Команда наша переживала тяжелые минуты. «Пинте» были поданы сигналы, чтобы она приняла на борт часть нашего экипажа; такое же распоряжение получила и «Нинья».
      Матросы слонялись без дела. Голод и жажда томили нас, но редкий из команды обращался за своей порцией воды, помня о несчастных больных, которые в ней нуждались больше нашего. Мне приходилось читать и слышать рассказы о бунтах на бортах кораблей. И должен признаться, что наши матросы вели себя совсем не как бунтовщики.
      Прошли уже сутки, но, несмотря на обещание адмирала, нигде не было видно и признаков суши. Возможно, что нам придется плыть еще не один день. Подошедшие к нам «Пинта» и «Нинья» оповестили адмирала, что в их распоряжении имеются запасы воды: на «Пинте» на десять дней, а на «Нинье» – на семь. Принимая во внимание, что теперь это количество придется разделить с командой «Санта-Марии», воды хватит только на четыре – пять дней.
      Адмирал почти не показывался на палубе. Орниччо часто и подолгу беседовал с матросами, убеждая их не покидать корабля, но теперь бедные люди не знали, что предпринять.
      Рассказ Хуана Росы о могерском трактирщике не давал мне покоя. Мне в голову пришел план, который я решился выполнить, ни с кем не посоветовавшись.
      Выждав, пока все улягутся спать, я направился к койке Яньеса. Могерец не спал и возился над своим сундучком. Я подошел к нему, неслышно ступая босыми ногами.
      – Хуан Яньес, – сказал я шепотом, внезапно опуская ему руку на плечо.
      От неожиданности бывший трактирщик вскрикнул и выпустил из рук крышку сундука, которая захлопнулась с громким стуком.
      – А, это ты! – пробормотал он, разглядев меня в темноте. – Чего ты хочешь?
      – Яньес, – сказал я, – я стоял на вахте в ту ночь и видел твое злое дело. Несмотря на то что я не объяснил, какую ночь я имею в виду, могерец понял меня тотчас же.
      – Мне тогда же показалось, что ты следишь за мной, – сказал он, спокойно открывая сундук и продолжая рыться в своих вещах. – Только я не мог понять, почему ты молчал все эти дни. Ну, значит, теперь мы квиты, – пробормотал он с коротким и омерзительным смешком.
      – Почему мы квиты? – спросил я с негодованием. – Я не говорил никому об этом, потому что команде было не до тебя. Но как можно допустить, чтобы несчастный англичанин томился в трюме, а настоящий виновник находился на свободе. Лайэса выпустят из кладовой, а тебя посадят на его место не позже завтрашнего вечера.
      – А тебя выбросят за борт не позже завтрашнего утра, – спокойно сказал Яньес Крот, закрывая сундук. – Почему ты не рассказал обо всем этом днем, а пришел ко мне объясняться ночью?
      Меня смутило его спокойствие. Не ошибся ли Хуан Роса? Действительно ли Хуан Яньес выпустил воду из бочонка? Или, может быть, мы говорим о разных вещах?
      – Что ты представляешься дурачком?! – почти крикнул Крот. – Если ты выдашь меня, я, конечно, не промолчу о тебе, и тогда увидим, кто из нас раньше поплатится жизнью.
      Я не понял его слов, но сердце мое сжалось как бы от предчувствия какой-то беды.
      – Я не понимаю тебя! – пробормотал я в волнении.
      – Не валяй дурака! – сказал он. – Ты прекрасно понимаешь меня. Иначе для чего ты морочил голову команде своими баснями о проказе?
      – Что ты говоришь, Хуан Яньес? – сказал я, хватая его за руку. – Какая проказа, какие басни?
      – Передо мной ты мог бы не ломаться, – грубо отталкивая меня, сказал он. – Я решился выполнить свой план на твоей вахте, так как отлично понимал, что ты-то уж меня не выдашь! Я выпустил воду из бочонка, чтобы заставить этих дураков возмутиться против твоего безумного адмирала. И сделал я это, желая им добра, потому что, плывя на запад, мы потеряем половину команды, пока достигнем суши. И достигнем ли мы ее? А переменив курс, мы сегодня же высадимся на каком-нибудь острове. Все это я заявлю перед судьями, и пускай меня повесят, если найдут, что я этого заслуживаю. Тебя же выбросят за борт без всякого суда, и ты это великолепно знаешь, если знаешь морские правила о людях, которые общались с прокаженными.
      – Что такое?. – пробормотал я, холодея от ужаса. – Я не понимаю, почему вдруг меня выбросят за борт?
      – Довольно прикидываться несмышленым младенцем! – прошептал Яньес Крот над самым моим ухом. – Может быть, твоя мать и осталась здорова после того, как ухаживала за прокаженным, может быть, и ты не заболеешь, несмотря на то что Эрнандо Кальвахара плюнул тебе прямо в глаза. Что ты смотришь на меня, как баран? Ночью перед отъездом разве не плюнул тебе в лицо палосский прокаженный Эрнандо Кальвахара?
      Я должен был удержаться руками за койку, чтобы не упасть. В одно мгновение все как бы осветилось в моем мозгу. Я вдруг отчетливо увидел, как старик, наклоняясь, кладет карту на пол и, прихрамывая, выходит из комнаты адмирала.
      Господин отлично умеет чертить карты и, однако, предпочел воспользоваться моими услугами. «Франческо Руппи, или как тебя там!» – крикнул он, и я немедленно прибежал на его зов. Нисколько не задумываясь, адмирал велел мне взять из рук прокаженного сверток. Я сидел над картой тридцать шесть часов, низко склоняясь над ней. Но это еще не все. Карта дала мне возможность отправиться в плавание, и я долго и крепко прижимал ее к груди и целовал. «Миленькая карточка!. „– говорил я. Потом ночью я отшвырнул прокаженного с пути адмирала, а за это он плюнул мне в лицо. Пройдет несколько дней или месяцев, и у меня на груди появятся отвратительные багровые пятна. «Боже мой, боже мой, господин мой, адмирал, как мало значит жизнь Франческо Руппи, если вы так спокойно пожертвовали ею!“ Потом у меня начнут гноиться глаза, все тело распухнет и покроется отвратительными язвами. Мышцы отстанут от костей, а кожа обратится в один сплошной волдырь.
      – Теперь ты понимаешь, что мы квиты? – раздался надо мной голос Хуана Яньеса. – Что говорят морские правила? «Холера, чума и проказа с ужасающей быстротой распространяются среди команд кораблей, и бороться с ними на море невозможно. Поэтому человека, больного или только общавшегося с такими больными, надлежит высадить вдали от людских поселений или, если корабльнаходится в открытом море, немедленно выбросить за борт».
      – Хуан Яньес, – сказал я, падая к его ногам, – скажи мне, что ты пошутил. Или, может быть, тогда ночью ты плохо разглядел старика, и это был совсем не Эрнандо Кальвахара?
      – Я же сказал, что не выдам тебя! – прошептал он. – Ступай на свою койку и постарайся спокойно уснуть. Итак, мы квиты! – добавил он с недобрым смехом. – Ну, господин адмирал, еще одна овечка отбилась от вашего стада!
      «Постарайся спокойно уснуть, – сказал Яньес Крот, – я же не выдам тебя». Он не выдаст меня, но я могу заболеть через месяц, через неделю, быть может, даже завтра.
      Лежа на своей койке, я старался удержаться от слез. Я закрывал лицо руками и прятал голову под подушку, но рыдания сотрясали все мое тело.
      – Что с тобой? – с беспокойством спросил меня вдруг мой сосед по койке, Хуан Роса. – Ты, может быть, заболел, Франческо?
      Нет, я еще не заболел. Но не лучше ли мне погибнуть сейчас, чем неделями, месяцами, годами ждать казни? Говорят, что у больных проказой кожа покрывается как бы серой шелухой, на лбу и вокруг рта проступают глубокие складки, сообщающие человеческому лицу сходство с львиной мордой.
      Мысли путались у меня в голове, и я понемногу стал погружаться в сон. Я перестал видеть закопченные стекла фонаря, густые ветки старой яблони протянулись надо мной. Я опять в Анастаджо. Мать стоит в дверях и с улыбкой смотрит, как я прилаживаю к сучку качели. Какая она добрая и красивая! Когда она ходит в поле, то завязывает платок под самыми глазами, чтобы солнце и ветер не обожгли ее белое лицо. Вот она ухаживала за прокаженными, но бог спас ее, и она не заболела.
      «Не передается ли такая невосприимчивость к заразе от родителей к детям?» – спросил Орниччо у синьора Марио, но, что ответил секретарь моему другу, я не могу вспомнить. Я уже сплю. Веревки качели скрипят надо мной, и нежные белые лепестки осыпаются мне на лицо и руки.
      Утром я встаю уже с готовым решением. Сейчас я пойду говорить с адмиралом, но прежде всего необходимо повидать Таллерте Лайэса. Я спускаюсь в трюм и стучу в дверь кладовой.
      – Это я, Франческо Руппи, – шепчу я англичанину. – Ободритесь, синьор Лайэс, скоро кончатся ваши испытания.
      – Кто может мне помочь? – говорит бедняга с глубокой грустью. – К счастью, у меня нет ни жены, ни ребятишек. Досадно мне, что я ни пенса не оставлю своей бедной матери, но, да простит мне бог, еще более досадно мне погибать, не достигнув берегов материка, о котором говорит господин адмирал.
      – Ободритесь, синьор Лайэс, – повторяю я еще раз. – И, если вы останетесь живы, вспомните в своих молитвах лигурийца Франческо Руппи.
      Я поднимаюсь вверх по лестнице. У адмиральской каюты я останавливаюсь, слушая, как громко бьется мое сердце.
      – Войдите. – отвечает адмирал на мой осторожный стук. – Что тебе нужно? – говорит он недовольно.
      Я, очевидно, помешал ему молиться. Зажженная свеча стоит перед распятием. Господин поднимается с колен. Я слышу тихий звон. Неужели адмирал носит под одеждой вериги, подобно святым подвижникам? И все-таки этот человек мог так легко пожертвовать мной.
      – Что тебе нужно? – повторяет адмирал строго.
      Но я не ощущаю испуга или смущения. Этот человек очень виноват передо мной, и я сейчас скажу ему в лицо всю правду.
      – Мессир, – начинаю я, – Таллерте Лайэс напрасно томится в трюме, он не повинен в том, что мы лишились воды.
      К моему изумлению, господин не прерывает меня. Он слушает, склонив голову набок и полузакрыв веки. Какие темные круги окружают его глаза! Как он бледен и истощен! Тонкими, сухими пальцами он поправляет свечу и снимает нагар.
      – Таллерте Лайэс не повинен в том, что мы лишились воды, – повторяет он за мной. – Дальше, я тебя внимательно слушаю, мальчик.
      Он делает шаг по направлению к двери, но, пошатнувшись, хватается за стенку. Как он истощен и слаб! Он терпит голод и жажду наравне с остальной командой, но, тогда как мы хотя бы отчасти подкрепляем себя сном, он все ночи простаивает на молитве. «Ты уже готов разжало-биться, Франческо, – мысленно обращаюсь я сам к себе, – но не забывай, какое зло причинил тебе этот человек».
      – Господин, вы заблуждаетесь, если думаете, что рука Таллерте Лайэса выпустила воду из бочки. Это сделало существо гораздо более.
      Но что с адмиралом? Он бросается на колени, и я явственно слышу звон вериг.
      Он склоняется перед распятием до земли.
      – Устами детей глаголет истина, – шепчет он, кладя поклон за поклоном. – Одна и та же рука стерла морские течения с карты и выпустила воду из бочонка. И она же направила путь птиц на юго-запад, и только моя гордыня до сегодняшнего дня мешала мне это заметить. Боже мой, прости меня. Я был слеп и глух к твоим указаниям, адская гордость мешала мне.
      Я умолкаю, не желая мешать его молитве, и стою несколько минут, боясь пошевелиться. Наконец господин взглядывает на меня и медленно проводит рукой по лицу.
      – Ступай, мальчик. Если у тебя есть какая-нибудь нужда во мне, придешь позже, – говорит он.
      И я потихоньку выскальзываю из каюты.

      Мне так и не удалось поговорить с адмиралом, но я выберу для этого более удачный момент. И пускай господин распорядится меня высадить в лодку, но я расскажу обо всех темных делах Хуана Яньеса. Я спасу англичанина, даже если мне придется погибнуть самому.
      Внезапно мысль об Орниччо приходит мне в голову. Как я мог забыть о моем милом друге? Я тотчас же отправляюсь на поиски его.
      Он, как всегда, занят по горло, помогая врачу и синьору Марио перевязывать больных. Осторожно и легко он поворачивает больных матросов. От уэльвца Гомеса Кабальеро исходит уже трупный запах, тело вокруг пролежней почернело и гноится, но Орниччо, даже не поморщившись, разматывает бинты и меняет примочки.
      – Будешь ли ты так охотно ухаживать за мной, если я заболею? – подойдя к нему сзади, спрашиваю я.
      И он, узнав меня по голосу, отвечает успокоительно:
      – Конечно, милый Франческо, ведь ты мой брат и друг.
      – Чем бы я ни заболел? – спрашиваю я опять.
      И что-то в моем тоне заставляет Орниччо оглянуться.
      – Что с тобой, мой милый братец Франческо? – говорит он вдруг с тревогой и, закончив перевязку, тотчас же выходит за мной на палубу. – Что с тобой? – повторяет он и озабоченно оглядывает меня со всех сторон.
      Неожиданно для самого себя я с воплем бросаюсь ему на грудь. Задыхаясь и захлебываясь от слез, я рассказываю ему все, что услышал от могерского трактирщика.
      – Это все? – спрашивает он. – Тебя разволновали такие пустяки? – говорит он спокойно. – Ну, так нужно сказать, что обо всем этом я знал еще в Палосе. Почему ты думаешь, что заболеешь именно ты, а не Диего Мендес, который подрался с Кальвахарой в трактире? И если заболеешь ты, то, конечно, заболею и я, потому что мы спали на одной постели и ели из одной тарелки. Но я уверен, что от матери тебе передалась невосприимчивость к заразе. Гораздо больше заслуживает внимания то, что ты заставил этого Крота сознаться, что он выпустил воду из бочонка и англичанин томится невинно. И я не уверен, что могерец сделал это ради спасения команды, он что-то совсем не похож на заступника матросов. Погоди-ка, – сказал Орниччо вдруг, оглядевшись по сторонам. – Чему это так радуются наши добрые друзья?
      Действительно, матросы обнимались и целовались и с радостными лицами сновали туда и сюда, а корабельный плотник, подозвав меня, велел приниматься за дело.
      – Довольно лодырничать, – сказал добрый старик. – Нуньес и Роса обтесали мачту, а ты помоги ее укрепить. Мы ее подрезали, и она сейчас немного ниже, чем раньше, но, бог даст, вскорости мы заменим ее другой.
      – Что случилось? – спросил я в недоумении.
      – Разве ты не слышал? – ответил плотник, не в силах удержаться от радостной улыбки. – Наши испытания пришли к концу. Господин наш, адмирал, внял наконец советам капитана Пинсона и отдал рулевому приказание взять курс на юго-запад.
      В этот же день были извещены капитаны «Ниньи» и «Пинты» о перемене курса. Я не слышал, в каких выражениях адмирал сообщил синьору Пинсону о волнении на" Санта-Марии», но капитан Пинсон во весь голос прокричал со своего корабля:
      – Если бы вы предоставили мне право распорядиться мятежниками, я бы половину из них перевешал на реях, а с другой половиной два раза обошел бы вокруг Земли!
      Я думаю, что это было сказано в шутку, так как, говоря это, Пинсон улыбался. Он немедленно потребовал, чтобы зачинщиков перевели к нему на корабль.
      – Я покажу им, как бунтовать! – сказал командир «Пинты».
      И, пожалуй, он был прав, ибо на «Пинте» царила твердая дисциплина.
      Синьор Марио объясняет это тем, что, во-первых, почти вся команда «Пинты» из одного города, во-вторых, командиром на ней хорошо известный и уважаемый в городе человек; к тому же там нет солдат и чиновников, которые в трудную минуту раздражают команду своей неприспособленностью к морю. Подумать только, из шестидесяти человек экипажа «Санта-Марии» настоящих матросов только тридцать пять, а остальные не знают даже, как держать веревку в руках.
      Таллерте Лайэс был немедленно освобожден из-под ареста. Никто не протестовал против этого, так как все радовались возможности спасения.
      – Разве не мог кляп из бочки выскочить сам? – сказал кто-то.
      И все тотчас же подхватили это объяснение.
      Как только мы повернули наши корабли к юго-западу, экипаж перешел от отчаяния к надежде. Нам стали попадаться плавающие бревна, куски дерева – один из них несомненно отделанный человеческими руками, – обломки камыша, зеленый еще тростник и, наконец, ветка с ягодами.
      Я не был свидетелем того, о чем расскажу, так как это происходило на «Пинте», но я из многих уст слышал эту историю и думаю, что, передавая ее, не отклоняюсь от истины.
      Дело в том, что переведенный с нашего корабля Хуан Родриго Бермехо из Трионы очень нуждался в деньгах, так как за полгода до этого был выкуплен из плена у неверных. Родные его продали для этого все свое имущество, и, если бы не его матросское жалованье, полученное за четыре месяца вперед, его семья погибла бы с голоду. Но, кроме того, бедняга задолжал еще три тысячи мараведи монастырю в Трионе, а святые отцы совершенно забывают о милосердии, когда взимают проценты.
      В плавание он пустился также исключительно из-за выгод, которые сулил нам всем адмирал.
      Поэтому, несмотря на усталость, Родриго двадцать шесть часов не сменялся с вахты, желая заслужить награду, и в два часа пополуночи 12 октября действительно первым увидел землю. Она показалась ему лежащей в двух лигах от корабля, и это предположение впоследствии подтвердилось.
      Не знаю, имею ли я право сомневаться в правдивости господина, но он заявил, что еще за четыре часа до этого он якобы заметил свет, который двигался по морю и который несомненно следует считать первым признаком близости земли. Об этом своем наблюдении он немедленно сообщил королевскому чиновнику – синьору Санчесу де Сеговия.
      Королевский постельничий – офицер Перро Гутьерес – подтвердил слова адмирала, но больше никто из экипажа «Санта-Марии» света не видел, хотя мы все до боли в глазах всматривались в темноту.
      Алонсо Пинсон ради этого случая велел спустить лодку и сам отправился на флагманское судно.
      – Господин адмирал, – сказал он, – то, что вы столь великодушно вняли моим советам и изменили курс кораблей, заставляет меня думать, что и в дальнейшем вы будете столь же благосклонно относиться к моим словам. Я уверен, что для вас ничего не составляет пенсия, обещанная королевой, а честь первому увидеть землю почти всегда выпадает вахтенным и рулевым. Поэтому я прошу вас наградить Хуана Родриго Бермехо, который несомненно этого заслуживает, ибо свет, движущийся по морю, мог только почудиться» вашим утомленным глазам.
      – Капитан Пинсон, – резко оборвал его господин, – никакие мольбы и никакие советы не могли бы мне помешать изменить курс кораблей. И если я это сделал, то сделал только по господней воле, ибо адмирал ваш повинуется только воле божьей и монаршей! Вернитесь же на свое судно и не вступайте больше в пререкания со мной, так как иначе мне придется отнять у вас шпагу и обращаться с вами, как с королевским преступником!
      Я видел, как вся кровь бросилась в лицо храброго капитана. Он молча постоял несколько минут, ожидая, очевидно, что адмирал раскается в своих словах, но господин, запахнув небрежно плащ, кинул ему:
      – Ступайте на свое судно и занимайтесь своими делами. И благодарите бога, если я не оповещу королеву о вашем покровительстве бунтовщикам!
      Я низко нагнулся над связкой канатов, чтобы не встретиться с Пинсоном глазами. Тяжело ступая, он прошел мимо меня, молча спустился в лодку и дал знак гребцам.
      Я никогда не думал, что у человека за несколько секунд может так измениться лицо.
      Может быть, адмирал не хотел выдать награды матросу, который провинился перед ним, но, как бы то ни было, синьор Марио, Орниччо и я были очень огорчены случившимся.
      Хуан Родриго Бермехо в гневе порвал на себе одежду и поклялся, что по возвращении он снова уйдет к неверным и примет магометанство.
      – Потому что, – говорил он, – у турок и арабов я видел больше справедливости, чем в христианском государстве.
      Пусть господь простит ему необдуманную клятву, но я нахожу, что гнев его был вполне справедлив.
      Это грустное происшествие омрачило для меня радость счастливого дня.
      С «Пинты» после заявления Хуана Родриго дали ружейный залп, и все три судна нашей флотилии стали под ветром в виду земли.
      Адмирал велел убавить паруса и лечь в дрейф до следующего утра. Не следовало предпринимать что-либо на ночь глядя, да и люди наших команд были так измучены в пути, что им следовало дать отдых. Однако никто не уходил с палубы.
      Воздух был до того прозрачен, что мы отчетливо могли разглядеть извилистую линию берега и пышную растительность, делающую остров похожим на драгоценный зеленый камень.
      Наконец наступило утро 13 октября.
      Немедленно были спущены лодки, в которые сели адмирал, Висенте Яньес Пинсон, Алонсо Пинсон, капитан Ниньо, синьор Родриго Санчес, синьор Родриго де Эсковеда – нотариус. Адмирал держал в руке королевский флаг, а оба капитана – знамена Зеленого креста с инициалами государей.
      Мы с корабля следили за каждым их движением. Четверых гребцов, которые были взяты на лодки, мы считали счастливейшими из смертных. И, когда Орниччо уступил эту честь Хуану Гарсиа, все сочли его за безумца. Я тоже решил, что он поступил неразумно.
      Господин наш был прекрасен. Поверх военных доспехов он накинул алый плащ. И, думается мне, не только я, но и весь экипаж в эту минуту простил ему все испытания, перенесенные нами в пути.
      Дважды я встретился взглядом с подслеповатыми глазками Яньеса Крота, но сейчас даже его физиономия показалась мне совсем не такой отталкивающей, как всегда. Правильно сказал Таллерте Лайэс: «Кто старое помянет, тому глаз вон». А на англичанина сейчас нельзя было смотреть без улыбки.
      Каждый из находящихся на палубе с напряженным вниманием следил за адмиральской лодкой, но Таллерте Лайэс волновался больше всех. Он всплескивал руками, как женщина, вздыхал и вскрикивал.
      Сойдя на сушу, господин наш, подняв кверху меч, произнес торжественную формулу присоединения острова к владениям кастильской короны. До нас донесся его громкий и взволнованный голос.
      – «Отныне и навеки, – слышали мы, – остров сей со всеми его реками, озерами, горами и лесами присоединяется к владениям наших королей. Жители острова, буде такие будут обнаружены, с этого дня становятся верноподданными государей Арагонии, Кастилии и Леона».
      Адмирал распахнул знамя. И мы с волнением увидели, как замок Кастилии и лев Леона затрепетали над темно-зеленой листвой. Острову было дано имя Сан-Сальвадор. И все согласились, что лучшего имени ему и не придумать.
      На палубе матросы обнимали и целовали друг друга.
      – Но где же эти новые верноподданные наших государей? – сказал Орниччо. – Я проглядел все глаза, но, кроме бабочек и попугаев, не вижу ни одного живого существа. – и вдруг так сжал мою руку, что я вскрикнул. И сейчас же вскрикнул еще раз, но уже не от боли, а от восхищения.