«Я просидел две недели запертый в кладовой замка и осмотрел все, что вы мне приказали, – читал им патер вслух. – Оружия здесь много, но ни пороху, ни бомбард я не видел, возможно, их хранят в другом месте. Из кладовой, где я заперт, ведет ход в другую, а та снизу доверху завалена мешками с мукой и заставлена бочками с солониной. Вот все, что я видел в погребе… Однако и за окном погреба мне довелось наблюдать, как каноник Коперник выпроваживал из замка вышеупомянутого студента Каспера.
Обняв и поцеловав его, каноник затем осенил его крестным знамением. Может быть, каноник Коперник так привязался к этому студентишке, что разлука с ним доставляет ему истинное огорчение, но мне послышалось, что Каспер сказал: «Я сделаю все, как надо». Сообщаю я все это вашему высокопреподобию с такими подробностями, так как мне думается, что не просто учиться едет этот любимец каноника. Такие сообщения не входят в мои обязанности, но я столь обязан вашему преподобию, что рад случаю быть вам полезным. Полагаю, что студентишку этого послали с каким-то важным поручением.
Нижайший слуга ваш и почитатель – бакалавр Вильгельм Нишке».
Вильгельм Нишке был молодой забулдыга, изгнанный за пьянство из канцелярии прихода святого Стефана в Квиздыне. Бакалавр отлично играл на лютне и обладал хорошим голосом. Если бы не его порок, он мог бы заслужить себе доброе имя при любом княжеском дворе. Патер Арнольд подобрал его буквально под забором, и при содействии Тешнера его удалось пристроить певчим в лидзбаркский костел. В благодарность за это пропойца рад выполнять кое-какие поручения своих покровителей. Отец Арнольд посоветовал ему для виду якобы в нетрезвом состоянии затеять драку. По распоряжению маршалка Беньовского таких забияк для острастки обычно сажали на хлеб и воду и запирали в подвале замка. Неизвестно, знает ли его преподобие отец Миколай о том, что провинившиеся имеют возможность обозревать все припасы, которые он заготовляет, безусловно, на случай войны… Может быть, и знает, но, несмотря на свою предусмотрительность, очевидно, не придает этому значения.
Трое друзей готовы были тотчас же приступить к обсуждению письма, однако патер Арнольд, подумав, нашел это преждевременным.
– Мы обо всем потолкуем на досуге, – заметил он. – Сейчас я дожидаюсь прихода моего нового духовного сына… Может быть, и от него я услышу что-нибудь для нас полезное. Да и Филиппу необходимо подкрепиться с дороги. Ступай к повару, хозяева оставили в полном моем распоряжении кухню, а также погреб с припасами и винами…
Отец Арнольд велел Збигневу три дня поститься, то есть не вкушать мясной пищи, не пить вина, не читать светских книг и проводить время в молитвах.
В замке Мандельштамм строго соблюдали все посты – и пасхальный, и рождественский, и летний – и, кроме того, не ели мясного по средам и пятницам. Однако в замке был отличный повар, прекрасно готовивший рыбные блюда, вино в постные дни заменялось медком, квасами и наливками, а Збигневу казалось, что только путем полного воздержания он сможет очиститься от скверны.
Поэтому юноша три дня пил только ключевую воду и заедал ее сухим хлебом. Утром в пятницу он поднялся с легким головокружением, но действительно весь какой-то светлый и легкий. Спускаясь с лестницы, он чувствовал, что его точно несут крылья. Постучался он в дверь патера Арнольда с чувством умиления и благоговейного страха. Несмотря на ранний час, у отца Арнольда сидел уже рыцарь фон Эльстер. Поняв, очевидно, состояние юноши, рыцарь не вступил с ним в беседу, но, только приветливо кивнув, тотчас оставил комнату. Подойдя под благословение патера, Збигнев увидел лежащий на столе холст с изображением святого Кристофора, переносящего через реку младенца Иисуса. «Что это, чудится мне, что ли?» – подумал юноша с испугом. Вместо святого Кристофора с холста на него смотрел Каспер Бернат. Однако Збигнев тотчас же отогнал от себя мирские мысли. «Нужно было хлеба тоже не вкушать! Многие святые подвижники месяцами пили только одну ключевую воду».
…Исповедь пришла к концу. Сняв с головы юноши плат и осенив его крестным знамением, патер, произнеся по-латыни слова отпущения грехов, дал Збигневу облобызать крест и руку. Потом святой отец добавил проникновенно:
– Ступай и не греши больше! Забота твоя о заблудших друзьях радует меня, сын мой. А то, что ты пел с ними эту песню, я считаю скорее признаком удальства, но отнюдь не крамолы, как ты думаешь. Может быть, и полезно напомнить господам магнатам, что не всегда им так легко все сходило с рук, как нынче. Дело происходило полвека назад, а видишь, в народе помнят, как горожане расправились с магнатом Анджеем Тенчинским
только за то, что тот в порыве гнева зарубил на месте оружейника. Должен, однако, тебя успокоить: и мы когда-то в бурсе орали эту песню, чтобы позлить отцов наставников. Однако сейчас господа студенты должны быть много осмотрительнее, чем в дни моей молодости, – продолжал отец Арнольд. – Тогда, я помню, мы часто заводили драки, одни – защищая честь схоластов, другие – вступаясь за гуманистов, и расходились с разбитыми в кровь носами. На этом дело и кончалось. А сейчас слишком много развелось вокруг злопыхателей, и ты, пожалуй, прав: невинная студенческая гульба может быть сочтена отцами академиками за бунт против установлений Краковского университета… Ведь за это же, если я правильно тебя понял, и был изгнан твой друг Каспер Бернат?
– Да, – ответил Збигнев печально. – И теперь я начинаю думать, что пострадал он не напрасно… То есть он-то ни в чем не был виноват, но зря покрывал своих коллег. То, что я услышал от моих друзей Стаха и Генриха, заставляет меня усомниться, вправе ли я считать их друзьями… Подумать только, «простые деревенские хлопцы», как их называет отец декан, а до чего договорились! А ведь Каспера исключили потому, что он взял на себя их вину! Я по дороге сюда заехал в Лидзбарк, но Каспера уже не застал…
– Опять могу тебя успокоить, сын мой, – сказал патер проникновенно, – разговоры, которые твои товарищи вели у себя в келье, в точности походят на те, что уже сотни лет ведутся в кельях студентов. А потом молодые люди получают звания бакалавра, лиценциата, доктора и забывают о юношеских бреднях… И пускай не беспокоит тебя то, что лучший друг твой Каспер Бернат подпал под влияние каноника Коперника, – продолжал патер Арнольд. – Коперник человек чистой жизни, большой ученый и плохо влиять на Каспера не станет. Носятся, правда, слухи, что каноник собирается опровергать учение Птолемея, но я никогда этому не поверю. Опровергать учение Птолемея – это означает расшатывать самые основы католической церкви. Это мог бы сделать только враг господа бога нашего. К тому же Каспер, как ты говоришь, уехал? Он оставил тебе письмо?
– Нет, – ответил Збигнев. – И, главное, не написал даже Митте Ланге, а они ведь помолвлены!..
– Да, да, – перебил его прелат. – Не будем, однако, в мирской беседе повторять то, что было предметом исповеди.
Поэтому Збигнев долго колебался, перед тем как задать своему духовному отцу мучающий его вопрос. Наконец он все-таки решился:
– Мысли мои, очевидно, так долго были заняты Каспером, что он стал мне всюду чудиться… Вот этот образ святого Кристофора…
– Да, я слушаю тебя, сын мой, – сказал патер Арнольд с большим интересом.
– Да простит мне святая троица, но святой Кристофор на иконе точь-в-точь Каспер Бернат… – И, придвинув к себе еще пахнущий свежей краской холст, Збигнев продолжал задумчиво: – Нет, нет, мне не мерещится, и волосы у святого такие же рыжие… Это безусловно Каспер Бернат!
– Возможно ли быть таким рассеянным! – воскликнул отец Арнольд смущенно. – Этот образ или, возможно, портрет тебе прислал из Лидзбарка именно Каспер Бернат, а доставил его сюда слуга бургомистра Тешнера. Теперь я все понял: отец Миколай Коперник мнит себя медиком, астрономом, политиком, воином… Теперь открылся еще один его талант – он пробует себя и в живописи. Так, ты говоришь, в портрете хорошо передано сходство с Каспером Бернатом? Может быть, действительно отцу Миколаю следовало бы заниматься живописью, а не астрономией и не делами вармийского диацеза?
«Вылитый Каспер, ну как есть Каспер!» – бормотал Збигнев про себя.
– Вот и разгадка тайны, – продолжал патер. – Это, конечно, каноник Миколай написал портрет твоего друга, не постеснявшись придать ему позу, в какой обычно иконописцы изображают святого Кристофора. Теперь так принято у господ художников! – добавил прелат с гневом. – Подружек своих они пишут в виде святой Цецилии или даже матери господа бога нашего!.. Кто там? Войдите!
Вошли тот же рыцарь фон Эльстер и бургомистр Тешнер, которого Збигнев уже видел в замке. Слуга его однажды оказал студенту услугу, доставив его письмо в Лидзбарк.
– Исповедь до сих пор еще не закончена! – воскликнул фон Эльстер. – Отпусти же наконец этого молодого грешника!
Ощутив запах вина, немедленно распространившийся по комнате, Збигнев понял, почему на этот раз рыцарь говорит об исповеди в таком неподобающем тоне. Чтобы не нарушать своего благостного настроения, юноша, низко поклонившись, направился к выходу.
– Герр студиозус, – догнал его окрик фон Эльстера, – возьмите же свой подарок. Вот герр бургомистр уверяет, что двоюродный братец его, каноник Коперник, добился большого сходства с вашим другом… Он сказал что-нибудь? – повернулся Эльстер к отцу Арнольду.
Збигнев заметил предостерегающий жест бургомистра Тешнера и, в спешке забыв о подарке Каспера, поторопился закрыть за собой дверь. Ему и не хотелось вникать, о чем здесь шла беседа. «Как мало еще подготовлен я к тому, чтобы отречься от всего земного перед вступлением в орден псов господних!
– думал он с раскаянием. – Может быть, отец и прав: не получится из Суходольского ни ксендза, ни монаха… Вот только что я исповедался в своих грехах, а где же эта благодать, нисходящая на человека?! Я уже в душе своей грешу снова. Эти люди, очевидно, не считают меня достойным участвовать в их беседе, а я, вместо того чтобы принять это со смирением, чуть не хлопнул изо всех сил дверью, уходя… Бедный отец Арнольд, уж он-то никак не в ответе за действия пьяного бургомистра и рыцаря… Все-таки нехорошо, – подумал он угрюмо, – что подданные польского короля, на польской земле, обращаясь друг к другу, называют собеседника не «пан», а «герр». Впрочем, я придираюсь: фон Эльстер – подданный магистра Тевтонского ордена, и земля, на которой я сейчас нахожусь, тевтонская… А бургомистр Тешнер, конечно, умнее меня и не считает нужным вступать в спор с рыцарем, который сейчас находится явно под действием винных паров».
Был ли пьян рыцарь фон Эльстер или не был пьян, судить его собеседникам было трудно, потому что рассуждал он вполне здраво. Прочитав еще раз донесение Вильгельма Нишке, трое друзей принялись детально его обсуждать.
– Да, неспроста братец мой пошел выпроваживать этого студента к самым воротам и ради этого поднялся до рассвета! – сказал Тешнер. – Как скажешь, досточтимый фон Бреве?
– Ну что за умница наш Тешнер! – воскликнул вдруг рыцарь фон Эльстер. – Я только сейчас всю эту махинацию сообразил. Признайся, Филипп, ты, конечно, знал или подозревал, что этому молодчику дается какое-то важное поручение, а? И ты прислал сюда портрет этого рыжего поляка, чтобы в случае надобности каждый мог его опознать? Дай-ка, дай-ка я хорошенько погляжу на него. Значит, Рыжий уже в дороге? Жаль, если нам не придется встретиться в Риме! Хотя маловероятно, что посылают его в Рим, как сказано было Тешнеру… А то мы, может, и встретились бы с полячишкой в «Вечном городе»… Не все же мое время уйдет на прикладывание к туфле его святейшества, а? – И рыцарь весело захохотал.
– Нельзя буквально обо всем говорить со смехом! – гневно оборвал его патер Арнольд.
Филипп Тешнер молчал. Он уговорил Каспера послать свой портрет в Мандельштамм исключительно для того, чтобы досадить Копернику: вот, мол, как мальчишка дорожит его подарком!
О том, что Касперу дают какое-то важное поручение, бургомистр и не подозревал. Да и сейчас он, честно говоря, был убежден, что пьянчужка бакалавр приплел в своем письме поездку студента для красного словца. Однако, поняв, насколько такая осведомленность и предусмотрительность может возвысить его в глазах друзей, он и не попытался возражать фон Эльстеру. Наоборот, он добавил важно:
– Только будь я на месте моего братца, я никогда не остановил бы свой выбор на гонце с такою бросающеюся в глаза внешностью! Он рыж до того, что сам Фридрих Барбаросса мог бы ему позавидовать! Впрочем, и твоя борода, милый Гуго, бросается в глаза. Ни у турок, ни у греков, ни у испанцев, ни у итальянцев я не встречал такой иссиня-черной бороды…
– Друг мой, – перебил его рыцарь, – этого студентишку посылают явно с какою-то секретной миссией, а я еду как полномочный посол Ордена! Еду с разрешения святого престола и с ведома императора Максимилиана, а также герцогов Саксонского, Мекленбургского и Померанского. Поэтому у меня нет надобности скрываться от кого бы то ни было. И намерения у меня самые миролюбивые, делающие честь и мне, и пославшему меня Ордену: я хочу помирить султана с дядей нашего великого магистра – королем Польши Зыгмунтом Первым.
Последние слова его были покрыты оглушительным хохотом бургомистра Тешнера.
Патер Арнольд сидел молча, пропуская сквозь пальцы золотую цепь своего нагрудного креста.
В открытые окна внезапно ворвался лошадиный топот, скрип отворяемых ворот и людской говор. Все покрывали отчаянные женские вопли.
– Тише! – сказал патер. – Расходитесь по комнатам, друзья мои. Сейчас не время пить и смеяться, наши хозяева вернулись с похорон. Пойду успокою бедную женщину.
Глава восьмая
РИМ
В нежно-розовой утренней дымке лежал перед глазами Каспера «Вечный город» – Рим.
Сегодня юноша впервые увидел его на заре, когда только взошло солнце, еще не жаркое, но уже по-летнему ослепительное. Косые широкие его лучи упали сначала на покинутые путниками холмы, потом на севере воспламенили воды озера Бранчано и, наконец, залили всю необъятную долину римской Кампаньи ровным благодатным светом.
В коричневом плаще, подпоясанный простой веревкой, с посохом в руке, грязный с дороги и небритый, стоял Каспер и смотрел туда, где еще колыхался утренний туман над крышами Рима.
Здесь Касперу предстояло приступить к выполнению порученного ему родиной важного и, как говорил Учитель, опасного дела.
Да, Италия пылала в огне войн и восстаний, и здесь безусловно юноше очень помог сертификат вармийского епископа, гласящий, что «раб божий Каспер Бернат из Гданьска нуждается в отпущении грехов, которое он испросит у ног святого отца нашего Юлия Второго».
Кающегося грешника то и дело останавливали отряды вооруженных людей, иной раз до того грязных и оборванных, что их можно было принять за разбойников с большой дороги, которые оказывались, однако, солдатами регулярной армии. А иной раз – чаще всего в горах – Каспера задерживали и настоящие разбойники. Надо сказать, что и те и другие надеялись найти при юноше золото, или ценности, или хотя бы оружие. Однако, узнав о цели его странствований, и испанцы, и французы, которых было полно на дорогах, и итальянцы отпускали его с миром.
И вот Каспер в своем жалком рубище уже стучался в ворота великолепного палаццо кардинала Мадзини.
Сквозь красивую резную решетку ограды юноша мог хорошо разглядеть высокого господина в богатой одежде римского патриция, в накинутом на плечи вишневом плаще. Рядом с ним по аллее шагал худой, невзрачный человечек, по виду садовник, и, указывая на тот или иной розовый куст и горячо жестикулируя, что-то объяснял патрицию.
На стук Каспера оба подняли голову, но прогулку свою прервали только тогда, когда привратник, впустивший Каспера, с низким поклоном поднес господину в вишневом плаще переданный юношей пакет. Несмотря на то что на нем стояла надпись «Его высокопреосвященству кардиналу Мадзини в собственные руки», господин немедленно вскрыл пакет. Заметив растерянный взгляд Каспера, он пояснил с улыбкой:
– Я Мадзини. Рад приветствовать вас в моем доме! О том, что ко мне из Вармии прибудут два гонца, я был предупрежден каноником Барковским. Однако в удостоверение того, что вы именно то лицо, которого я дожидаюсь, мне необходимо было узнать руку моего дорогого друга Миколая Коперника.
Каспер отвесил низкий поклон. Нельзя же подойти под благословение господина, одетого в столь щегольское мирское платье! Юноше еще никогда не приходилось говорить с человеком, имеющим право носить кардинальскую шапочку. Правда, он знал, что Мадзини – товарищ Коперника по Феррарскому университету, где они вместе изучали церковное право, что кардинал чужд гордости и высокомерия, свойственных людям, стоящим в такой близости к святому престолу. Однако молодой человек был до того смущен, что у него вылетели из головы наставления вармийского каноника, и сейчас он даже не мог припомнить, как ему следует титуловать высокого хозяина палаццо. Но тот, очевидно, не нуждался во внешних проявлениях почтения.
– Вы очень берегли это послание, сын мой? – обратился он к гостю, протягивая распечатанное письмо. – Смотрите, что пишет его преподобие.
– Берег ли я его? – ответил Каспер. – Я даже… – Фразы юноша не закончил. Не сочтет ли кардинал его рассказ о том, что произошло у стен Верроны, за хвастовство?
Разглядев письмо, Каспер прочел выведенные Учителем слова, почти в точности повторяющие текст сертификата: «Прибегаю к помощи Вашего высокопреосвященства и молю оказать всяческое содействие кающемуся грешнику – другу моему, польскому дворянину Касперу Бернату, сыну прославленного мореходца Роха Берната».
Боже мой, а ведь из-за этих трех строчек Каспер чуть было не лишился жизни!
Когда бородатые арбалетчики, обыскивая Каспера под Феррарой, обнаружили письмо Коперника, один из солдат немедленно попытался его вскрыть.
– Брось, Джироламо, все равно читать не умеешь! – остановил его пожилой арбалетчик.
Но Джироламо уже принялся взламывать печати.
– Грамоте я не учен, – сказал он упрямо, – но вот говорят, из какого-то города кто-то переслал осаждавшим план укреплений и крестами отметил, где можно начать приступ.
Каспер, вырвавшись из рук державших его солдат, схватил пакет.
– Здесь нет никаких планов! – закричал он. – Ведите меня к вашему начальнику! Может, он сумеет вам объяснить, что я обязан доставить письмо в целости и что вскрыть его имеет право только тот, чье имя стоит на пакете!
– Так-то оно так, но будить ради тебя начальника я не стану, – возразил Джироламо спокойно и, поняв, что добром Каспер письма не отдаст, принялся выворачивать ему руки.
– Вздерни его на первом суку, – посоветовал пожилой солдат, – а письмо для верности сунь ему за пазуху, авось на том свете ему посчастливится его доставить…
Если бы у старательного Джироламо нашлась при себе веревка, пожалуй, не добрался бы посланец Вармии до Рима, но тут, на счастье Каспера, из палатки показался заспанный, небритый начальник отряда. Расспросив, в чем дело, он велел пакет у Каспера отобрать, а самого его отпустить с миром.
– Всех вешать – веревок не хватит! – объяснил он весьма вразумительно. Однако, пробежав глазами сертификат, обратил внимание и на пакет. – «Ма-дзи-ни», – по слогам разобрал он. – Его высокопреосвященству Мадзини. Да это же наш кардинал. Наш венецианец! Да знаете ли вы, ослы, что вы чуть было не наделали? А ты, парнишка, хоть и молод, но стоек и храбр, – повернулся он к Касперу. – Доставляй живее свое письмо и возвращайся к нам… По этому сертификату тебе все равно дадут отпущение грехов. Поступай же к нам в отряд, чтобы святому отцу было что тебе отпускать!
Всего этого кардиналу Мадзини Каспер не рассказал.
– Сейчас вам отведут комнату, – сказал хозяин палаццо. – Умойтесь с дороги и утолите голод. У Джакомо давно заготовлена для вас одежда. До завтрашнего дня я оставлю вас в покое. Можете отдыхать, гулять, читать – у меня неплохая библиотека… Побродите по Риму, здесь есть что посмотреть. Только сначала вам нужно оправиться после изнурительной дороги. «Друзья моих друзей – мои друзья», – добавил Мадзини любезно. – Располагайте моим домом, как своим… К вашей чести должен сказать, что я знаю очень немного людей, которые могут похвастаться дружбой Миколая Коперника Торуньского!
Так, по старой студенческой привычке, величал кардинал уроженца прекрасного города Торунь – вармийского каноника.
Когда Каспер собрался уже нырнуть в прохладную тень портика, указанного ему привратником, кардинал снова окликнул его.
– Где вы научились такому итальянскому языку? – спросил он весело. – Вы глотаете буквы и шепелявите, как сицилиец. Я тоже так умею, нянька моя была родом из Сицилии. – И его преосвященство заговорил высоким хрипловатым голосом: – «Будет сделано, эччеленца
… Ризотто на столе – извольте кушать, эччеленца!»
«Значит, вот каков мой итальянский язык, знанием которого я так гордился!» – подумал Каспер печально.
За то короткое время, что юноша разговаривал с хозяином палаццо, солнце уже успело высоко подняться в небе. Медная обшивка двери обожгла Касперу руку.
Умытый, переодетый и даже надушенный предложенным ему слугою розовым маслом, Каспер наелся до отвала, а затем отправился бродить по роскошным покоям палаццо, пока не очутился в библиотеке.
Многое могло бы здесь заинтересовать краковского студента, если бы его не так клонило ко сну.
Добравшись до своей комнаты, Каспер, не раздеваясь, не пожалев своего нового красивого платья, повалился на постель. Смутно, сквозь сон, он слышал, как его зовут к обеду, потом у самой его двери кто-то заиграл на мандолине, но Каспер не открывал глаз.
Проспал он почти двадцать часов. На утро следующего дня его разбудила песня.
В полдень тень всего короче,
Джакомо, не потому ли
Я тебя припоминаю
В душный полдень сентября? —
пел красивый высокий женский голос. Юноша закрыл глаза. Может быть, он все еще продолжает спать? Нет, горячие солнечные зайчики, бегающие по стене, оповестили, что час уже не ранний и что сон Каспера, к сожалению, кончился, а ведь снилось ему бледное низкое туманное небо Вармии, бледные излучины реки, бледные заросли ивы по берегам и бледное ласковое, не обжигающее солнце.
Тени к вечеру длиннее,
Джакомо, не так же ль длинно
На любовь мою упала
Тень прохладная твоя? —
пел красивый женский голос где-то очень близко, почти рядом. Раздвинув тяжелые красные гардины, Каспер отшатнулся, ослепленный. Девушка с маленьким зеркальцем в руке, направлявшая из противоположного окна на Каспера солнечных зайчиков, громко расхохоталась и исчезла в глубине комнаты. Ее появление было столь мгновенным, что Каспер не успел ее разглядеть.
– Эччеленца сойдет к завтраку вниз или разрешит подать еду в комнату? – постучавшись в дверь, вежливо осведомился величественный слуга.
«Моей светлости, конечно, желательнее было бы поесть здесь, подальше от чужих глаз, – подумал студент. – Но нет, прятаться – недостойно поляка и посланца Великой Вармии!»
– Ну, как вы отдохнули? – спросил кардинал Мадзини, указывая студенту его место за столом.
Оглядев свежевыбритое мужественное лицо Каспера, густые, красивыми волнами лежащие волосы, статную фигуру и длинные стройные ноги, его высокопреподобие отметил про себя, что светский наряд гораздо выгоднее оттеняет привлекательность его гостя, чем ряса кающегося.
– Марчелла! – крикнул за дверью женский голос. – А шапку ты куда дела? Меховую шапку!
– Моя племянница, – показав глазами на дверь, объяснил Мадзини. – Узнав, что гость наш – польский студент, она тут же побежала переодеваться…
В комнату вошла девушка, на первый взгляд та самая, что пускала солнечных зайчиков, но матка бозка, какая странная была на ней одежда! Синьорина была завернута в кусок пестрой ткани, руки ее от запястья до локтя были украшены медными браслетами, на шее повязана лента с нанизанными на ней шкурками каких-то мелких зверьков. Голову племянницы кардинала украшала огромная меховая шапка, напоминающая те, что носят казаки, только она была не смушковая, а из какого-то густого бархатистого меха.
– Что это ты, Беатриче? – с удивлением спросил Мадзини.
– Я хотела сделать нашему гостю приятное, – ответила Беатриче с достоинством. – Это ведь национальный польский наряд, тот самый, который так понравился его святейшеству на весеннем карнавале… Не забыла ли я чего-нибудь из принадлежностей туалета польской дамы, синьор студент?
«Вы забыли, что Польша – европейское государство, имеющее своих философов, ученых, поэтов и художников. Вы забыли, что это великая держава, а не жалкое племя дикарей, украшающих себя медными побрякушками и прикрывающих наготу мехами», – хотелось сказать Касперу.
Он молча прочитал про себя «Ave Maria» один раз, второй, третий, но это не помогало. Так как девушка, не слыша ответа на свой вопрос, смотрела на него с удивлением, он, до боли стиснув руки под столом, произнес медленно и спокойно:
– Синьорина напрасно потратила столько времени, чтобы придать себе этот странный вид, ибо женщины на моей родине одеваются так же, как и дамы в Италии, Испании, Франции и прочих христианских странах… Может быть, меха, которыми они оторачивают свои подолы и воротники, несколько богаче, чем в перечисленных странах, но это только потому, что на родине моей климат суровее, чем в Западной Европе. Если бы синьорина в таком виде прошлась по улицам Кракова – это столица Польши – или по улицам Гданьска – это мой родной город, – за ней бежала бы толпа, а матери прятали бы от нее детей.
Только сейчас Каспер разглядел, что у племянницы кардинала большие серо-зеленые глаза и чудесные золотые волосы, густыми прядями выбивающиеся из-под меховой шапки. Видя, как обиженно задрожали губы девушки, Каспер добавил по возможности галантнее:
– Синьорину безусловно можно было бы признать за польку, но отнюдь не по одежде, а благодаря ее наружности. Польки справедливо слывут самыми красивыми женщинами в мире…
– Я венецианка, – сказала Беатриче. С лица ее сбежало обиженное выражение. – Венецианки тоже славятся красотой, в особенности – золотыми волосами. Но почти все они красят волосы в золотой цвет при помощи всяких восточных специй, а у меня они такие от природы… Правда, дядя?
Тут только Каспер решился поднять глаза на кардинала и убедился, что хозяин его, побагровев от сдерживаемого смеха, прикрывает рот специальным платком для вытирания губ. Такие же платки были положены у каждого прибора. От Миколая Коперника Каспер уже знал, что в богатых итальянских домах после трапезы люди моют пальцы в розовой воде, а губы вытирают платком.
– Простите мою глупенькую девочку. Вина здесь, пожалуй, не Беатриче, а ее жениха. Этот молодой оболтус, собственно, и сделал для нее набросок этого так называемого «польского наряда»… Вам же мне хочется принести благодарность за то, что вы столь умно и благородно вступились за свою родину. Должен, однако, предупредить, что здесь вам придется сталкиваться с людьми, которые и не подозревают, что Польша находится в Европе, хотя в Риме уж это, должно быть, известно: в конклав кардиналов за последние пятьдесят лет четырежды входили поляки и кто знает, не будет ли в свое время на папский престол возведен кардинал из Кракова, Гданьска или… из Лидзбарка… А ты, Беатриче, с похвальным рвением изучаешь творения греков и римлян и не подозреваешь, что здесь, в Италии, могут процветать искусства, науки и ремесла только потому, что в свое время Польша приняла на себя все те беды, что готовились для Европы! В 1241 году родину нашего гостя затопили полчища татар, и, если бы они не встретили в Польше такого отчаянного сопротивления, они, возможно, двинулись бы дальше на запад. Но поляки мужественно отстаивали каждый свой город, село, каждую хижину, каждую пядь своей залитой кровью земли, и татары, вырезав половину польского населения, повернули обратно. Вот тогда-то и ринулись в Польшу другие варвары, еще более беспощадные, – рыцари Тевтонского ордена! Даже папа Климент Пятый, которого никто не упрекнет в излишнем человеколюбии, ужаснулся их жестокости.
Молчаливый слуга вносил подносы один за другим, и Каспер поражался как богатому убранству стола, так и невиданным на его родине яствам и фруктам. Живя в приморском Гданьске, он повидал, конечно, больше, чем обитатели Великой или Малой Польши. Ему довелось даже как-то отведать ароматные сочные померанцы. Но длинные желтовато-зеленые плоды, предложенные ему Беатриче, несколько смутили его: Каспер не знал даже, как с ними надо обходиться.
– Этих плодов из Италии к нам и не привозили, – сказал он, ища взглядом сочувствия кардинала.
– Они и не растут в Италии, – ответила Беатриче холодно. – Это – бананы. Нам прислали их из Африки.
Если ей и хотелось уязвить гостя, только что преподавшего ей урок, то это злое ее чувство быстро улетучилось.
– Давайте-ка я вам его очищу, – сказала она любезно.
Но, не удержавшись, не преминула добавить:
– А не слыхали ли вы о земляных яблоках – бататах, которые привез генуэзец Коломбо из Нового света? Да и слыхали ли у вас, в Сарматии, о странах Нового света?
Взяв из рук девушки раскрытый, как цветок, плод банана и отведав его душистую мякоть, Каспер с похвалой отозвался о прекрасном его вкусе.
– Беатриче, ты опять попадешь в глупое положение, – заметил кардинал. – Отец синьора Каспера известный капитан, и он, вероятно, ознакомил сына со всеми новостями мореплавателей.
– Отец мой, к сожалению, не дожил до открытия Вест-Индских островов, – ответил Каспер, – но должен вас предупредить, что Новый свет уже получил собственное имя, и одним из его крестных отцов был поляк – профессор Краковской академии Ян из Стобницы.
Еще до отъезда из Польши мне случилось прочитать в рукописи его предисловие к Птолемею. В скором времени труд его выйдет в свет, а в граверной мастерской в Кракове уже имеются оттиски карт работы Яна из Стобницы, где вновь открытые земли названы «Америка».
– Ну что? – со смехом обратился кардинал к племяннице. – А ведь по виду гость наш тих и скромен. Я не ожидал, что он будет столь остер и находчив в споре.
