Домик был наконец отстроен, выбелен известью, вокруг него был разбит огород и даже маленький цветничок. По настоянию Орниччо, Тайбоки сберегла семена овощей и цветов с прошлого года, заботясь о них больше, чем о запасах золотого песка.
Козочка ожидала приплода, и вскоре наш скромный стол должен был обогатиться молоком.
Так мирно жили мы, и никто нас не беспокоил на протяжении четырех или пяти месяцев.
На рассвете 12 февраля я был разбужен шумом скатывающихся вниз камней. Для того чтобы предохранить себя от неожиданного вторжения, мы на тропинке, ведущей к дому, навалили груды камней. Только живущий здесь мог пройти по ней, не поднимая шума.
Я выглянул из хижины. По тропинке поднимался человек, европеец. Я узнал его тотчас же, несмотря на то что непогоды, солнце и ветер оставили следы на его лице и одежде. Это был несчастный Мигель Диас, бежавший из колонии около семи месяцев назад. Он в драке тяжело ранил своего лучшего друга и, опасаясь преследований, скрылся в горах.
Но друг его выздоровел и от себя назначил награду вдесять тысяч мараведи тому, кто вернет беглеца в колонию.
Мне не хотелось открывать ему наше убежище. Но как же мне было не сообщить ему доброй вести? Больше, чем боязнь наказания, его угнетала мысль о смерти друга.
– Синьор Диас! – крикнул я.
И это было так неожиданно, что бедняга чуть не свалился в пропасть.
Я позвал его в нашу хижину, где ему были предложены пища и отдых. Какова же была радость несчастного, когда он узнал о выздоровлении своего друга!
Диас, в свою очередь, сообщил нам, что берущая начало в горах Озема превращается дальше в широкую судоходную реку.
В устье ее расположены владения женщины-касика, которая и приютила Диаса. Молодые люди полюбили друг друга, и индианка сделалась его женой. Чувствуя, что, несмотря на всю любовь к ней, Диас продолжает тосковать по белым людям, великодушная женщина открыла ему местоположение богатых золотых россыпей, для того чтобы он, сообщив об этом адмиралу, искупил свою вину. Женщина-касик предложила Диасу уговорить адмирала заложить форт в ее владениях, где климат здоровее, а почва плодороднее, чем в Изабелле.
Орниччо с сомнением выслушал Диаса.
– Общение с трудолюбивым и искусным в различных ремеслах испанским народом, конечно, принесет пользу людям Оземы, – сказал он. – Но, кто знает, не приведет ли жадность и жестокость начальников и лживость и корыстолюбие попов к тому, что гордые люди Оземы будут обращены в рабов раньше, чем они научатся от испанцев чему-нибудь хорошему?
– Не знаю, – сказал со вздохом испанец, – но меня так тянет к моему народу, что дольше я не смогу выдержать. Иногда на меня нападает отчаяние, все валится у меня из рук, и я подолгу сижу на месте, обратив взоры в сторону Испании. Это тоска по родине!
Я почувствовал, как сильно забилось мое сердце. Значит, это стеснение в груди, внезапные беспричинные слезы и припадки отчаяния, которые мучат меня последнее время, это, может быть, тоже тоска по родине?
Мигель Диас, снабженный на дорогу провизией и пожеланиями, освеженный и обнадеженный, покинул нашу хижину. В благодарность он дал слово зайти к нам на обратном пути и оповестить о делах колонии.
И он исполнил свое обещание. Ровно две недели спустя он постучался в нашу хижину. Но сделал он это уже после того, как побывал в стране Оземы, и теперь возвращался в Изабеллу.
– Отряд мой проходит много ниже, а я отлучился, стараясь не привлекать ничьего внимания, – успокоил он нас.
Новости, которые привез Мигель Диас, были неутешительны.
Недовольство жителей колонии адмиралом достигло крайних пределов. Крестьяне и ремесленники, на которых легла вся тяжесть работы, постоянно бунтовали. Поборы дворян и духовенства довели этих людей до того, что многие из них бежали из Изабеллы и кочевали по острову, а некоторые присоединились к отрядам индейцев, которые снова стали появляться в различных частях Эспаньолы.
Дворяне и монахи тоже были восстановлены против адмирала, так как считали, что сан и происхождение должны освободить их от всякого труда.
Очевидно, враги адмирала снова вошли в силу при дворе, потому что монархи прислали для расследования дел колоний на остров своего комиссара – дона Агуаду.
Постоянные доносы врагов адмирала, как видно, ожесточили сердца их высочеств, и через Агуаду они потребовали от господина ответа за все его действия.
Зная нетерпеливый и высокомерный нрав адмирала, королевский комиссар ожидал возражений и сопротивления. На этот случай ему негласно было предписано арестовать Кристоваля Колона и, лишив его всех полномочий, доставить в Кастилию.
Однако тайное почти всегда становится явным, и даже только что вернувшийся в колонию Мигель Диас слыхал толки о том, что скоро Агуада арестует адмирала и повезет его в Кастилию.
Может быть, так и случилось бы, если бы не влияние благоразумного и рассудительного Бартоломе Колона. Что бы ни происходило в душе адмирала, но на деле он, почтительно поцеловав королевские печати, подчинился всем распоряжениям комиссара.
А это был недобрый человек. Он тотчас же принялся отменять все – даже разумные нововведения адмирала – и восстанавливать колонистов против их вице-короля. Если он и принимал жалобы от окрестных касиков, то исключительно для того, чтобы унизить Кристоваля Колона, а отнюдь не ради благополучия индейцев.
Понимая, что такое изменение в настроении монархов может гибельно отозваться на его дальнейшей судьбе, адмирал решил отправиться вместе с Агуадой в Кастилию. Он надеялся, что его красноречие поможет ему снова завоевать расположение государей.
Вся небольшая флотилия колонии была нагружена ароматными кореньями, красным деревом и золотом, причем, к чести адмирала надо сказать, что он пожертвовал и свою долю добычи, полагающуюся ему по договору. Не было такой жертвы, которой бы он не принес для того, чтобы удовлетворить жадность монархов.
Агуада привез от королевы категорическое запрещение обращать в рабство окрещенных индейцев, ибо духовники Изабеллы сочли это бесчеловечным по отношению к христианам.
Решение это было вынесено, очевидно, тоже для унижения адмирала. Трудно поверить, что такое милосердие выказывали те же советники ее величества, которые приветствовали казни еретиков, мавров и евреев. За четыре года – с их ведома и благословения – было отправлено на тот свет свыше восьми тысяч несчастных.
Адмирал нашел другой способ удовлетворить жадность монархов: он до отказа набил трюмы своих кораблей пленными, еще не обращенными в католичество индейцами. Такой выход подсказали ему святые отцы доминиканского ордена. Эти же доминиканцы распространяли слухи о чрезмерной жестокости язычников, неспособных принять благодать святого крещения.
Флотилия была уже готова к отплытию, когда внезапно разразившаяся буря разметала и уничтожила весь флот. Осталась одна маленькая «Нинья», на которой мы совершали путешествие вдоль берегов Кубы. Из обломков остальных кораблей было решено построить второе судно. Адмирала гибель флотилии повергла в глубокое отчаяние, но мысль о возвращении в Европу он все-таки не оставлял.
В это время и появился в колонии Мигель Диас.
Вести о богатых золотых россыпях тотчас же подняли настроение адмирала. Снова начались толки о стране Офир и о копях царя Соломона. Адмирал немедленно отправил отряд для проверки полученного от Мигеля сообщения. И вот сейчас этот отряд, богато нагруженный золотом, возвращался в колонию.
Итак, господин собрался уезжать в Европу.
Слушая рассказ Мигеля Диаса, Орниччо несколько раз пытливо поглядывал на меня.
Кровь то приливала к моим щекам, то отливала, мне становилось то жарко, то холодно, а к концу рассказа испанца я стал дрожать, как в лихорадке.
Прохладная рука Тайбоки легла на мой пылающий лоб. Поразительно, до чего умна и догадлива эта маленькая индейская женщина!
– Брат мой Франческо, – сказала она, с беспокойством заглядывая мне в глаза, – ты хочешь вернуться к себе на родину?
Мы много и долго на разные лады обсуждали мое положение.
Мигель Диас принимал деятельное участие в наших беседах, и мы прислушивались к его словам, потому что он провел много времени среди индейцев и, подобно Орниччо, успел полюбить этот простой и великодушный народ.
– Возвращайся со мной в колонию, Руппи, – сказал он просто, – а затем ты уедешь вместе с адмиралом в Европу. Иначе ты будешь худеть и бледнеть и зачахнешь от тоски по родине.
Это случилось 1 марта 1496 года.
Мы не спали всю ночь, проведя ее в прощальной беседе.
– Ты не столь крепко связан с этим прекрасным народом, как, например, я или синьор Диас, – говорил Орниччо. – Возможно, что если бы ты нашел здесь свое счастье, как мы с ним, тебя не так тянуло бы на родину. Возвращайся домой, милый братец Франческо. Я знаю, эти плавания, эти пять лет не пройдут для тебя бесследно. Я верю, что ты еще вернешься на Эспаньолу, где тебя будут ждать верные и преданные друзья. А там, на родине, весь полученный тобой опыт и все заимствованныетобой знания употреби на пользу бедного люда. На пользу тех, кто жестокости военачальников, высокомерию вельмож и жадности попов может противопоставить только свои крепкие мышцы и широкие плечи. Я же, клянусь тебе, всю свою дальнейшую жизнь посвящу борьбе за свободу и счастье прекрасного и доверчивого народа, принявшего меня как родного.
Я поцеловал Орниччо, поцеловал Тайбоки, Веечио и маленького Даукаса. Потом вскочил на коня позади Мигеля Диаса.
Даукас шел рядом, держась рукой за мое колено.
На повороте он, лукаво улыбаясь, притянул к себе мою руку.
– Ческо, – шепнул он, – я подарю тебе такое, чего нет на твоей родине.
Он вложил мне в ладонь что-то живое и плотно за крыл мои пальцы.
Доехав до второго поворота тропинки, я оглянулся. Четыре темные фигурки стояли на утесе – большая, меньше, меньше и совсем маленькая.
Тут только я вспомнил о подарке Даукаса и разжал кулак.
Большой, радужного цвета кузнечик спрыгнул с моей ладони и, описав сияющую дугу, исчез в траве.
ЭПИЛОГ
Письмо из Генуи в Париж Досточтимому Фра Джованни Джокондо, строителю моста через Сену в славном городе Париже от генуэзского живописца Томазо Монтинелли
Глубокоуважаемый и добрейший Фра Джованни Джокондо!
Письмо, которым Вы, несмотря на свою крайнюю занятость, нашли возможным меня порадовать, преисполнило меня надеждой, что и настоящее мое послание будет принято со свойственной Вам доброжелательностью.
Объяснение тому, что рукопись, которую я Вам посылаю, будет столь тщательно обшита холстиной, Вы найдете в конце моего послания. Я, конечно, мог бы передать свой ответ с тем же капитаном Джулио – нашим другом юности. Однако направляю к Вам в Париж Франческо Руппи, которого и хочу поручить Вашему благосклонному вниманию.
Я осведомлен о том, как внимательно следите Вы за морскими предприятиями Испании и Португалии, как Вы уже долгое время подыскиваете надежного человека, с которым можно было бы, не остерегаясь, отправить из Парижа в Лотарингию дорожные записки мореплавателя и картографа синьора Америго Веспуччи.
По словам Джулио, Вас интересует также и предприятие нашего славного генуэзца Кристофоро Коломбо. Генуэзец сей, как Вам, конечно, известно, находится сейчас на службе их королевских высочеств Фердинанда Католика и Изабеллы Кастильской, и сейчас его именуют – на испанский лад – Кристовалем Колоном.
С Франческо Руппи я пересылаю Вам самые достоверные сведения о первом и втором плавании Кристоваля Колона к Индиям. Это не что иное, как дневниковые записи, кои вел автор их, сопровождавший адмирала Моря-Океана в этих плаваниях. И автор этот – не кто иной, как сам Франческо Руппи.
Первую часть его дневников, посвященную его пребыванию в моем «домике под парусом»,
я решил не переписывать. Оговорюсь, что у меня остались черновики дневников Франческо Рупии, о чем он, надо думать, уже давно позабыл. Однако и на переписку глав, в которых он рассказывает только о плаваниях к Индиям, у меня ушло более месяца.
Вы, мой досточтимый и горячо любимый Фра Джованни Джокондо, оказываете мне большую честь, называя меня, как в ранней нашей молодости, «мой милый друг Томазо». Но я так и не решусь сейчас назвать Вас своим другом: целая жизнь легла между безвестным живописцем из Генуи и прославленным Фра Джованни Джокондо! Однако тем радостнее мне ощущать Ваше несомненное ко мне дружеское расположение.
Вы, мой досточтимый и горячо любимый Фра Джованни, очевидно, со слов капитана Джулио, называете и Орниччо и Франческо Руппи моими подмастерьями. Джулио видел Франческо Руппи в его последний приезд в Геную только мимоходом. Сведения же об Орниччо он мог получить разве что от наших общих знакомцев – капитанов. Простите меня, дорогой и почитаемый Фра Джованни, но я разрешу себе Вас поправить: и Орниччо, и Франческо Руппи – не подмастерья мои, а помощники и друзья, если возможна дружба между человеком моего возраста и юношами, только вступающими в жизнь.
Орниччо, как это ни печально, мне, вероятно, уже не доведется повидать: он, как Вы узнаете из дневников Франческо Руппи, решил навсегда остаться в Индиях.
Боюсь, однако, что и с Франческо мне вскорости придется распрощаться навеки. Не хочется мне Вас огорчать, уважаемый и любимый Фра Джованни, но Вам-то я обязан сказать всю правду: я уже около года кашляю кровью. Очевидно, бедная моя матушка завещала мне свою неизлечимую болезнь.
И я столь тщательно обошью холстиной рукопись и это вложенное в нее письмо из боязни, как бы Франческо не узнал правды о моей болезни, которую я до сих пор от него скрываю. Дело в том, что, возвратясь в Геную после первого плавания к Индиям, Франческо и в ту пору был обеспокоен моим болезненным видом. Мне удалось его убедить, что я просто несколько устал, так как за последнее время мне пришлось много поработать. Мой добрый молодой друг завалил мою кладовую запасами еды и питья и, кроме того, оставил мне довольно крупную сумму денег.
После второго плавания, возвратившись домой, Франческо снова снабдил меня деньгами, а по прошествии нескольких дней нанялся матросом на португальский корабль, для того только чтобы я в дальнейшем мог безбедно прожить, не утруждая себя выполнением всяческих заказов. Возвратясь в Геную в третий раз, Франческо принялся за различную предлагаемую мне работу. И художник и гравер из него в будущем может получиться неплохой, но я мечтаю для него о другой судьбе!
После посещения капитана Джулио я заверил Франческо, что здоровье мое вполне окрепло и что я намереваюсь отправить его в Париж к Фра Джованни Джокондо, строителю моста через Сену, с очень нужными для Фра Джованни бумагами.
Видели бы Вы, какою радостью загорелись глаза юноши при этом известии! Однако, верный своей доброй натуре, он твердо заявил, что не имеет права покинуть меня сейчас, когда, возможно, я и начинаю поправляться, но еще недостаточно окреп.
Перечитав все только что мною написанное, я вдруг заподозрил, что Вы, дорогой Фра Джокондо, могли из-за моего бессвязного изложения подумать, что Франческо Руппи, не обшей я рукопись и письмо холстиной, может, без моего на то разрешения, в них заглянуть. Нет, уважаемый и любимый Фра Джокондо, подозрения такого рода не могут даже коснуться этого прямого, честного и нелюбопытного юноши! Просто, не будь рукопись так тщательно упакована, в дороге она может разлететься на части, и, подбирая отдельные ее листы, Франческо случайно обнаружил бы, что я посылаю Вам его дневники! Я даже не в силах себе представить, что почувствовал бы этот доверчивый и честный юноша, обнаружив, на какие хитрости может пуститься столь уважаемый им синьор Томазо!
Возможно, я совершаю грех, обманывая Франческо, а не дальше как вчера мой лекарь, и он же мой духовник – настоятель храма Благовещения, отлично осведомленный о состоянии моего здоровья, увещевал меня: «Оглянись на свою прожитую жизнь, припомни свои прегрешения и покайся в них перед тем, как господь бог призовет тебя!»
Как у каждого человека, у меня, конечно, были и крупные прегрешения и мелкие – и я, наложив сам на себя пост, с готовностью принес покаяние моему лекарю духовному и телесному. Готовясь к переходу в иной мир, я, оглядывая прожитую мною жизнь, не могу не припомнить все добрые дела, которые Вам удалось совершить и которые не совершил я сам, возможно и потому, что мало следовал Вашим советам.
Вспоминаю я все Ваши добрые дела, помощь, которую Вы оказывали многим людям, вспоминаю участие, с которым Вы относились ко мне, вспоминаю, как Вы убеждали меня идти избранным мною путем, не глядя на то, что путь этот был не по душе моему дорогому отцу и бедной моей матушке. «Тебе нужна, – говорили Вы, – только небольшая поддержка осведомленных людей, только сила духа и пренебрежение к различным препятствиям, тогда только и получится из тебя настоящий ученый!»
А я, оставив мысли о науке, уже мечтал о море, о дальних плаваниях, о знакомстве с различными странами, но так и не достиг свершения этих мечтаний. Я не оправдал Ваших надежд, дорогой и любимый Фра Джованни Джокондо – господь мне судья. Кто знает, может быть, если бы не разошлись так рано наши дороги, Вы и оказали бы мне столь нужную поддержку, но сейчас уже не время об этом думать.
Поэтому-то я и обращаюсь сейчас к Вам с мольбой оказать именно такую поддержку моему милому Франческо Руппи!
Вы можете возразить, что мне не было нужды трудиться над перепиской его дневников, достаточно было бы просто пересказать их содержание. Но я умышленно пересылаю его рукопись, для того чтобы Вы удостоверились, что Франческо Руппи – не обычный слуга, или подмастерье, или матрос. И я, и мои друзья – художники и капитаны – находим, что Руппи обладает талантом живописать, но не углем или кистью, а пером – и не на холсте, а на бумаге. Так как я уже ничем не смогу быть полезен Руппи, а, наоборот, стану для него обузой, то очень прошу Вас, Фра Джокондо, если Вы, ознакомившись с дневниками Руппи, будете одного мнения со мной, придите ему на помощь! Умоляю Вас, отправьте его с письмом Америко Веспуччи в кружок герцога Ренэ в город Сен Дье в Вогезах! Совестливость моего милого Франческо, его тяга к знаниям и его скромность несомненно привлекут к нему сердца замечательных людей из кружка герцога Ренэ, слухи о котором уже распространились далеко за пределами Лотарингии. Если же, мой досточтимый и любимый Фра Джованни Джокондо, я запоздал со своей просьбой, и письмо в Сен Дье уже переправлено с кем-нибудь другим, прошу Вас все же не оставьте своим попечением Франческо. Мне думается, что я не переоцениваю его возможностей, и нужно только небольшое усилие с его стороны и доброе участие со стороны окружающих, чтобы он занял в жизни то место, которое ему подобает!
Мне все же удалось уговорить его отправиться в эту столь желанную для него дорогу, так как, в подкрепление своей просьбы, я выложил перед ним на стол два объемистых мешочка с дукатами, флоринами, кастеляно – я ведь не так уж много трачу на свою жизнь, и можно сказать, что все оставляемые мне в разное время суммы сохранились почти целиком. Однако, чтобы не огорчать Франческо, я в составленном вчера – в его отсутствие, но на его имя-завещании, сообщил, что такие довольно крупные деньги я получил неожиданно от своих каких-то бездетных родственников.
Простите меня за назойливость, дорогой Фра Джованни Джокондо, это будет, как я полагаю, уже последняя моя просьба: если Вы узнаете о моей кончине, постарайтесь, чтобы Франческо Руппи – будет ли он находиться в Сен Дье или останется с Вами в Париже, – узнал бы об этом печальном для него событии не раньше, чем через год. Тогда именно истечет срок хранения денег в Генуэзском банке, и доверенные лица разыщут моего наследника.
Я прощаюсь с Вами, досточтимый и любимый мой Фра Джованни Джокондо, прощаюсь навсегда.
Пусть господь бог воздаст Вам сторицей за все Ваши добрые дела, за Ваше честное, отзывчивое и смелое сердце!
Ваш искренний почитатель и должник Томазо Монтинелли.
СЛОВАРЬ НЕПОНЯТНЫХ СЛОВ, ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ В ТЕКСТЕ
Абордаж – старинный способ морского боя: сцепление двух судов для рукопашной схватки. Абордажными крючьями притягивали неприятельское судно.
Альказар – королевский дворец, укрепленный замок.
Апартаменты – роскошные комнаты.
Арбалет – самострел, лук с перекладиной, позволяющей более метко и далеко стрелять.
Аркебуза – фитильное ружье, употреблявшееся в XV веке.
Аудиенция – официальный прием у высокопоставленного лица.
Бак – носовая часть верхней палубы; надстройка в носовой части палубы.
Бастион – выдающаяся часть крепостной ограды.
Бенедиктинец – монах католического ордена Бенедикта.
Вериги – железные цепи, которые носили под одеждой изуверы-монахи, истязая свое тело.
Гороскоп – таблица расположения светил в момент рождения человека, которую средневековые астрологи составляли с целью предсказания его судьбы.
Дамба – возвышение в виде вала, предохраняет берег от затопления.
Дож – выборный глава государства в Венецианской и Генуэзской республиках в средние века.
Дон – господин, титул дворян в Испании; ставится перед именем.
Дублон – старинная золотая испанская монета.
Дукат – с XII века венецианская золотая монета,
распространившаяся впоследствии по всей Европе.
Идальго – мелкопоместный испанский дворянин.
Кабальеро – в Испании господин, дворянин.
Каннибал – людоед.
Каравелла – четырехмачтовое парусное судно. Употреблялась с XV века в Испании и Португалии.
Карака – средневековое транспортное судно.
Лиценциат – студент, выдержавший все испытания и имевший право читать лекции. Ученая степень в средневековых университетах.
Ломбарда – старинная пушка, стрелявшая каменными ядрами.
Манускрипт – рукопись.
Мараведи – денежная единица стоимостью около 1/2 копейки.
Месса – богослужение.
Мессир – господин, мой господин.
Мушкет – фитильное ружье крупного размера, из которого стреляли с подставки. Мушкеты были дальнобойнее, чем аркебузы, но тяжелее.
Патер – католический священник.
Патио – внутренний двор, крытая галерея.
Парламентер – лицо, уполномоченное для переговоров с неприятелем.
Пробирщик – определяющий количество благородного металла в сплаве.
Румпель – рычаг, при помощи которого поворачивают руль.
Сарацины. – Так в средние века европейцы называли арабов и турок.
Серебро живое. – Так называли в средние века ртуть.
Сирокко – жаркий ветер.
Фарнега – испанская мера сыпучих тел; фарнега пшеницы – около 30 килограммов.
Фелука – небольшое парусное судно.
Филигранный – тонкой ювелирной работы.
Фискал – доносчик, шпион, тайный наблюдатель.
Фордевинд – ход судна по направлению ветра.
Форштевень – носовая часть киля.
Францисканец – монах католического ордена Франциска Ассизского.
Шкафут – часть верхней палубы на парусном судне.
Эдем – земной рай, благодатный уголок земли.
