Приключения Каспера Берната в Польше и других странах

      – Дорогой брат Миколай! Как я рад тебя видеть! Если бы не ты, я вконец запутался бы в делах диацеза!
      – Я принес вашему преосвященству важнейший секретный документ, доставленный по повелению покойного владыки из Константинополя. Дядя готовился отвезти документ в Краков и при конфиденциальной аудиенции вручить нашему всемилостивейшему королю. Не соблаговолите ли его прочесть?
      Епископ Фабиан присел за небольшой столик (за ним дядя Лукаш играл сам с собой в шахматы, но и шахматная доска была сейчас убрана) и принялся за письмо. Чем дальше он читал, тем в сильнейшее волнение приходил. Коперник сзади видел, как наливалась кровью шея его преосвященства.
      – Брат мой, да что же это такое?! Какая низость! Какое предательство! Магистр предает не только Польшу, но и весь христианский мир!
      Дрожащими от волнения, непослушными руками епископ долго укладывал письмо в красный сафьяновый портфель.
      – Скоро я буду иметь счастье узреть нашего всемилостивейшего короля и с глазу на глаз вручу ему эту бумагу. О, король Зыгмунт не потерпит такой измены! Он сурово накажет Орден. Оставь, сын мой, письмо у меня, считай, что оно в такой же сохранности, как и у твоего покойного дяди!
      Выходя от его преосвященства, Коперник с удовлетворением отметил, что епископ до глубины души возмущен поведением магистра. Если даже его преосвященству почему-либо не придется в ближайшее время отбыть в Петрков, он, Коперник, испросит у владыки позволения лично отвезти бумагу королю.
      Но события развернулись так, как и предполагать не могли ни новый князь церкви, ни Миколай Коперник.
      Передав канцелярию покойного епископа новому, ознакомив Фабиана с неотложными, требующими вмешательства вармийского владыки делами, каноник Миколай мог наконец вернуться к своей заброшенной на столь долгое время астрономии. И тут выяснилось, что большую помощь ему в этом оказали именно отцы каноники, противодействия которых Коперник так опасался. С переездом во Фромборк жизнь Коперника поначалу мало в чем изменялась. Так же, как и раньше, разъезжал он по деревням, так же пользовал хлопов, с такой же охотой и настойчивостью хлопотал перед капитулом об оказании им помощи.
      Частые поездки отца Миколая в Лидзбарк, а также посещения новым владыкой каноника Миколая во Фромборке заставили отцов каноников думать, что и у его преосвященства Фабиана Лузянского Коперник стал своим человеком.
      Каноники терпеливо переносили вмешательство в их дела, но до поры до времени! Они опасались чрезмерного усиления влияния Коперника и единодушно пришли к выводу: нужно занять чем-нибудь этого неугомонного, отвлечь его от Лидзбарка и не давать ему дальше влиять на слабовольного епископа Фабиана! Здесь, во Фромборке, можно устроить брату Миколаю отличную рабочую комнату. Необходимо срочно этим заняться.
      Фромборкская башня еще более располагает к занятиям астрономией и к наблюдению за ночным небом, чем лидзбаркская. И неба здесь, в четырех окнах, было больше, чем в одном узком окошке лидзбаркской башни. И видно отсюда больше: за Фрысским заливом в ясные дни можно разглядеть свинцовую полоску Балтики.
      Вот отцы каноники и предоставили в распоряжение Коперника плотников и столяров для оборудования рабочей комнаты, а также пообещали перевезти из Лидзбарка книги, чертежи и инструменты.
      «Здесь досточтимому пану доктору будет сподручнее и работать, и размышлять на свободе, и наблюдать ночное небо».
      Фромборкская башня действительно как будто самой судьбой была предназначена для того, чтобы служить Копернику для ночных наблюдений. И, чем больше осваивался ученый со своей новой рабочей комнатой, тем реже появлялось у него желание наведываться в Лидзбарк – отцы из капитула оказались правы.
      Но вот над вармийским диацезом разразилась беда. Из Петркова, где все еще находился король, пришло известие, что Зыгмунт отклоняет кандидатуру епископа Фабиана Лузянского. Этого-то и боялись члены капитула.
      Ведь они и поспешили так с избранием нового епископа в расчете, что, занятый делами Всепольского сейма в Петркове, его величество без внимания отнесется к нарушению его прерогатив. Но король болезненно относился ко всяким ущемлениям своих и без этого ущемленных шляхтою прав.
      А прерогативы его заключались в том, что при избрании вармийских епископов, поскольку в этой отдаленной от Кракова области епископы были облечены также и светскою властью, Ватикан предоставлял королю право настаивать на избрании угодного ему лица. А Фабиан Лузянский, человек немецкой ориентации, выдвинутый немецкой партией, никак не мог быть королю угоден.
      Члены капитула всполошились, отправили делегацию в Рим – обжаловать в Ватикане решение короля. Из Фромборка – в Рим, из Рима – в Петрков, из Петркова – во Фромборк носились курьеры, посланцы Вармии, короля и папы. Король гневался, капитул упрямился, Ватикан увещевал тех и других. Епископ Фабиан, в полной растерянности, что ни день вызывал к себе Коперника, требуя от него советов и помощи.
      Дело было большой политической важности, но немецкую партию Вармии больше всего тревожило то, что «звездочет» снова входит в силу. Тогда-то и был отряжен гонец в город Бранево, к побочному сыну покойного бискупа Лукаша.
      Пришел день, который прибавил немало белых нитей в кудрявых черных волосах Миколая Коперника.
      В это утро постель ученого каноника так и оставалась с вечера нетронутой. Занятый наблюдениями за светилами, Коперник в эту ночь не прилег: небо впервые за долгие месяцы очистилось от туч и упускать такой, момент было просто грешно. Поэтому отец Миколай с досадой принял известие о том, что его снова требуют в Лидзбарк. Не дальше как третьего дня епископ договорился с каноником, что через неделю пошлет его вместе с делегацией от вармийского диацеза в Петрков. Особых полномочий он Копернику давать не собирался, но отец Миколай надеялся еще перед отъездом поговорить о делах с его преосвященством.
      «Итак, сын мой, до отъезда твоего в Петрков я не стану уже тебя тревожить, – благосклонно сказал Фабиан третьего дня. – Займись своими звездами, отпускаю тебя на неделю. А ведь мне без тебя и час трудно прожить!»
      Чего же еще сегодня нужно этому беспокойному и безвольному епископу?
      Но оставлять его преосвященство без помощи и поддержки отец Миколай не мог. Может быть, удастся уговорить Фабиана лично отправиться к королю? Не следует раздражать Зыгмунта… Король вспыльчив, но отходчив. Разгневанный самоуправством вармийского капитула, его величество настоял в Петркове на утверждении нового порядка выборов в капитул. Туманно изложенные в папском послании права польского короля сейчас черным по белому закреплены в постановлении Петрковского Всепольского сейма. Из представляемого на утверждение королю списка кандидатов на кресло епископа король теперь добился права отбирать четырех угодных ему лиц. А уже из этих четырех капитул волен выдвигать епископа. Фабиан должен смиренно согласиться с новым порядком выборов и верноподданнически просить короля об утверждении его на кафедре. По сути, это дела не изменит, но королевский гонор будет удовлетворен. И, кстати, Фабиан при этом сможет вручить его величеству письмо магистра. Это послужит лишним доказательством того, что выдвинутый немецкой партией епископ на деле является патриотом Польши и думает о защите своей родины от тех же тевтонов! Король донельзя раздражен происками Ордена, и сейчас письмо магистра попадет к нему как нельзя более вовремя.
      Слуга с низким поклоном ввел Коперника в покои владыки. Отец Миколай начал привыкать к тому, что «дух Ваценрода» окончательно выветрился из этого помещения.
      Все, что Коперник наметил себе изложить епископу, он высказал с убеждающей горячностью. Фабиан сидел, почти утонув в высоком кресле, и слушал каноника, одобрительно покачивая головой.
      – Я прошу ваше преосвященство не откладывать своего решения и отправиться в Петрков лично. Король будет этим польщен. А упрямство капитула может привести к разрыву Вармии с королем!
      По лицу Фабиана Лузянского промелькнула усмешка.
      – А не кажется ли брату Миколаю, – заметил он многозначительно, – что вармийский капитул может найти себе не менее могущественного покровителя, чем польский король?
      От неожиданности каноник отступил на несколько шагов. Ему сначала показалось, что он ослышался. А Фабиан Лузянский сидел, благодушно покачивая головой.
      – И не думает ли брат Миколай, что наш всемилостивейший король, – продолжал епископ, – рано или поздно окончательно присоединит Вармию к Польше, лишив ее всех привилегий, и сделает своей обычной провинцией?
      Теперь Копернику стало уже ясно, к чему епископ клонит. Очевидно, Орден дал понять Лузянскому, что покровительство магистра может быть для него более выгодным, чем покровительство польского короля. Орден предлагал епископу измену польскому делу!
      – Возможно, ваше преосвященство, что король и присоединит окончательно Вармию, – стараясь подавить волнение и гнев, ответил Коперник, – но не об этом ли мечтали лучшие люди Польши?
      – А Вармии? – лукаво спросил Фабиан, предостерегающе поднимая палец кверху.
      Дольше сдерживаться Коперник был уже не в силах.
      – Не оскорбляйте вармийцев, ваше преосвященство! – воскликнул он. – Я – торунец, вы – гданьщанин, среди нашего капитула есть краковяки, флатовцы, свяжинцы, но все мы поляки! И Вармия – наша исконная польская земля, и король Зыгмунт – наш польский король!.. Ваше преосвященство, – продолжал он умоляюще, – не верьте великому магистру! Не слушайте его льстивых речей. Необходимо немедленно передать его величеству королю добытое нами тайное письмо. Завтра я, по повелению вашему, отправляюсь в Петрков с делегацией вармийского капитула… Так вот, могу ли я взять на себя смелость вручить королю эту бумагу?
      – Ты словно прочел мои мысли, брат Миколай! Конечно, это будет лучше всего. Вручи ее от моего имени, а также сообщи его величеству, что я безропотно приму любое его решение об избрании угодного ему епископа… И браневский бургомистр пан Филипп Тешнер одобрил мои планы насчет доставленной из Константинополя бумаги…
      – Как! – чуть не закричал Коперник. – Филипп Тешнер знает о существовании этого письма?
      – Да, сын мой, я давал ему прочесть письмо, – сказал епископ кротко. – Но что тебя волнует? Тешнер твой ближайший родственник по дяде. Это мудрый человек… Он даже брал у меня документ на дом и тщательно его изучал… Только вчера вечером он вернул его обратно. Тешнер сказал, что, по его мнению, лучше всего тебе самому вручить его Зыгмунту… Поэтому-то мы и решили, что именно тебе следует отправиться в Петрков…
      У Коперника потемнело в глазах.
      Филипп Тешнер видел это письмо, изучал его, брал его к себе на дом! И теперь он советует ему, Миколаю Копернику, вручить письмо королю. Тут что-то не так…
      – Езус Мария! Как вы могли доверить столь важный документ такому… человеку? – запнувшись, закончил он.
      – Не волнуйся, брат Миколай! – Видя обеспокоенное лицо каноника, Фабиан, тяжело отдуваясь, открыл большой железный сундук, достал красный портфель, а из него вынул свиток.
      Одного взгляда Коперника было достаточно, чтобы определить, что письмо было то самое, которое пан Конопка доставил из Константинополя.
      – Ты возьмешь его сейчас с собой, брат мой? – спросил епископ.
      – Простите меня, ваше преосвященство, в Лидзбарке меня ждут незаконченные вычисления… Сегодня ночью я еще немного поработаю, а завтра по дороге заеду сюда – возьму письмо и ваши инструкции… Я точно выполню ваши наставления при разговоре с его величеством королем.
      Почтительно поцеловав руку Фабиана, Коперник оставил его покои.
      «Несчастный человек… Жалкий человек!» – бормотал он про себя.
      Встречавшиеся ему в коридоре духовные и светские обитатели Лидзбарка испуганно отшатывались от каноника.
      «Успокойся, брат Миколай, – увещевал он самого себя, – ничего непоправимого не произошло… Братец Тешнер, как видно, убежден, что я не решусь завести с Зыгмунтом разговор о магистре. Но не пройдет и пяти дней, как король узнает о кознях своего племянника… Как больно от стеснения в груди! Дыши поглубже, брат Миколай, и подольше задерживай в груди дыхание».
      Постепенно сердце его, успокоившись, застучало ровно и ритмично. И вдруг в коридоре промелькнуло лицо браневского бургомистра. Отца Миколая словно обожгла язвительная усмешка Тешнера. Круто повернув, каноник не вошел, а ворвался в покои епископа.
      – Что с тобой?! – воскликнул Фабиан испуганно. – На тебе лица нет!
      Коперник попытался говорить, но только облизнул языком пересохшие губы.
      – Ваше преосвященство… Письмо… Мне нужно убедиться… простите… – наконец выдавил он хрипло.
      – Господь с тобой, брат Миколай, храни тебя пресвятая дева, сейчас я дам тебе это письмо!
      Епископ снова нагнулся над железным сундуком, прозвенели колокольчиками хитрые затворы. Вот откинута крышка, бискуп вытащил красный сафьяновый портфель.
      «Я, вероятно, сошел с ума… – подумал Коперник. – Вот же это письмо, то самое!..»
      Он с трудом перевел дыхание.
      «Мало ли почему мог так зло улыбаться Тешнер… Нет, я не схожу с ума, просто мне нужно наконец выспаться».
      – Ну вот, сын мой… Возьми письмо и не заставляй уже больше старика лазить за ним в сундук…
      Коперник одним взмахом развернул свиток. «Герб Тевтонского ордена. Почерк Альбрехта… Печать Альбрехта. Не к чему было сюда возвращаться!»

      И вдруг каноника обдало холодом, точно на сердце его положили кусок льда. Не в силах удержаться на ногах, он прислонился к стене.
      Герб был подлинный герб Тевтонского ордена. И почерк был подлинный почерк Альбрехта. Но текст письма был совсем иной!
      Магистр Ордена обращался к повелителю правоверных, его султанскому величеству, с просьбой любыми путями восстановить добрые отношения с Польским королевством и с дядей магистра – польским королем Зыгмунтом. Магистр заклинал его султанское величество не начинать против Польши никаких военных действий, а также запретить Крымскому хану нарушать польские границы, тот ведь благоговейно прислушивается к волеизъявлению его султанского величества…
      Лицо Коперника было страшным, потому что епископ Фабиан предложил ему опереться и подставил свое плечо.
      – Письмо магистра подменили, – проговорил Коперник побелевшими губами.
      – Что ты говоришь, сын мой? – всплеснул руками Фабиан. – Да как же такое могло статься?
      Швырнув к ногам Фабиана Лузянского свиток, Коперник вышел, хлопнув дверью и проклиная в душе ту минуту, когда он решил, что его долг – передать письмо Альбрехта новому епископу.
      «Езус-Мария, все пропало! Ясно, как солнце, подлог совершил магистр при пособничестве предателя Тешнера… И сделали они это столь ловко, что сейчас невозможно их уличить. О Каспер, Каспер, если ты останешься жив, как я решусь посмотреть тебе в глаза!»
      А в этот самый день и час с не меньшей заботой и тревогой думал о Каспере человек, одетый в хлопскую одежду, с посохом в руке и с дорожной сумой за плечами.
      Мало кто мог бы в этом худом, измученном, поседевшем человеке узнать когда-то бравого и веселого боцмана Конопку.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая
МОЛОДОЙ БАКАЛАВР

      В Свентожицском монастыре отцов доминиканцев жизнь проходит, пожалуй, еще более уныло, чем в какой-либо другой обители.
      Нравы здесь строже, послушание труднее, и хотя попадают сюда готовящиеся вступить в Орден юноши из лучших польских семей, первый год их пребывания в монастыре проходит в черной работе, молитвах, бессонных ночных бдениях…
      А эти утомительные церковные службы!
      Не успевают отойти замлевшие после заутрени коленки, как снова колокол поднимает к ранней обедне, за ней – поздняя обедня, а там – вечерня и опять заутреня.
      В коротких перерывах между службами испытуемые возят воду, чистят монастырских лошадей, сгребают навоз, выезжают в ближайший лес по дрова, моют полы в обители, помогают на кухне.
      И избалованные молодые шляхтичи, привыкшие к услугам многочисленной челяди, считают большой удачей, если им выпадает случай выбраться в лес по дрова или, сидя верхом на водовозной бочке, спуститься в соседний овраг к журчащему меж камней источнику. Особую зависть вызывают счастливчики, дежурящие на кухне: им вместо надоевшей просяной каши может иной раз перепасть кусок рыбы!
      Но недаром юноши эти, в отличие от послушников, называются «испытуемыми». У них все же больше свободного времени, чем у послушников, и они с разрешения настоятеля могут изредка выбираться за пределы обители.
      Монахам, уже принявшим пострижение, живется безусловно легче. К их услугам опытный отец кравчий, отец виночерпий, обильный и разнообразный стол, музыкальная комната, богатая свентожицская библиотека.
      Послушникам и проходящим искус испытуемым за недостатком времени редко приходится заглядывать в книгохранилище, да и неразумно, по мнению святых отцов, допускать туда юношей, не закаленных в борьбе за веру.
      Устав доминиканского ордена допускает прием в его члены людей светских, прошедших искус, но не принявших пострижения, а это вносит некоторую рознь в отношения послушников и испытуемых. Однако молодость и одинаково трудные условия жизни берут свое, и между столь разными по происхождению молодыми людьми часто завязывается дружба. Раз в месяц тех и других сгоняют все же в библиотеку – смести с полок пыль, разобрать сваленные на полу фолианты и рукописи, свезенные в Свентожицский монастырь со всех концов земли.
      Прошли времена, когда отцы доминиканцы отвергали пользу науки, – сейчас им, «псам господним», предстоит изгонять ересь в христианских странах, проповедовать евангелие в странах языческих, бороться с духовной отравой, пропитывающей труды ученых ислама… Знанию они должны противопоставить знание же, но освященное церковью, мечу – меч, военной хитрости – военную хитрость.
      Поговаривают даже, что молодые испытуемые будут в монастыре знакомиться с военным делом, но юношам не верится в такое счастье.
      А пока что отцы доминиканцы с рвением изучают фолианты и рукописи, особенно те, что вывезены из Испании: после изгнания мавров ревнителем веры Фердинандом Католиком в стране осталось множество трудов этих неверных, полных еретических измышлений и лжеученых доказательств, оспаривающих свидетельства священного писания о сотворении мира, устройстве Вселенной и круговращении светил. Поэтому-то старенький, подслеповатый и малограмотный отец библиотекарь понимает, что скоро на смену ему призовут нового, более сведущего человека.
      По-настоящему веселое оживление в жизнь обители вносят нечастые, особенно в весеннюю распутицу, посещения гостей.
      Поэтому, когда у монастырских ворот остановилась до самого верха забрызганная грязью карета, даже грозные окрики отца эконома не могли удержать свентожицских испытуемых и послушников: все они высыпали за ограду.
      С козел кареты соскочил сидевший рядом с возницей молодой, статный монах, открыл дверцы и почтительно помог выйти пожилому прелату в богатой мантии. Человек в мантии был отлично известен не только в обители, но и в Кракове, и в Вармии, и в Крулевце, и в Риме. Звали его патер Арнольд фон Бреве.
      Глядя на сопровождавшего его статного юношу, под рясой которого так и ходили могучие мускулы и стройная выправка напоминала отнюдь не монаха, а скорее солдата, испытуемые только молча подталкивали друг друга: похоже на то, что патер Арнольд привез наконец обещанного и столь долгожданного учителя военного дела.
      Отец эконом тотчас же вызвал к себе повара, виночерпия и кравчего, а навстречу именитому пастырю уже спешил сам его преподобие настоятель.
      За обедом, устроенным в честь гостей, в трапезной прислуживали те же послушники и испытуемые, поэтому в монастыре скоро стали известны все сведения о молодом человеке, прибывшем с фон Бреве.
      Во-первых, никакой он не монах, а человек светский, мирянин, да к тому же имеющий звание бакалавра. Во-вторых, совсем не для ознакомления юношей с военным делом прибыл он сюда. Четыре года назад он с отличием закончил обучение на факультете семи свободных искусств в Краковской академии, был оставлен там же помощником профессора, а сейчас под руководством отца Арнольда готовится, приняв схиму, вступить в доминиканский орден. Это будет, надо думать, один из столь необходимых по нынешнему времени ученых монахов: юноша готовится защищать диссертацию для получения ученой степени магистра богословия.
      Здесь, в свентожицской обители, как объяснил за столом отцу настоятелю патер Арнольд, бакалавр будет знакомиться с драгоценными древними рукописями и книгами. Это принесет ему пользу в его подготовке к диссертации. Заодно он приведет в порядок библиотеку – такое пожелание выразил магистр ордена доминиканцев отец Фока Равеннский. Это и будет искус юноши. К деятельности доминиканца-миссионера молодой человек готовил себя буквально с самых отроческих лет.
      Имя будущего миссионера молодые послушники и испытуемые также узнали: звали его пан Збигнев Суходольский. Был он краковяк родом, сын славного шляхтича пана Вацлава Суходольского, из имения «Сухой дол». В настоящее время семья юноши переехала на жительство в город Гданьск.
      Можно ли упрекать в излишнем любопытстве молодежь, если даже отрешившиеся от всего земного опытные борцы за веру – отцы доминиканцы не могли подавить в себе желание побольше узнать о будущем библиотекаре! Монахи обступили обоих гостей, когда те вышли в монастырский сад.
      Не присутствовал здесь только ученый отец Флориан, а ведь он по Италии знает патера Арнольда. Говорят, в Болонском университете они сидели на одной скамье… Мог бы отец Флориан, хотя бы ради старого знакомого, изменить своей привычке уединяться подальше от людей!
      Отец Флориан поначалу произвел на Збигнева неприятное впечатление. Этому способствовала, может быть, манера монаха ходить с высокомерно закинутой головой, а может быть, его истощенное серо-желтое лицо со впалыми щеками и недобрым взглядом огромных черных глаз.
      Но не прошло и двух месяцев пребывания молодого Суходольского в чине монастырского библиотекаря, как юноша в корне изменил свое отношение к отцу Флориану, а потом между ними завязалась дружба, которая очень повлияла на дальнейшую судьбу Збигнева.
      Началось это с незначительного по виду случая.
      Заканчивая разбор бумаг и книг, наваленных в углу библиотеки, Збигнев обнаружил небольшую рукопись неизвестного автора.
      Так как молодой бакалавр, приводя в порядок библиотеку, по свойственной ему аккуратности считал своим долгом одновременно составлять и опись книг, то ему потребовалось установить имя автора рукописи.
      Единственное, что он мог выяснить, это то, что написана она была на испанском языке, с которым юноша был знаком слабо. Испанские записи чередовались с формулами и вычислениями, а также были снабжены примечаниями, сделанными уже на арабском языке.
      Никто из ученых монахов не мог помочь Збигневу, пока, наконец, отец Артемий, имевший звание доктора церковного права, не посоветовал:
      – Обратись, сын мой, к отцу Флориану. Быть может, он заинтересуется рукописью: он у нас известный библиофил… А кстати, он, может, и переведет тебе труд этого испанца… А уж имя автора он тебе безусловно сообщит. Ступай, в эти часы он обычно совершает прогулку по саду.
      С чувством невольной робости приблизился Збигнев к маячившей в конце аллеи высокой сгорбленной фигуре.
      – Простит ли меня досточтимый отец Флориан, если я побеспокою его просьбой взглянуть на эту рукопись? – Юноша нерешительно протянул свернутый в трубочку пергамент отцу Флориану.
      – Я простой монах, и не мне заниматься таким делом! – отрезал тот, смеривая Збигнева недоброжелательным взглядом. – Обратитесь к доктору церковного права отцу Артемию.
      – Отец Артемий и направил меня к вам, – ответил Збигнев. – Он сказал, что никто, кроме вас, мне не поможет. Я слыхал, – добавил Збигнев, умоляюще складывая руки, – что вы любите старину. А это, как видно, старая рукопись… кажется, прошлого века.
      Но монах отрицательно покачал головой.
      Сконфуженный юноша повернулся уже, чтобы удалиться, когда услышал низкий голос отца Флориана:

      – Постой! Bene! Давай сюда рукопись, посмотрим, что это такое… Если я обидел тебя, прости: я человек больной и иногда бываю несправедлив.
      Оба сели на скамью, Флориан углубился в чтение. Долго тянулись для Збигнева минуты молчания, прерываемого только сухим покашливанием монаха.
      Наконец отец Флориан вернул юноше рукопись и, покачав головой, спросил:
      – Читал ее кто-нибудь? Кто, кроме тебя, видел ее?
      – Отец Артемий начал ее читать, но другие братья даже не стали смотреть…
      – Bene! Это рукопись не столь старинная… Трактат о вере и о познании, принадлежащий малоизвестному монаху, философу Диэго Гарсиа, сожженному в 1489 году в Барселоне… Когда-то я за большие деньги приобрел копию этой рукописи для своей библиотеки… Еще убедительнее изложены такие же мысли у моего соотечественника Помпонацци … – И, словно недовольный вырвавшимися у него словами, отец Флориан поспешил закончить разговор: – Ну, ступай с миром, сын мой! Сообщи только, новый библиотекарь, как ты собираешься поступать с трудом Диэго Гарсиа?
      – Я сам не знаю… Заставлю рукопись большими фолиантами. Все равно, за незнанием языка, кроме вас, никто не сможет ее прочесть… К большому моему сожалению!
      – Не сожалеть об этом ты должен, а радоваться, – возразил отец Флориан строго. – Отцы доминиканцы проявили себя ревностными защитниками веры, однако лучше все-таки, чтобы еретический трактат этот никому не попадался на глаза!
      – Ваше преподобие, – сказал Збигнев умоляюще, – я готовлю себя к вступлению в доминиканский орден… И, несмотря на ваши слова, я очень хотел бы ознакомиться с трудом этого несчастного… Как хорошо было бы, – добавил он с невинным самодовольством, – если бы мне, только что принявшему пострижение, ничем не прославившемуся монаху, удалось опровергнуть такое лжеучение!
      – Ах, да ты еще не принял схимы? – сказал монах, окидывая Збигнева внимательным взглядом. – Тем опаснее для тебя эта рукопись. Из всех известных мне опровергателей святого писания это, пожалуй, самый убежденный! Помпонацци, о котором я упомянул, умеет облекать в красивые фразы свои разрушительные идеи, вся сила которых не сразу становится ясна… Он придерживается изречения: «Sapienti sat». То есть… – Видя, что юноша поднял руку, желая его удостоверить в том, что латынь он изучил досконально, монах добавил с улыбкой: – То есть «дураки пускай читают то, что написано, а умные – то, что человек в действительности хотел сказать…» Барселонец же чужд этих хитростей, он все выкладывает начистоту: черное называет черным, а обман – обманом…
      В роду Суходольских было много упрямых и настойчивых людей, и Збигнев мало чем отличался от своих предков.
      – Умоляю вас, ваше преподобие, – сказал он, – продлите свою милость ко мне… Трактат, как видите, невелик. Переведите его на латынь или на польский язык, которым, я вижу, вы владеете отлично. Вы дадите возможность мне изучить его как следует, написать возражения по каждому его лживому измышлению, опровергнуть учение этого испанца и тем самым прибавить славы нашей святой церкви!
      «Не о собственной ли славе ты мечтаешь, монашек, более напоминающий рыцаря?» – подумал отец Флориан, но промолчал.
      – Убежден ли ты, что тебе удастся его опровергнуть? – спросил он после долгого молчания. – И не боишься ли ты мыслей, которые этот трактат может посеять в твоей голове?
      В тот день Збигнев, смятенный и испуганный словами отца Флориана, поспешил его оставить, забыв на садовой скамейке злополучную рукопись. Но не прошло и трех дней, как его снова, как мотылька на огонь, потянуло на дорожку сада в часы, когда там обычно прогуливался странный монах. Впоследствии это вошло у Збигнева в привычку: поработав в библиотеке, он ежедневно спешил в сад, а если по нездоровью отец Флориан не мог выйти – то в его голую, неприютную келью.
      Долго читать и переводить вслух отец Флориан не мог – ему мешал кашель.
      Тогда, откладывая рукопись, которую он знал уже наизусть, монах еле слышно передавал юноше содержание недочитанных глав.
      Наконец с трактатом было покончено.
      – Теперь пора тебе приступить к его опровержению, – сказал, морщась от боли в боку, отец Флориан. – Начинай же, как принято в академии: первый раздел – «Изложение труда оспариваемого автора», второй раздел – «Разбор его со стороны содержания и способов изложения», третий раздел – «Опровержение этого труда» и четвертый – «Выводы». Однако выводы уже сделаны. Испанца сожгли, добившись предварительно его раскаяния. Теперь душа его, возможно, обитает в чистилище…
      Збигнева давно уже пугали не странные рассуждения монаха и не его горькая, насмешливая улыбка. Пугало юношу нечто другое, совершавшееся в нем самом, в чем он, однако, не мог еще отдать себе отчет.
      – Я полагаю, святой отец, что мне нужно будет начать работу следующим образом, – сказал Збигнев решительно: – «Автор рассматриваемого, осужденного нашей святой инквизицией труда утверждает, будто человек слепо верит лишь в то, что бессилен охватить его разум, и что, по мере того, как у человека пробуждается разум и он начинает постигать истинную сущность вещей, слепая вера его уменьшается. Автор утверждает даже, что в конце концов вера вообще должна уступить место разуму и опыту…» – Збигнев говорил все тише и тише и наконец замолчал.
      – Приступим ко второму разделу, сын мой, – сказал отец Флориан. – Тут ты сможешь привести много возражений: испанец не искушен в риторике и красноречии, не приводит столь необходимых, по мнению отцов церкви, ссылок на священное писание… Впрочем, не буду предвосхищать твои мысли, возражай так, как тебя учили, и так, как ты считаешь нужным. Ну же: разбери трактат как со стороны его содержания, так и со стороны его изложения.
      Збигнев молчал. Отец Флориан поднял на него своя горячие черные глаза.
      – Вечереет, а весенние ночи в Польше прохладные, – вдруг заметил он, зябко передернув плечами. – Я полагаю, сегодня мы достаточно поработали… Обдумай хорошенько второй раздел, а также свои возражения. Завтра мы вернемея к обсуждению этого трактата.