Станиславом наладятся, не оправдались. Он и не понимал, что муж и жена, семья — это совсем другая жизнь, и если человек женится, то кое с какими привычками ему приходится расставаться.

Ничего подобного Станислав делать не собирался.

В довершение ко всему он стал все чаще уезжать из замка, а в ответ на ее вопросы ссылаться на какие-то там дела.

Даже не имея опыта семейной жизни, Лиза догадывалась, что у Станислава есть другие женщины. От него время от времени пахло чужими духами, а главное, он вдруг охладел к ней как к женщине. Причем Лизе казалось, безо всякого повода с ее стороны. То не давал ей, что называется, ни отдыху, ни сроку, то вдруг оставил вовсе.

Наверное, все же Лиза своего мужа не очень любила, потому что его поведение задевало ее гордость, но не сердце. В глубине души она радовалась, что его нет с нею рядом и теперь можно не вздрагивать, не пугаться, не сжиматься в комок, едва заслышав шаги Станислава…

Поначалу она все же пыталась поговорить с ним, потом решила, что здесь, в далеком польском краю, она почему-то утратила привлекательность для мужчин…

Вернее, так она убеждала себя по утрам, рассматривая в зеркале свое отражение. А между тем зеркало говорило другое: Лиза расцвела. Она и раньше была хороша собой, но то ли здешний воздух, то ли самостоятельная жизнь, пусть не лучшим образом складывающаяся, наложили на ее облик налет романтичности, загадочности, что влекло к ней польских поклонников, как мотыльков на огонь.

К тому же один из ее воздыхателей, к Лизиной досаде, не оставлял ее равнодушной. Его никак нельзя было назвать недостойным ее чувств и внимания. Ко всему прочему, он был близким другом ее мужа.

Догадывался ли об этом Станислав, Лиза не знала, но приглашал он в свое поместье Теодора Янковича с пугающим постоянством. Нельзя сказать, чтобы и Лиза, и Теодор не сопротивлялись своему чувству.

Она старалась уйти и по возможности не присутствовать в комнате, где Станислав сидел со своим другом.

Он изыскивал причины, чтобы пореже бывать в замке Поплавских, но Станислав упорно не хотел принимать его отказов.

Лиза не удивилась бы, если бы кто-то сказал, что ее муж нарочно создает такие ситуации, чтобы оставить их наедине или посадить рядом с собою и заставлять друг за другом ухаживать. Под благовидным предлогом, конечно.

Например, он говорил Лизе:

— Дорогая, разве ты не видишь, что наш гость ничего не пьет. Может, из твоих прекрасных ручек он соизволит принять.

Или говорил Теодору:

— Тедик, у меня надежда только на тебя. Посмотри на мою жену: она целыми днями сидит дома и никуда не выходит. Она побледнела, похудела, а мне, как назло, некогда. Не мог бы ты, ради меня, погулять с Елизаветой Николаевной по лесу?

И дьявольски ухмылялся их смущению.

Как бы то ни было, но, когда Теодор смотрел на нее украдкой, стараясь не задерживать взгляда, у Лизы дрожали колени. Она видела, каких усилий стоит ему молчать о своих чувствах, и была благодарна ему за сдержанность.

За это время однажды они со Станиславом поссорились. Тогда, когда из России прибыл наконец Юзек. Он привез для Лизы два больших сундука с ее платьями, письмо от отца ей и еще один конверт — для Станислава.

Отец, как выяснилось, передал для Станислава наличными только половину ее приданого, а остальное положил на имя Лизы в краковский банк.

— Старый мошенник! — в сердцах воскликнул Станислав, бросая письмо. — Как он смеет писать мне в подобном тоне!

— Я прошу тебя не произносить в адрес отца бранных слов! — возмутилась Лиза. — Кем-кем, а мошенником он никогда не был. Да и в каком тоне может обращаться к тебе отец, дочь которого ты украл из-под венца, без его благословения?

— Пора об этом забыть! — небрежно процедил Станислав. — Всякий родитель должен думать лишь о благополучии своих детей. А он даже уверяет меня в том, что достанет из-под земли, если с тобой что-то случится! Разве он не понимает, что я могу выместить на тебе свое недовольство его поведением?

Нужно быть дальновиднее! Вместо того, чтобы открыть мне любящие отцовские объятия…

— Объятия? — Лиза подумала, что она ослышалась. — Разве ты просил у него моей руки? Разве он давал тебе свое согласие?

— Не давал. Но я в его согласии и не нуждался.

— Зато ты нуждаешься в его деньгах, — ехидно заметила Лиза.

— И в его деньгах я не нуждаюсь!

— Тогда что тебя возмущает?

— То, что он посмел делить между нами мою собственность. Ведь если ты принадлежишь мне, резонно предположить, что и твои деньги тоже принадлежат мне.

— Женщина, если она не рабыня, не может принадлежать своему мужу как вещь…

— Где это ты нахваталась таких прогрессивных взглядов? — покачал головой Станислав и насмешливо улыбнулся. — Если бы ты только знала историю замка Поплавских! Сколько женщин нашли здесь свою смерть! И я не помню, чтобы хоть один мужчина за это поплатился. Вот и получается, что если по закону ты и не вещь, то распорядиться тобою я могу как вещью! Помочь тебе умереть в расцвете лет.

— Так же, как и своей матери? — неосторожно вырвалось у нее; потом Лиза жалела о своих словах. Как говорится, кто меньше толкует, тот меньше тоскует.

Лучше бы ей не забывать народную мудрость.

Лицо Станислава исказилось. Он провел по нему рукой, словно хотел снять налипшее что-то, но оно не снималось. Когда Лиза посмотрела на мужа, она поразилась происшедшей с ним перемене: глаза его беспокойно шарили вокруг в поисках чего-то, лишь ему ведомого. Словно он никак не мог найти, за что бы зацепиться взглядом. Он смотрел на жену и не видел ее.

Облик Станислава был так странен и в то же время так жалок, что Лиза не выдержала. Себе она так и не смогла объяснить, кто или что толкнуло ее на такой поступок.

Она подошла к мужу и подняла вверх его безвольно поникшее лицо.

— Посмотри на меня! — приказала Лиза. — Успокойся, ничего не случилось, это сейчас пройдет. Расскажи мне, что тебя терзает, сынок! Расскажи своей мамочке.

Он доверчиво посмотрел на Лизу:

— Мама, ты увидела, как я мучил Агнешку. Я бил ее, а она кричала. Без звука, потому что у нее был закрыт рот, но это возбуждало меня еще больше… А потом закричала ты. Скажи, зачем ты кричала? Разве ты не могла просто стоять и смотреть? Ты меня испугала. Я побежал за тобой, а ты все кричала, а потом упала на кровать в своей комнате, и я сказал, если ты не перестанешь орать, я тебя убью… А ты замолчала.

И умерла. Зачем ты сделала это, мама? Назло мне, да?

Лизе в какой-то момент захотелось все бросить и бежать куда глаза глядят, так испугало ее то, что она услышала. Даже ее более чем скромных медицинских знаний хватило на то, чтобы понять: Станислав психически болен.

Возможно, он не был таким от рождения. Скорее всего, слишком часто он наблюдал поведение своего отца по отношению не только к слугам, но и к матери. Вначале это его пугало. Может, ребенок не спал ночами, плакал, но родителям было не до него, и в нем потихоньку угнездилась и стала развиваться болезнь…

Это открытие ее не так напугало бы, если бы накануне Лиза не узнала, что она беременна, и теперь ей было страшно от того, что ее сын — отчего-то она была уверена в том, что родится сын, — получит в наследство от отца его больную психику.

Что говорил отец Лизы насчет ее предназначения? Неужели оно в том, чтобы произвести на свет ребенка, заведомо обреченного? А если в том, чтобы каким-то образом прервать некую цепь безумия, обновить кровь рода Поплавских? Но не могло же Провидение предназначить Лизе единственно роль агнца на заклание, не дав ей возможности проявить себя как-то по-другому?

Да и за что ей это? Неужели в свои восемнадцать лет она успела так согрешить, чтобы расплачиваться столь страшным образом?

Что Лизе оставалось делать? Просто смириться с этим открытием она не могла, не в ее натуре было плыть по течению, но, увы, она могла так мало!

Княгиня стала ходить в библиотеку и усиленно читать те немногие медицинские книги о психических болезнях, какие ей удалось найти. Она, наверное, так и мучилась бы сомнениями, тщетно вопрошая у небес, что ей делать, если бы однажды с нею не заговорила Василиса:

— Что вас беспокоит, княгиня? Отчего вы стали худеть и бледнеть? Не из-за того же, что ваш супруг так усиленно притворяется ловеласом?

— Притворяется? — удивилась Лиза.

— Притворяется, — кивнула Василиса. — Он пытается вызвать вашу ревность. Это доставило бы ему удовольствие. Он наказывает себя за то, что невольно полюбил вас. А значит, как бы впал от вас в зависимость. Вы сделали его слабее, вместо того чтобы самой попасть под полное его влияние… Вы удивляетесь, что я об этом знаю? Я знаю и о многом другом.

Например, о том, какие книги стали вдруг вас интересовать. Надеетесь перевоспитать Станислава? Или ненароком боитесь заболеть сама? Некоторые врачи считают безумие заразным…

— Все гораздо хуже, — вздохнула Лиза. — У меня будет ребенок, и уже одно это бросает в холодный пот. Неужели он обречен на муки, какие терпит его отец? Никто ведь не слышал, чтобы безумие было семейным проклятием Поплавских?

Она с надеждой взглянула на Василису.

— Ребенок? — задумчиво проговорила та. — Вы правы, это все усложняет. А Станислав знает об этом?

— Пока нет. Все никак не удается спокойно с ним поговорить.

— Тогда мужайтесь. Никто не может знать, как он себя поведет: обрадуется или рассвирепеет.

Лизе стало зябко. Она невольно передернула плечами, а Василиса успокаивающе сказала:

— Раньше смерти тоже не стоит умирать. Как говорила когда-то моя матушка, бог не выдаст, — свинья не съест! Я человек малообразованный… да-да, не смейтесь, чем больше я пытаюсь самообразоваться, тем, кажется, меньше знаю… Так вот, даже при тех знаниях, какие я имею, о наследственном безумии стоит говорить, ежели оно проявляется в течение всей жизни, а не вдруг, когда человек преодолел все превратности опасного возраста… Словом, в преданиях рода Поплавских действительно ни о чем этаком не упоминается, этим я тоже интересовалась.

Старый князь, однако, в детстве упал с коня и сильно ударился головой. Станислав переболел мозговой горячкой, потому семена отцовского воспитания так хорошо взошли… Что-то я заговорила о семейных преданиях, корнях и наследственности… В общем, Елизавета Николаевна, погодите до срока убиваться.

Давайте посмотрим, что скажет князь по поводу ребенка.

Лиза все теснее сближалась с Василисой, в которой открыла не только душу добрую и преданную, но и старшую подругу, которая могла в трудную минуту помочь советом. И если княгиня прежде не могла решиться заговорить с нею о своих сомнениях, то теперь она обрела слушательницу и советчицу не только заинтересованную, но и знающую.

Однажды Василиса даже высказала желание быть будущему княжичу крестной матерью.

— Вот только пан Поплавский вряд ли согласится.

— Ничего, мы его уговорим! — уверенно сказала Лиза.

Как выяснилось, не только она нуждалась в подруге и собеседнице. Василиса тоже потянулась к молодой княгине, рассказывая ей предысторию событий, которые развивались в замке теперь.

— Вы не представляете, сколько книг по медицине я перечитала, когда забеременела Екатерина Гавриловна! Все те, что есть в библиотеке, выписаны мною. С ведома крестной, конечно, и втайне от ее мужа. Впрочем, он никогда не интересовался, что читает его жена, потому скрывать от него этот интерес было несложно… Я бы могла вас успокоить, что Станислав не родился таким, его таким сделал отец, но с некоторых пор я уже ни в чем не уверена…

Лизе на мгновение стало страшно, будто под сердцем она носила не ребенка, а некоего монстра, и она заплакала. Василиса, утешая, плакала вместе с ней.

— Можно было бы попробовать избавиться от ребенка… — неуверенно заговорила Василиса.

— Нет! — выкрикнула Лиза.

Теперь ей было жалко этого ни в чем не повинного малыша, которого расстроенная психика отца и легкомыслие матери — в том, что с нею случилось, Лиза винила и себя; не поверь она в свое время в некое предопределение, может, смогла бы противостоять этим событиям — обрекли на то, что его появление на свет уже считалось нежелательным.

Она успокоила себя тем, что впереди еще много времени и обязательно найдется выход.

Расстраивало Лизу и то, что вскоре ей придется отказаться от поездок верхом, которые она здесь полюбила. У себя под Петербургом, в поместье Отрада, случалось, она садилась на коня, проезжала по лугу или берегом вдоль реки, но никогда прежде это не доставляло ей такого удовольствия.

Она мчалась вскачь по пригоркам и перелескам, обмирая от восторга, или ехала шагом по узким тропинкам леса, отодвигая от лица ветки.

Однажды она ездила на верховую прогулку со Станиславом, и это было последнее событие, о котором Лиза вспоминала с удовольствием, потому что в тот раз супруг предстал перед нею таким, каким мог бы стать, не проделай над ним его отец страшный эксперимент — воспитание человека жестокого и бесчувственного, какой, по мнению старого князя, только и мог благоденствовать в насквозь прогнившем современном обществе.

Был теплый летний день. Весна выдалась на редкость солнечной, и потому уже в июне земля прогрелась настолько, что на ней можно было лежать без опасения простудиться и смотреть в синее небо, на плывущие белые облака…

Станислав предложил жене сбежать от охотников — его друзей, приехавших в замок поохотиться на лису, которую перед тем князь со своим другом Теодором Янковичем так и не смог добыть. Друзья рассказу посмеялись и месяц спустя нагрянули к Поплавским, чтобы, как они сообщили, найти упущенную друзьями лису.

Лиза, в бархатной зеленой амазонке и берете с пером, была чудо как хороша. Она скакала рядом с мужем, он время от времени посматривал на ее разгоряченное розовое личико и вдруг шепнул:

— Давай убежим?

Он кивнул на увлекшихся охотой друзей. После чего супруги Поплавские отъехали в сторону — подтянуть подпругу у лошади княгини, как объяснил Станислав.

— Езжайте, мы вас догоним! — крикнул он, и охота умчалась вдаль.

— Я покажу тебе одно красивейшее местечко в наших владениях, дорогу к которому знаем только мы с Казиком. Хочешь?

— Хочу! — ласково улыбнулась ему Лиза, и супруги свернули в лес, по которому пришлось ехать очень медленно — так узка и неприметна была тропа.

Станислав действительно привез Лизу в некое заветное местечко, которое называлось почему-то Змеиной пустошью.

Оно находилось на невысоком пригорке, с двух сторон который окружало болото, с третьей — высокая гора, с четвертой — тот самый лес.

Это была огромная поляна, поросшая густой мягкой травой, и Лизе отчаянно захотелось на этой траве полежать. На всякий случай она спросила:

— Здесь действительно водятся змеи?

— Нет здесь никаких змей, — засмеялся Станислав, — а почему она так называется, спроси у Казика, он как-то пытался мне об этом рассказать, а я, каюсь, его перебил.

Станислав спрыгнул с коня и ссадил с лошади Лизу, так на руках и неся ее по поляне.

— Давай немного полежим? — предложил он, и она по его взгляду, по хриплому голосу поняла, чего муж хочет, но в этот раз его желание не вызвало у нее ни страха, ни отвращения. Она ощутила, что и сама этого хочет.

Станислав расстелил на траве свой охотничий камзол и стал раздевать ее, но не рвал, как обычно, на ней одежду, не рычал, в глазах его светилась лишь бесконечная нежность. Как будто сам воздух Змеиной: пустоши успокаивал его, снимал колдовские чары, превращал злобного садиста в доброго, любящего мужчину.

Никогда до этого Лизе не было так хорошо. Мир плыл и качался перед нею так, что захватывало дух, и она с удивлением услышала, как кричит от восторга и повторяет его имя. И снова кричит:

— Я люблю тебя, Станислав!

А потом она лежала на его плече, смотрела вместе с ним на небо и была счастлива как никогда. Наверное, от того, что в это не верилось, или она почувствовала, как по его телу пробежала дрожь, но Лиза повернула голову, приблизила губы к его губам, и на ее глазах, словно в волшебном фонаре[38], кто-то невидимый сменил одну картинку на другую: ясные, чистые глаза Станислава будто подернулись пленкой, а затем полыхнули дьявольским огнем.

— Нет, — прошептала Лиза, — нет, только не это!

И она горько зарыдала.

Лиза отчего-то знала, что именно тогда, в солнечный день, на нежной и мягкой как шелк траве в ней зародилось и стало расти маленькое существо, появления которого на свет она теперь ждала и боялась.

А Станислав с того дня как с цепи сорвался. Он будто мстил себе, а заодно и Лизе за то, что ненароком показал свое подлинное лицо. Это была какая-то сказка наоборот. Если в сказках заколдованные принцы мечтали, чтобы прекрасная принцесса влюбилась в них и расколдовала своим поцелуем, то в этой сказке принц упорно не хотел менять шкуру чудовища на человеческий облик.

Причем для принцессы, роль которой как бы исполняла Лиза, с каждым разом становилось все опаснее пытаться страшное чудовище расколдовать. Оно не только не давалось в руки, но и в ответ на ее усилия старалось причинить вред той, которая подступалась к нему с самыми добрыми намерениями.

В конце концов жизнь на краю пропасти Лизе надоела. А теперь, когда она носила под сердцем сына, ей хотелось по возможности обезопасить его от отца, который мог нанести ребенку непоправимый вред, и не допустить в его судьбе повторения отцовской.

Василиса оказалась для Лизы добрым ангелом; если бы ее не было рядом, молодая княгиня совсем потеряла бы голову от отчаяния.

Правда, у Лизы теперь была еще одна подруга…

Нет, скорее, наставница, о которой она не могла сказать даже Василисе. Добрая женщина наверняка подумала бы, что для Лизы не прошло даром общение со Станиславом и у нее не все ладно с головой.

Иной раз в минуты отчаяния Лиза слышала голос. Голос молодой женщины из своего сна по имени Любава, которая жила давным-давно, когда Русь только приняла христианство. А если точнее, то приняли не все, и государи насаждали его среди своих подданных с помощью огня и меча.

Так, в один из дней, когда Лиза в очередной раз попыталась поговорить со Станиславом, он не очень вежливо отодвинул ее со своего пути, перехватив что-то на кухне, ускакал верхом и в этот день не вернулся.

Лиза тогда беспомощно упала в кресло, сжала голову руками и в отчаянии подумала: «Что же делать?

Что делать?»

«Уходить!» — ответила ей далекая Любава.

«Как — уходить? — не поверила Лиза. — Мы ведь со Станиславом в церкви венчаны. На всю жизнь!»

Она явственно услышала, как Любава неуважительно фыркнула.

«А как поступали наши предки, которые не знали Христа? Которые не были связаны заветами, а лишь слушали голос сердца… Впрочем, такое ты, пожалуй, не осмыслишь. Скажу только: ежели подле него останешься — погибнешь. И сына погубишь. Ничем ты ему не сможешь помочь. Станислав обречен. Он сам не хочет спасения, а ведь его насильно не дашь!»

Вскоре после этого Поплавские получили приглашение в усадьбу Янковичей на день рождения Теодора, которому исполнялось двадцать два года.

Не пойти Станислав не мог, потому что все еще считал Теодора своим лучшим другом. Раньше у Поплавского было больше друзей, так как прежде он не выказывал свои дурные наклонности на людях. Или почти не выказывал. Выход своим диким вспышкам он давал в пределах замка. Теперь же безумие охватывало его все крепче, и он стал под тем или иным предлогом набрасываться на друзей. Теодор — единственный, кто продолжал попытки хоть чем-то помочь ему.

Была тут еще одна причина, о которой Станислав не догадывался, а Теодор скрывал даже от самого себя: он полюбил Лизу. И хотя он старался видеть ее пореже, а на балах держался от нее подальше — ничего не помогало. Чем больше Теодор тратил усилий на избавление от преступного, как сам считал, чувства, тем больше в него погружался.

Но если Янкович пытался обмануть себя, то Лизу он обмануть не смог. Ей было приятно его обожание, и она с улыбкой наблюдала его ухаживания за юными девицами, но стоило ему оказаться рядом с нею, как его, точно магнитом, не просто влекло к ней, а тащило с неудержимой силой… Словом, Теодор был обречен.

Поклонников у Лизы было много. Ничуть не меньше, чем в Петербурге. Даже напротив, тот факт, что она была замужем за Поплавским, а следовательно, недоступна, привлекал к ней сердца мужчин. Она было попыталась поставить Теодора в общий ряд, но с удивлением поняла, что он из этого ряда выбивается.

То есть при полном составе поклонников, ежели отсутствовал Теодор, у нее портилось настроение.

Лиза поймала себя на том, что невольно ищет взглядом по залу его фигуру, и, как бы она себя ни уверяла, что его поклонение какой-то другой женщине ей безразлично, долгое пребывание Теодора подле одной и той же красавицы ее откровенно огорчало.

Лиза свой столь явный интерес к Теодору от других тщательно скрывала, а себя оправдывала тем, что она по природе человек нормальный, ей хочется обычных человеческих отношений, без надрыва и истерии. И что Янкович как раз подходит для таких отношений.

А еще она знала, что никогда в отношениях с ним не переступит черты и не забудет свой долг жены.

Что же делать, если судьба так распорядилась…

Но как бы то ни было, дальше тянуть не имело смысла, и однажды Лиза, выходя к завтраку, буквально поймала Станислава за полу сюртука. Вторую неделю он спал в своей комнате, забыв о том, что обещал никогда не оставлять ее одну. В общем, она остановила его и сказала:

— Постарайся выделить сегодня для меня немного своего драгоценного времени — мне необходимо с тобой серьезно поговорить.

— Меня ждут дела! — резко возразил он.

— Ну раз все, что касается нашей с тобой жизни, не стоит даже получаса, уложусь в полминуты.

— Начинай, — снисходительно кивнул Станислав, облокотясь о перила — они с Лизой стояли на площадке второго этажа у лестницы.

— Я беременна. У тебя скоро будет сын, а значит, ты станешь отцом. Спасибо, что выслушал. Счастливого пути!

Она стала спускаться по лестнице и, полуобернувшись, добавила:

— Не правда ли, понадобилось еще меньше времени, чем я просила.

Он на мгновение застыл, а потом бросился следом за нею.

— Я стану отцом? Ты говоришь это серьезно?

— Не понимаю твоего удивления. — Лиза продолжала спускаться, не сбавляя шага. — Разве ты не знаешь, что женщины иногда беременеют и у них рождаются дети?

— Перестань притворяться, будто это ничего не значащее событие! — закричал Станислав и уже посреди гостиной схватил жену за локоть и развернул лицом к себе:

— У меня будет сын?

— Не понимаю, в чем ты сомневаешься: в том, что у тебя будет сын, или в том, что этот сын — твой?

Лиза потом не могла понять, что заставило ее произнести эти роковые слова? Она хотела пошутить, но объект для шутки выбрала неудачно. Вернее, она пошутила так, как на ее месте пошутил бы Станислав: зло и не слишком остроумно. Или это выплеснулось наружу раздражение, владевшее ею уже много дней? Как бы то ни было, ей хотелось уязвить Станислава, и она своего добилась.

Этот опасный опыт еще раз убедил Лизу в том, что одержимость бесом проявляется в Поплавском безо всякой подготовки, моментально. Достаточно одного слова, одного прикосновения, чтобы в его глазах зажегся дьявольский огонь, от которого бросит в страх и более опытного и знающего человека, чем восемнадцатилетняя женщина.

Дальше, с точки зрения Лизы, начался ужас: Станислав схватил с подставки, на которой перекрещивались лезвиями два турецких кинжала, один из клинков и бросился к Лизе.

— Ты посмела? За моей спиной? Значит, это было не только кокетство, как ты пыталась меня в том уверить? Значит, то, что мне говорили, правда…

Она не стала рисковать и гадать, пустит он в ход кинжал или нет, а просто выставила навстречу ему ладонь и сказала:

— Стой!

Станислав замер. Все его члены странным образом перестали его слушаться, кинжал со стуком упал на пол, а он не мог пошевелиться, как ни старался.

Лиза и сама удивилась собственной силе: вот, оказывается, что она может!

Она не спеша обошла его, села в кресло и заговорила:

— Я не знаю, кто тебе сплетничает обо мне и что.

Я не хочу допытываться, что вмиг испортило наши и без того прохладные отношения. Но я хочу поставить тебя в известность, что ты никогда не сможешь впредь не только меня ударить, а и вообще поднять на меня руку.

Лиза не спеша села за стол, налила в кофе сливки и небрежно махнула рукой:

— А теперь иди. Ты, кажется, куда-то торопился?

Станислав осторожно оторвал одну ногу от пола, потом другую, шагнул. Посмотрел на свои руки, которые опять стали его слушаться, и вполголоса проговорил с долей презрения:

— Ведьма!

16

Он медленно вышел, по-прежнему осторожно ступая, словно боялся, что его тело опять ему откажет. Вскоре Лиза услышала топот копыт его коня, и тут же выражение некоторой бесшабашности исчезло с ее лица, уступая место досаде и разочарованию: не таким она представляла себе его отклик на свое сообщение. Как будто он вновь ее провел, повернулся стороной, еще хуже прежней, и опять у нее от бессилия опустились руки.

Ей казалось, что она день за днем бьется в стенку лбом, но, конечно же, не может ее пробить, а лишь набивает себе шишку за шишкой.

Как княгиня ни старалась выглядеть безразличной, словечко, которым стегнул ее Станислав, еще долго стояло у нее в ушах. Дело даже не в том, какой он смысл в него вложил, а каким тоном произнес.

Полдня она слонялась по замку, не в силах взяться за какое-нибудь дело, пока наконец Василиса не позвала ее в свою комнату, где напоила горячим чаем с травами, которые сама собирала.

И когда Лиза блаженно откинулась на спинку стула, чувствуя, как покидает ее тяжесть, из-за которой для нее померкли даже краски солнечного летнего дня, Василиса шутливо спросила:

— Ну как, Елизавета Николаевна, пришли ли вы в себя настолько, чтобы поведать своей экономке, что опять произошло между вами и князем, отчего он выехал из замка в самом дурном расположении духа?

— Я бы давно рассказала вам обо всем, Василиса Матвеевна, — с тяжелым вздохом проговорила Лиза, — но мой рассказ скорей напугает вас, чем развлечет…

— Не такая уж я охотница до веселья, — покачала головой Василиса, — а что может напугать меня после стольких лет жизни под одной крышей с князем Поплавским-старшим, трудно и придумать.

— Все совпадает, как нарочно! — Лиза сжала перед грудью руки, будто собралась молиться. — Если вы исследовали генеалогическое древо Поплавских с целью выявления безумцев, то мой род славился людьми, склонными ко всяческим фокусам, умению, другим недоступному, вроде ясновидения и ведовства, всему тому, что темные люди объявляли не иначе как колдовством…

— Это же очень интересно! Княгиня, прошу вас, не стесняйтесь и выкладывайте мне как на духу, что вас тревожит и какой из ваших фамильных трюков вы применили сегодня к Станиславу?

— Значит, вы догадались…

— Я догадалась, что вы показали мужу нечто, чего он не ожидал и чего испугался, и опять оказались выше его, встали над ним, а такого принимать он не хочет!

— Никакое это не колдовство! — возмутилась Лиза. — Просто… обычный магнетизм!

— Магнетизмом владеют, как я понимаю, далеко не простые люди, — заметила Василиса, — а очень в этой области способные, знающие, как свои способности правильно применять… И Станислав решил, что вы его заколдовали?

— Он прямо обозвал меня ведьмой, — пожаловалась Лиза. — Петруша Жемчужников… я хочу сказать, мой бывший жених тоже изредка пользовался этим словом, но выходило это у него не только не обидно, а как-то даже авантажно… И потом, получилось это у меня само собой. Я немного испугалась. И разозлилась…

— Договаривайте, раз начали: что вы с ним сделали?

— Я заставила его стоять на месте и не двигаться, когда он кинулся на меня с кинжалом…

— Только и всего? — подивилась Василиса. — Как в детской игре, приказали: «Замри!» — и он замер? Хотела бы я посмотреть в это время на князя. Не способного ни к каким дерзостям и своей невыносимой язвительности… Однако, если дело дошло до кинжала, Станислав становится опасен…

— Понимаете, Василиса Матвеевна, я никак не могу предугадать, как Станислав ответит на то или иное мое слово. Вроде все время слежу за своей речью, но он всегда старается меня раздражить, вывести из себя, и тогда получается… Что поделаешь, я тоже не ягненком уродилась… В общем, шутка, которую я себе позволила, была не слишком удачной, и Станислав разъярился. Я не знала, что делать, и в порыве отчаяния пригвоздила его к месту, как говорится…

— Неужели это все правда? — будто разговаривая сама с собой, заметила Василиса. — То, что я считала сказками: ясновидение, внушение, чтение мыслей…

— Нет, мысли читать я не умею, — призналась Лиза, — но иной раз просто чувствую, что человек хочет сделать.

— А папенька ваш умеет? — осторожно поинтересовалась экономка.

— Думаю, мысли он тоже не читает, но он может заставить человека говорить… Все как на духу, понимаете?

— Вряд ли это можно назвать колдовством.

— Я тоже так считаю. Папа знает, как это делать. но меня отчего-то никогда не учил. Говорит, боялся…

Вначале он заставляет человека смотреть на какую-то блестящую вещь, так что тот устает, внимание его рассеивается, и человек поневоле как бы для него раскрывается. Впадает в этакий полусон, в котором вопросы слышит и на них откровенно отвечает. И, знаете… однажды у меня тоже такое получилось. Нечаянно. Со Станиславом. Он признался мне, что убил свою мать…

— Что вы сказали?! — Василиса в ужасе вскочила. — Этого не может быть! Врач, который осматривал Екатерину Гавриловну, не нашел никаких следов насилия: ран, царапин, синяков. Единственное, что он заметил: такое впечатление, что княгиню чем-то напугали, от страха у нее случился разрыв сердца…

— Станислав так и сказал. Совершенно случайно княгиня увидела, как он издевается над прислугой…

— Наверное, над Агнешкой? Она долго болела, а через полгода после смерти крестной тоже умерла.

Представляю, что пережила Екатерина Гавриловна: случилось то, чего она так боялась…

Василиса осеклась на середине фразы.

— Княгиня, так же как и я, боялась, что сын у нее родится с задатками отца? — договорила за нее Лиза.

— Бедный мальчик! — прошептала Василиса. — В детстве он был как маленький ангелочек: такой ласковый, добрый, ко всем ластился. Конечно, крестная и подумать не могла, что такое случится. Я ведь ей не все рассказывала, боялась, что сердце у нее не выдержит, но, как видите, не уберегла…

— Вы жалеете княгиню, жалеете Станислава, — удивилась Лиза.

— Он достоин жалости, потому что несчастен не по своей вине. И обречен.

— Я уж было хотела попробовать… Внушить ему, что он ни в чем не виноват…

— Думаю, уже поздно, — покачала головой Василиса. — Может, я знаю не очень много, но что-то мне подсказывает, что Станиславу теперь ничем не поможешь, как ни страшно это звучит.

— Так же, наверное, обидно бывает врачам, когда они бессильны излечить болезнь, которая развивается на их глазах, — со вздохом сказала Лиза. — Но мы по-прежнему не знаем, как быть с малышом, который растет у меня под сердцем и так мал, что еще не может сам решать свою судьбу… Мне пришла в голову одна мысль: а что, если я умру?

— Что вы такое говорите, Елизавета Николаевна, — не на шутку испугалась Василиса. — Этим вы погубите сразу три души.

— Свою, неродившегося малыша, а чья душа третья?

— Моя, — тихо сказала Василиса. — Я привязалась к вам, маленькая княгиня, и, если вы уйдете, мне тоже станет незачем жить.

— А как же Игнац?

— Он и после моей смерти будет выращивать цветы. Разве что назовет какую-нибудь особенную орхидею моим именем…

Лиза в порыве благодарности обняла свою нечаянную подругу.

— Так получилось, что я невольно испытывала вас, — призналась она. — Я говорила совсем о другом — умереть для света. Поселиться в каком-нибудь маленьком домике вдали от людей, с вами и сыном.

Заняться всерьез медициной. Поучиться у вас собирать травы и потихоньку лечить тех, кто потерял уже надежду на излечение…

— Однако вы тщеславны, княгиня, — улыбнулась Василиса. — Излечивать безнадежных… Но отчего-то ваша задумка мне нравится. Вряд ли удастся ее осуществить, но отчего не помечтать… Кстати, если я не ошибаюсь, назавтра вы приглашены к Янковичам, а сами еще не разобрали сундуки, которые вам прислали из Санкт-Петербурга.

Лиза предложению Василисы обрадовалась — вряд ли что вернее отвлечет от мрачных мыслей, чем одно лицезрение ее привычных вещей.

Но когда она открыла один из сундуков, в который до сих пор не удосужилась даже заглянуть, то увидела наверху большую коробку — прежде такой в ее вещах не было. В коробке оказалось новое бархатное платье — одежду такого цвета Лиза еще никогда не носила — насыщенный цвет спелой вишни — и письмо подруги Людмилы Милорадович.

— Милочка, — растроганно пробормотала Лиза, целуя письмо, — ты вспомнила обо мне, недостойной, а я и не подумала написать тебе ни строчки!

Словно враз забыла и о нашей дружбе, и о мечтах, как мы выйдем замуж и станем ездить друг к другу с визитами, а наши мужья тоже будут дружны между собой… Не только тебе, папеньке и то написала под нажимом — Станислав за плечом стоял…

А в самом деле, почему она прекратила всяческое сношение со своей родиной? Наверное, оттого, что всегда была откровенна и честна с друзьями и близкими. Ей не хотелось писать им не правду, а правда была слишком неприглядна, чтобы выставлять ее на всеобщее обозрение.

Конечно, если бы Милочка была поблизости, она могла бы шептать ей на ушко такие странные, а на взгляд благонравной девицы — непристойные подробности ее отношений со Станиславом, но поверять подобное бумаге…

Писать же папеньке, как ей хорошо живется, она тоже не хотела, потому что он еще более других чуял фальшь в ее словах и сразу понял бы, как ей плохо, а то и примчался бы на выручку.

Нет, уж лучше промолчать, и пусть близкие считают тебя забывчивой и неблагодарной, чем жалеют и оплакивают погубленную судьбу.

«Посылаю тебе платье, сшитое по последней парижской моде, — писала Милочка. — Модистка слишком убавила его в талии, так что мне не надеть, а тебе в самый раз…»

Хитрая лисичка! Лиза всплакнула. Милочка о чем-то догадывается, хочет поддержать подругу и вот выдумала про какую-то глупую модистку. Талия, видите ли, у Лизы потоньше! От письма повеяло таким теплом, такой трогательной заботой, что Лизе пришлось прервать чтение, чтобы справиться со своим волнением.

«Сегодня из Польши вернулся Петр Жемчужников в сопровождении брата Алексея. Откуда-то все знают, что он дрался на дуэли с твоим мужем. Я ездила к нему с визитом, думала, смогу узнать что-то о тебе, но Петруша еще слишком слаб, хотя уже сидел. Да и лицом худ и бледен. А глаза грустные. Я декламировала ему Грибоедова Александра Сергеевича, мол, когда постранствуешь, воротишься домой, и дым отечества нам сладок и приятен, только тогда он все-таки улыбнулся…»

Лиза отложила письмо — оно оказалось неожиданно длинным — и решила примерить платье, чтобы потом читать весточку от подруги медленно, смакуя каждую строчку. Значит, Петруша поправляется.

Слава богу! Если у Лизы когда-нибудь родится дочка, она расскажет ей, что выходить замуж лучше за таких вот славных, добрых молодых людей, которых ежели не любишь теперь, то непременно полюбишь после… Она остановила сама себя: какая дочка, от кого?

Муж оставил ее, да она и сама не хочет продолжать с ним интимные отношения. А, как известно, в таком случае о детях не стоит и думать… Лизе опять захотелось заплакать, но она запретила себе это делать: на сегодня слез достаточно!

К вечеру Станислав вернулся в замок странно успокоенным. Когда Лиза осознала эту свою мысль, она вздохнула: ей кажется ненормальным спокойствие мужа!

Однако шутки шутками, а спокойствие князя, похоже, действительно было ненормальным. Он вошел, не постучав, в гардеробную, где она как раз примеряла присланное Милочкой платье. Оно удивительным образом преобразило Лизу: сделало чуть старше и величественней и бросало на лицо — или на душу — особый отсвет. Хотелось не втягивать голову в плечи, на чем она себя в последнее время ловила, а, наоборот, подняв подбородок, смотреть на других сверху вниз, даже если они выше на голову.

Станислав глянул на платье мельком, словно его одолевали мысли куда значительней, чем какое-то платье, да и сама Лиза. И смотрел при этом в глубь себя, но помнил при том, что воспитанным людям надобно поддерживать разговор с женщиной. Тем более с женой…

— Разбираешь вещи? — поинтересовался Станислав, усаживаясь в кресло, рядом с которым на банкетке она неосмотрительно оставила недочитанное письмо; муж тотчас протянул к нему руку. — Чей-то эпистолярный экзерсис. Пришел с сегодняшней почтой?

— Письмо адресовано мне, — сухо заметила Лиза.

— Разве между нами могут быть тайны, дорогая? — укоризненно заметил он.

— Могут! Например, для меня тайна, где ты провел прошлую ночь?

— Какие пустяки! Если бы ты меня спросила, я бы тебе сразу ответил: был в гостях у Евы Шиманской.

Представляешь, у бедняжки горе: ее дочь, которую она оставила в одном итальянском монастыре, умерла от холеры. Такая жалость! В тех краях как раз случилась эпидемия.

— Но разве она не была также и твоей дочерью?

— Ева говорила, что это так, — кивнул он. — Тебе, кстати, очень идет это платье. На его фоне твои глаза — как два изумруда… Обещай, что выполнишь мою просьбу.

— Но как я могу обещать заранее? — не согласилась Лиза. — А вдруг я не смогу ее выполнить?

— Ты слишком независима, урожденная Астахова.

Другая на твоем месте больше доверяла бы своему супругу… Не снимай платье, я сейчас приду!

Она стояла перед зеркалом, не зная, что и думать.

Письмо, как бы по рассеянности, Станислав положил в свой карман. Лиза может так и не узнать, о чем написала ей Милочка, ведь оно состояло из нескольких страниц. Мелькнула мысль: «Сейчас возьмет и уйдет куда-нибудь, а я буду стоять здесь, как памятник…» Но почти тут же она услышала шаги возвращающегося мужа.

Он протянул Лизе не что иное, как диадему — даже на первый взгляд такую дорогую, что Лиза не решалась протянуть к ней руку. Но и хороша она была несказанно. По тонкой вязи платинового узора были рассыпаны бриллианты, к центру диадемы все увеличивающиеся в размерах. В середине этого диковинного украшения светился рубин размером с лесной орех.

— Эта диадема стоит половины Кракова! — вырвалось у Лизы.

— Она — дорогая, — кивнул Станислав, опять усаживаясь в кресло. — Надень, я хочу посмотреть, к лицу ли она тебе?

Лиза послушно надела и повернулась к зеркалу.

Теперь, с диадемой, она и вовсе выглядела королевой.

— Мы пойдем на день рождения Теодора? — осторожно спросила она, встречая взгляд мужа в зеркале.

— Он ведь пригласил нас? Я уже купил подарок, — медленно проговорил Станислав. — Оставил его в гостиной. Пойдем к ужину, ты сможешь посмотреть… Однако диадема все же очень тебе к лицу.

Лиза мучительно подыскивала слова, чтобы обратиться к нему с очередной фразой, потому что он мог усмотреть в них что угодно: и непочтение, и намек, и обиду, а ей так не хотелось нарушать это хрупкое согласие.

— Станислав, — сказала она, — это письмо от моей петербургской подруги, я не успела его прочесть.

— Какое письмо? — вроде не понял он.

— То, что у тебя в кармане, — ответила Лиза, против воли опять теряя терпение.

— Но-но, — шутливо замахал он руками, — только, пожалуйста, без колдовства! Я даже прочту его тебе вслух. Твоя подруга пишет о вашем, о женском, это я пропущу, а вот интересно: «Объявился в Петербурге твой брат Николай. Приехал с женой. Не то с казашкой, не то с туркменкой. Говорят, дочь тамошнего хана, если я правильно разбираюсь в азиатских титулах… Отец твой, кажется, уезжает в Италию. Обещался написать тебе оттуда…» Уверяю тебя, Лиза, больше здесь нет ничего интересного…

Он опять спрятал письмо в карман и проговорил:

— Прошу тебя, иди к ужину в этом платье и в диадеме. Я буду чувствовать себя как на приеме в королевском дворце.

Он предложил ей руку, которую она приняла.

И теперь шла рядом с мужем, но чувствовала себя так, будто играла в спектакле и при этом совершенно не знала своей роли.

Стол им опять накрыл Казик. Станислав отослал его, и Лиза, вглядываясь в по-прежнему спокойное лицо Станислава, сказала:

— Мне бы хотелось поговорить с тобой.

— Непременно сейчас? — скривился он.

Лиза подумала, что ей стоит поторопиться, пока раздражение не разгорелось в нем, как костер от сухих дров.

— Ты стал избегать меня… Нет, нет, я не хочу просить тебя опять ко мне вернуться…

— Вот как? — Он как-то странно усмехнулся. — Ты больше не испытываешь потребности в моем обществе?

Она могла бы сказать, что ей был навязан союз, который она приняла… Кстати, а за что она его приняла? За любовь? Остренького ей захотелось, приключений, роковой страсти. С Жемчужниковым этого бы не было, там все выглядело слишком ясно и просто, благообразно, что ли… Значит, она получила то, что хотела. Даже с избытком.

— Ты ведь не любишь меня. Стас, не так ли? — Она сказала это утвердительно.

— Стас! — повторил он. — У тебя не нашлось для меня ни одного ласкового слова.

— Это потому, что ты в них не нуждался.

— Ласки хочется каждому человеку.

Странный между ними происходил разговор.

Оказывается, супружеская жизнь у Поплавских не задалась… из-за Лизы, оттого, что она неласковая, неуступчивая, нечуткая…

Ей представился клубок, в котором замотаны обрывки разных мыслей, высказываний, и из него Станислав дергает фразы для поддержания разговора, нисколько не заботясь об их связности и вообще соответствии действительности. И зря Лиза ищет какой-то смысл там, где его нет и не может быть. Равно как и причину такого его отношения к ней.

— А Ева Шиманская ласкова? — вдруг спросила она.

Станислав несколько смешался, но потом все тот же дьявольский огонек зажегся в его глазах — это означало, что он переставал говорить экивоками, переставал быть деликатным и собирался сделать ей больно.

— Ева чересчур ласкова. Мужчину она обмакивает в сосуд своих приторных нежностей, как муху в патоку, так что если он зазевается, то уже не сможет взлететь. С сахаром-то на крыльях! А значит, и покинуть ее не сможет.

— И ты зазевался, — сказала Лиза.

— Ну разве я похож на муху? — снисходительно улыбнулся он и налил ей в бокал вина.

— Я думала, ты сам скажешь мне это, — заговорила Лиза. — Подождала, но ты молчишь, потому я набралась смелости…

— А мне казалось, что тебе вовсе не нужно ее набираться. Ты и так смела, я бы сказал, не по-женски.

— Пусть будет так, — согласно кивнула Лиза. — Значит, ко всему прочему, тебя раздражает и моя смелость. Получается, у меня нет ни одного достоинства…

— Отчего же, у тебя неплохие корни. Если бы князь Николай Николаевич относился к обществу, в котором живет, с большим уважением…

— Давай не будем обсуждать моего отца, тем более что он не может защититься и защитить меня.

— Ничего, у тебя и самой это неплохо получается.

— Но ведь тебя и это раздражает?

— Раздражает. Женщина не должна быть сильнее мужчины. Ни в чем.

— Иными словами, наш с тобой брак неудачен…

— Я такого не говорил, — не согласился он.

— Разве так уж обязательно высказывать вслух то, что и так ясно нам обоим?

— Допустим. И у нас есть какой-то выход?

— Есть. Мы можем расстаться.

Глаза Станислава сузились, и в них полыхнула ярость. «Господи, — мысленно простонала Лиза, — у меня все холодеет внутри, будто я разговариваю не с мужем, а вошла в клетку к дикому зверю, который каждую минуту может на меня броситься!»

— Еще будучи в Петербурге, я слышал кое-что о твоей матери. Неужели ты пошла в нее?

— Не говори глупости, — отмахнулась она, отчего-то успокаиваясь: обычная ревность к предполагаемому сопернику — это хоть как-то объяснимо. — Обещай вначале выслушать меня, а потом уже делать какие-то выводы, — мягко попросила она.

Он тоже, посмотрев на ее лицо, успокоился:

— Ты права, я излишне возбужден. Обещаю выслушать тебя не перебивая.

— Помнишь ту Змеиную пустошь, на которую ты возил меня?

Голос у Лизы невольно дрогнул, а у Станислава затуманился взгляд.

— Помню, еще бы не помнить!

— Я хочу попросить, чтобы ты построил на этом месте дом для меня.

— Дом?! — Он недоверчиво посмотрел на нее, словно проверяя, не ослышался ли. — Тебе не хватает замка?

— Замок слишком велик для меня. Но ты обещал не перебивать.

— Прости, я ожидал услышать что угодно, но не такое… И кого ты собираешься принимать в этом доме?

— Никого. Я собираюсь удалиться туда, как женщины удаляются в монастырь. Ты бы только отпустил со мной Василису…

— Ты хоть представляешь себе, о чем просишь?

Хорошо, я выстрою дом, но как можно поселить тебя одну в глуши, пусть даже с Василисой? Двух беззащитных женщин!.. Знаю, знаю, ты надеешься на свои колдовские способности. Однако вспомни, скольких женщин, уличенных в ведьмачестве, сожгла на кострах в Средние века святая инквизиция! Они ничего не могли ей противопоставить…

— Я вовсе не надеюсь, как ты подумал, на колдовство. Ты же сам говорил, что путь к этому месту, кроме тебя, никто н? знает. Значит, жить там было бы вполне безопасно. Но это не все. Можно разыграть мою смерть…

— Что?! — Он опять не верил своим ушам.

— Например, объявить свету, что я умерла… при родах. Тогда ты, походив какое-то время вдовцом, сможешь опять жениться. На той же Еве.

— Клянусь, за всю жизнь я не слышал ничего более абсурдного! Вы великая выдумщица, ваше сиятельство! Надо же такое придумать — разыграть смерть! Обмануть святую церковь? Ты хочешь сделать меня двоеженцем?

— Ну, однажды мы ее уже обманули, — пожала плечами Лиза. — Что мешает нам это сделать во второй раз?

Станислав молчал, а она поспешно добавила:

— Я отдам тебе деньги, которые отец положил на мое имя в Кракове. Мне понадобится лишь малость…

— Я вижу, ты все уже продумала, — холодно сказал он. — Но я не услышал от тебя главного: ты собираешься умереть до рождения сына или после?

Она побледнела, поняв суть его вопроса.

— Неужели ты хочешь отнять у меня ребенка?

— А зачем он нужен мертвой? — презрительно поинтересовался он и, наблюдая за ее смятением, довольно захохотал.

17

Но на день рождения к Теодору они все-таки поехали. Примерно за час до того, как им нужно было выезжать, Станислав заглянул в комнату к Лизе, где она читала очередной учебник по психиатрии, и делано удивился:

— Как, ты все еще не готова? Бедный Теодор, он так надеялся, что мы приедем. Несколько раз повторил, что у него сегодня будут только самые близкие.

Может, ты не хочешь ехать? Тогда я скажу, что тебе нездоровится…

— Через полчаса я буду готова.

Она дернула за сонетку, и почти тут же в дверь постучала Марыля.

— Принеси две кремовые розы и позови Василису, — распорядилась княгиня. — Да побыстрее, я тороплюсь.

Горничная исчезла, а Лиза любовно посмотрела на бальные туфельки, которые стояли на самом видном месте. Их к платью тоже озаботилась прислать Милочка, как и бархатный ридикюль того же цвета.

Когда она спустилась в гостиную, Станислав сидел в кресле и курил сигару. Она так редко видела его курящим, что даже задержалась на ступеньке, вглядываясь в выражение его лица. Как всегда, новый или мало свойственный ему штрих в поведении мужа ее настораживал, и Лиза тут же невольно начинала гадать: к добру это или к худу?

— Если не возражаешь, дорогая, — проговорил он добродушным тоном любящего мужа, — мы поедем к Янковичам в нашей рабочей карете. Я распорядился застелить сиденье медвежьей шкурой, так что неудобств ты не будешь ощущать.

Она могла бы напомнить ему, что он давно обещал отремонтировать парадную карету, но промолчала. Кто знает, как Станислав ответит на ее замечание. Лизе не хотелось омрачать свое предчувствие праздника — не так уж много их было у нее в последнее время.

Она потому ждала от супруга неприятностей, что сегодня впервые отказала ему в супружеской близости. Почти месяц они спали раздельно, и Станислав не делал никаких попыток проникнуть в их спальню, которую сам же покинул безо всяких объяснений.

Лиза была настроена очень воинственно. Она дала себе слово использовать все средства, чтобы не допустить его на ложе.

Но Станислав даже развеселился. Посмотрел на нее с интересом и только уточнил:

— Уж не вздумала ли ты, женушка, воевать со мной?

— Вздумала! — дерзко ответила Лиза. — Ты хочешь доказать мне, что я твоя вещь, а я не хочу с этим соглашаться.

— Ты, несомненно, самая оригинальная супруга из всех прочих. И самое главное, не даешь мне скучать. Я не возражаю, воюй, до сих пор мало кому из женщин доставалась победа.

Теперь же, усаживаясь с нею вместе в карету, он проговорил:

— Думаю, что твою просьбу насчет Змеиной пустоши я смогу выполнить.

— Спасибо, Станислав! — Она с горячностью схватила его за руку.

— Все-таки странно это. — Он вырвал у нее свою руку и покачал головой. — Вряд ли сыщется еще один похожий случай, чтобы человек так горячо благодарил за согласие на ссылку. Может, ты честно расскажешь, что задумала на самом деле? Не хотелось бы мне чувствовать себя одураченным. Я даже сообщу тебе еще кое-что, хотя до срока говорить не хотел: сегодня я нанял двух рабочих, которые начали заготовку камня для будущего дома. Ну, смелее, к чему тебе отдельный дом, да еще в такой глуши?

Лиза помедлила, но у него был такой проникновенный голос, такой участливый, что на миг она потеряла бдительность.

— Я хотела оградить своего сына…

— От моего влияния, — злорадно докончил он. — И ты хочешь, чтобы я своими руками помогал тебе в этом?

Лиза испугалась: ну почему у нее никогда не хватает хитрости и обычной женской дипломатии, чтобы не попадать в такие примитивные ловушки?!

Он снисходительно улыбнулся ее растерянности:

— Слабоваты вы, ваше сиятельство, для серьезных сражений… Странно, но мне даже захотелось тебе помочь. Ты только одним способом сможешь отделаться от меня.

— Каким? — спросила она упавшим голосом.

— Отдав сына мне, — сказал он, притягивая к себе Лизу и усаживая к себе на колени.

— Нет! — в отчаянии сказала Лиза, пытаясь его оттолкнуть. — Нет!

— Да, — сказал он, — да!

И развязал ленточки ее меховой накидки, чтобы зарыться лицом в ее душистое декольте.

— Ты помнешь мне платье!

— Я буду аккуратен.

Он и вправду так аккуратно заворачивал ей юбки, будто собирался укладывать в саквояж.

— Ты растреплешь мне прическу! — в отчаянии крикнула она.

— Только если ты станешь биться головой о сиденье.

Он освободил ее груди от платья.

— Я знаю, что ты — страстная женщина, но постарайся держать себя в руках.

Когда карета Поплавских подъехала к поместью Янковичей, слуга проворно сбежал по ступенькам, чтобы помочь господам выйти. Вдвоем с Казиком, который сегодня был за кучера и вообще считался слугой князя за все про все, они споро вынули их сиятельств из кареты и проводили до двери парадного, где встречать их высыпало все семейство Янкович.

Моложавые и жизнерадостные родители Теодора, его младшая сестра, воспитанница и, конечно, сам именинник. Лиза вручила матери Теодора корзинку с лучшими цветами княжеской оранжереи — Игнац срезал их перед самым отъездом господ, а Станислав вручил подарок другу.

Подарок сугубо мужской — пара искусно выполненных дуэльных пистолетов.

— Ох, боюсь я таких подарков, Стан, — пожурила Лизиного мужа мать именинника. — Воинственность у мужчин в крови, они не любят, чтобы оружие лежало без дела!

— Пустяки, матушка Жозефа, — стал успокаивать ее Станислав, — это же антиквариат. Восемнадцатый век. Когда ваш Тьерри женится, эти пистолеты станут первыми в его коллекции оружия. Женатому человеку будет не до войны, это я по себе знаю…

Он посмотрел на Лизу и заговорщицки ей подмигнул. Она с тоской подумала, что у ее мужа так много личин, что добраться до истинной удается немногим.

— .. И я думаю, она вся будет лежать, как вы говорите, без дела. Лишь радовать глаз старого воина!

— Ладно, проказник, ты всегда выкрутишься! А что это твоя супруга бледна? Не захворала ли?

Теодор как раз в это время целовал руку Лизы, но при словах матери встрепенулся и заглянул молодой женщине в лицо.

Лиза улыбнулась его беспокойству:

— Пустяки, меня всего лишь слегка укачало.

Краем глаза она видела, как Станислав что-то шепнул матери Теодора, кивнув на Лизу. Та сразу разулыбалась: мол, тогда все ясно. Подозвала одну из служанок:

— Доротка, отведи ее сиятельство в дамскую комнату. Помоги поправить прическу, слегка попудриться. В общем, ты знаешь, что делать.

А когда Лиза проходила мимо нее, тихонько шепнула:

— Вам нужно нанести на щеки немного румян, и никто ничего не заметит. Поздравляю, я очень за вас рада.

Лиза поняла, что Станислав рассказал о ее беременности. «Боже мой, — подумала Лиза. — Во всех домах Станислава принимают с распростертыми объятиями, все считают его милейшим человеком, и никто не понимает его сути. Разве может быть так, что он раскрывается передо мной только самой плохой своей стороной?»

Она пошла за прислугой и действительно увидела, что ее лицо, обычно такое розовощекое, вмиг будто растеряло все свои краски, так что пришлось последовать совету хозяйки дома и воспользоваться румянами, которые прежде были ей не нужны.

«Можно подумать, супруг пьет из меня кровь!» — с усмешкой подумала она.

Лиза сначала не хотела надевать диадему — их ожидал не пышный прием, а скромное семейное торжество, но в последний момент передумала. Станислав так упорно пытался приземлить Лизу и в глазах других, и в ее собственных, что она решила быть по-королевски величественной.

Когда она вышла к собравшимся, все дружно ахнули. Горничная Янковичей оказалась сообразительной, поняла Лизу с полуслова, но посоветовала розы из прически и с корсажа убрать — пусть останется только диадема и, как бы в комплект к ней — скромное бриллиантовое ожерелье.

Теодор предложил ей руку и подвел к мужу, кажется, не в силах оторвать от Лизы глаз.

— Желание именинника — закон? — спросил он нарочито строго.

— Закон, как ни крути! — согласился Станислав.

— Тогда я объявляю: княгиня Елизавета Николаевна сегодня весь вечер сидит подле меня и каждый второй танец танцует только со мной! Надеюсь, никто не станет это оспаривать.

— т Никто не смеет, ваше величество! — шутливо склонился перед ним Станислав, и Лиза с удивлением увидела, что он может искренне и весело дурачиться. — Где еще найти такого доброго короля, чтобы один из каждых двух танцев первой дамы он отдавал своим придворным!

— Вы не обиделись, Елизавета Николаевна? — обеспокоенно поинтересовался у нее Теодор.

— Помилуйте, на что же мне обижаться! — улыбнулась Лиза. — Можно сказать, вы провозгласили меня королевой бала. Разве это не честь?

— Жаль, что сегодня у нас немного гостей! — с жаром проговорил Янкович. — Мне хотелось бы объявить вас королевой на весь белый свет… Но, к сожалению, я вынужден молчать. Нет, мне не жаль, что сегодня в гостях у нас только самые близкие люди, ведь я могу не отвлекаться на посторонних, на ненужную суету и празднословие.

— Меня пугает ваша серьезность, — сказала Лиза.

Она сидела за столом, где было всего двенадцать человек, и слышала, как мать Теодора жаловалась ее мужу:

— Где это видано — свой день рождения не отметить как следует. Я предложила Тьерри пригласить большой оркестр, украсить танцзал. Слава Деве Марии, у нас достаточно комнат, чтобы принять гостей, но он уперся и ни в какую: только мы, родные, и Поплавские!

Справа от Лизы за столом сидел Янкович-старший, которого жена звала Ежи, а дети, соответственно, папа Ежи. Лиза прежде не встречала человека столь добродушного и располагающего к себе с первой минуты общения.

Природа вылепила его черты особенно не отшлифовывая, словно ей недосуг было с ними возиться. На первый взгляд они были грубоваты и незатейливы, но огонь, который вложил в его душу господь, по-особому освещал это примечательное лицо.

Так же, как и сын, он был высок и широкоплеч.

Подбородок его сильно утяжелял лицо, а рыжие кустистые брови походили на жесткую траву равнины, из-под зарослей которой на вас глядят умные, приветливые глаза.

Что-то в повадках Ежи напоминало Валериана Жемчужникова, но, очевидно, Янковичу недоставало предприимчивости и деловой хватки. Хотя его семья не слишком бедствовала, но и не процветала.

Возможно, будь на месте жены-француженки Дарья Голикова, она заставила бы мужа трудиться с большей отдачей. Выходцы из обедневших семей боятся вернуться в нищету.

А Жозефина Янкович считала, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на погоню за деньгами, когда можно и так наслаждаться каждым ее мгновением…

Сейчас Ежи обратился к Лизе, как бы втайне от сына.

— Уж не поухаживать ли мне за вами, княгиня?

В последнее время мой наследник стал таким задумчивым и рассеянным. Мы с матерью думаем, уж не влюбился ли он?

— Папа! — укоризненно воскликнул Теодор и покраснел. — Зачем ты конфузишь меня перед Елизаветой Николаевной?

А Лиза подумала, как в Теодоре много мальчишеского, он так легко краснеет. Но и сама несколько смутилась. Ей бы хотелось вообще не касаться отношений именинника к прекрасному полу, потому что она имела все основания полагать, что знает даму, в которую он влюблен…

Ежи довольно засмеялся, тряхнув рыжей с сединой гривой, и обернулся к соседке справа — хорошенькой Катажине, которую Янковичи взяли в дом после смерти ее родителей и воспитывали как свою дочь.

— Мне нужно сегодня поговорить с вами, Елизавета Николаевна, — шепнул ей Теодор. — За столом у нас это вряд ли получится, потому что мой папа очень любит провозглашать тосты и всегда следит, чтобы гости на них откликались.

— Хорошо, — кивнула Лиза.

— Вы рождены, чтобы царствовать, — сказал ей именинник уже нормальным голосом и пояснил для Станислава:

— Я пригласил твою жену. Стас, в оранжерею, где у нас расцвела изумительная Rafflesia[39].

Елизавета Николаевна согласилась со мной прогуляться. Вы видели ее кивок? Так может ответить только королева!

Теодор шутил, глаза его сияли, и даже Лизе передалось возбуждение Янковича. Что он хочет ей сказать? В любом случае не то, что Лиза не хотела бы услышать. Она была уверена, что не давала Теодору никакого повода говорить с нею о своих чувствах, и пообещала себе поставить его на место, если молодой человек забудется.

Все дело чуть было не испортил папа Ежи. Он повернулся к сыну и удивленно произнес:

— Мой мальчик, неужели тебя заинтересовало цветоводство? Наверное, ваше сиятельство, вы благотворно влияете на Тедди. Прежде он даже слушать не хотел о том, чтобы помочь мне в разведении цветов. А ведь я — единственный поляк, которому удалось культивировать раффлезию, и, пожалуй, будет лучше, если я сопровожу вас, княгиня, потому что Тедди не сможет рассказать вам столько интересного о цветах, сколько могу поведать я…

Ситуация уже стала Лизу забавлять. Она сделала вид, что увлечена содержимым своей тарелки, но тем не менее смогла перехватить умоляющий взгляд Теодора, который он послал Катажине. Та немедленно поспешила на помощь названому брату.

— Как, папа Ежи! — капризно надула губки она. — Разве вы не обещали сегодня быть моим рыцарем?

— Конечно, я с удовольствием, но…

— Мы сделаем так, — предложила сообразительная девушка. — Тьерри покажет княгине раффлезию, а вы потом расскажете, что у нее там с плодоножками и плодоручками…

— Над людьми увлеченными так легко смеяться! — грустно заметил Янкович-старший. Но он тут же расплылся в улыбке, принимая горячую благодарность Катажины.

— Вы — самый добрый папа на свете!

Лиза услышала, как Теодор украдкой облегченно вздохнул.

Поскольку тема цветов была самой безопасной, Лиза тоже стала ее развивать:

— Вы могли бы наведаться к нам, пан Янкович!

Как раз сейчас наш Игнац выращивает какую-то особую орхидею. Можно подумать, у него там родильня, потому что он только и говорит о каких-то детках…

— Умоляю, княгиня, — сделала плаксивое лицо Жозефина, — не продолжайте разговора на эту тему!

Тогда Ежи никто не остановит.

— О чем же мне в таком случае говорить? — нарочито озаботилась Лиза.

— О лошадях! — ехидно подсказал Янкович. — Ежели у вас рожает какая-нибудь кобыла, Жозефа готова выслушивать подробности хоть всю ночь.

— Вот, Панове, внимайте и сочувствуйте! Это мне за то, что я позволила себе перевести разговор с цветов на что-то другое!.. А между прочим, именно сегодня родился наш первенец…

— Прости, дорогая! — покаянно поднял вверх руки Ежи и поднялся из-за стола. — Жозефина права: этот день был самым счастливым в нашей жизни! Сынок! — Он обратил к Теодору растроганное лицо. — Больше всех благ на свете я желаю тебе, чтобы ты встретил такую женщину, как твоя драгоценная матушка…

Теодор оказался прав — его отец был неистощим на тосты и пожелания. Он искусно вовлекал в застольное общение всех гостей, затягивал их в водоворот своих речей и дотошно следил, чтобы никто из них не остался в стороне…

Лиза было подумала, что сегодня им с Теодором никак не удастся поговорить, но, видимо, сын хорошо знал своего отца и умел от него ускользать.

Примерно через час Лиза и Теодор оказались в оранжерее, совсем непохожей на ту, которая была в замке Поплавских. Если Василиса с помощью Игнаца смогла организовать дело так, что оранжерея приносила хозяйству доход, то в своей оранжерее Янкович-старший занимался лишь цветоводческой наукой.

Лиза понимала его желание пойти сюда вместо Теодора — уж ему-то нашлось бы о чем ей рассказать.

— Честно говоря, кроме раффлезии, я здесь не знаю толком ни одного растения, а уж по-латыни тем более. Просто о ней я постоянно слышал, с самого детства, так что это название произнесу даже во сне — Он заглянул Лизе в глаза. Она смутилась и, словно невзначай, освободила свою руку из его руки, но в этот момент лицо Теодора стало таким несчастным, что Лиза невольно улыбнулась. Но тут же нахмурилась: нельзя ей расслабляться — это будет походить на кокетство, а она приготовилась не давать пощады ни себе, ни ему.

По дорожке, выложенной какой-то узорчатой каменной плиткой, молодые люди пришли к уголку оранжереи, заросшему нежно-зеленым кустарником, среди которого Лиза заметила качели, прицепленные за кольца, вбитые в потолок.

Лиза в какой-то миг почувствовала себя маленькой девочкой, увидевшей место, о котором мечтала.

Она чуть было не захлопала в ладоши, но лишь обратила к Теодору просительные глаза:

— Давайте покачаемся на этих сказочных качелях!

Он замялся, потому что не хотел разговаривать серьезно, качаясь на качелях, но и не посмел отказать владычице своего сердца. Помог Лизе сесть на плетенную из крепких прутьев лавочку-полукорзину и сел рядом, раскачивая качели и увлекаясь этим занятием.

— Елизавета Николаевна, — все же сказал он, когда Лиза вскрикнула от испуга — качели поднялись высоко! — вы не хотите со мной разговаривать?

— Но я же пошла с вами.

Лиза сделала вид, что не понимает его претензий, хотя прилагала все усилия к тому, чтобы их разговор не принял интимного характера, — Теодор был прав, она разговора уже не хотела, потому что его боялась. К счастью, он не понимал, что движет ею и что она сама едва сдерживается, чтобы не признаться ему в своих преступных, как она считала, чувствах.

Но Теодор был по натуре упрям, так что Лизе пришлось его выслушать.

— Вы знаете, кто такой Тадеуш Костюшко? — спросил он, и Лиза откровенно удивилась, потому что ждала любого вопроса, но никак не такого.

— Это польский национальный герой, — неуверенно сказала она.

— Герой, — кивнул Теодор. — И мой кумир. Отец хотел назвать меня Тадеушем в честь него, когда я родился, но мама запротестовала и назвала меня Теодором. Похоже, да не так!

— Но вы ведь не этим расстроены? — пошутила Лиза.

— Не этим. Я расстроен тем, что в скором времени мне придется покинуть Польшу, а значит, и расстаться с вами, Елизавета Николаевна. Не видеть вас долгие дни, месяцы, а может, и годы — эта мысль для меня непереносима!

Его сообщение тоже застало Лизу врасплох, она чуть было не сказала нечто, о чем, возможно, впоследствии жалела бы, но что прямо-таки рвалось с ее языка, но в этот момент ей показалось, что среди зарослей какой-то тропической растительности мелькнула чья-то тень.

— У вас здесь никто хищный неводится? — спросила она, поеживаясь, ибо с этих пор стала будто чувствовать на себе чей-то пристальный взгляд.

Теодор рассмеялся:

— Успокойтесь, ваше сиятельство, это все-таки оранжерея, а не зоопарк или заповедник.

Он успокаивающе положил свою руку на ее.

— Что вас так напугало? Вы даже задрожали. Поверьте, я не дам вас в обиду никакому хищнику!

Они помолчали, и было видно, что Теодор будто собирается с силами.

— Как бы я хотел, чтобы вы были кем угодно: англичанкой, итальянкой, но не русской!

Это признание так ошеломило Лизу, что она даже не смогла произнести рвавшегося с языка вопроса:

«Почему?»

— Мы — польские патриоты — не любим русских.

Ваши правители во все времена пытались поработить поляков, а если не удавалось, не останавливались перед тем, чтобы тысячами нас уничтожать!

Разве лишился бы Краков своего звания вольного города, если бы не русский царь?! А образование? Ваш царь закрыл Варшавский университет, так что теперь польская молодежь может получить высшее образование в России только на специальном отделении для поляков… В знак протеста я никогда не учил русский язык, хотя в наших польских школах он был обязателен. И университет я заканчивал во Франции. Французы смогли добиться для себя свободы, а у поляков было слишком много врагов. Я говорю об этом вам, потому что мои близкие меня не поддерживают…

— Тогда я не понимаю, — обиделась Лиза, — зачем вы позвали меня сюда? Свое недовольство вы могли бы выразить намного проще: не приглашать меня к себе в день рождения. Приехал бы один Станислав — кстати, как он и собирался — и сообщил бы, что его жена почувствовала недомогание и потому осталась дома!

Она сошла с качелей и ступила на дорожку.

— Погодите, княгиня, ваше сиятельство! — Ошеломленный ее отповедью, Теодор не сразу сообразил, что она собралась уходить. — Простите меня, я дурак!

— Кстати, русский царь — это еще не все русские.

Вы вспоминаете польское восстание, а русские вспоминают восстание декабристов 1825 года… Наверное, я не очень сильна в истории, но у меня никогда и мысли не возникало о том, чтобы, например, ненавидеть французов, — а ведь в Отечественную войну французские войска под предводительством Наполеона разорили пол-России… Вы — мальчишка, Теодор, и я более на вас не обижаюсь. И могу сказать, что, несмотря ни на что, я продолжаю учить польский язык!

— Еще раз простите меня, Елизавета Николаевна, я заслужил самого сурового наказания. Наедине с любим… я хотел сказать, что наедине с такой красивой женщиной, как вы, глупо говорить о политике и национальной розни… Я тоже стал изучать русский язык… после того, как встретился с вами. Станиславу повезло…

— Станиславу очень повезло!

Оба собеседника вздрогнули и поспешно обернулись, точно их застали за чем-то неприличным.

Поплавский стоял позади них на дорожке, и глаза его метали молнии. Лиза подумала, что шорох, который она услышала, ей не показался, как и мелькнувшая тень. Прокравшийся в оранжерею ее супруг хотел застать беседующих за чем-то непотребным и потому так накрутил себя, что обычный разговор стал казаться ему неприличным.

— Я давно понял, Тедик, — он зло сузил глаза, — что ты начал охоту в чужих угодьях.

— Станислав, я ничем не оскорбил княгиню и никаких вольностей себе не позволял! — запротестовал Теодор, но при этом не отодвинулся от близко стоящей Лизы и не проявил никакой суеты, чему княгиня в душе порадовалась. Своим поведением Янкович давал понять, что он намерен при случае защитить ее, если Станислав позволит себе выпад в ее сторону.

— Еще бы! — презрительно хмыкнул он. — Тебя слушали благосклонно. Не для выслушивания ли таких излияний, ваше сиятельство, вы требуете у меня отдельного дома…

— Станислав! — предостерегающе проговорила Лиза. — Наш уговор должен оставаться в тайне…

Но, как в последнее время часто бывало, Поплавский уже ее не слушал, целиком уйдя в созерцание мысленных картин, которые сам же и рисовал.

Теодор, как видно, таким своего товарища не знал и потому тревожно переводил взгляд со Станислава на Лизу, решая для себя, можно ли оставлять его в таком состоянии наедине с женой.

— Вы так и не успели рассказать мне, Теодор, куда вы собираетесь уезжать? — сказала Янковичу Лиза, как будто Станислава рядом и не было.

Но ответил на ее вопрос именно он:

— Пан Янкович вместе с горсткой таких же безумцев решил бросить вызов законному правительству.

Он ведь не только русских не любит, но и австрийцев. Тайное общество имени Тадеуша Костюшко вознамерилось вернуть Кракову былую свободу!

— Не понимаю, почему ты над этим издеваешься! — вступилась за Теодора Лиза.

— Уж не хочешь ли ты идти вместе со своим любовником на баррикады? — грубо проговорил Станислав, хватая ее за руку. — Представляю, как ты со своим животом станешь ползать по окопам и подносить патроны!

Он захохотал, а Теодор изменился в лице и схватил его за грудь.

— Замолчи, слышишь, или я за себя не ручаюсь!

— Вызовешь меня на дуэль? — продолжал хохотать Станислав. — Это было бы оригинально! Любовник вызывает мужа на дуэль за оскорбление предмета его любви.

— Погодите, Теодор, — мягко отводя его руки от мужа, сказала Лиза, — не ссорьтесь. Станислав не понимает, что говорит. Завтра он будет об этом жалеть.

Оставьте нас…

— Но, Елизавета Николаевна, он же явно не в себе.

— Не волнуйтесь, мне ничего не грозит. Идите к гостям. Через несколько минут мы к вам присоединимся.

Теодор отпустил того, которого всегда считал своим другом и кто в одну минуту едва не стал злейшим врагом.

— Враги! Давно ли друг от друга их жажда крови отвела…[40] — грустно продекламировала Лиза и посмотрела на мужа. — Зачем ты это сделал? Ведь ты прекрасно понимаешь, что мы с Теодором никакие не любовники…

— Но он на тебя так смотрел!

— Можно, конечно, вызвать друга на дуэль за один взгляд, но разве ты этого хотел?.. Давай-ка поедем домой. Достаточно мы испортили настроение имениннику — небось ты и забыл, что сегодня у твоего друга праздник?

— Он мне больше не друг!

— Он не друг, я не жена… Тебе так не терпится остаться одному? Так самое лучшее для этого — уйти в монастырь, в какую-нибудь пустошь, а вместо этого ты расчищаешь пустошь вокруг себя!

18

На дворе стоял сентябрь. По ночам уже северный ветер нет-нет да и прорывался через острые пики гор на плато, где стоял замок Поплавских. Тогда по утрам травы серебрились инеем, и обитатели замка укутывались потеплее, судачили, что быть нынче холодной зиме и потому надо запасти побольше дров, но, как назло, захромала рабочая лошадь, а рысака его сиятельство, конечно, не даст, придется в лесу заготовить дрова впрок, а потом перевезти их по первопутку, когда с лошадью все наладится…

Лиза сидела в кресле у камина и через отворенную дверь слышала, как в коридоре разговаривали между собой Юзеф, Казик и один из лесничих, который поджидал князя — обещали, что тот должен скоро приехать.

Живот у Лизы заметно вырос, так что уже не прятался за свободными платьями. Вместе с Василисой княгиня решила, что рожать ей придется в начале зимы и хорошо бы к этому времени дом успели закончить. Станислав утром сказал жене, что едет поглядеть на строительство.

План дома еще в июне Лиза обговорила с наемным рабочим из Кракова, который был и каменщиком, и плотником, а когда он осведомился у княгини, какой она хотела бы видеть внутреннюю отделку, она попросила:

— Пожалуйста, побольше дерева!

На этот предмет у них даже вышел спор со Станиславом, который отдавал предпочтение камню во всех видах.

— Не забывай, ты — княгиня, а не бедная шляхтинка.

— Иными словами, ты предлагаешь вместо тепла и уюта удовлетворяться мыслями о своем княжеском величии? Прости, но я хочу иметь именно такой дом, в котором могла бы забыть о том, что я княгиня, — сказала Лиза, чем глубоко уязвила его светлость князя. — Вряд ли мне придется принимать в нем кого-нибудь из аристократического общества!

Вчера ребенок впервые толкнулся у нее в животе, и Лиза целый день ходила улыбаясь, пока приехавший откуда-то Станислав — он опять не ночевал дома — не поинтересовался причиной ее веселости.

— Сегодня сын впервые поздоровался со мной.

— Интересно, как же это произошло? — ревниво поинтересовался он.

— Он — Данилушка — постучался! — разулыбалась Лиза. — Своей крохотной ножкой!

— Данилушка? — Потянувшийся было к ней Станислав тут же зло отпрянул. — Я назову его Станислав Сигизмунд!

— Хорошо. Пусть он будет Данила Станислав Сигизмунд, — величаво кивнула Лиза.

Прежде чем Станислав успел возразить, она выплыла из гостиной, где супруги беседовали, в комнату для прислуги, в которой теперь жила приглашенная Василисой белошвейка. Она шила пеленки для будущего малыша.

С некоторых пор Лиза перестала выезжать в свет, но Станислав исправно посещал все званые вечера, на которые приглашали чету Поплавских.

Если у княгини еще и теплилась надежда, что с приближением родов супруг станет больше бывать дома — как-никак, она носила в своем чреве наследника рода! — то с каждым днем она таяла.

К сожалению, Лиза не могла что-либо изменить в своей жизни. Радовало бедную женщину лишь одно: строительство ее домика на Змеиной пустоши подходило к концу, и оставалось только надеяться, что Станислав не передумает и не заставит ее остаться в замке. Тогда жизнь Лизы и вовсе станет походить на заключение.

Все реже случались дни, когда у князя оказывалось хорошее настроение, но все же в один из таких дней Казик, зная своего господина лучше других, сумел выбрать нужную минуту и испросил у князя разрешение на брак с Марылей. Тем более что ее живот — срок ее родин определили на два месяца раньше ее светлости — уже давно возопил о необходимости прикрыть грех венчанием.

Станислав так расщедрился, что дал за Марылей приданое, после чего растроганный Казимир поклялся хранить князю верность до гробовой доски.

Конечно, он и так не слишком волен был в своих поступках, но Поплавский растрогался.

Лиза более ничему не удивлялась: ни перепадам настроения супруга, ни его вспышкам ревности или нежности. Отчего-то вдруг ей стало неинтересно пытаться пробудить в Станиславе какие-то добрые чувства. Она ждала только одного: возможности скрыться с его глаз. И пусть похоронить себя в глуши, но уже одно грядущее освобождение от злой воли мужа, одно предвкушение этого наполняло Лизу блаженством.

А еще в глубине души она расстраивалась от того, что в их замке перестал появляться Теодор Янкович.

Она часто думала о его семье, добродушной и веселой, о теплых отношениях между его родителями и плакала от обиды: какая злая сила лишила ее настоящего и будущего семейного счастья?!

Справиться о Теодоре ей было не у кого. То есть заговорить с мужем о его друге она бы не осмелилась и так бы и жила в неведении, если бы Василиса в одну из своих поездок в Краков не завезла Янковичам очередную цветочную корзину — с орхидеями — и не привезла в подарок Лизе какой-то необычайный тропический цветок. Папа Ежи, как известно, разводил лишь растения уникальные, до рядовых цветов вроде роз и тюльпанов он не опускался!

Новости, привезенные экономкой, были печальными. Теодор и вправду уехал из дома сразу после своих именин, а куда — никто не знал. Он недаром пытался рассказать об этом Лизе и, наверное, рассказал бы, если бы им не помешал Станислав.

Лиза недоумевала: он так ревностно оберегал ее от других мужчин, чтобы тут же оставить ради других женщин. Совсем в духе пьесы Лопе де Вега «Собака на сене».

А Василиса рассказывала о Теодоре следующее:

— Отец с матерью не знают, что и думать, а прислуга шепчется, что арестовали молодого Янковича австрийские власти как члена польского общества «Молодых патриотов имени Тадеуша Костюшко».

Члены этого общества пытались поднять в Кракове восстание, требовали вернуть городу статус вольного города…

— Если бы это было правдой, — подумав, заметила Лиза, — власти, наверное, сообщили бы его родным.

— А прислуга считает, что молодые патриоты использовали при аресте чужие имена, чтобы их родственники не пострадали.

Лизе дозволялось лишь молча страдать от того, что она ничем не может помочь Теодору. Будь она свободной — и, конечно, не в тягости! — она бы непременно поехала в Краков, занялась розысками Теодора и обязательно добилась бы успеха. Ей было странно, что Жозефина Янкович так не считает, а, по словам Василисы, лишь сидит в своем поместье да льет слезы по пропавшему сыну…

Даже приятные известия Станислав приносил так, будто хотел непременно сбить Лизу с толку или обрушить на ее бедную голову, как некий груз. Тянул до последнего и в один из дней конца сентября, когда супруги впервые за много дней завтракали вместе, вдруг сказал, что если сегодня он не будет занят, то, пожалуй, повезет ее на Змеиную пустошь, чтобы она посмотрела выстроенный дом.

При этом он не преминул ее задеть:

— Ты захотела построить дом в таком месте! Одно название чего стоит! Чтобы не испугаться, поистине надо знаться с нечистой силой.

Лиза была научена горьким опытом — еще месяц назад супруг говорил ей о том, что строительство дома завершено и он повезет ее туда, но так и не собрался. То ли он забыл о своем обещании, то ли хотел, чтобы она опять его попросила. Но поскольку Лиза решила ни о чем мужу не напоминать, то и теперь не особенно ждала, что поездка состоится, однако Станислава мог понять лишь сам Станислав. После обеда он приехал и коротко бросил:

— Я жду тебя в карете.

Она успела лишь на всякий случай прихватить с собой теплый платок.

Еще раз будущей переселенке пришлось убедиться в том, что дорогу к ее месту уединения постороннему отыскать будет нелегко. Нынче можно было найти ее по колее, которую проложили телеги с камнем и прочими строительными материалами. Но с наступлением осенних дождей и снегов все следы исчезнут…

Наверное, Станислав думал о том же, потому что спросил жену:

— Признайся, ты не передумала?

— А ты? — спросила она.

— Разве я тебе предложил это глупое отшельничество? — не поняв ее вопроса, удивился он.

— Я спрашиваю тебя о другом: ты не передумал делать себя, а заодно и меня несчастным? Не хочешь ли ты попробовать стать счастливым мужем и отцом?

Станислав, до того придвинувшийся к Лизе почти вплотную, при ее словах отодвинулся и небрежно закинул ногу на ногу.

— Каждый должен нести свой крест, — сухо сказал он, — бог рассудил так, что я недостоин счастья.

— Бог? — изумилась она. — Да разве не ты сам делаешь все для того, чтобы испортить себе жизнь?! Ладно, ты приговорил к этому кресту себя. Но я в чем провинилась?

— Ты происходишь из рода, который служил и служит дьяволу. Прежде чем решиться похитить тебя из-под венца, я разузнал о тебе все, что можно: своим колдовством ты свела в могилу двоих мужчин, которые добивались твоей руки. Причем двое — это те, о ком знают все. Жертвы юной Лизы. А сколько загубленных душ на совести твоего папочки? Ты не знаешь, что, отправляя Юзека в Петербург, я написал князю Астахову письмо, в котором просил его сиятельство никогда не переступать границ моего владения. Я перехватывал все письма его к тебе, а также твои к нему, кроме того, единственного, с просьбой прислать твой гардероб и деньги…

— Боже мой, — прошептала Лиза, — неужели это мне не снится?

— Напрасно ты обращаешься к владыке нашему, — усмехнулся он. — Князь Тьмы — вот кто твой отец.

— А как же ты сам не побоялся жениться на мне?

Лиза решила попробовать зайти с другой стороны. Она все еще не могла поверить в то, что Станислав говорит серьезно.

— Я выбрал для себя такое искупление. Не побоялся предстать перед своим братом предателем и негодяем — он так до смерти и не узнает, что я спас его бессмертную душу.

— Поэтому ты чуть не убил его на дуэли?

— Я не собирался убивать Петра, а нарочно ранил его, чтобы он подольше приходил в себя, а придя, и думать забыл о тебе.

— Бедный Петруша! — огорченно проговорила Лиза.

— Теперь уже не бедный. Он выздоровел и скоро, думаю, женится на хорошей девушке…

— Я не совсем поняла: ты женился на мне для того, чтобы спасти Жемчужникова?

— И для этого тоже.

— Тоже? Есть еще причина?

— Есть. Сделать невыносимой твою жизнь. Я знал, что, женившись на хорошей, чистой девушке, я не смогу дать ей счастья. Это было бы еще одним грехом в моей многогрешной жизни. В то время как, женившись на тебе, я лишь сделал доброе дело. Я стал твоим инквизитором. Вместо обычного костра я медленно прожариваю тебя на костре ненависти. Ну и каковы твои ощущения, милая ведьма?

Лиза посмотрела в глаза Станислава, надеясь уловить в них тень насмешки, шутки, розыгрыша, но прочла лишь непоколебимую убежденность.

— А как объяснить твое отношение к Еве?

— Еву с тобой не сравнить, моя дорогая женушка!

Она всего лишь одержима бесом сладострастия.

В Италии и Франции такие женщины становились куртизанками. В Польше они прикидываются добродетельными девицами, и сами отцы-шляхтичи, чтобы скрыть дочерний грех, отвозят их в монастыри, где они могут рожать байстрюков вдали от людских глаз. А потом эти матери, которые бросают своих детей и никогда больше о них не вспоминают, как ни в чем не бывало появляются в свете и во всеуслышание заявляют, что они лечили на водах свои мигрени…

— Но в чем, скажи, ради бога, виновата я? — со слезами вскричала Лиза и услышала спокойный ответ:

— Возможно, лишь в том, что ты происходишь из рода, проклятого Отцом Небесным за свою связь с дьяволом!

Лиза вздохнула:

— Но скажи откровенно, раз уж все равно мы скоро расстанемся с тобой навеки, неужели я так и осталась тебе безразлична?

— Тот, кто подходит к дьявольскому огню слишком близко, не может не обжечься, — сказал Станислав.

Лиза поняла, что она попусту тратит время, пытаясь лбом прошибить стену. Не стоит и говорить, что все его выдумки насчет колдовства и ведьмачества не что иное, как выдумки, предрассудки, людское невежество. Она могла бы рассказать много примеров из прочитанных ею книг, когда еще в тринадцатом веке святой Фома Аквинский при большом стечении народа поднялся над землей.

Лизина гувернантка мисс Джулия рассказывала, что своими глазами видела в лондонском музее документ полуторавековой давности, в котором рассказывалось, как на глазах трех свидетелей некоего доктора Моора утащили эльфы…

Лиза прекратила свой мысленный монолог — мало ли о чем она могла бы рассказать человеку, который бы захотел ее слушать. Одно время она нарочно изучала всевозможные загадочные случаи, которые происходили с людьми, и о людях, обладавших необычными способностями. Многие из таинственных явлений наука не могла объяснить. Пока. Но приписывать все необычное козням дьявола может лишь человек невежественный. Прежде она никак не могла отнести мужа к таким людям. Тем неожиданнее было для Лизы его откровение. Подумать только, в девятнадцатом веке современный человек мыслит как средневековый обыватель!

Станислав ничего не хотел знать.

К счастью, карета остановилась, и он подал Лизе руку, помогая выйти.

То, что представилось взору Лизы, заставило ее позабыть о ее размышлениях, ибо перед нею была осуществленная мечта. Хотя они со Станиславом обговорили, каким должен быть дом, и муж, пригласив ее в библиотеку, показал им собственноручно составленный чертеж, она до конца так и не верила, что в последний момент супруг не передумает и не сделает нечто противоположное, только чтобы ее позлить.

Теперь, подойдя поближе, она увидела и то, из-за чего затянулось строительство, — небольшую, прилепившуюся с южной стороны дома оранжерею.

— Ты выстроил оранжерею? — на всякий случай спросила Лиза.

И такая в глазах ее загорелась радость, что Станислав невольно задержал взгляд на ее светящемся от счастья лице — как все же бывают обольстительны ведьмы!

— Выстроил, — небрежно кивнул Станислав. — Для своей оранжереи я выписал из Варшавы настоящего ученого садовника. Игнац будет жить здесь.

С тобой и с Василисой. Он — самоучка, его место как раз в таком медвежьем углу, как Змеиная пустошь.

— Когда я смогу переехать? — нетерпеливо спросила Лиза.

— Я думал, что родить ты захочешь в замке. Я привезу акушерку из Кракова…

— Ждать еще целых два месяца? Я тебя умоляю, Станислав, отпусти меня сюда. При родах мне поможет Василиса.

— Что? Подвергать жизнь моего сына опасности — ведь она не акушерка! Как это поможет?

Глянув в глаза мужа, Лиза увидела, как в его глазах опять появляется гнев и вместо мыслей в них начинает бушевать одно лишь пламя.

Все, что произошло потом, Лиза проделала так, будто кто-то это делал за нее, пользуясь ее телом, как своим. Она взяла руку Станислава в свою и нежно погладила ее, не отводя при этом взгляда от его глаз.

Она явственно увидела, как одна эмоция — удивление — медленно гасит другую — гнев.

Не отрывая взгляда, Лиза проговорила:

— Не беспокойся, все будет хорошо.

И увидела, как медленно, после напряжения, обмякают плечи мужа и весь он подается ей навстречу, жадно внимая ее словам.

— Ты знаешь ко мне дорогу. Когда настанет время, я пришлю Игнаца, и ты сможешь сделать все так, как считаешь нужным. Я полностью подчиняюсь твоей воле. Все будет, как ты захочешь.

Он сразу успокоился и даже пожурил ее:

— Ты же знаешь, Лиза, как я не люблю твоего противоречия. Покоряйся, и ты получишь гораздо больше. Разве не в России говорят: ласковый теленок двух маток сосет!

— Давай посмотрим, как выглядит дом изнутри, — смиренно попросила Лиза.

Если ему так хочется ее покорности, она согласна попритворяться еще немного, чтобы наконец обрести желанный покой.

— В доме твоем почти нет мебели, плотники только вчера все здесь закончили. А завтра мы все завезем…

— Ты разрешишь мне за этим проследить? — робко спросила она, но поторопилась, прервала его в середине фразы, которую Станислав произносил.

Он так нравился себе в роли великодушного повелителя!

— Слуги и без тебя сделают все как надо, — сухо проговорил он.

Обратно они ехали молча. Лиза чувствовала себя как выжатая губка. С каждым разом общение со Станиславом становилось для нее все затруднительней.

Не потому, что не понимала его. Скорее, наоборот, оттого, что слишком хорошо понимала: ее супруг душевно болен, и подлаживаться под него, угождать, лебезить ей невмоготу. Она будто изо дня в день насилует свою волю.

Что ж, Василиса — уж ей-то разрешат следить за меблировкой домика опальной княгини — сделает все как надо. Так Лиза подумала про себя и тяжело вздохнула. Она отвлеклась на свои мысли и не сразу заметила, что супруг вглядывается в выражение ее лица. Наблюдает за течением ее мыслей или старается увидеть что-то, одному ему ведомое…

— Что ты пытаешься прочесть на моем лице? — не выдержав, поинтересовалась она.

— Хочу понять, что в нем так притягивает мужчин?

— И ты решил, что ничем, кроме колдовских чар, я привлечь не могу?

— Ты знаешь, что Теодор в тебя влюбился? — спросил Станислав вроде невпопад.

— Он тебе сам об этом сказал? — ответила Лиза вопросом на вопрос.

— Имеющий глаза да увидит, — криво усмехнулся Станислав.

— Он чем-то обидел тебя? Ты подозреваешь его в нечистых намерениях?

На чело Станислава опять набежало темное облако. Его настроение так часто менялось, что Лиза не успевала к нему приспособиться.

— Мы с Теодором всегда были друзьями. Однажды он спас мне жизнь, и я понял, что тоже должен его спасти…

Лиза похолодела от нехорошего предчувствия:

— От чего ты захотел спасти своего друга?

— От тебя!

— Но разве я не сама предложила тебе удалиться от света? Иначе для чего мне жить в Змеиной пустоши?

— Думаю, он нашел бы тебя и там.

— Нашел бы? — эхом повторила она. — А теперь ему это не удастся?

— Из австрийской тюрьмы не очень-то убежишь!

— Из тюрьмы? Ты хочешь сказать, что Теодор в тюрьме?

— Как мятежник и бунтарь, замышляющий свергнуть законное правительство…

Если бы Лиза не сидела в карете, она бы, наверное, упала. Ее ум отказывался понимать логику Станислава.

— И давно ты знаешь об этом?

— С самого начала, — довольно кивнул он. — Ведь я сам этому способствовал.

— Засадил друга в тюрьму, чтобы таким образом он смог избегнуть влияния твоей ведьмы-жены?

— Ты все правильно поняла.

— Надолго?

— До тех пор, пока мы тебя официально не похороним. Тогда я помогу ему доказать законным властям свою лояльность. Ты же не захочешь причинить вред невинному человеку и каким-то образом сообщить ему, что ты жива?

— Я сделаю так, как обещала тебе.

— Какое-то время он пострадает — Тедди романтик, он будет с упоением оплакивать твою смерть, носить на могилу розы… Но потом разум возьмет верх над его чувствами, и он женится на хорошей девушке-католичке.

— Наверное, ты чувствуешь себя господом богом, если осмеливаешься решать за него судьбы других людей.

— Я думаю, у бога и так слишком много работы.

Если я могу ему помочь, почему бы этого не сделать?

Больше Лиза не задавала мужу никаких вопросов.

Только мимоходом подумала: хорошо еще, что он не вошел в образ средневекового инквизитора и не стал сжигать ее на костре. Впрочем, при этом она мысленно сплюнула через левое плечо: от таких одержимых людей, как Станислав, можно ждать чего угодно.

Выйдя из кареты во дворе замка, Лиза почувствовала, что в их отсутствие что-то случилось. Она увидела Василису, спешащую куда-то с ворохом белого полотна, которое использовали вместо бинтов для перевязок. Один из кухонных работников подскочил к Казимиру — тот вел под уздцы лошадей, перед тем выпряженных из кареты, — и что-то ему зашептал.

Казик отдал вожжи слуге, а сам бросился к домику, в котором он теперь открыто проживал с Марылей. Лиза поспешила следом за ним. И только Станислав вошел в замок, ни на кого не обращая внимания.

— Что случилось, Казик? — Она догнала слугу у дверей его домика.

— Мне сказали, что Марыля помирает. Она не может разродиться. Ребенок вроде повернулся, не понимаю я в этом ничего!

Он глухо кашлянул, чтобы скрыть прозвучавшие в голосе слезы.

— Где она — в доме?

Казик кивнул. Лиза отстранила его и взялась за ручку двери.

— Подожди здесь. Если понадобится, я тебя позову.

Возле кричавшей без перерыва Марыли суетилась Василиса, но, похоже, ее усилия не приносили успеха.

— Что случилось? — спросила ее Лиза.

— Ох, ваше сиятельство, — расстроенная Василиса, кажется, восприняла ее как досадную помеху, — ребенок во чреве развернулся, и я не знаю, как ей помочь. Будь поблизости доктор, он мог бы сделать кесарево сечение, а что могу я?

— Вы уверены, что без операции не обойтись?

— А вы знаете другой выход? — уже с раздражением отозвалась экономка.

Лиза читала, что умелые акушеры могут разворачивать плод во чреве, но она сама даже не представляла, как это сделать. Тем не менее она подошла к Марыле и склонилась над нею. Та испытывала адские муки, и Лиза положила руку ей на лоб:

— Все будет хорошо, милая, мы тебе поможем.

Марыля замолчала, с недоумением прислушиваясь к тому, как ее больше не терзает раздирающая боль.

— Он умер! — неожиданно закричала она. — Мой ребенок умер!

— Не умер он, не придумывай, — строго сказала Лиза и вдруг увидела совершенно отчетливо, как лежит во чреве ребенок.

Она протянула руки к животу Марыли и провела по нему, как бы показывая малышу, как ему нужно расположиться.

— Ты заблудилась, маленькая, — сказала она, ибо это была девочка, — эдак ты никогда не найдешь дорогу на свет божий.

Можно подумать, ребенок ее послушался, потому что внутриутробный плод развернулся, как и положено, головкой вниз, и тут же у Марыли начались роды.

Через несколько минут Василиса уже держала в руках новорожденную девочку.

— Пуповину сможете отрезать? — спросила ее Лиза.

— Смогу, конечно, смогу!

Экономка недоверчиво взглянула на Лизу:

— Оказывается, вы — волшебница, ваше сиятельство.

— Поздравляю тебя, Марыля!

Лиза пожала руку своей горничной, которая смотрела на нее с немым обожанием.

— Извините, я вас оставлю. Что-то у меня кружится голова, — пробормотала Лиза и вышла из домика.

Казимир кинулся к княгине с надеждой во взгляде, но внутренне приготовился услышать от нее страшную весть — из дома больше не доносилось ни звука.

— Поздравляю, Казик, у тебя родилась дочь, — тихо сказала ему Лиза и покачнулась.

Слуга едва успел ее подхватить.

— Значит, они живы? — радостно воскликнул он и тут же устыдился, ведь ее сиятельство недомогает.

Пока Казимир нес Лизу к замку, она потеряла сознание и уже не слышала крика Станислава:

— Она умерла?!

И его страшные рыдания.

И успокаивающий голос камердинера:

— Не переживайте вы так, ваше сиятельство!

Княгиня упала в обморок. У женщин это бывает.

19

Лиза проснулась от того, что кто-то у ее кровати бормотал по-польски молитву.

— Пресвятая Богородица! — горячо просил этот кто-то, в ком она не сразу признала Марылю. — Сохрани и помилуй, верни здоровье ее сиятельству княгине, ангелу божьему на земле…

— Это ты, Марылечка, перестаралась: какой же я ангел? Обычная женщина, как и все…

Марыля подняла голову, а молилась она стоя на коленях, и лицо ее просияло.

— Ее сиятельство очнулись! — закричала горничная. Но бросилась не к Лизе, а прочь из комнаты, продолжая кричать:

— Ее сиятельство очнулись!

«Наверное, в замке что-то случилось, — подумала Лиза, — если на мое пробуждение прислуга так бурно отзывается!»

Но через несколько мгновений в комнату вбежала Василиса и тоже закричала:

— Елизавета Николаевна! Вы пришли в себя, слава богу!

Следом бочком протиснулся Казик. Тот тоже кланялся и что-то благодарственное бурчал себе под нос.

«Уж не выбрали ли меня польской королевой, пока я спала?» — мысленно посмеялась Лиза.

Последним пришел Станислав, и всех остальных из спальни словно ветром сдуло.

— Может быть, ты расскажешь мне, что случилось?

Лиза сделала попытку подняться с кровати, но супруг уложил ее обратно.

— Лежи, врач запретил тебе вставать!

— Почему мне нельзя вставать? — удивилась она. — У нас в замке эпидемия?

— У нас в замке ты заболела, — сказал он.

— Но я ничего такого не чувствую! — запротестовала Лиза. — У меня ничего не болит. Голова не кружится. Я просто крепко спала…

— Трое суток! — уточнил Станислав. Он осторожно прилег рядом и обнял ее, уткнувшись лицом в ее волосы. — Господи, я чуть с ума не сошел от страха.

— Ты меня удивляешь. — Лиза отстранилась и села в кровати. — Я не привыкла к твоим нежностям, так что не стоит и начинать! Другой бы на твоем месте обрадовался.

— Чему? — не понял он.

— Теперь пойдут слухи, что жена у тебя оказалась болезненной, станут тебя жалеть, а когда я умру… — Она заметила, как испуганно скривилось его лицо, и покачала головой: любвеобильный Станислав пугал ее еще больше, чем грубый и даже ненавидящий. — Как бы умру — ты ведь не забыл о нашем договоре?

Моя болезнь оказалась кстати, не так ли?

Он поднялся с кровати все еще в некоторой растерянности:

— Я не думал, что ты так враждебно встретишь мои признания.

— У нас в России говорят: не плюй в колодец, пригодится воды напиться… Можно и по-другому: снявши голову, по волосам не плачут. Пришли-ка лучше ко мне Василису, пусть поможет одеться. И скажи на кухне, чтоб накрыли обед за три дня!

Это она так пошутила. Станислав не стал с нею спорить, вышел из комнаты, и почти тут же вошла Василиса.

— Я думала, Елизавета Николаевна, меня уже ничем удивить нельзя, — проговорила она без оханий и причитаний, подавая Лизе бархатное платье, в котором та ездила на бал к Янковичам.

По нему сразу было видно, как вырос Лизин живот. Теперь ткань натянулась, но, пожалуй, еще разочек можно будет его надеть без риска, что платье лопнет.

Василиса осторожно завязала тесемки, удовлетворенно оглядела свою работу, усадила Лизу в кресло перед зеркалом и взяла в руки расческу. Но было видно, что некая мысль все не дает ей покоя.

— Вы хоть представляете себе, Елизавета Николаевна, что спасли жизнь двум божьим созданиям? Сделали то, что под силу далеко не каждому дипломированному врачу.

— Я об этом не думала, — призналась Лиза. — И не сразу поняла, почему Марыля возле моей кровати молится.

Она покрутила головой:

— Согласитесь, странно — проснуться в собственной постели, чувствуя себя прекрасно, как хорошо отдохнувший человек, открыть глаза и увидеть возле себя непонятную суматоху…

— Чего греха таить, мы все испугались. Особенно князь. Кажется, он даже в краковский главный костел ездил, молил господа о прощении. За то, что жену свою уморил. Просил даровать вам жизнь…

— Чем же это он меня уморил?

Лиза и самой себе не могла объяснить причины столь внезапного недомогания. В последнее время Станислав своими выходками держал ее в постоянном напряжении, но она никогда не была настолько слабой, чтобы падать в обморок или страдать какой-то там нервной горячкой.

— Ему виднее! — хмыкнула Василиса.

— Я думала, Станислав радоваться будет, если со мной что плохое случится. Разом все в его жизни станет на свои места. Смахнет с плеч такую обузу, как нелюбимая жена, и сможет наконец жениться на Еве Шиманской.

— На Еве? — удивленно переспросила Василиса. — Уж если он на ней прежде не женился, когда еще вас не любил — это я по поводу «нелюбимой жены», — то теперь, думаю, у Евы нет никакой надежды на это.

— Вы считаете, он меня любит? Или я ничего в этом не понимаю, или его любовь — самая странная на свете… А почему вы подали мне вечернее платье?

Разве сейчас не ясный день, будни? А если я захочу пройтись, посмотреть, как вы тут без меня вели хозяйство?

— Ах, ваше сиятельство, вы еще не знаете? На кухне готовят праздничный обед. Князь приказал достать из подвала самое старое вино — из коллекции дедушки Станислава…

— Мы ждем гостей?

— Мы будем праздновать ваше выздоровление, пани княгиня, — улыбнулась Василиса. — Приглашена за стол даже я. Вот сейчас причешу вас — и бегом к себе, переодеваться!

— Надеюсь, палить из пушек никто не станет…

Кстати, Василиса Матвеевна, вы были в нашем с вами доме?

Экономка отчего-то замялась, но ответила:

— Была. Казик меня возил с разрешения его сиятельства.

— Там что-нибудь не так? Что вы от меня скрываете?

— От вас у меня секретов нет, Елизавета Николаевна, но князь хочет сделать вам сюрприз, потому запретил мне говорить о том, что я видела. Сделайте милость, освободите от расспросов!

— Остается надеяться, что сюрпризы бывают и приятные, — пробурчала Лиза и сказала уже в спину уходящей женщине:

— Вас стала беспокоить печень, Василиса Матвеевна? Вы бы травки попили…

— Как вы это узнали? — Василиса стремительно обернулась.

— Выходит, и у меня может быть своя тайна, — слегка поддразнила ее Лиза.

Экономка помедлила, а потом сказала:

— По сравнению со мной, Елизавета Николаевна, вы совсем девочка. Конечно, вы умнее и умеете такое, о чем я прежде и не слыхала, но вам не хватает моего печального жизненного опыта. Как это ни странно, большинство людей не любит своих благодетелей. А если природу благодеяния не могут объяснить, то непременно заподозрят своего спасителя в связи с нечистой силой. Так легче. Так можно не только все объяснить, но и избавить себя от угрызений совести. А также изъявлений благодарности.

Ведь тогда становится ясным, что благодеяние совершившему его ничего не стоило. А значит, чувствовать благодарность ему вовсе не обязательно.

— Вы говорите страшные вещи, только я не понимаю, зачем?

— Простите, ваше сиятельство, я не хотела вас пугать. Я просто хочу, чтобы вы были впредь осторожнее… Например, с пророчествами, с ясновидением…

Она вышла, оставив Лизу в смущении. Права ее старшая подруга: вот так по-девчоночьи хвалиться своими способностями не очень умно. Она теперь понимала своего отца, который так много знал и умел, а знанию своему не находил применения. Оно просилось наружу, требовало выхода, и бедный папа не придумал ничего лучше, как делать своеобразное кровопускание, — устраивать спектакли перед невежественными зрителями. Если и Лиза не займется чем-нибудь нужным, она тоже будет устраивать фокусы и еще больше укреплять людей во мнении, что она попросту ведьма…

Ребенок толкнулся у нее в животе, как бы напоминая о себе. «Прости, маленький, я совсем о тебе забыла. Ты прав, что может быть важнее, чем родить и воспитывать здорового малыша? Разве это так уж просто?»

Она вышла из спальни и стала спускаться по лестнице. Станислав при звуке ее шагов поднялся с кресла и следил, как она идет, отчего Лиза не выдержала и споткнулась.

— Ты действуешь на меня как удав на кролика, — нервно усмехнулась она.

— Прости, — он опустил взгляд, — но сегодня ты выглядишь как святая…

— С ребенком в животе.

— Это и прекрасно.

Она с удивлением взглянула на Станислава:

— Мне казалось, совсем недавно ты…

— Я был излишне самонадеян, — поспешно проговорил он, — как все самовлюбленные глупцы. Кто я такой, чтобы присваивать себе право казнить или миловать.

Он отодвинул стул, усаживая ее за стол, накрытый на три персоны.

— Я хочу спросить, — Лиза посмотрела в глаза мужу безо всяких чувств — так смотрят на какую-нибудь картинку в книге или просто на стену, на которую села муха, — когда мы поедем в тот, мой дом, надеюсь, я могу его так называть?

— Тебе не терпится от меня избавиться?

Станислав почти не пошевелил губами, а слегка раздвинул их, так что слова как бы выскользнули из его рта.

— Не терпится, — сказала она жестко. — Думаю, в моем желании нет ничего необычного. Как чувствует себя лиса, загнанная охотниками? Разве не мечтает она на бегу найти хоть какую-то дыру в земле, щель в скале, куда она могла бы забиться и переждать эту безумную гонку? Разве не пытается вылететь на свободу птица, когда хоть на мгновение приоткрывается дверца ее клетки?

— Прости меня, — хрипло прошептал он, пытаясь встретиться с нею взглядом.

— Поздно, — сказала Лиза. — Уже ничего нельзя вернуть. Не надо было тебе так прозревать. Думал бы, что, принося меня в жертву, искупаешь этим свой грех, не мучился бы теперь. Попробуй другой путь.

Может, еще все удастся.

Она замолчала, потому что к столу вышла Василиса, а их разговор не предназначался для ушей третьего, даже если это доверенное лицо.

Ночью Лизе приснился сон. Красивая женщина — по виду ее ровесница, но с каким-то более умудренным, что ли, выражением лица — склонялась над лежащим без памяти раненым мужчиной. Рядом стояла еще одна женщина.

Сон был необычен тем, что Лиза видела происходящее так, словно ей нарочно это ПОКАЗЫВАЛИ, и при этом женский голос ей все объяснял. Причем отвечал не на слова Лизы, а на ее мысли.

И сама красавица, и ее помощница были одеты в какие-то странные одеяния; она вспомнила, что видела подобные в какой-то иллюстрированной книжке. Старинные одеяния. Значит, она видит событие, которое происходило очень давно.

— Шестьсот лет тому назад, — подсказал ей голос.

«Интересно, — подумала Лиза, — кто эта женщина? Почему мне кажется знакомым ее лицо?»

— Понятно, ведь это твоя дальняя прабабка, тоже из рода Астаховых.

— Значит, отец правду говорил о том, что в нашем роду необычные способности передаются по наследству?

— Раз в сто лет хотя бы один из Астаховых получает ЗНАНИЕ, — сказал голос.

— Но зачем? — удивилась Лиза. — Как я поняла, знание приносит нам только несчастья.

— Знание не может приносить несчастье, — наставительно заметил голос. — Несчастными люди становятся из-за собственной неосмотрительности, неосторожности, самоуверенности… Мало ли чего еще.

— Но зачем оно нам, это знание?!

— Чтобы передать его потомкам. Настанет время, и знание понадобится не только Астаховым, а многим и многим людям. Оно и так по крупицам есть в других особях человеческих, но роду Астаховых удается сохранить его более полным. Лучше смотри, как получается у Анастасии вытаскивать своего мужа с того света.

— Нам удалось победить смерть?

— Лучше сказать, раскрыть некоторые секреты жизни.

Значит, далекую прабабку звали Анастасией? И то, что она делает, — таинство? Вон какой изумленной… да что там, восторженной, как при виде чуда, выглядит ее помощница.

…Воспаленная рваная рана на боку мужчины. Его хриплое дыхание. Наверняка у него жар. Лизе даже странно было, что она понимает так отчетливо задачу, которая стоит перед молодой целительницей.

Она даже подумала, что та возьмет сейчас острый нож, который держит в руке ее помощница, чтобы разрезать рану. Но нет, целительница сделала это одними руками. Причем… не прикасаясь к ране! Действительно, чудо!

Но каких усилий ей стоило лечение. Лоб Анастасии покрыт испариной. Кажется, она держится на ногах лишь усилием воли. А между тем руки ее продолжали нелегкую работу. Удаляли из раны нагноение, и ее помощница лишь успевала менять тампоны.

Анастасия, опять же не прикасаясь к раненому, сдвинула вместе края поврежденной кожи, и рана на глазах, под невидимым воздействием ее пальцев, стала затягиваться.

Последнее, что Лиза увидела, — молодая целительница потеряла сознание. Неужели лекарский дар Астаховых так тяжел в применении?

— Это всего лишь неумение им пользоваться, — сказал голос. — В будущем она научилась тратить лишь столько силы, сколько надо, а не выплескивать ее наружу, как воду из кувшина…

Лиза проснулась с чувством облегчения. Впервые с тех пор, как она жила в замке Поплавских, пробуждение не тяготило ее ожиданием неприятностей. Она сунула руку под подушку и нащупала письмо отца…

Интересно, как оно ей досталось. Разговор за столом в присутствии Василисы супруги вели нейтральный: обо всем на свете и ни о чем в частности. Так, обычный светский обед с тостами за здоровье княгини. Между тем все трое догадывались, что такой совместный обед, скорее всего, последний.

Станислав предложил руку Лизе, когда она выходила из-за стола, проводил ее до дверей комнаты — она хотела переодеться — и спросил вроде невзначай:

— Ты ни о чем не хочешь меня попросить?

— Дай мне письмо отца, — сказала Лиза, впрочем, не очень надеясь, что ее просьбу муж выполнит. — Хотя бы одно, последнее.

Он не только не удивился просьбе жены, но как будто ждал ее. Сунул руку в карман сюртука и протянул ей письмо.

Если бы отношения между ними не были такими натянутыми, Лиза бросилась бы на шею Станиславу и расцеловала его, а так она всего лишь произнесла:

— Спасибо. Если не возражаешь, я пойду к себе и прочту письмо.

Отцовское послание, против ожидания, оказалось невскрытым. То, что Станислав его не отдавал, очевидно, было лишь черточкой в его плане сделать жизнь Лизы рядом с ним адом.

Отец писал:

«Рим, 8 сентября 1848 г.

Дорогая доченька!

Не знаю, получаешь ли ты мои письма, но я продолжаю стучать в дверь, которая упорно не желает открыться.

Ультиматум твоего мужа я принял — ни при каких обстоятельствах не пытаться с тобой увидеться, если я не хочу сделать жизнь своей дочери в Польше невыносимой.

Как говорил кто-то из мудрецов, никогда не давай зароков! Вот я живу в Италии, а вовсе не в России, как собирался, вместе с кем бы ты думала ? С твоей матушкой, дитя мое! Я нашел ее в ужасной пишете, одинокую, всеми позабытую, и простил. Что поделаешь, человек слаб. Не судите, да не судимы будете…

Теперь у нас с нею небольшой, но очень красивый домик недалеко от Piazza del Spania, там, где ты так любила гулять.

Половина доходов Отрады управляющий высылает мне в Рим, а половину Николеньке в Петербург. К слову сказать, мы с твоей матушкой тратим не очень много у нас всего одна горничная и кухарка.

Мы теперь часто ходим в церковь — маменька твоя говорит, что ее грех перед нами всеми не замолить, и потому часто подолгу молится, что меня, признаться, расстраивает. Не потому, что я безбожник какой, а потому, что после этих долгих молитв она чувствует себя совсем разбитой все же мы уже не молоды.

Ангел мой, я так и не получил от тебя ни одного письма, кроме того, первого, из тех, что пишутся, когда за спиной кто-то стоит, но сердце мое неспокойно, и я часто вижу ваш замок — серый на фоне серых же скал, тебя с грустными глазами и рядом какую-то женщину, видимо, твою экономку, которая тебя по-настоящему любит, так что хоть это меня успокаивает.

Если все-таки напишешь мне письмо, черкни пару строк матушке, она будет очень рада.

Пишу коротко, хотя ежели мы у видимся, так и не враз наговоримся, столько всего я мог бы тебе сказать, дорогое мое дитя!

Целую тебя крепко.

Любящий отец Н.Н. Астахов».

Письмо и вправду было непривычно коротким.

Отец мог и любил писать подробные, интересные письма, но Лизе даже эти несколько строк, написанные его рукой, казались неизмеримо ценными. Словно, как в детстве, ее погладила по голове любящая отцовская рука.

— Папа, папенька, — прошептала Лиза и некоторое время плакала над его письмом, а потом не заметила, как заснула. Проснулась от робкого стука Марыли, которая пришла раздеть ее перед сном.

— Не рано ли ты поднялась, голубушка, — строго сказала ей Лиза. — У тебя были такие тяжелые роды, а ты, я глядела, по двору легкой серной скачешь. Побереглась бы, да и малышка, наверное, по ночам спать не дает?

Марыля в ответ на увещевания княгини тотчас просияла лицом и опять попыталась поцеловать Лизе руку.

— Как же мне не скакать этой самой серной, — счастливо проговорила она, — ежели ваше сиятельство меня и мою малышку с того света вытащили?!

А моя Лизонька — в честь пани княгини мы ее назвали, пше прошам! — спит как медвежонок зимой. День с ночью не пугает. Просыпается, чтоб пеленки поменяли да поесть дали…

Любящая мать, казалось, готова была говорить о своем ребенке часами, но, заметив отрешенность княгини, спохватилась, пожелала Лизе спокойной ночи и выскользнула из комнаты.

Теперь молодая княгиня лежала в постели, как будто ей не предстояла впереди целая ночь, и, как сказал бы отец, сна у нее не было ни в одном глазу.

Она вдруг невольно прислушалась и услышала, как за стенкой в своей комнате ходит Станислав. «Мечется, как зверь в клетке», — отстраненно подумала она.

Лиза отчетливо увидела, как супруг, будто решившись, подошел к двери, протянул руку, но потом отдернул ее и бросился на кровать. Зарылся лицом в подушку, и она услышала его глухие рыдания.

«Я не хочу этого видеть!» — сказала себе Лиза и будто сморгнула видение. Отчего-то лицезрение мучений супруга ее не взволновало, а скорее раздосадовало.

Картина, которую она только что наблюдала, исчезла, но зато возникла другая. Станислав, идущий по улице Кракова, — она узнала эту улицу, которая в центре была широкой, а к концу, к более бедным кварталам, сужалась, и вместе с нею как бы уменьшались, съеживались дома.

Незримо присутствуя за спиной Станислава, Лиза шла следом к небольшому домику на окраине, который выходил своим крыльцом прямо на улицу.

А еще она чувствовала, что, кроме него, по ночной улице идут двое мужчин. Причем они не просто идут, а крадутся, подтягиваются все ближе, и она ничем не может помочь Станиславу, ни предупредить, ни защитить, потому что на самом деле там ее нет. Потом один из преследователей выхватил из складок одежды нож, броском догнал Станислава и ударил его в спину…

— Надо же, глупость какая! — громко сказала Лиза, чтобы избавиться от чувства страха.

В последнее время происходящие с нею странности участились. Она стала видеть какие-то картины, слишком правдоподобные для сна или кратковременного забытья. И потому Лизу теперь мучил вопрос: а нормально ли это? Не сходит ли она с ума?

Как тут не вспомнить Грибоедова: «Из огня тот выйдет невредим, кто с вами жизнь прожить сумеет, подышит воздухом одним, и в нем рассудок уцелеет…»[41].

20

Странный посетитель появился в этот день в краковском морге. Мужчина благородного вида, необычайно бледный, одетый во все черное. Он дал сторожу золотой — монету, которую тот держал в руках лишь однажды в молодости, когда плавал матросом на паруснике «Скат», пока не спился и не был списан с судна.

Своим видом посетитель напомнил сторожу старшего помощника капитана «Ската» по кличке Вурдалак. У того было такое же бледное, бескровное лицо и бордово-красные губы. Взгляд его тоже не сиял добротой: когда сторож попытался задать незнакомцу какой-то вопрос, тот так посмотрел на него, что слова у служителя морга застряли в глотке.

Страх пробрал его до печенок, и в мгновенном порыве он даже подумал было пожертвовать этот золотой церкви, но вовремя опомнился…

Прежде такие люди сюда не забредали, ибо в морг свозили всякого рода нищих и бродяг, а также тех горемык, которые умирали в больницах для бедных и подлежали захоронению за счет средств городской казны.

Сторож знал, что накануне в больнице умерла от родильной горячки какая-то бродяжка, вот за ее телом и приехал господин, который дал ему золотой.

Еще накануне, когда скромный служитель морга с помощью возчика больницы укладывал труп умершей рядом с другими телами, он обратил внимание на то, что усопшая была молода, совсем девочка, и вот поди ж ты, умерла без покаяния, и похоронить по-человечески ее некому.

Выходит, зря печалился. Нашелся у нее какой-то родственник — иначе зачем платить ему бешеные деньги за какой-то труп? — так что теперь нищенка уйдет в мир иной как полагается…

Если честно, то за такую пустяковую услугу хватило бы и медной монетки, но, раз дают, надо брать, это охранник усопших усвоил еще в раннем детстве.

Странный посетитель приехал на черной карете безо всяких гербов, и сторож подсмотрел, что гроб, в который положили умершую, был такой богатый, каких прежде ему не доводилось видеть. Бедный работник морга едва шею не свернул, разглядывая, как в него кладут бродяжку и закрывают крышкой с позолоченными ручками, бахромой и прочими финтифлюшками, с какими хоронят богатых.

Он, конечно, не мог знать, а если бы и узнал, то никак бы не связал эти два события: вскоре после случившегося в морге происшествия по Кракову разнеслась весть, что молодая жена Станислава Поплавского, которую он привез из России, скончалась при родах.

Этому никто особо не удивился. В последнее время на званые вечера князь Станислав ездил один, объясняя любопытным, что его жена недомогает.

Будь княгиня полькой, свет насчет князя непременно отозвался бы неодобрительно. Развлекаться, когда жена недомогает, не очень прилично.

Но княгиня была русской, а эту нацию поляки особо не любили. Слишком часто в истории пересекались интересы двух государств, а теперь к тому же Россия диктовала свои условия вольнолюбивым полякам.

Женщины-польки, в отличие от своих мужчин, не так живо интересовались политикой и к русской жене князя относились ревниво лишь потому, что полагали: не стоит полякам искать себе жен на стороне, и потому знали кое-какие подробности из жизни Поплавских. Например, о том, что рожала княгиня раньше срока, врача привезти не успели, и потому при пани Елизавете оказалась одна экономка, а что она могла сделать там, где и врач оказался бы бессилен?

Впрочем, как ни странно, ребенка — у княгини родился мальчик — удалось спасти. Так что Станислав лишился жены, но обзавелся наследником.

Это тоже послужило предметом обсуждения света. Станислав остался один с грудным ребенком на руках. Конечно, он возьмет сыну кормилицу, но разве сможет она присмотреть за малышом так, как это сделает женщина благородная, пусть даже мачеха.

Потому как раз в этот момент краковский бомонд занимался тем, что подбирал Поплавскому новую жену, о чем он мог только догадываться…

Врач, приехавший на следующий день после смерти княгини, констатировал, что умерла она от естественной причины, и выписал свидетельство о смерти, так что никаких кривотолков по этому случаю не возникло. Разве что подивились, почему Поплавский не обратился к своему домашнему врачу, который к тому же проживал гораздо ближе к замку, а привез другого, из Кракова. Пан Завадский, конечно, известный врач, только чем мог помочь его приезд умершей княгине? Не иначе, странности Поплавского объяснялись свалившимся на него несчастьем.

Малыша эскулап нашел вполне здоровым и даже присоветовал кормилицу, которая накануне потеряла месячного ребенка.

Князя жалели. В Обществе давно уже ходили слухи о болезненности княгини, и кое-кто высказывал опасение, что она может родов не перенести. Так и случилось.

— Она из Петербурга, — качали головами знающие люди. — Город стоит на болоте. Люди потому и рождаются слабыми, болезненными.

Наиболее язвительные говорили, что княгине не подошел польский климат.

Были в Кракове и люди, например Ева Шиманская и вся ее родня, которые не просто жалели Поплавского, но и радовались случившемуся. Теперь, когда сама судьба освободила князя от уз брака — ясно же было, что он женился на русской княжне по расчету! — Станислав наконец может выполнить свое давнишнее обещание и жениться на Еве Шиманской, с которой в свое время поступил не слишком благородно.

Если бы Станислав участвовал в этих рассуждениях, он бы непременно уточнил, что никакого слова Еве он не давал, что она приняла его молчание за знак согласия, а непроизнесенные слова вовсе не могут считаться обязательством.

Шиманские послали соболезнование Поплавскому одними из первых и между строк намекали, что помогут ему справиться с горем, потому приглашают посещать их в любое время, как своих старых друзей.

То, что происходило в замке на самом деле, знали лишь посвященные: Станислав, Василиса и сама Лиза. Причем в последний момент князь заколебался, правильно ли он поступает, слушая жену и подвергая опасности не только ее жизнь, но и жизнь будущего наследника.

Оказалось, что волновался он напрасно. Лиза родила сына без особых осложнений — даже схватки продолжались у нее всего около часа, что вообще было редкостью. Ей помогала одна Василиса, но наготове стоял запряженный конь, на котором в любую минуту мог помчаться за врачом Казик.

Даже в течение этого времени Станислав, по его собственному выражению, чуть не поседел, вышагивая у двери, за которой рожала Лиза, и тщетно прислушиваясь, когда из-за нее донесутся крики княгини. Он совершенно точно знал, что женщины страшно кричат при родах. Ему еще помнились вопли рожавшей Марыли. Но Елизавета Николаевна во всех отношениях была женщиной на других непохожей…

Слава господу, все обошлось, и Станислав вместе с Казиком отправился в Краков, чтобы отыскать для похорон подходящий труп. Надо сказать, и здесь ему повезло. Умершая женщина была молодой, светловолосой, так что ему оставалось лишь пригласить в замок врача, который княгиню при жизни не видел…

В день похорон в замок неожиданно приехала уйма народу. Словно весь краковский бомонд решил проводить в последний путь русскую княгиню. Прислуга сбилась с ног.

Станислав делами не занимался, потому что должен был играть роль горюющего супруга, так что вся тяжесть проведения похорон легла на плечи Василисы и Казика.

К счастью, из поместья Янковичей приехала Жозефина с дочерью и воспитанницей, и эти энергичные женщины взяли на себя прием гостей и следование церемонии, благодаря чему впоследствии в Кракове говорили, что похороны княгини были очень пышными и достойными.

Умершая лежала в гробу под вуалью, и мать Теодора единственная захотела посмотреть на лицо Лизы.

Василиса едва успела перехватить ее руку. Она мягко отвела Жозефину в сторону и сказала:

— Лучше этого не делать. Родильная горячка, она никого не красит. Вам потом станут сниться кошмары.

— Я хотела проститься с Елизаветой Николаевной, чтобы потом рассказать сыну… — Жозефина вытерла платком глаза. — Теперь можно, как говорится, открыть уста: мой сын любил княгиню Поплавскую.

Он сходил по ней с ума. Я даже не представляю, как расскажу ему о ее смерти…

— Разве Теодора сейчас нет в Польше? — спросила Василиса.

— Вы не знаете, — прошептала Жозефина, — мой бедный сын сидит в тюрьме…

— Не может быть! — воскликнула пораженная Василиса; занятая своими переживаниями, Лиза совсем позабыла рассказать ей об этом. — А за что могли посадить в тюрьму такого порядочного и благородного человека, как Теодор?

— Увы, — опять заплакала Жозефина, — он участвовал в каком-то обществе, которое призывало к восстанию за свободу Польши.

— Как же об этом узнали австрийские власти?

— Среди товарищей Теодора нашелся предатель.

Анонимным письмом он сообщил о времени и месте встречи, где молодые патриоты Польши собирались, чтобы обсудить судьбу родины… Как бы то ни было, он жив, а женщина, которую он любит…

— Успокойтесь, пани Янкович, прошу вас, все мы смертны…

— Да, да, простите, Василиса, я сейчас возьму себя в руки. В конце концов, я приехала, чтобы помочь Станиславу, а не проливать слезы!

Приглашенный на похороны священник осведомился:

— Умершая была католичкой?

— Католичкой, — твердо сказал Станислав; на этот раз он не покривил душой.

Умершая бродяжка была католичкой.

Когда во время небольшой передышки Василиса подошла к князю, который сидел в гостиной в трауре и только кивал на соболезнования друзей и знакомых, он вдруг спросил ее:

— Бог не покарает меня за это?

— Бог — вряд ли, ведь вы сделали все, чтобы одну из отверженных душ похоронить достойно, но законные власти вполне могли бы найти в ваших действиях нарушение закона, — честно ответила она.

Игнаца оставили в доме на болоте вместе с Лизой. Впрочем, он настолько был увлечен устройством оранжерейных посадок на новом месте, что, казалось, ничего вокруг не замечал.

В землю он добавил немного торфа, который добыл собственноручно с болота, и надеялся, что это удобрение существенно улучшит рост цветов.

Лиза стала помогать Игнацу в его работах, потому что мысли о происходящих в это время в замке ее собственных похоронах навевали уныние на молодую женщину. Помощь княгини садовник и ученый принял как должное и даже сердился и ворчал, если она делала что-то не так.

— Осторожнее, ваше сиятельство! — кричал он и добавлял:

— Представьте себе, что это ваши дети, но с гораздо более хрупким тельцем…

После, вспоминая происходящее, Лиза корила себя за несерьезность и удивлялась, что Станислав ее идею поддержал. Они, как дети, развлекались подготовкой к мнимым похоронам и делали все для сохранения тайны, в которую вынуждены были все же посвятить Василису и Казика — без них у супругов Поплавских вряд ли все так гладко получилось бы.

Впрочем, гладко, да не совсем! Лиза хотела кормить ребенка сама, но Василиса отсоветовала. Дело в том, что, идя навстречу желанию жены жить отдельно от него, Станислав вытребовал право время от времени брать ребенка к себе, чтобы показывать его родственникам и друзьям, а в таком случае Лизе пришлось бы ездить следом, по договору же она не должна была теперь покидать пределов Змеиной пустоши.

Станислав был тверд. Если Лиза надумала умереть, то есть чтобы свет и законная власть считали ее умершей, она теряла всякие права на замок, на поместье и, естественно, на сына. Если, конечно, она хотела его будущее обеспечить и объявить наследником Станислава.

Лиза с ужасом стала осознавать, что попала в собственноручно устроенную ловушку, то есть лишила себя не только статуса гражданки, но и возможности полноценно исполнять свои материнские обязанности. А если Станиславу взбредет в голову жениться?

Он привезет в замок чужую женщину, которая станет воспитывать ребенка, а в таком случае вряд ли Лиза сможет свободно с ним видеться.

Как выяснилось, план Лизы, по замыслу такой четкий и стройный, в жизни то тут, то там начал давать сбой. Взять хотя бы кормилицу Данилы — так звала сына Лизы, в то время как отец упорно именовал его Станиславом, — которая должна была теперь повсюду следовать за малышом. А его постоянно возили то к отцу, то к матери.

Прежде всего надо было сделать так, чтобы она во время приездов в Змеиную пустошь не встречалась с Лизой. Кормилица раньше не видела княгиню и не знала, как та выглядит, но на всякий случай Лиза переодевалась в платье прислуги и, повязав платок до бровей, сновала из кухни в гостиную. Она могла видеться с сыном только тогда, когда Василиса нарочно занимала кормилицу разговорами или чаепитиями, до которых та была большая охотница.

Благо что кормилица, важная сверх всякой меры из-за того, что она кормит княжича, на остальную прислугу вовсе не обращала внимания, будто не сама совсем недавно была такой же. Она даже осмелилась высказать князю замечание, что ей приходится неизвестно зачем ездить в такую глушь и неизвестно для чего возить туда крошку.

Тут она, конечно, ошиблась, ибо прежде не сталкивалась с Поплавским и полагала, что, оставшись без жены, он горюет, ни на что внимания не обращает, что поездки в Змеиную пустошь придуманы злой экономкой Василисой, которая неизвестно почему строит из себя хозяйку и домика, в который ее отселили не иначе по вредности характера, и всего поместья.

Молчаливость Станислава заносчивая баба перепутала с боязливостью. Потому ее мысль пошла дальше: надавив на князя — разве не в ее руках здоровье его сына? — она надеялась, подобно Василисе, занять в замке место экономки, домоправительницы. Не вечно же она будет кормить маленького Станислава?

Князь принял кормилицу в библиотеке, причем та запоздало поняла, что на горюющего супруга он никак не похож, и даже подумала: а уж своей ли смертью умерла неведомая ей княгиня? Князь попросту избавился от жены и теперь живет не тужит.

— Стало быть, ты не желаешь ездить туда, куда я тебе приказываю, а имеешь наглость рассуждать, что хорошо, а что плохо, да еще и указывать мне на это?

Его сиятельство произносил слова не повышая тона, едва подняв глаза от толстой книги, которую перед тем читал, но от этого кормилице было еще хуже. Лучше бы он на нее накричал! Она попятилась к двери, ноги ее задрожали, и она едва не упала на колени, не переставая повторять:

— Простите, ваше сиятельство, не подумала! Простите, ваше сиятельство!

Ей повезло, что в этот момент Поплавский был настроен благодушно. Он помедлил, чтобы она помучилась и осознала свою вину, но сменил гнев на милость и только заметил, что как раз думать-то ее никто не просит.

Кормилица и не помнила, как оказалась за дверью библиотеки, а едва стала себя ощущать, понимать, что буря пронеслась мимо, перекрестилась с облегчением. Тех денег, что платил ей князь за месяц, она не заработала бы и за год на самой тяжелой и неблагодарной сельской работе.

А уж что она теперь каждый день ела и на чем спала — не стоит и говорить! Если на то пошло, Василиса была не такой уж злой, ничего делать кормилицу не заставляла, а то, что держалась в доме, куда она возила маленького Станислава-Данилу, словно хозяйка, так, видать, имела на то право. Недаром же, когда она иной раз приезжала в замок, все слуги перед нею гнулись и называли по имени-отчеству.

В замке теперь был другой садовник — ученик агрономической школы. Станислав сделал вид, что предпочел его по причине учености, в то время как Игнаца считал якобы самоучкой.

На самом деле, как подозревала Лиза, он под надуманным предлогом отправил Игнаца в дом к ней, потому что считал, что одним женщинам жить на пустоши опасно.

В отличие от египетских фараонов и других известных своей жестокостью исторических личностей, которые убивали строителей пирамид и прочих носителей тайн и секретов, строителей дома в Змеиной пустоши Станислав убить не мог. Потому весть о таком строительстве в общество просочилась. И естественно, вызвала вопросы: зачем он построил дом в такой глуши.

— Начнем с того, что эта глушь — моя земля, — отбивался от любопытных Станислав. — Почему мне было не построить себе охотничий домик?

Впрочем, против ожидания, особенно с расспросами никто не приставал. Хочет князь строить себе охотничий домик — его дело. Может, он пытается таким образом отвлечь себя от мрачных мыслей. То, что Станислав сразу не кинулся в развлечения, говорило о том, что он вовсе не легкомыслен и ведет себя, как и положено человеку в трауре.

Он мог долго горевать по умершей жене. А мог и сразу утешиться. Как все случится, время покажет.

Живым — живое.

Пересуды в свете натолкнули князя на определенные мысли, так что в один из дней он приехал в дом к Лизе вместе с кормилицей. Ей он попросту приказал сидеть на кухне, а сам уединился с Лизой в библиотеке, чего кормилица, таким образом, видеть не могла.

— Человек смертей, — говорил он. — Порой люди умирают совсем молодыми. Со временем я оформлю все документы так, чтобы моего сына никто не смог лишить наследства, а нынче я сделал меньшее из того, что мог бы сделать. Я представил себе, как мои наследники станут рыскать по всем уголкам поместья, потому этот твой домик вместе с землей я подарил Василисе. Надеюсь, она тебя отсюда не выгонит. Да и любопытные не станут совать нос в то место, которое является чужой собственностью…

А Лиза получила долгожданную свободу, как и хотела.

Дом, который для нее выстроил Станислав, был не так уж мал. Внизу, в гостиной, строители по его заказу сложили камин, а в комнате, отведенной под библиотеку, оказалась неплохая подборка книг. Когда он успел все сделать так, что Лиза ничего не заметила? Причем немало было тех книг, которые она читала еще в замке, — по медицине.

Каждая комната была отделана тщательно, с любовью, так же подбирались мелочи: кресла, портьеры в тон. Лиза была растрогана. Если она сама себя заключила в тюрьму, то это была самая уютная тюрьма на свете.

Положительно, она могла изучать медицину, латынь, польский язык, а своего мужа понимать так и не научилась. Должно быть, решила о себе Лиза, для этого она слишком глупа…

Так вот какой сюрприз подготовил для нее Станислав — настоящее гнездышко для райской птички, по неосторожности попавшей в силки.

В доме была и детская комната. И Лиза думала о том, что настанет день, когда Данилушку не надо будет кормить грудью, и тогда она сможет надолго забирать его к себе и быть рядом с ним…

Лиза предложила Станиславу отдать ему деньги, которые лежали на ее счету в Краковском банке, на что он ответил:

— Пусть лежат. Понадобятся — я тебе скажу.

Он проговорил это с подчеркнутым безразличием. И опять заставил ее задуматься над правильностью своих выводов. Зря Лиза восхищалась его вниманием при устройстве дома в Змеиной пустоши. Он построил его просто в соответствии с врожденной добросовестностью. Им вовсе не владели нежные, как она думала, чувства к ней.

На всякий случай Лиза выдала заготовленную заранее доверенность на право распоряжаться ее деньгами Василисе и предупредила, что если с нею что случится…

— Что может с вами случиться? — даже не стала слушать ее экономка — теперь, скорее, компаньонка. — Раз уж вас один раз похоронили, смерти глаза отвели, будете жить теперь так долго, пока не надоест.

Через три недели Станислав опять приехал вместе с кормилицей. На этот раз он вышел из кареты, которая теперь стояла на полозьях, с какой-то плетеной корзиной с крышкой и шкатулкой под мышкой.

Позади кареты был привязан верховой конь, так что Лиза с облегчением поняла, что Станислав не собирается задерживаться. В прошлый раз он пробыл в доме сутки. Приехал накануне днем, а наутро уже стал слоняться из угла в угол и в конце концов увез с собой кормилицу с сыном.

Лиза успела переодеться, закутать голову платком, едва сдерживаясь, чтобы не броситься к сыну, которого кормилица держала на руках.

Станислав безукоризненно сыграл свою роль. Он протянул ей корзинку и приказал:

— Возьми-ка, милая, и напои щенка молоком. Да накажи Игнацу, пусть соорудит для него конуру.

И, более не обращая внимания на Лизу, прошел в дом.

Оказалось, Станислав привез им щенка овчарки, которые охраняют стада овец. Щенок был маленький и пушистый, как медвежонок, но Лиза знала, когда он вырастет, станет огромным и злым — надежная их охрана. А еще она подумала, что, кроме конуры, придется Игнацу мастерить забор. Тут уж всем работа найдется!

Вечером Лиза опять сидела в библиотеке вместе со Станиславом. Эта комната выгодно отличалась от библиотеки замка тем, что была небольшой, уютной и не вызывала никаких тревожных ощущений. Позвал ее сюда Станислав, когда Данилу уложили спать, а Василиса с Игнацем и кормилицей сидели в кухне и чаевничали.

На небольшом столике перед мужем и женой стоял небольшой кувшинчик с ликером и любимый Лизой горький шоколад.

Станислав держал на коленях шкатулку, с которой приехал, и все тянул с разговором, как если бы он никак не мог подобрать слов.

— Лиза, — глухо проговорил он, — кажется, я болен.

— Чем? — удивилась она; супруг был так же бледен, но другим она его и не видела.

— Думаю, у меня что-то с головой. — Он коснулся пальцем лба и сосредоточил свой взгляд на крышке шкатулки.

— Тогда, может, тебе лучше лечь. Я заварю тебе травы…

— Заваривай не заваривай… — усмехнулся Станислав. — Если я действительно болен, то, может, я относился к тебе плохо лишь поэтому… Не слушай, это глупость. Тебе от этого не легче, не правда ли?

Он поставил шкатулку на стол и толчком подвинул ее Лизе.

— Это тебе.

— Что это? — Лиза даже не протянула руку, словно в шкатулке могло сидеть что-то ядовитое вроде тарантула.

— Драгоценности Поплавских. Думаю, они принадлежат тебе по праву.

— И где я буду их носить? В хлеву перед коровой?

— Не надо смеяться надо мной, — сказал он укоризненно. — Если ты сама не станешь их носить, отдашь жене сына… Я забыл тебе сказать: здесь, за книгами первой полки, по моему заказу сделан тайник.

Он встал, снял часть книг и толкнул незаметный выступ стены, отчего квадратный кусок ее как бы провалился внутрь, открыв небольшое углубление.

— Сюда ты можешь положить драгоценности.

— Ты говоришь со мной так, будто умирать собрался…

— Прошу тебя, отнесись к моим словам серьезно, — с нажимом произнес Станислав.

— Хорошо, — пожала плечами Лиза, взяла шкатулку, положила ее в углубление и уже сама нажала рукой на панель тайника, закрывая его.

— Ты даже не посмотрела, что там, — с упреком заметил Станислав.

— У меня будет уйма времени, чтобы их рассмотреть, когда я останусь одна…

— Наверное, ты права.

— Ты уезжаешь завтра? — спросила Лиза, чтобы не молчать.

— На рассвете, — кивнул он.

Станислав и вправду уехал, когда все еще спали, и больше в Змеиную пустошь не приезжал.

Будущее их троих, ушедших в добровольное изгнание, было обеспечено. Кроме счета самой Лизы, деньги были у Василисы — доходы от ее магазина тоже принадлежали им.

Игнац ни о чем особенно не задумывался. Он даже ел зачастую не замечая, что ест. Но в один из дней, когда, как обычно, все трое собрались за ужином, Лиза предложила им обвенчаться.

— Стоит ли вам и далее бегать друг к другу в комнаты, скрывая от меня то, что давно известно?

Василиса покраснела, а Игнац впервые за все время, что Лиза его знала, по-настоящему оживился:

— Вы правы, ваше сиятельство, я давно ей это предлагал. Так в грехе и состаримся!

У них теперь было неплохое хозяйство. На свои деньги купили коня и легкие санки. Тяжелые повозки проезжали к ним с трудом. Стояла середина февраля, и женщины подумывали в ближайшее время купить телегу. Игнац со всем соглашался.

В конце концов Лизе пришлось привыкнуть к тому, что Игнац — человек необычный, увлеченный своим цветоводством настолько, что остальная жизнь для него служит лишь фоном для его работ и исследований. Не то чтобы он совсем уж ничего не умел — он и колол дрова, и топил печь, чистил их небольшую конюшню и передвигал тяжести, если его о том просили, но делал это машинально, продолжая что-то вычислять и решать про себя.

Потом женщины решили, что им необходима корова, — слишком далеко от них находилось ближайшее селение. Корову купили, и Василиса стала доить ее по утрам и вечерам, пока однажды не взмолилась:

— Как хотите, Елизавета Николаевна, а для ведения домашнего хозяйства нам без служанки не обойтись. Игнаца не переделаешь. Он все равно будет пропадать в оранжерее. К счастью, его труды окупаются — скоро я смогу повезти в магазин наши первые цветы. Но посмотрите на мои руки — разве об этом я мечтала? Какие там книги! Я ничего не успеваю читать. К вечеру падаю от усталости и засыпаю. Травы, что я насушила летом, до сих пор висят неразобранные, а ведь я собиралась делать из них сборы…

Лиза со стыдом признавала, что представляла себе их совместную жизнь в домике чересчур идиллически. В самом деле, не думала же пани княгиня, будто Василиса будет и кухаркой, и дояркой, и дровосеком. Она, между прочим, тоже дворянка и не рождена для черной домашней работы!

Трудность заключалась не в том, что служанку найти было нельзя, а в том, что для уединенной жизни нужна была женщина скромная, работящая, умеющая держать язык за зубами и к тому же не обремененная семьей.

Лиза уже подумывала послать Василису в усадьбу Янковичей — может, Жозефина кого-то посоветует? — но случай и сам пошел им навстречу.

21

Теперь Лиза свободно говорила по-польски. Правда, не очень представляла себе, каким образом ей понадобится это знание, если она живет в глуши с людьми, которые и так ее понимают и общаются с нею в основном по-русски. Разве что кто-то случайно забредет в Змеиную пустошь. Но на пороге весна, распустятся листья, заплетет дорогу к их дому колючий кустарник, и посещать их будет разве что кормилица с сыном…

Накануне вечером Василиса с Лизой сидели в креслах у камина, а Игнац после ужина сладко спал, откинувшись на спинку бархатного канапе[42], куда присел просто отдохнуть.

Так получилось, что Василиса будто подслушала мысли Лизы о гостях, которые вряд ли могут здесь появиться, ну а вдруг?

— Лучше бы вам, княгиня, подобрать себе какое-нибудь другое имя, раз уж официально вы ушли из жизни. Лучше польское. А мы с Игнацем постараемся к нему привыкнуть, чтобы ненароком не обмолвиться.

— Может, назваться Вандой? — предложила Лиза; так ее представила кормилице Василиса, когда однажды та столкнулась с княгиней на кухне.

— Хорошо, пусть будет пани Ванда. Думаю, при других не стоит вам, ваше сиятельство, изображать прислугу.

— Кстати, о прислуге, — спохватилась Лиза. — Придется вам все же завернуть в поместье Янковичей, когда вы с Игнацем поедете венчаться. На обратном пути и поговорите с Жозефиной. Может, удастся и привезти ее сразу. Скоро в лесу начнет таять снег, дороги развезет, и мы останемся одни в нашей пустоши.

— Хорошо бы заодно купить телегу, — задумчиво сказала Василиса, а Лиза расхохоталась:

— Заодно с венчанием, вы имеете в виду?

Решили не откладывать дела в долгий ящик и поехать в город на следующий же день. Когда Игнац снял рабочую одежду и переоделся в приличный костюм, Лиза с удивлением заметила, что он очень недурен собой. До этого, в глубине души, она считала странными чувства Василисы к неприметному чудаковатому человеку, в котором, кроме увлечения цветоводством, нет ничего интересного…

Утром Василиса подоила корову и, выходя с подойником из хлева, нарочито вздохнула:

— Вот найду прислугу и думать забуду про хозяйственные дела! Вы посмотрите, какие у меня руки.

Можно подумать, Игнац женится на скотнице.

На этот раз женщины поменялись ролями — теперь Лиза помогала своей старшей подруге надеть платье понаряднее и приспособить на густые каштановые волосы шляпку с вуалью.

Игнац довольно оглядел принарядившуюся невесту:

— А ты у меня, оказывается, красавица.

Василиса жалко улыбнулась ему и потерла руки.

— Вы не представляете, Елизавета Николаевна, как я волнуюсь.

— Ничего страшного с вами не произойдет, — вздохнула Лиза. — Главное, чтобы после венчания вы не стали друг к другу хуже относиться.

— Что вы такое говорите? — откровенно ужаснулся Игнац. — Если ничего не случится: не сломаются полозья у саней, не провалится мостовая, не рухнут ступеньки у костела, — я вернусь в наш новый дом самым счастливым человеком на свете!

— Благослови вас господь! — Лиза перекрестила жениха и невесту.

Сани скрылись в низине — Змеиная пустошь несколько возвышалась над остальным лесом, и потому Лиза не могла понять, откуда здесь образовалось болото, которые, как она прежде думала, бывают именно в низинах. Но поскольку геолог из нее был никакой, она не стала даже голову себе забивать, размышляя над этим феноменом: внизу лес, а повыше его — болото.

Сейчас она поспешила на кухню. Ей хотелось сделать молодоженам сюрприз — испечь торт. Кулинар из Лизы был неважный, она пригорюнилась: если подумать, она почти ничего не умеет.

Этому рецепту она научилась у кухарки, что была у них дома в Санкт-Петербурге. Одно только не учла — торт Лиза делала под присмотром той же кухарки, да еще следуя подсказке, теперь же она вовсе не была уверена, что рецепт удастся вспомнить.

Тут Лизу осенило. Совсем недавно в своей небольшой библиотеке она видела какую-то старую поваренную книгу. Даже листы ее были пожелтевшими.

Она пошла в библиотеку, почти сразу нашла на полке нужную книгу и села с нею в кресло. Выбрала подходящий рецепт, углубилась в его изучение и вдруг она явственно услышала чей-то стон.

От страха Лиза даже подскочила в кресле, но потом поняла, что стонут не в доме, а где-то далеко. Почему же Лиза слышит его так отчетливо? Хорошо, что теперь она кое-что знает о своих способностях.

Тех, что уже открылись ей, и тех, что еще ей предстоит открывать.

Стонал кто-то за пределами дома, возможно, в самой Змеиной пустоши, и не вызывало сомнений, что это женщина.

Лиза в спешке набросила тулуп, в котором Василиса ходила по подворью, и выскочила на крыльцо.

Щенок, которого они назвали Абрек, с веселым лаем выскочил из конуры, требуя, чтобы с ним поиграли или хотя бы взяли с собой, но Лиза легонько оттолкнула его от себя:

— Не время. Абрек. Ты лучше дом карауль, а я скоро вернусь.

Она закрыла за собой калитку, про которую Игнац шутливо заметил: «Мы делаем ее для того, чтобы нечаянный гость мог спрятаться за ней от Абрека».

Стон женщины не стал слышаться отчетливее, потому что для обычного слуха он все равно был недоступен, и Лиза просто пошла в ту сторону.

Для этого ей пришлось сойти с тропинки, и почти сразу она провалилась в сугроб рыхлого снега, щедро зачерпнув его валенками. Валенки тоже были Василисины, ей велики, потому, вытаскивая ноги из сугроба, Лиза старательно сжимала пальцы ступни, чтобы удержать хоть как-то на ноге такую неуклюжую обувь.

От этих усилий ей сразу стало жарко. Платок также был не ее. Теплый, из козьего пуха, такой большой, что она не смогла как следует его завязать и потому теперь придерживала рукой, чтобы он не сползал на глаза.

Стон больше не доносился, но теперь Лиза слышала… стук сердца таинственной незнакомки.

Она шла и шла, проваливаясь в снег, вытаскивая ноги, выпадала из валенок, но все-таки дошла.

Если бы не новообретенный слух, Лиза наверняка прошла бы мимо этого скукоженного тельца, едва прикрытого какими-то лохмотьями. Женщиной ее трудно было назвать — перед Лизой лежало в сугробе человеческое существо женского пола лет четырнадцати.

Кажется, кто-то ее избил, потому что девушка еле смогла шевельнуть разбитыми губами, когда Лиза спросила:

— Кто ты?

— А-ни-та.

После чего девушка с блаженной улыбкой провалилась в небытие, оставляя Лизе простор для догадок: то ли она слаба умом, то ли улыбка — не что иное, как радость при виде человека, которого она уже не чаяла увидеть.

Незнакомая Анита, уйдя в бессознательность, избавила себя от дальнейших мук и раздумий по поводу собственной судьбы, предоставив Лизе возможность для этих самых раздумий: что делать?

Но она и раньше была не из тех, кто опускает руки при первой же трудности, а теперь у нее просто не было другого выхода, кроме как пытаться выбраться самой и вытащить замерзающую и, кажется, до полусмерти избитую девчонку.

Для начала, по-прежнему как цапля вытаскивая ноги из сугроба, Лиза вышла на дорогу. А если точ-1 нее, на то, что могло быть дорогой, потому что утренний снежок, сыпавший и сыпавший с неба, уничтожил все следы проехавших саней с Василисой и Игнацем.

Как бы то ни было, но снег здесь был не такой рыхлый и ноги почти не проваливались, что ей было и нужно для того, чтобы побыстрее тащить девушку.

На чем? Лиза приспособит для этого тулуп. Теперь она возблагодарила огромный пуховый платок, который больше мешал ей на пути сюда, а сняв кожушок, она скрестила концы платка на груди и завязала на спине — получилось достаточно тепло.

Хорошо еще, что день сегодня был не из самых холодных — дело шло к концу зимы. Определившись с направлением, Лиза стала протаптывать тропинку от дороги к лежавшей девушке. Волочить просто по сугробам вряд ли получится — слишком рыхлый снег.

Правильно она делала или нет, подсказать ей никто не мог, так что Лиза упорно двигалась к девушке, тщательно уминая ногами путь, по которому она собиралась тащить бесчувственную Аниту.

Кое-как ее сиятельство княгиня перевалила девушку на тулуп, застегнула на нем пуговицы, а рукава приспособила под постромки, но в таком положении лежащая из тулупа вываливалась, потому Лиза сунула ее руки в рукава и потащила свою ношу за воротник.

Вроде пошло дело.

Она не только не мерзла, как опасалась поначалу, а, наоборот, разгорячилась и вспотела, потому что, ноша хоть и была нетяжелой, волочить ее по снегу все равно было трудно.

У Лизы мелькнула мысль, не прогорят ли за время ее отсутствия дрова в печи, потому что, уходя, она не додумалась их подбросить.

Она дотянула живой сверток до дороги и без сил рухнула в сугроб рядом. Прикинула пройденное расстояние и ужаснулась: если она так устала после двадцати метров, как же она преодолеет оставшиеся двести?

Двести не двести, чего зря считать. Зато на дороге, даже присыпанной снежком, дело пошло быстрее, и Лиза шаг за шагом продвигалась к своему дому, хватала ртом воздух, падала в снег без сил и опять продолжала двигаться со своей еще живой ношей.

К сожалению, никто и ни в чем ей сейчас помочь не мог…

Через некоторое время каждый шаг стал даваться Лизе с превеликим трудом — так она устала. Ей казалось, что она никогда не одолеет эти проклятые метры до ее прекрасного дома. О том, как придется поднимать бесчувственную девушку по ступенькам, она старалась не думать.

Было ощущение, что все ее усилия тщетны. Лиза вот так упирается, надрывается, и кажется, что движется к дому, а на самом деле остается на месте. Она даже заплакала от бессилия. Но тут же устыдилась: неужели она такая слабая, беспомощная, что не может одолеть самой малой трудности?

Например, если представить себе, что она потеряла сознание в присутствии… хотя бы Марыли.

Смогла бы та дотащить ее до дома? И сама же себе ответила: смогла бы. Значит, Марыля сильнее ее?

А вельможная пани не умеет преодолеть самой малости?

Словом, где уговором, где откровенной насмешкой над собственной слабостью Лиза толкала себя вперед, пока наконец, оглянувшись, не увидела знакомый дом совсем рядом. Вот почему ей так трудно давались последние метры! Она не заметила, что поднималась на пригорок.

От усталости у Лизы дрожали ноги, вся она была взмылена, как загнанная лошадь. А еще ей хотелось упасть прямо в снег и чтобы кто-то сильный затащил ее, пусть даже волоком, в такой близкий и такой труднодостижимый дом!

— Встаньте, Елизавета Николаевна! — строго сказала она самой себе. — Не забывайте, что в вашем роду не было слабых духом… А если и были, то память о них не сохранилась в сердцах потомков.

Это она уже проговаривала себе сквозь зубы, затаскивая Аниту по ступенькам наверх. Абрек прыгал рядом, рычал и лаял. Однажды даже, изловчившись, облизал лицо Аните, но у Лизы не было сил его отогнать.

А когда она все-таки втащила девушку по ступенькам, то, открыв дверь, оставила ее в прихожей, как куль с вещами; сама легла рядом прямо на пол и поплакала, но уже слезами облегчения.

Потом она вспомнила о дровах, и ее обдало холодным потом: растапливать печку Лиза не умела.

А если дрова прогорели? А если Василиса с Игнацем поздно вернутся? Такой большой дом быстро выстудит… Впрочем, это уже была какая-то запоздалая паника, но Лиза, оставив кожух с завернутой в него Анитой лежащим на полу, кинулась к печке, открыла заслонку и с радостью убедилась, что оставшихся углей вполне хватит на то, чтобы распалить подложенные ею поленья…

Станислав обустраивал этот дом так, как если бы собирался жить здесь с Лизой. В небольшом шкафчике в гостиной, например, стояли несколько бутылок крепких мужских напитков, которых дамам пить не полагалось. Да Лиза прежде к этому и не стремилась.

Теперь же, преодолевая желание упасть без сил на кушетку и проспать… очень долго, она открыла початую бутылку французского коньяка — любимого напитка ее мужа, — налила его в бокал для вина. Тут было не до церемоний.

С непривычки коньяк не просто согрел Лизу, а прямо-таки ударил в голову, но зато она тотчас пришла в себя и уже не чувствовала слабости, которая до того валила ее с ног. А ощущала даже некую удаль.

Сейчас она возьмет и отнесет эту девчонку… Но тут она опомнилась и сказала себе:

— Вельможная пани напилась с перепугу. Побоялась, что не выдержит испытаний, которые послал ей бог. Надо подумать, что делать.

Лиза побрела в комнату, которую они с Василисой называли жильем на всякий случай. Мало ли кто приедет или придет. Вроде и гостей к себе не ждали, но комнату все время держали наготове. Хорошо, что она внизу. Вряд ли Лиза смогла бы затащить девушку по лестнице, что вела на второй этаж из гостиной.

Она распахнула кожух и сморщилась: от лохмотьев девушки несло затхлостью и подсохшей кровью.

Лиза стала осторожно раздевать девушку, памятуя о возможных повреждениях ее худенького тельца. Хорошо, что та потеряла сознание то ли от боли, то ли от какой-нибудь болезни. Все это предстояло выяснить, но сначала…

Снятое рванье лежало серо-коричневой кучкой, которую она сгребла, стараясь держать от себя подальше. Выбросила за дверь, прикрыла девушку платком, чтобы не замерзла, и, подхватив ее тряпки, понесла их в кухню.

Дрова разгорелись и весело потрескивали, когда молодая княгиня открыла заслонку и бросила в печку лохмотья девушки. А сама как следует вымыла руки — запах продолжал ее преследовать, налила в кувшин воды, захватила с собой мыло, губку, таз и перенесла в комнату, где лежала Анита.

Та все еще не пришла в себя. Лиза поднялась теперь в свои комнаты, в которые перевезли не только ее гардероб, но и многое из вещей покойной княгини Поплавской. Взяла кое-что из белья, попроще и потеплей, и вернулась к Аните.

Как ей понадобилась бы сейчас помощь Василисы! Лиза собиралась вымыть девушку и заранее представляла себе, каких трудов ей это будет стоить.

Мытье решила начать с волос. Но это она только подумала: волосы, а на самом деле то, что было на голове девушки, представляло собой сбившийся колтун, в котором шевелились вши. Лиза едва преодолела поднимающееся в груди отвращение и пошла за ножницами в комнату Василисы.

А еще она отыскала в кухне какую-то дерюжку и на нее стала складывать волосы, которые как могла стала срезать с головы Аниты.

— Прости, милая, — обратилась она к безмолвной своей гостье, — но нам с тобою не до красы!

Срезанные волосы она тут же отнесла и бросила в печку. Подумала мимоходом, что ходит туда-сюда, не распределяя разумно свои действия. Как говорил отец, дурная голова ногам покоя не дает. Но Лизе отчего-то казалось, что, оставь она то, что снимает или срезает сейчас с девушки, оно расползется, разбежится по ее чистому уютному домику, потом не избавишься!

Теперь мытье головы не составило труда, но даже безволосая голова сделала воду в тазу почти черной.

Лиза пошла и выплеснула ее. Вытерла полотенцем голову и смазала йодом шишку на затылке.

Опять налила в таз воду и стала омывать лицо.

Стороннему наблюдателю картина показалась бы забавной: на бараньем тулупе лежит обнаженная девушка, а другая, постарше, стоит перед нею на коленях и что-то с нею делает, попеременно протягивая руку то за йодом, то за мазью, то за мылом, которые для удобства разложила вокруг себя…

— Елизавета Николаевна, где вы? — услышала она встревоженный голос Василисы и, прикрыв девчонку, выбежала в коридор.

— Василиса Матвеевна, слава богу, что вы приехали!

— А что это у нас за запах? — Та потянула носом воздух и сморщилась.

— Ничего, — смутилась Лиза, словно дурно пахло от нее, — дверь откроем и проветрим…

— У нас что-то протухло?

— У нас… несколько необычная гостья. Мне кажется, ее держали в каком-то подвале или сарае и не давали возможности даже помыться… А где Игнац?

Вы обвенчались?

— Игнац выпрягает Воронка. Мы обвенчались, но подробности потом. Насколько я поняла, необычная гостья нуждается в помощи?

— Точнее сказать, она без сознания. Я успела состричь и сжечь ее волосы. А также все, что было на ней надето. Осталось ее вымыть и уложить на кровать, а заодно проверить, нет ли у нее переломов, ушибов; наверное, она больна, если так долго не приходит в себя.

— Пойдемте, Елизавета Николаевна, я с удовольствием помогу вам.

Она проницательно посмотрела на Лизу:

— Сдается мне, ваше сиятельство до сих пор не обедали?

— Не до того было, чего уж там.

Она привычно стала на колени перед распростертой девушкой и раскрыла ее, чтобы и Василиса могла посмотреть.

— Девчушка-то совсем молоденькая! — воскликнула та. — Кто же это посмел так издеваться над бедной крошкой?.. А как она к вам пришла? Постучала в дверь? Кричала во дворе?

Лиза замялась. Кое-что о ней Василиса уже знала, но сможет ли понять и поверить, что Лиза услышала стон девушки так далеко отсюда? Все еще не зная, как об этом рассказать, она не нашла ничего лучшего, как спросить о другом:

— Надо понимать, Василиса Матвеевна теперь пани Магницкая?

Но бывшая экономка тоже оказалась не лыком шита.

— Я бы хотела, Елизавета Николаевна, пользоваться у вас большим доверием, — обиженно сказала она. — Думаю, Екатерина Гавриловна никогда не пожалела о том, что сделала меня своей наперсницей.

И Лиза решилась:

— Кое-что обо мне, вернее, о моих способностях вы уже знаете, но это не все. Дело в том, что эта девочка — Анита — до нашего дома не дошла. Думаю, она выбилась из сил, а к тому же еще и заблудилась в лесу. Я услышала ее стон. Издалека. Пошла посмотреть, кто это. Анита лежала в сугробе, теряя сознание. Она только и успела шепнуть свое имя.

— Но как же… как же вы доставили ее сюда? Не принесли же…

— Я тащила ее волоком по снегу. Тяжеловато было, конечно, но, как видите, она здесь…

— Теперь я понимаю, что вам было не до еды. — Василиса потрогала воду. — Она уже совсем остыла.

Сейчас я принесу погорячее…

И она быстро вышла, стараясь скрыть свое волнение. И, кажется, удивление.

22

В доме на Змеиной пустоши был накрыт праздничный ужин. За столом сидели трое обитателей этого странного в глазах тех немногих, кто знал о нем, жилища. Строители, которые его возводили, в разговорах между собой откровенно недоумевали: зачем такому богатому князю понадобилось строить дом в такой глуши?!

Но они построили и ушли, а те, что в нем жили, не печалились о своей участи, а словно были этому рады.

— Вы заезжали в замок? — жадно выспрашивала Лиза. — Ты видела Данюшку?

— Конечно, заезжали, — покивала Василиса. — Разве мы не привезли столь драгоценной рассады орхидей? Кажется, Игнац называет их детками. Видите, кивает. Разговаривала я и с князем Станиславом.

Обещался, ежели оттепель не грянет, привезти вам сына через два дня.

Лиза просияла:

— Слава богу! Как он, подрос? Что вы нового в нем увидели?

— Подрос. Отчего ж ему не подрасти — кормилица здоровая, молока много…

Василиса будто осеклась и глянула на мужа. Тот лишь пожал плечами.

— Что-то случилось? — встревожилась Лиза. — Что вы недоговариваете?!

— Когда мы были в Кракове, я ненадолго зашла к моей знакомой — она выписывает для меня журналы. Помните, я говорила, из Франции, модные журналы…

— Да-да, я помню, продолжайте. Эта знакомая что-то сказала?

— Может, это просто слухи? Мало ли о чем болтают в свете?

— Что с вами, Василиса Матвеевна? — рассердилась Лиза. — Уж в чем, в чем, а в косноязычии вас не упрекнешь!

— Nil admirari[43], Елизавета Николаевна, — выговорила наконец она. — Крепитесь, князь вам изменяет!

Игнац кашлянул и смущенно заерзал:

— Василиса Матвеевна, что же ты… как топором рубишь!

— Я думала, случилось что-то страшное, — облегченно проговорила Лиза. — Значит, Станислав жив-здоров?

— По-моему, так излишне жив, — буркнула Василиса. — Да и что ему сделается, чего вы вдруг плохое подумали?

— Сон мне про него Приснился. Привиделось, словно наяву, будто кто-то кинжалом его убивает. Всякая глупость в голову лезет…

— А его связь, выходит, вас не расстроила?

— Я же умерла, что ему еще остается, — усмехнулась Лиза. — Значит, Ева Шиманская все же своего добилась?

— При чем здесь Ева? — проговорила Василиса все еще с ощущением неловкости — кому понравится сообщать о таком! — В Кракове вовсю говорят о его дикой страсти к некоей Агате Дубинской. Она сирота, воспитывается престарелой теткой…

— От ваших слов — дикая страсть пана Станислава — меня саму бросает в холодный пот. Эта Агата, верно, совсем молода?

— Еще шестнадцати нет.

— Будь я жива, — неуклюже пошутила Лиза, — я бы посоветовала ей быть осторожнее.

— Своей сопернице?

— Скорей подруге по несчастью.

— Я все спросить хочу, вельможная пани, — вдруг заговорил Игнац, чем немало удивил обеих женщин; обычно он молчал, что бы ни случилось. — Неужели не было выхода не устраивать фальшивые похороны? Грех это и больше похоже на нечистую аферу, чем на единственную возможность разрешить неразрешимое.

— Игнац! — воскликнула Василиса и покраснела. — О чем ты говоришь? Разве это наше дело? Князья так решили.

Теперь настал черед смутиться Лизе. В самом деле, откуда к ней пришло такое решение? Не очень-то и долго жила она со Станиславом, чтобы согласиться на все, лишь бы уйти от него.

Не иначе, на нее повлиял пример родителей.

Они устроили фальшивые похороны, объявив умершей живую женщину, и Лиза, не особенно задумываясь, то же самое повторила.

— Вы правы, Игнац, — сказала она мужу Василисы и теперешнему своему товарищу по изгнанию. — Поступок мой достоин всяческого осуждения. И если вы считаете для себя невозможным после такого прислуживать мне…

Теперь уже ученый садовник, кажется, испугался собственной смелости.

— Нет, ни в коем случае, — запротестовал он. — Я сказал это для того, чтобы вы знали, как я к вашему поступку отношусь. Себя отправлять в могилу до срока можно разве что во имя какой-то высокой цели.

Возможно, она у вас есть.

Василиса посмотрела на нее сочувствующе и как бы извиняясь за слова мужа. Но слово не воробей, вылетит — не поймаешь. За столом повисла напряженная тишина, и Лиза сказала излишне громко:

— Пойду проведаю нашу гостью. Может, она уже пришла в себя?

— А ты, Игнашек, мог бы пойти отдохнуть, — ласково сказала мужу Василиса, тоже поднимаясь из-за стола. — Все-таки сегодня у тебя был такой трудный день.

— Ежели шановная пани жена не обидится, я хотел бы на часок зайти в оранжерею. Ведь я только поставил ящик с рассадой, а ничего даже не разбирал. — Он посмотрел на строгое лицо супруги и добавил поспешно:

— Хорошо, всего на полчаса. И тут же прибегу назад. Я помню, что у нас сегодня первая брачная ночь и молодая сгорает от нетерпения…

— Ох и хитрющий ты, пан Магницкий! — улыбнулась Василиса. — Иди к своим деткам, но учти, задержишься — приду, свяжу веревкой и связанным приведу в супружескую опочивальню…

Так, посмеиваясь и подшучивая друг над другом, молодожены разошлись по своим делам. Василиса взяла с каминной полки канделябр и поспешила следом за Лизой.

На этот раз Анита спала. После того как обе женщины тщательно ее осмотрели и никаких серьезных ушибов или переломов на теле девушки не обнаружили, они аккуратно вымыли ее, не раз и не два меняя воду в тазу, и переодели в чистую ночную сорочку.

Аниту били, и, похоже, частенько, потому что следы как былых побоев, так и совсем свежих имелись. Значит, побои скорее носили характер наказания и не направлялись на то, чтобы ее покалечить.

— Что же это за рана? — подивилась Лиза, указывая на стертую кожу на щиколотке шириной в пол-ладони.

— Вероятнее всего, ножные кандалы, — сказала Василиса.

— Думаете, она была в кандалах? Как каторжница?

— Трудно строить догадки по одному только следу на коже, — задумчиво сказала Василиса. — Пока девушка не очнется, нам остается только строить предположения. Ее могли держать где-нибудь как рабыню…

Лиза, открывшая было рот, так и не смогла его закрыть от удивления.

— Рабыню?

— А чему вы удивляетесь? Раз теперь поляки больше не имеют своей страны… Совсем недавно Краков был вольным городом, и вот уже он принадлежит Австрии. Поляки не хотят с этим смириться, а австрийцы добиваются от них повиновения любыми способами. И, как со всякими мятежниками, не очень церемонятся с коренными жителями… Но что это я вам, княгиня, рассказываю? Вернемся лучше к нашей больной.

— Как вы считаете, кто она?

— Не знаю. Если не принимать во внимание этот безобразный синяк на левой скуле, девчонка прехорошенькая, вы не находите? И ей к лицу ночная сорочка Екатерины Гавриловны… Думаю, с нею случился глубокий обморок от пережитых волнений.

— По-моему, сейчас она просто спит.

— Я могу лишь предполагать, каким образом обморок перешел в сон: она проснулась в чистой постели, не прикованная, как обычно, поняла, что теперь ей ничего страшного не угрожает, и с облегчением заснула. А что думаете вы, Елизавета Николаевна?

— Я не знаю медицинского термина этого состояния, но думаю, что ее организм таким образом защищает хозяйку от дальнейших потрясений, коими она и так переполнена.

— И какое лечение вы ей пропишете, пани доктор? — шутливо поклонилась Василиса.

— Полный покой. Ласковое обращение. Уход. На ночь — теплое молоко с медом…

— Молоко? О господи, я совсем забыла, у меня ведь Зорька не доена! Простите, но я вас покидаю!

Василиса быстрым шагом вышла из комнаты, и Лиза слышала, как она заправляет маслом фонарь, чтобы взять его с собой в хлев.

Лиза еще некоторое время задержалась возле девушки. Ее дыхание, до того тяжелое и прерывистое, теперь стало спокойным, на щеках появился чуть заметный румянец. По крайней мере, она стала напоминать живую девушку, а не восковой манекен.

Лизе сделалось тепло на душе. Она не только спасла девушку, но и лечила ее, ухаживала за нею. До сих пор делать этого ей не приходилось. Чувство собственной ценности, нужности было для нее новым и очень приятным.

Ночью неожиданно резко потеплело. С крыши обильно потекло; от журчания падающей воды Лиза и проснулась.

Она попыталась опять заснуть, но больше не смогла и лежала, не в силах понять, откуда появилось у нее чувство тревоги. Будто бы случилось что-то нехорошее. Чувство было неясным, неопределенным и раздражало, как заноза в пальце: не очень больно, но саднит и не дает о себе забыть…

Стукнула дверь спальни Василисы и Игнаца. Молодая пошла доить корову, а Игнац, конечно, в свою оранжерею. Лиза подумала, что теперь и у нее появились в доме свои обязанности. Надо проведать Аниту. Перед тем как идти спать, Василиса вынесла из своей комнаты платье, которое стало ей мало.

— Вряд ли я когда смогу вернуться к этому размеру, — нарочито тяжело вздохнула она и отдала платье Лизе. — На случай, если вы пойдете к ней раньше меня.

Вместе с платьем Лиза взяла, к принесенному ранее нижнему белью, шерстяные чулки с подвязками и, помедлив немного, прихватила и корсет, который женщины простого сословия не носили. Подумала и удивилась собственным мыслям: «Пусть привыкает!»

К чему привыкать, зачем эти изыски бедной девушке, Лиза пока не знала.

Услышав скрип отворенной двери, девушка зашевелилась и замерла, вглядываясь в Лизу.

— Тебе стало лучше? — спросила та, прошла к кровати и пощупала лоб больной. — Замечательно. Я боялась, у тебя поднимется температура после лежания в снегу.

— Кто вы? — почему-то шепотом спросила девушка — настороженность стыла в ее взгляде.

— Зови меня пани Ванда, — отозвалась Лиза. — Не бойся, ты у меня дома, тебя здесь никто не обидит.

— Никто? — как ребенок переспросила девушка. — Они будут искать меня и найдут.

— Кто — они?

— Австрийцы. Солдаты. Моя хозяйка продала им меня. Они так и говорили: ты наша собственность.

Они придут за мной!

В голосе девушки послышалась истерика.

— Они не знают, что ты здесь, — успокоила Лиза. — И перестань задавать глупые вопросы. Посмотри лучше, какое платье я тебе принесла.

— Мне? — Глаза девушки загорелись, она безо всякого усилия поднялась и села на кровати.

Посидела, с удивлением прислушалась к себе.

«Наверное, она расстроится, что я обрезала ей волосы», — подумала Лиза и решила упредить возможное разочарование Аниты.

— Ты не будешь переживать, если я скажу тебе не очень хорошую новость? — осторожно начала она.

В глазах девушки опять метнулся испуг.

— Видишь ли, я обрезала твои волосы. Они были в таком состоянии — я просто не смогла их расчесать.

— Волосы? — просияла Анита. — Это ничего, волосы отрастут. У меня они быстро растут! Мне можно встать?

— А у тебя не кружится голова? Ничего не болит?

— Ничего не болит, дай бог здоровья пани!

Лиза понимала нетерпение девушки: ей хотелось осмотреться, узнать, куда она попала.

Княгиня помогла своему найденышу одеться — видно, той было это непривычно, но оказалось необходимым, потому что девушка чувствовала еще некоторую слабость. Главным образом, как подумала Лиза, от голода. Потому она быстренько показала ей, как чем пользоваться в целях личной гигиены, и поспешила на кухню.

Печка уже топилась, и Лиза почувствовала некий укол совести: в конце концов, Василиса не простая прислуга, а на нее и в самом деле свалились обязанности, которые экономке прежде выполнять не доводилось.

Но вот и она сама появилась в дверях с ведром, полным молока, и проговорила весело:

— Весна на дворе, Елизавета Николаевна, самая настоящая весна! Снег тает как на огне…

— Если помните, Василиса Матвеевна, то я теперь пани Ванда.

— Ага, наша малышка пришла в себя?

— Пришла и, по-моему, голодна, спасу нет!

— Ну, это мы быстро исправим… — Лицо Василисы стало сосредоточенным. — Такое дело, вельможная пани: весна на пороге — это, конечно, хорошо, а только дороги к нам размыло — ни проехать, ни пройти!

— Хотите сказать, у нас туго со съестными припасами?

— С ними-то как раз у нас преотлично. Князь Станислав, дай бог ему здоровья, сделал запасы, кажется, не на один год. Жаль только, продукты питания столько времени не хранятся… Главное, не только мы не сможем куда-то поехать, но и к нам никто не доберется…

— Хотите сказать, Станислав не сможет прислать ко мне сына?

Лиза побледнела. Ее сердце кольнуло недоброе предчувствие. Так вот откуда появилась в ее душе тревога!

Василиса, сочувственно глядевшая на нее, шагнула к твоей госпоже и подруге и обняла ее.

— Пани Ванда, пани Ванда, ничего страшного не случилось. Солнце высушит наши дороги за три дня, и вы увидите своего сыночка.

— А если начнется дождь?

— Не будем думать о плохом!

— Пани Ванда, — раздался у двери девичий голосок, — покажите, что я должна в вашем доме делать?

Здоровья вам, шановная пани!

Она поклонилась Василисе. Женщины посмотрели на нее и отчего-то засмеялись.

— Ишь ты, шустрая какая! Корову доить умеешь?

Что поделаешь, у каждого свои интересы! И она с превеликим удовольствием услышала ответ:

— Умею, шановная пани!

— Ангел мой! Спасительница! — Василиса бросилась к девчонке и расцеловала ее. — Веришь ли, я и недели не подоила, а уже рук не чувствую.

— В нашем деле привычка нужна, — солидно ответила Анита.

— Может, сначала мы эту спасительницу покормим? — лукаво поинтересовалась Лиза.

— Конечно, покормим, — развеселилась Василиса, — до отвала накормим. Раз у меня такая помощница объявилась. Для начала парного молочка с пирогом. А потом я разогрею что-нибудь посерьезнее.

Пойдет?

— Пойдет! — кивнула Анита, судорожно сглатывая слюну. — А как мне вас называть?

— Зови пани Васа.

Они все трое сели за небольшой стол на кухне и стали пить молоко. Причем старшие женщины больше посматривали, с какой быстротой исчезают с блюда куски пирога. Анита заметила их изучающие взгляды и отдернула руку.

— Ешь, не стесняйся, — поощрительно кивнула Василиса.

Но девчонка уже пришла в себя и решила, что и так достаточно сыта. Боялась насторожить добрых пани — вдруг решат, что она страшная обжора? Они же не могут знать, что у Аниты дня три во рту не было ни крошки!

Василиса незаметно подлила ей молока.

— Я еще умею сбивать масло, делать сыр и творог! — похвасталась девушка.

— Глядите-ка, ваше сия… пани Ванда, какое сокровище нам досталось. А мы уже печалились, где найти в дом работницу. В нашей-то глуши поблизости нет ни других домов, ни вообще каких-то селений…

— Нету других людей? — обрадовалась Анита. — И никаких мужчин?

При одном этом слове она привычно сжалась и зверьком огляделась вокруг.

— Есть мужчина, — ответила Василиса и поспешно добавила:

— Всего один. Мой муж. Он садовник.

— Садовник. Муж, — точно зачарованная, повторила Анита и с облегчением вздохнула.

— Что же это ты так мужчин боишься? — удивилась Василиса и осеклась от незаметного толчка Лизы.

А та проговорила:

— Когда-нибудь Анита расскажет нам о страшных, грубых мужчинах, которые мучили ее и считали своей собственностью. Ведь ее хозяйка продала им девушку.

— Продала? Бедная детка! — Василиса ласково погладила ее по стриженым волосам и, предупреждая слезы, которые уже готовы были пролиться из глаз Аниты, заговорила о другом:

— Надо нам, пани Ванда, себе птицу какую завести. Может, кур да пару гусачек…

— И индюков надо! — решительно присоединилась Анита. — А на Рождество я могу такое приготовить!

Они обсуждали этот серьезный вопрос, а наевшаяся Анита сидела откинувшись на стуле и со счастливой улыбкой посматривала на обеих женщин.

— Пани Васа, — опомнилась Лиза, — а Игнаца мы наверняка не кормили.

— Не кормили. А он и не вспомнит. Вот сейчас пойдем отнесем ему молока с пирогом, а заодно познакомим Аниту с нашим мужчиной…

— Нет, — отшатнулась Анита, — я не хочу знакомиться!

— Надо, — строго сказала Василиса. — Ты не волчонок, всю жизнь в лесу жить не будешь, да и привыкать тебе надо к тому, что среди мужчин встречаются не только насильники.

23

Через неделю дорога от дома на Змеиной пустоши просохла настолько, что Василиса смогла поехать в город, с тем чтобы по пути заехать в замок, узнать, когда князь Станислав пришлет к Лизе сына с кормилицей.

Ей пришлось составить целый список нужных вещей, включая рассаду, которую она собиралась купить у пана Ежи Янковича — ни в коем случае не брать бесплатно! — так наказывал ей муж. Просьбу высказала даже Анита, которая попросила купить ей соломенную шляпку, потому что она возле дома, на самом солнечном участке посадила небольшой огородик и у нее от солнца появились веснушки, от которых, по выражению девушки, она становится страшной как смертный грех.

Лиза поначалу твердила, что главное для нее увидеть сына, но потом вспомнила, что у нее закончился крем для лица, и чтобы Василиса купила парочку корзинок, ходить за грибами и ягодами, и что у нее тоже нет соломенной шляпки… Тут Анита заметила, что ей, конечно, нужна не такая, как для пани, а совсем простенькая, какие покупают себе крестьянские девки…

За неделю, что Анита провела у Лизы в доме, девушка изменилась на глазах. Она необыкновенно похорошела… Впрочем, она и раньше, очевидно, была прехорошенькой, отчего австрийские солдаты и купили ее у хозяйки… А главное, из глаз девушки исчезло выражение загнанного зверька.

Обе женщины потихоньку баловали ее, потому что девушка оказалась на удивление ласковой и благодарной, она, казалось, расцветала от каждого доброго слова. И по первому намеку бросалась выполнять любое распоряжение своих добрых хозяек. Она панически боялась, что ее недавно обретенный рай на земле в какой-то момент кончится.

Игнаца она признала не сразу, но в конце концов поняла, что он вовсе не собирается приставать к ней и вообще он видел в ней только девочку, которая управлялась по хозяйству и ходила в оранжерею не иначе как за спиной княгини.

Василису из города все ждали с нетерпением: Лиза даже надеялась, что Станислав снизойдет и прямо с нею пришлет сына, по которому она тосковала;

Анита, хоть и заказала себе всего лишь соломенную шляпку, подслушала разговор обеих женщин о том, что девчонке пора купить что-нибудь поприличнее;

Игнац убедился, что здешний торф оказался превосходным удобрением для цветов, и решил попробовать посадить кое-что из тропических растений, которыми увлекался Ежи Янкович…

Но их посланницы все не было, хотя каждые несколько минут кто-то из оставшихся устремлял жадный взгляд в сторону леса, через который вела дорога.

— Заболталась она с кем-то, что ли? — с досадой вымолвила Лиза, не упоминая имени; все и так знали, о ком речь.

— Заболталась, — эхом отозвалась Анита.

Смеркалось. Уже и Игнац пришел из своей оранжереи и сидел в гостиной, в который раз перелистывая иллюстрированную энциклопедию цветов.

— Не случилось ли чего? — пробормотал он, а Лизе и Аните отчего-то сделалось зябко.

— Пойду в печку дров подброшу, — сказала Анита и ушла в кухню.

И почти тут же услышали они скрип колес их рабочей повозки.

— Колеса смазать надо, — вроде самому себе заметил Игнац, и в голосе его прозвучала радость.

Не сговариваясь, все трое выбежали на крыльцо.

Василиса медленно, словно на ее плечах лежал тяжелый груз, сошла с повозки и побрела к крыльцу.

— Игнац, я привезла тебе рассаду. Анита, вытаскивай свертки в кухню, потом разберем… А мы с пани Вандой должны поговорить наедине…

Она прошла мимо Лизы не поднимая глаз, но и не останавливаясь, так что той ничего не оставалось, как последовать за вестником, как она догадалась, недобрых новостей.

Василиса лишь зашла на кухню и, откинув с головы теплый платок, жадно выпила кружку молока. Лиза молча постояла у дверного косяка и опять пошла следом за своей подругой по изгнанию туда, где они обе уже привыкли уединяться, — в библиотеку.

— Плохи дела, Елизавета Николаевна, мужайтесь!

Признаться, я всю дорогу думала, как помягче вам о случившемся рассказать? Так ничего и не придумала.

Нет в моем запасе нужных слов. Люди считали, что князь Поплавский остался вдовцом, а на самом деле вы стали вдовой.

— Я знала, я чувствовала… — прошептала Лиза. — Его убили кинжалом?

— Да. Кто — неизвестно. Официальные власти считают, что его убили грабители. Хотели обчистить карманы, но их кто-то спугнул…

— На пороге дома его новой пассии?

— Можно подумать, вы там присутствовали. Именно у ее дома. Станислава уже успели похоронить. Если бы не оттепель, мы бы узнали обо всем раньше.

— Что толку, я все равно не смогла бы присутствовать на похоронах, — с горечью произнесла Лиза. — Никогда не думала, что моя выдумка насчет мнимой смерти обернется такой стороной…

— Она вообще обернулась крахом! — вырвалось у Василисы. — Я ведь вам еще не все сказала…

— Что-то случилось с сыном? — В голосе Лизы послышалось рыдание. — Говорите, Васа, не тяните, что может быть хуже?

— Дело в том, — начала медленно и устало рассказывать Василиса, — что, поскольку вы официально умерли, наследником становится ваш сын, а раз он еще малолетний, то нужно было срочно найти опекуна… К счастью, точнее, к несчастью в Кракове как раз гостила двоюродная сестра Станислава по отцу. Она ненадолго приехала из Англии, и тут случилась беда со Станиславом. Кузина быстренько все оформила, оставила управляющим в замке своего человека…

— А как же Юзеф?

Лизу нисколько не интересовала судьба бывшего управляющего, но она инстинктивно пыталась отдалить ту страшную весть, которую Василиса никак не могла ей сказать.

— Не знаю, — пожала плечами рассказчица, — наверное, его преемник какую-нибудь работу ему подыщет… Кузина Поплавских — кстати, у нее та же фамилия — забрала ребенка и уехала во Францию…

— Во Францию?! — закричала Лиза и упала в обморок.

Пришла она в себя от того, что Василиса поднесла к ее лицу нюхательную соль.

— Известно, где во Франции она живет?

— Неизвестно. Кузина живет в Англии, а во Францию она поехала в гости. Говорят вроде, она собиралась навестить кого-то из родственников в Испании… Точно никто не знает, даже управляющий. Он вообще мог ничего мне не рассказывать, но, поскольку я — крестница бабушки Данилы, а значит, человек не посторонний, Марек — так зовут управляющего — очень хорошо меня принял…

— Господи, я потеряла сына! За что ты меня так караешь?

Горе Лизы было безмерно. Она даже думала, что пока не в силах осознать, насколько оно огромно.

Словно в момент она оглохла и ослепла, потому что для нее затихли звуки и погасли краски. Остался один вопрос: «Что же мне делать?»

— Прежде всего — взять себя в руки! — жестко заговорила Василиса. — Вашего сына мы найдем. Рано или поздно Беата Поплавская вернется в свое поместье в Англии, адрес его я у Марека вызнала.

— Правда?! — Охвативший Лизу ужас от мысли, что она больше никогда не увидит своего сына, отступил, так что она обрела возможность трезво мыслить. — А Марек хотя бы приблизительно знает, когда эта Беата вернется?

— Знает. Примерно через полгода.

— Да что же это такое! — заплакала Лиза, но уже не слезами истерики и отчаяния, а горя, которое было небезнадежным. — С тех пор как в нашем доме в Петербурге появился Станислав Поплавский, я не знала ни радости, ни любви, а теперь лишилась даже возможности быть рядом с собственным сыном!..

Погодите, значит, после моего сына эта Беата — единственная, кто может претендовать на наследство Станислава?

— Можно сказать, так, — нехотя кивнула Василиса, не желая поселять в сердце княгини еще большую тревогу. — Но Марек заверил меня, что пани Беата — женщина добрая и набожная и она ни за что не станет причинять ребенку какого бы то ни было вреда.

Каким бы слабым ни было утешение, но Лиза решила последовать совету своей подруги и не спешить с выводами и решениями. Гоняться за Беатой по Франции и Испании? Но будет ли от этого толк? Может, и вправду лучше подождать, когда она вернется в Англию, и тогда предпринимать попытки увидеть сына?

— Утро вечера мудренее, — сказала Василиса, со вздохом поднимаясь из кресла. — Сколько же я верст сегодня проехала — и не сосчитать! У меня есть корень валерианы. Если пожелает вельможная пани, я его заварю…

— Мне не требуется ни нарочного сна, ни забвения, — отказалась Лиза. — Мне нужно лишь побыть одной и подумать, почему несчастья сыплются на меня, как горох из мешка?

В своей комнате она легла на кровать, как была, одетая и попробовала привести в порядок свои мысли.

И первая же мысль была о том, что она… так и не прочла письма своей подруги Милочки, которое Станислав унес с собой, а когда она попыталась взять его у супруга, он без заминки ответил, что где-то его потерял…

«Странно, — подумала Лиза, — что я думаю не о сыне, с которым неведомо когда доведется встретиться, а о каком-то давнишнем письме!»

Наверное, все-таки детей от матерей нельзя отнимать надолго, потому что в таком случае чувство материнства как бы притупляется. Ругай себя не ругай, а горечь разлуки с ребенком она ощущала не так остро, как должна бы…

«Когда у меня родится дочь… — опять мысленно сказала себе Лиза и подивилась, почему к ней уже во второй раз приходят мысли о дочери. От кого она может родить эту самую дочь? — Так вот, когда у меня родится дочь, я ни за что не отпущу ее от себя и буду кормить грудью столько, сколько придется, потому что и кормление сближает мать и дитя. Никакой кормилицы!»

Интересно, о чем могла писать Милочка на нескольких листах бумаги? И вообще, почему именно сегодня мысли о подруге никак не идут у нее из головы?

Лиза подумала так и вдруг как наяву увидела свою подругу. Счастливую, оживленную, в белом наряде невесты. Вот оно что! Сегодня Милочка выходит замуж. И, кажется, Лиза знала за кого. Ее подруга ехала куда-то в карете — в церковь, куда же еще! — рядом с нею сидел в костюме жениха Петруша Жемчужников и крепко держал невесту за руку.

Правильно, Петруша, никому не стоит доверять свое будущее счастье. Если бы так же он держал Лизу.. Увы, тогда еще у него не было сего печального опыта…

— Пани Ванда! Пани Ванда! — раздался у двери испуганный голос Аниты. Лиза тотчас вскочила с кровати и впустила в комнату девчонку.

— Что случилось, Анушка?

— Там… у забора… мужик здоровый. Больной, наверное. Спрашивал княгиню Елизавету Николаевну.

Я сказала, что такой не знаю, а он вот так зашатался и упал!

— Как — упал? И почему ты думаешь, что он болен?

— Не знаю. Я испугалась и спряталась.

— Он так и лежит у калитки?

— Так и лежит! Надо взять ружье, пани Ванда. — Анита спешила за быстро идущей по коридору Лизой и давала ей советы.

— Зачем же ружье, если он, как ты говоришь, болен?

— А вдруг он притворяется?

— Анита, беги в оранжерею, позови пани Васу и пана Игнаца, а я пока посмотрю, что там с этим мужчиной.

— Не надо, не ходите! — Анита вцепилась в ее руку, как большой клещ. — Он вскочит и бросится на вас! Такой здоровый, просто жуть! Я с Абреком к калитке ходила…

— Абрек же еще маленький!

— А лаял на этого попрошайку как большой.

— Ну вот, теперь ты назвала его попрошайкой!

Выдумщица ты, Анита Лиза сбежала с крыльца, и Абрек тотчас бросился ей под ноги, потом метнулся к калитке, рыча и повизгивая от злости.

У калитки и вправду кто-то лежал. Лиза собралась это выяснить, но не смогла сдвинуться с места, потому что глупая девчонка крепко держала ее за рукав полушубка и повторяла как в бреду:

— Не ходите туда, пани Ванда! Он страшный.

— Я тебе что приказала? — строго спросила Лиза.

— Позвать Василису и Игнаца.

— Вот иди и зови!

Бедный Абрек разрывался между ними — за неделю он так привязался к Аните, так привык сопровождать ее по подворью, что сначала кинулся за нею, но Лиза была главной хозяйкой, к тому же подозрительное животное, очень опасное, лежало совсем близко от того места, которое Абрек должен был охранять…

Если бы не Анита, Лиза вышла бы за калитку не колеблясь, но девчонка, кажется, и на нее нагнала страху, так что она в нерешительности стояла и ждала подмогу.

Василиса вышла из оранжереи с мотыгой в руке.

Следом за нею с лопатой спешил Игнац. С тех пор, как они жили на Змеиной пустоши, их никто посторонний не навещал. К тому же дом стоял слишком далеко от дороги, чтобы сюда ненароком мог забрести какой-то путник.

— Кто это там лежит? — вполголоса спросила Василиса, а Игнац под взглядом трех женщин уверенно пошел к калитке и открыл ее. Впрочем, и Лиза, и Василиса тут же протиснулись следом.

Втроем они с трудом перевернули лежащего на спину, и обе женщины вскрикнули от изумления. Игнац остался невозмутимым, потому что он ежели когда и видел этого человека, то, скорее всего, попросту не обратил на него внимания.

— Теодор Янкович! — в один голос сказали женщины.

— Он убит, — сказал Игнац, показывая на лужу крови под лежащим.

Лиза вздрогнула, но, присмотревшись, покачала головой:

— Нет, он жив, но ранен. Кто же в него стрелял?!

— Наверное, австрийские солдаты, — заметила Василиса.

— Солдаты? — вскричала Лиза. — Но какое они имели право…

— Разве вы не видите, — проговорила Василиса, — что на нем арестантская одежда. Видимо, он бежал из тюрьмы.

— Но как же он нас нашел?

— Об этом сможет сказать лишь он сам… ежели очнется.

— Так давайте скорее отнесем его в дом, — заторопилась Лиза. — Лежать раненому на холодной земле!..

— Как же мы его дотащим-то, такого большого. — Василиса оглянулась на мужа.

— Сейчас я принесу парусину, которой закрываю двери в оранжерею, и на ней мы его подтянем к крыльцу, а там уж как получится…

Общими усилиями Теодора затащили в гостиную, но, в отличие от Аниты, у которой не было на теле серьезных увечий, Теодора нужно было оперировать. Причем женщинам, которые прежде этого не делали и потому смутно представляли себе, с чего начинать.

Одежду его, как и одежду Аниты, пришлось сжечь, но вот найти для него что-то в гардеробе не удалось. Сейчас раненый лежал посреди гостиной, закутанный в одеяло, и первое, что предложил Игнац, — ему в рот попытались влить немного коньяку.

Когда это удалось, женщины облегченно выдохнули, а Игнац удовлетворенно крякнул:

— Вот видите, значит, жить будет!

— Но для этого надо еще кое-что сделать, — не согласилась Василиса.

Аниту услали кипятить воду, Лиза рвала на полосы белое полотно, а Василиса, срочно заварив ромашку и ноготки, вместе с мужем тащила теперь из кухни длинный деревянный стол, чтобы на него уложить Теодора.

А тот как раз зашевелился и простонал:

— Где я?

— Вы у друзей, Тедди, — успокоила его Лиза, склоняясь над ним.

— Значит, я все-таки вас нашел? — сквозь гримасу боли счастливо улыбнулся он. — И теперь могу спокойно умереть?

— Только попробуйте! — строго сказала Лиза, но Теодор ее не услышал, опять потеряв сознание.

На принесенный стол постелили парусину, поверх нее чистую простыню и вчетвером с огромным трудом положили на него молодого гиганта.

Лиза думала, что вид крови вызовет у нее страх, тошноту, но неожиданно почувствовала в себе твердость духа. Она вспомнила свой сон о прабабке Анастасии, которая спасла от смерти своего мужа, будучи ничуть не старше ее и в медицинских познаниях не опытнее. Оказалось, что Василиса волнуется куда больше ее, что, как ни странно, Лизу и вовсе успокоило.

Теодор был ранен в двух местах: одна пуля оторвала у него мочку уха, и именно она кровоточила больше всего, а другая засела в мякоти бедра.

Начали женщины с порванного уха. Рану промыли, голову перевязали, остановив кровь.

Анита, несмотря на свой страх перед мужчинами, тоже присутствовала рядом, чтобы по первому требованию воды либо травяного отвара тут же мчаться на кухню. Переглянувшись, женщины прикрыли причинное место Теодора, чтобы лишний раз не пугать Аниту. Игнац стоял тут же, на случай, если раненого придется перевернуть или подвинуть.

Впрочем, он не мог просто так стоять без дела, потому вернулся в свою оранжерею и привез из нее высокую тележку, которую прикрыл досками.

— На нее вашего раненого можно будет перевалить прямо со стола, — пояснил он удивленному взгляду жены, — а потом с тележки на кушетку.

Теперь предстояло разрезать бедро, чтобы извлечь из него пулю.

— Давайте это сделаю я, — сказала Лиза, отбирая у своей подруги нож, который она перед тем прокалила на огне.

— Вы сумеете? — удивилась та.

— Попробую, — уверенно сказала Лиза. Теперь, когда она успокоилась, то отчетливо увидела, где угнездилась пуля и какой разрез надо сделать, чтобы ее извлечь.

Нельзя сказать, что Лиза и вовсе не волновалась, — на мгновение она заколебалась, как делать разрез? Ведь существуют же какие-то правила у медиков, но что толку думать о том, чего не знаешь, и она, почти без подготовки, полоснула ножом по телу.

Кровь тут же залила место разреза, но Василиса была наготове вместе с тампонами из мягкого полотна.

Пулю Лиза вытащила так быстро, словно она сама выскочила навстречу ножу, но ей некогда было задумываться об этом, рану промыли, смазали мазью, которую приготовила Василиса, и перебинтовали.

Только теперь Лиза обратила внимание на то, что Тедор лежит до крови закусив губу. Значит, он пришел в себя в то время, как она резала по живому?

И даже не застонал?

Она промокнула его вспотевший лоб и проговорила:

— Все, Тедди, уже все кончилось.

— Значит, я заработал еще капельку того коньяка, которым меня недавно поили? — хрипло спросил он.

И хотя это было не очень смешно, все четверо, включая Аниту, рассмеялись.

Наверное, со стороны это выглядело странным: окровавленный нож, куча кровавых тряпок, обнаженный мужчина на кухонном столе и подле него трое женщин и мужчина, которые отчего-то заливаются хохотом…

ЭПИЛОГ

Прошло два месяца. Весна в этом году выдалась на редкость теплая: деревья цвели, жужжали пчелы, распускались цветы — их аромат кружил головы двум молодым людям, которые расположились у дома на Змеиной пустоши и с улыбкой наблюдали, как Анита учит Абрека сидеть по ее команде.

Василиса готовила обед, а Игнац, как всегда, пропадал в своей оранжерее.

Лиза и Теодор сидели на лавке, которую последний недавно сколотил, к собственному удивлению обнаружив в себе плотницкий талант.

— Ваше сиятельство, — заговорил Теодор, — неужели вы решили поселиться здесь навечно? Добровольно сделать себя пленницей этого дремучего угла?

— Я обещала Станиславу, что буду жить здесь, ни при каких обстоятельствах не покидая Змеиной пустоши… — пожалуй, излишне упрямо проговорила она: Лиза и сама не знала, почему отвечает отказом на все предложения Теодора покинуть свой дом на болоте. Наверное, потому, что здесь ей было так покойно и уютно, а там, за пределами этого леса, который охраняет ее от других людей, как крепостная стена, ее наверняка поджидают неприятности. И еще кто-то, похожий на Станислава, который привяжет ее к себе, нисколько не интересуясь ее собственными желаниями.

Рядом с нею теперь жил Теодор… «Ты же не думаешь, что он удовлетворится ролью брата или платонического воздыхателя?!» — насмешливо сказал в ее голове чей-то голос.

«Но я ведь не держу его подле себя насильно! — обидчиво возразила Лиза. — Хочет — пусть уходит и найдет себе кого-нибудь достойного…»

«И ты так спокойно его отпустишь?»

Лиза в запале хотела ответить утвердительно, но поняла, что это будет не совсем честно. Чего уж скрывать, Теодор ей далеко не безразличен, но она до сих пор чувствует себя так, словно Станислав находится где-то поблизости. Что он стережет каждое ее движение и даже читает ее мысли…

Именно потому все время после выздоровления Теодор тщетно тратил на то, чтобы хоть чуть-чуть приблизиться к Лизе, и каждый раз в испуге она шарахалась от него и запиралась в своей комнате.

— Вы больше не хотите искать своего сына? — спросил Теодор о самом наболевшем.

Как ни странно, даже этот вопрос Лиза отодвинула куда-то в глубь своей памяти. Лишь между делом отсчитывала: до приезда кузины Станислава из европейского турне осталось пять месяцев, потом четыре. Впереди, казалось, была уйма времени, и Лиза странным образом этим успокоилась…

— Вы поедете за ним в Англию?

— Нет, зачем мне куда-то ехать? Я могу за деньги нанять человека, который мальчика украдет и доставит мне сюда.

Она понимала, как дико звучит для него то, что собственного ребенка она собирается красть. Но что же еще делать?

— И как потом вы предъявите его в качестве наследника?

Как, как — как-нибудь предъявит… Сейчас Лизе ничего умного не приходит в голову, но, конечно же, выход найдется…

— А если в вашу пустошь найдут дорогу австрийские солдаты?

Господи, зачем он задает так много вопросов?!

Лиза и сама не знает на них ответы. Небось солдаты первым делом захотят проверить документы, а ее, княгини Поплавской, по этим самым документам нет среди живых…

Она понимает, что нельзя всю жизнь прожить будто в монастыре. Какое там, хуже, чем в монастыре. В обители хоть знают твое подлинное имя! Ведь даже те, кто захочет навестить ее могилу, будут приносить цветы какой-то чужой женщине…

Никто из родных Теодора не знает, где он находится. Но, едва придя в себя, он написал письмо родным, что с ним все хорошо, чтобы они не волновались. Василиса отправила его почтой из Кракова. Почему же Лиза живет как человек без родины и без родных? Наверное, отцу, брату и друзьям сообщили, что она умерла…

Мысли текут в ее голове лениво, медленно, она ничем не напоминает прежнюю, живую и беспокойную Лизу. У нее будто вынули душу…

— Тедди, вы так и не сказали, как меня здесь нашли.

— Я говорил.

— Вы отделались шуткой: мол, сюда вас привела любовь.

— Но это правда.

— Хорошо, любовь, а еще кто?

— Придется быть откровенным, Елизавета Николаевна… Прошу прощения, пани Ванда! Один из строителей вашего дома был членом нашего общества. Нас арестовали в один день. Мы сидели в одной камере, и он рассказывал, как неизвестно для чего строил дом в такой глуши, как Змеиная пустошь… Когда мама в одно из посещений тюрьмы сказала, что вы умерли, я отчего-то не поверил…

— И потому сбежали из тюрьмы, чтобы это проверить?

— Вы шутите, пани Ванда, и это меня обнадеживает.

Они говорили перебрасываясь шутками, но Теодор был всерьез озабочен странным состоянием Лизы. Словно здесь, в этой глуши, в которой он, в отличие от остальных ее жителей, вовсе не чувствовал себя уютно, в ней погас природный огонь и осталась одна оболочка. Она улыбалась, хмурилась, ела, но делала это машинально, пользуясь привычными жестами и движениями.

Василиса ей ничего не говорила, никаких разговоров о будущем не заводила, но однажды Лиза неожиданно вошла в кухню и застала ее и Теодора о чем-то живо спорящими. При виде княгини оба замолчали, и она услышала лишь конец фразы, которую произносила Василиса:

— Я думаю, надо подождать. Это — нервное потрясение…

Очевидно, Теодор больше ждать не захотел, потому что неделю спустя Лиза, постучав в его комнату, вошла и увидела, как он складывает в небольшой дорожный баул те немногие вещи, которые по согласованию с нею Василиса купила ему в магазинах Кракова.

Лиза почувствовала, как у нее екнуло сердце.

— Вы куда-то собрались, Теодор? — тем не менее безмятежно спросила она.

— Простите, Елизавета Николаевна, — проговорил он глухо, не глядя на нее, — но я вас покидаю.

— Вам здесь плохо? — удивилась она.

— Плохо. Я не создан для того, чтобы вести растительное существование, сколачивая лавки и табуретки. Я закончил Сорбонну. Хочу и дальше учиться, жить среди людей и делать для своей родины все, что в моих силах… Я мечтал жениться на вас, усыновить вашего ребенка, увезти вас отсюда во Францию, чтобы там начать новую жизнь, но жить в Змеиной пустоши выше моих сил!

Значит, она ведет растительное существование?

И собирается похоронить себя здесь под предлогом того, что давала слово Станиславу? Вот сейчас Теодор соберется и уйдет, а она будет сидеть и успокаивать себя мыслями о том, что кто-то поедет в Англию и привезет ей оттуда сына?

Лиза сжала ладонями голову: неужели она позволит Станиславу и после смерти распоряжаться ее жизнью? Нет, она должна освободиться! Вырваться!

Стать прежней Лизой Астаховой, которая гордилась своими предками и ощущала в себе их кровь…

«Наконец-то! — хмыкнул голос, и Лиза вспомнила: это же Любава, ее дальняя прабабка. — Давай, девочка, освобождайся от пут!»

И тут же Лиза почувствовала, словно внутри ее лопнул какой-то нарыв, который закупоривал ее сосуды, и потому кровь по ним текла тонкой струйкой — ее хватало лишь на поддержание в ней жизни. Той самой, растительной, о которой сказал Теодор.

В одно мгновение кровь хлынула по жилам горячим потоком, бросила на бледные щеки розовый отсвет, мир вокруг приобрел яркие, живые краски…

— Тьерри, останьтесь еще на денек, — сказала по-французски Лиза, — я тоже люблю вас и согласна ехать с вами хоть на край света.

Он упал перед Лизой на колени и прижался лицом к ней. Она вздрогнула и почувствовала, как слабеют ее ноги. Теодору передалась ее дрожь, и он поднял на любимую женщину счастливые глаза:

— Как долго я ждал этого мгновения!

Лиза опустилась рядом с ним на ковер в небольшой комнате для гостей, рядом с ее спальней, в которую он до сего дня не смел ступить, и отдала себя его горячим, нетерпеливым рукам.

1

Дары моря (итал.).

2

Дурной тон (фр.).

3

Фокусник, проделывающий номера с помощью ловкости рук; манипулятор.

4

Второе название Парижского университета.

5

То же, что и грипп.

6

Глава одного из высших государственных органов в России.

7

Заядлый дуэлянт, задира, скандалист (фр.).

8

Фамильярность, бесцеремонность в общении (фр.).

9

Человек, смущающий окружающих своим поведением (фр.).

10

Змея в траве; скрытая, но смертельная опасность (лат.).

11

Человек незнатного происхождения, пробившийся в аристократическое общество (фр.).

12

Стихи А.С. Пушкина.

13

Человек, ищущий в жизни только удовольствий, наслаждений (фр.).

14

Прием гостей в определенный день недели (фр.).

15

Проездное свидетельство.

16

Большая дорожная карета (устар.).

17

Брак с лицом низшего социального положения.

18

Благодарю, спасибо (фр.).

19

Положение обязывает (фр.).

20

Да будет земля тебе легка (лат.).

21

Автор книг о патологической эротике, полных насилия и жестокости; отсюда — садизм.

22

Слуга Дон-Жуана из одноименной поэмы Байрона.

23

Беседка или павильон круглой формы, обычно на возвышении.

24

Я сказал и облегчил тем душу (лат.).

25

Герой приключенческого романа Фенимора Купера об индейцах.

26

Моя любовь (фр.)

27

Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку (лат.).

28

Не могли бы вы… (фр.)

29

Вам помочь? (фр.)

30

Хочешь мира — готовься к войне (лат.).

31

Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя! (Обращение римских гладиаторов) (лат.).

32

Миниатюрный блокнотик, в который дамы записывали за кавалером танец (фр.).

33

В древнегреческой мифологии — крылатая женщина-чудовище; злая женщина.

34

Разбойник, головорез (устар.).

35

Я имею… ребенка… дочь (фр.).

36

Сколько лет вашей дочери? (фр.)

37

Ловкий трюк (фр.).

38

То же, что проекционный (устар.).

39

Раффлезия — тропическое растение с большими цветами.

40

Строки из «Евгения Онегина» А.С. Пушкина.

41

Грибоедов А.С. Горе от ума.

42

Небольшой диван с приподнятым изголовьем (фр.).

43

Ничему не следует удивляться (лат.).