Не для веселой застольной беседы, не отведать вкусные, отлично приготовленные поваром пана Куглера бигосы, паштеты и вертуты направлялся шляхтич Суходольский в дом своего будущего зятя.
      Дело в том, что сегодня утром, спозаранку, в дверь к пану Вацлаву постучалась испуганная, не снявшая даже папильоток и ночного чепца супруга его, пани Ангелина.
      – Вацек, – сказала она жалобно, – тут пришла ко мне какая-то женщина… Говорит, что она жена доктора, но этому трудно поверить. Знаешь, вид у нее… Поговори с ней и дай немного денег… Она такая растрепанная, что просто страшно. Болтает бог знает что… Про инквизицию, про какого-то раненого хлопа… Я не поняла и половины…
      И тут же, следом за пани Суходольской, в кабинет хозяина ворвалась маленькая, худая и действительно очень растрепанная женщина.
      – Ой, Езус-Мария, горе мне, горе! – кричала она, тревожа утренний сон еще не поднявшихся с постелей молодых обитателей дома. – Я сама погубила его своим языком! И молодого шляхтича, и эту странную больную паненку!
      Не слушая ее дальше, пан Вацлав осторожно выдворил из кабинета свою супругу и плотно прикрыл за ней дверь.
      – О чем вы говорите? – спросил он строго, поворачиваясь к ранней посетительнице.
      Но та уже судорожно рыдала перед распятием, ломая худые и не очень чистые руки.
      Слово за слово пану Вацлаву удалось выпытать у гостьи следующее: Иоанн Санатор, он же Иоганн Вальдманн, муж этой женщины, человек общительный, не отказывающийся в компании пропустить лишнюю кружку пива. Заработки у него неплохие, и жили бы они неплохо, если бы не эта его пагубная страсть и не его щедрый и расточительный характер.
      – Вот недавно, пусть пан Суходольский не обижается, ее Ганс бесплатно перевязал и смазал целебной мазью руку хлопа пана Суходольского… И бинты и мазь стоят денег, а Ганс не взял с больного ни гроша…
      Пан Вацлав удивленно поднял брови, припоминая, какой же это его хлоп обращался за помощью к доктору Санатору. Так и не вспомнив такого случая, он учтиво пододвинул посетительнице кресло.
      – Потом он был приглашен в этот прекрасный дом и лечил молодую паненку… Ясновельможный пан, правда, хорошо ему заплатил, но Ганс тут же отнес золотой в трактир и угощал всех пропойц города Гданьска. Мало того: когда она, жена его, как он говорит, его «обожаемая Анелька», напомнила, что ему следует повторно навестить больную паненку, Ганс ответил, чтобы она не мешалась не в свои дела, что к Суходольским он больше не пойдет, потому что паненку пользует теперь прославленный медик – отец Миколай Коперник, которому он, доктор Санатор, не достоин даже развязать ремень сандалий! Но ясновельможный пан знает ведь, – продолжала она, поднимая на пана Вацлава заплаканные глаза, – что в медицинской практике не положено, чтобы один врач отбивал у другого пациентов! Отец мой тоже был лекарем, не столь прославленным, как доктор Санатор, но и он никогда не пошел бы на такое нехорошее дело, как каноник Коперник!
      Гостья замолчала, размазывая по лицу слезы и грязь.
      – Я внимательно слушал вас, пани, – сказал пан Вацлав терпеливо, – но до сих пор не понял еще, в чем дело. Что касается доктора Коперника, то он не взял с меня ни гроша, а так как я все равно собирался уплатить доктору Санатору, если бы вместо него не пришел каноник Коперник, то пожалуйста… рад буду… – И пан Суходольский потянулся к шкатулке с деньгами.
      К его удивлению, гостья, зарыдав, ухватилась за его руку.
      – Не надо, не надо! – закричала она… – Вы спрашиваете, в чем дело? – Анелька Санаторова, тяжело вздохнув, вытерла слезы. – Я только чуть-чуть, совсем легонько ударила его, – призналась она, – ну, и накричала на него, что он, мол, не дорожит своим домом и детьми, лечит бог знает кого! Я ведь не медик, и не костоправ, и не цирюльник, но я тут же поняла, что рана, которую Ганс перевязывал слуге пана Суходольского, нанесена никак не топором! Господи, это самая обыкновенная колотая рана! Такие раны отец мой вылечивал десятками, если не сотнями… Когда мы в повозке ездили за полком…
      «Ага, вот где разыскал бедный Санатор эту особу! – подумал пан Вацлав с соболезнованием. – Дочка полкового лекаря! – Делая вид, что слушает, пан Суходольский подрёмывал, прикрыв глаза рукой. – Денег она не берет, придется пригласить ее к завтраку, пусть пани Ангелина меня простит, но я обязан это сделать!» И вдруг одна случайно достигшая его слуха фраза пани Санаторовой заставила его встрепенуться.
      – И девушка эта – гостья панов Суходольских – имеет такой вид, точно она полжизни просидела в тюрьме или подземелье. Самая ясновельможная паненка может, конечно, заболеть огневицей или даже – пусть бог милует – оспой или холерой, но Санатор достаточно опытный медик, чтобы понять, от чего страдала эта странная девица, а если это уж такая страшная тайна, не надо было со мной всем этим делиться! Он шикал, шикал на меня и даже попытался зажать мне рот рукою, но не тут-то было: я взяла и выложила ему все как полагается!
      Проверив, плотно ли заперта дверь, пан Вацлав прикрыл также и окно.
      – Все это пани высказала супругу, конечно, потихоньку, как и принято при супружеских ссорах, чтобы не навлечь на себя злословия соседей? – спросил он, поворачиваясь к своей посетительнице.
      – Горе мне, горе! – закричала та, запуская пальцы в свои и без того всклокоченные волосы. – В том-то и дело, что, после того как я Ганса ударила, он, хлопнув дверью, выскочил на улицу, а я бежала за ним по улице и кричала все, что только приходило мне в голову! Я даже не могу припомнить, что именно я кричала… Пусть простит меня ясновельможный пан, но я напустилась и на слугу пана, и на доктора Коперника…
      – Итак, пани пришла ко мне повиниться в том, что заодно со своим супругом пани обругала и моего слугу, и доктора Коперника, а может быть, и наш дом? – спросил пан Вацлав, несколько успокаиваясь. – Так вот, пускай пани не тревожится: мало ли что можно наговорить со зла… Вернувшись домой, пани, конечно, примирится со своим супругом. То, что он, имея жену и детей, пропивает последние деньги в трактире, конечно, достойно порицания… Но пани столь привлекательна, – тут галантный пан Вацлав приложил руку к сердцу, – что, если бы пани не была так сурова к своему супругу, он безусловно больше времени проводил бы дома, а не искал утешения в кабаках! Прошу пани к столу, у нас сейчас подадут завтрак. Пани поест, успокоится и, вернувшись домой, как ни в чем не бывало, ласково и нежно заговорит со своим супругом…
      За приглашением пана Вацлава последовал новый взрыв рыданий.
      – А где он, мой Гансик? Я пришла к ясновельможному пану, чтобы он помог мне его разыскать… Ведь все это произошло из-за того, что он лечил эту странную молодую паненку! Когда пришли эти трое людей, я была уверена, что это городские стражники. Я ждала их со дня на день. Но они оказались очень любезными… Один из них даже взял на руки нашего маленького и сказал, что у него красивое личико…
      – Позвольте, позвольте, – сказал пан Вацлав, довольно невежливо останавливая жестом свою гостью, – при чем здесь, не пойму, молодая паненка, и что за трое людей, и почему пани ожидала к себе в дом городских стражников?
      – Да, святые муки Христовы, разве я не сказала, что Ганс, когда напивается, превращается в дикого зверя? Вот он на днях, напившись, так ударил по голове писаря из магистрата пивной кружкой, что того вынесли из трактира на руках… Ганс, протрезвившись, сказал, что дело плохо, что его посадят за это в тюрьму. А паненка… Ну, я расскажу все по порядку. – Вытерев слезы и высморкавшись в подол юбки, пани Санаторова продолжала: – Эти трое людей приходили не из-за писаря… Они стали меня расспрашивать о раненом хлопе пана Суходольского, о больной паненке…
      Пан Вацлав кашлянул в усы. У него пропала охота приглашать эту женщину к столу.
      – Это было позавчера… А вчера пришли уже другие люди и увели моего Гансика! – закончила пани Анелька, ломая руки. – Я решила, что это стражники, но соседи говорят, что это фискалы святой инквизиции. Соседи уверяют, что моего Ганса будут пытать и выпытают у него всю правду о паненке, что была в заточении, и о раненом хлопе… А если Гансик будет молчать, его сожгут на костре!
      – А откуда соседям известно о больной паненке и об этом чертовом раненом хлопе – понять не могу, что это за хлоп? – спросил пан Вацлав, еле сдерживаясь, чтобы не стукнуть кулаком по столу.
      – Да, матка бозка, пан Езус и святые апостолы, как я могла молчать, когда на меня свалилась такая беда! – ответила Анелька Санаторова, рыдая. Однако, разглядев гневный, кирпичного цвета румянец, проступивший на щеках старого шляхтича, она тут же испуганно добавила: – Пусть пан простит меня, но у меня в голове все так перемешалось, что я уже и сама не знаю, что было на самом деле, а что только вообразилось моей бедной голове… Но за что бы ни забрали моего доброго Ганса, очень прошу ясновельможного пана помочь мне его разыскать!
      Пан Суходольский пообещал женщине помощь и поддержку. В сердцах выпроваживая гостью, он все-таки сунул ей золотой. Не заходя в столовую, он заглянул в комнату Збигнева.
      После разговора с сыном он несколько успокоился. Оба они со Збигневом решили, что мало ли о чем могут болтать соседи. Пьяницу лекаря, по всей видимости, арестовали за драку в трактире, а поскольку в пылу ссоры с мужем пани Санаторова во всеуслышание выкрикивала все, что приходило ей в голову, то, понятно, соседи могли сделать свои выводы. Особенно, однако, это тревожить не должно: люд, живущий рядом с Санаторами, все больше мелкий, ремесленный и мастеровой – такие с доносом в святую инквизицию не побегут. Потолкуют, потолкуют, да и забудут…
      Единственное, что тревожило пана Суходольского, – это то, что жену Санатора расспрашивали о Митте. Однако Збигневу он ничего об этом не сказал. Эта неряха и соврет – недорого возьмет. Может быть, она всю историю с инквизицией приплела для красного словца, то ли для того, чтобы припугнуть «ясновельможного пана», то ли, чтобы его разжалобить, а главное – чтобы заставить его принять участие в судьбе доктора.
      Збигнев должен был от начала до конца рассказать о похищении Митты. Ну что ж, и этот рассказ только содействовал успокоению пана Суходольского. Ни Збышка, ни Генриха Адлера, ни беглого хлопа казненного браневского бургомистра, оказывается, никто в тех местах в лицо не знал, а уж об именах их – нечего и говорить! А что Франц – этот самый беглый хлоп – был ранен, а доктор Санатор перевязывал ему рану – тоже ни о чем подозрительном не говорит. Мало ли кто мог его подколоть, ну, хотя бы та же городская стража!
      Пан Вацлав до того рад был выяснить наконец, какого это его хлопа перевязывал доктор Санатор, что даже не очень рассердился как на то, что Франц обратился за помощью к мало знакомому лекарю (а по нынешним временам это большая неосторожность!), так и на то, что беглый хлоп назвался слугой из столь добропорядочного дома… Но вообще-то говоря, хорошо, что Франц съехал от них со своей хорошенькой Уршулой!
      Плотно и вкусно затем позавтракав и запив еду ароматной домашней сливянкой, пан Вацлав и вовсе успокоился. И в таком благодушном настроении он пребывал до тех самых пор, пока старый Юзеф, обойдя стол, не шепнул ему тихонько, что к ним пожаловал каноник доктор Миколай Коперник, просит никому, кроме хозяина, о нем не докладывать и сейчас дожидается пана Вацлава в его кабинете.
      «Опять что-нибудь по поводу Збигнева и Митты!» – вздохнул старый шляхтич, поднимаясь из-за стола.
      Откровенно говоря, как ни мила была ему эта злосчастная профессорская дочка, он, как отец, предпочел бы, чтобы Збышек добывал себе невесту более обычным путем. Однако, если бы сейчас кто-нибудь заикнулся, что не одобряет выбора молодого Суходольского, пан Вацлав почел бы это за жесточайшую обиду.
      Не тратя много времени на обязательное вступление, Миколай Коперник передал хозяину дома все тревожные новости, услышанные от Тидемана Гизе, головой ручаясь за их достоверность.
      Весть о том, что святая коллегия начала расследование по делу о святотатстве, ограблении монастыря и похищении двух монахинь, а главное, что в качестве обвиняемых привлекаются Збигнев Суходольский, Генрих Адлер и беглый хлоп Франц Фогель, поразила бедного старого шляхтича, как громом. Он, с трудом дослушав утешения каноника, молча сидел в кресле, сжимая побелевшие руки.
      – Отчаиваться, однако, не следует, – говорил Коперник, – вы обязаны собрать все свои силы, мужество и настойчивость, чтобы не дать своим близким попасть в цепкие руки святой коллегии.
      – Что же я могу сделать? – спросил пан Вацлав, с надеждой поднимая на него глаза. – Что нужно для того, чтобы спасти моего мальчика, ну… и его товарищей?
      – Повторяю: настойчивость, мужество и… конечно… деньги, – ответил Коперник. – Деньги на разъезды, на подарки всяким писарям, секретарям и, да простит меня господь, если я клевещу на этих людей, деньги судьям… К сожалению, у нас так заведено… Простите меня – мною руководит не простое любопытство, – в каком положении находятся сейчас ваши денежные дела?
      – Как вам сказать… – ответил пан Суходольский смущенно. – Хлопы мои разорены войною, а драть с них шкуру, как это делают некоторые, я не могу… Из своего Сухого дола я уже несколько месяцев ничего не получаю. Эти затруднения, понятно, временные, и к тому же здесь, в Гданьске, есть близкий мне человек, который охотно выручает меня при случае. Это жених моей дочери, – добавил пан Вацлав смущенно, – состоятельный купец… Кстати, он и посоветовал Збышку обратиться за помощью к вам, когда болела панна Митта… Так вот, не окажете ли вы моему будущему зятю, негоцианту Куглеру, честь и не пожалуете ли вместе с нами к нему на семейный обед? Адольф будет польщен визитом столь высокого гостя…
      – Семейный обед? – переспросил Коперник в раздумье. – Не члены семьи в таких случаях могут оказаться лишними…
      – Пане Коперник, – сказал шляхтич проникновенно, – мне трудно обращаться к вам с такой просьбой, но должен признаться… Мой будущий зять – человек умный и просвещенный, он к тому же еще и человек великодушный… но ваше присутствие, отец Миколай, заставит его…
      – …заставит его быть еще великодушнее, не так ли? – закончил Коперник мысль пана Вацлава.
      Все, что он слыхал о Куглере, мало оправдывало сложившееся о нем мнение его будущего тестя. Может быть, это и было одним из обстоятельств, побудивших вармийского каноника исполнить просьбу старого пана Суходольского. Необходимо было прийти на помощь не столько этому доброму, но до крайности легкомысленному человеку, сколько Збигневу Суходольскому и Митте Ланге. Бедные влюбленные и без того достаточно настрадались!
      Вот потому-то и увидел пораженный Каспер Бернат в семейной группе шествующих к дому Куглера Суходольских и своего милого Учителя.
      Когда запыхавшийся Збигнев с некоторым запозданием присоединился к обедающим, две девичьи головки разом повернулись к нему.
      – Не догнал! – ответил молодой человек на обращенный к нему безмолвный вопрос. – Но это, конечно, не был Каспер!
      Ванда заметила, с каким облегчением вздохнула ее подруга Митта.
      Адольф Куглер расслышал фразы, которыми перекидывались его гости.
      – Был ли это Каспер или не был, – сказал он бодро, – давайте-ка выпьем за здоровье этого человека! Как-никак раны свои он получил в сражениях, а не в драке под трактиром! Давай свой стакан, Збышек!
      Збигнев опорожнил стакан. Куглер налил ему второй. Потом молодой Суходольский сам наполнил себе третий.
      Никто из присутствующих за обильным столом Адольфа Куглера и не подозревал, что двое из гостей крайне обеспокоены полученными из Ольштына новостями. Так умело скрывали отец Миколай и пан Вацлав свои чувства.
      Третий из гостей, молодой Суходольский, нисколько не принуждая себя к веселью, просидел весь обед, опустив голову и не притрагиваясь к еде. На это тоже не было обращено внимание, разве что Ванда несколько раз с тревогой оглянулась на брата.
      – Матка бозка! До чего же походкой, статью, рыжими хоть и с проседью волосами он походит на Каспера! – вдруг сам себе сказал молодой человек.
      Пан Вацлав не успел сообщить сыну о своем разговоре с каноником Коперником, Збышек и без того был чем-то расстроен. Свое же волнение старый шляхтич старался не выдавать. То и дело он поглядывал на отца Миколая и, чуть заметив на губах каноника подобие улыбки, оглушительно хохотал в ответ на грубоватые шутки хозяина дома. Галантно передавая соседям по столу солонки, хлебницы, соусники, он не отрываясь следил за выражением лица каноника. С облегчением вздохнул пан Вацлав только тогда, когда дамам были поданы сласти, а мужчины перешли в кабинет хозяина потолковать о делах.
      Шляхтич подивился спокойному тону отца Миколая, когда тот сообщал Адольфу Куглеру о нависшей над домом его будущих родственников беде.
      – Будь сейчас другое время, ничего не стоило бы отвести обвинение и от Збигнева, и от Генриха, и даже от Франца, – сказал каноник. – Но как раз сейчас святой престол обеспокоен распространением ереси в Вармии и Поморье, а уж отцы инквизиторы всегда рады доказать свою преданность Риму. Но дело это и выеденного яйца не стоит. Вот я советую пану Суходольскому немедленно же отправиться в Краков и подать его величеству королю Зыгмунту жалобу на незаконные действия монахини Целестины и ее брата, покушавшегося на жизнь досточтимого профессора Ланге. Чтобы скрыть это злое деяние, они заточили в монастырь свидетельниц совершенного братом аббатисы преступления – девиц Митту-Амалию и Уршулу. К заявлению пана Суходольского я, как врач, пользовавший отца и дочь, прилагаю два свидетельства. Первое о том, что нанесенные профессору рыцарем Мандельштаммом побои привели к потере памяти и речи человека. Во втором свидетельстве я даю заключение о том, что девица Ланге находилась в здравом уме и содержание ее в монастыре под видом умалишенной незаконно. Я решил снабдить пана Суходольского письмом к Бернарду Ваповскому, старому моему другу и однокашнику…
      Последняя фраза отца Миколая была выслушана хозяином дома с почтительным вниманием: каноник Бернард Ваповский был влиятельным лицом при краковском дворе. Озабоченное выражение исчезло с лица Куглера.
      – Если Бернард Ваповский действительно захочет помочь пану Вацлаву, дело наше выиграно! – сказал он, облегченно вздыхая.
      – Бернард Ваповский действительно захочет помочь пану Вацлаву, – сказал отец Миколай так холодно, что румяное лицо Адольфа Куглера еще больше зарумянилось. А потом как ни в чем не бывало каноник продолжал: – Теперь дело за пустяками… Пан Суходольский сообщил мне, что испытывает временные финансовые затруднения. А поездка в Краков и хлопоты по всяким духовным и светским канцеляриям требуют больших денег… Однако, насколько я знаю, пан Суходольский так широко и охотно платит огромные проценты, что ростовщики наперебой станут предлагать ему свои услуги…
      – Но-но-но! – произнес хозяин дома и шутливо погрозил канонику пальцем. – Задолго до того, как я решился войти в эту уважаемую семью, я взял на себя ведение дел пана Суходольского. И сейчас тем более не откажусь помочь пану Вацлаву как советом, так и деньгами. Выручал я ведь его не однажды, выручу и нынче!
      – О Адольф, ты наш истинный друг! – в умилении воскликнул пан Вацлав, обнимая купца.
      Митта и Ванда, войдя, невольно стали свидетельницами этой трогательной сценки.
      – Вандзя! Митта! – так же умиленно сказал пан Вацлав. – Вот, а еще толкуют, будто купец никогда не сделает такого, из чего нельзя извлечь прибыль… А вот он, Вандзя, твой суженый, обыкновенный купец, в жилах его нет ни капельки шляхетской крови, а смотри, сколь он великодушен и благороден!
      – Иного вы бы мне, пан отец, в мужья и не избрали, – опуская глаза, промолвила Ванда.
      – Прошу прощения, Панове, – вмешался Коперник, – хотя я считаю, что дело ваше наполовину выиграно, но все-таки предложил бы, чтобы Збигнев с Миттой, а также Уршула с Францем на время переселились в Ольштын. Там их искать не станут, а наместник Ольштына – Тидеман Гизе – мой большой друг и сделает для них все, что в его силах… На время, – повторил он успокоительно, поворачиваясь к Куглеру, – пока пан Суходольский будет хлопотать за них в Кракове. У отцов инквизиторов длинные и цепкие руки. Необходимо обезопасить себя как можно тщательнее! А теперь я хочу извиниться перед любезным хозяином: мне нужно готовиться к отъезду, поэтому я вынужден покинуть этот гостеприимный дом.
      Сопровождаемый заверениями в любви пана Вацлава, благодарными взглядами Збигнева и Митты и низкими поклонами хозяина, Коперник удалился. Вскоре его примеру последовала и молодежь; Збигневу и Митте ведь тоже предстояли сборы в дорогу.
      – А теперь, Адольф, давай я обниму тебя по-настоящему, так как этого заслуживаешь! – выждав, пока все удалятся, воскликнул пан Вацлав. – Ты истинный друг нашей семьи, и я не сомневаюсь, что Вандзя будет с тобой счастлива!
      – Хотелось бы мне услышать это от самой панны Ванды, – с кислой миной освобождаясь от объятий пана Суходольского, заметил Куглер.
      – Э-э, ты не привередничай! – так и вспыхнул пан Вацлав. – Я дал за нее слово, а слово Суходольского – кремень! Берешь ты самую красивую девушку в Гданьске… Да что в Гданьске – пожалуй, и в Кракове мало кто может с нею сравниться! Милая, воспитанная, образованная, шляхтянка с кости и крови. Да твоему отцу или деду и во сне такое не снилось! Небось в купцы-то вы из ремесленников, а может, из хлопов вышли?
      Продолжи пан Суходольский такой разговор, не видать бы, пожалуй, ему денег Куглера как собственных ушей, но, к счастью, он вовремя опомнился.
      – Ну, да ладно, – виновато усмехнулся он, – не попомни моих глупых речей, Адольф! Правду говорит моя пани Ангелина: беда, когда шляхетская кровь мне в голову бросается…
      Куглер, сидя за своим столом, молча писал, изредка, точно подсчитывая что-то в уме, поднимая глаза к потолку.
      – Вот, – сказал он, присыпая написанное песком, – я, выяснив свои финансовые дела, решил, что могу ссудить моему будущему тестю десять тысяч талеров. А это бумага, которую вам придется подписать…
      – Вексель? Обязательство? – спросил пан Вацлав, охотно принимая из рук Куглера гусиное перо. – Но что-то ты раньше, Адольф, не требовал от меня никаких обязательств… Ладно, показывай, где мне проставить подпись!
      Купец с некоторым пренебрежением следил, глядя через плечо пана Вацлава, как тот царапает неумелой рукой пергамент, выводя свои закорючки. Ясновельможный пан был не шибко грамотен.
      – Да прочитали ли вы хотя бы бумагу, которую подписываете? – спросил Куглер в сердцах. – Вот уж действительно чисто шляхетское пренебрежение к делам! Какие могут быть обязательства между такими близкими людьми?! Каноник Коперник принимает меры для защиты жизни и свободы членов вашей семьи, а я принимаю меры для защиты вашего имущества… Отец Миколай правильно сказал: «У отцов инквизиторов длинные и цепкие руки». Пока вы будете возбуждать встречную жалобу против монахини и ее брата, святые отцы поспешат наложить секвестр на ваше имущество. А что к святым отцам попало, то и пропало… Попробуй, сними потом секвестр! Вот я и получил от вас расписку в том, что ваше имение Сухой дол поступает ко мне во владение до тех пор, пока вы не выплатите мне причитающиеся с вас десять тысяч талеров.
      Пан Вацлав растерянно посмотрел на него.
      – Сухой дол?! – воскликнул он. – Да там три мельницы, лучшая в округе конюшня, луга, лес. Не много ли Это за десять тысяч, Адольф?
      – Бог мой, неужели вы не понимаете, что это только формальность? Мог бы я потребовать в залог только одни мельницы, или эту вашу хатку в Осеках… Но я обязан поработиться как о своей будущей супруге, так и о её семье! Если – пускай бог милует! – нагрянет инквизиция и вздумает оттягать ваше главное достояние, Сухой дол, я тут как тут – наложу на имение руку, а святые отцы останутся с носом!
      – Так-то оно так, – пробормотал пан Суходольский, – но я сразу ничего не соображу…
      «Сначала подписываешь, а потом соображаешь!» – подумал Куглер.
      – А может, пан Вацлав не верит в честность своего будущего зятя? – спросил он сухо, протягивая пану Вацлаву его расписку. – Прошу тогда уничтожить этот документ, но потом уже не бежать ко мне за помощью, если что случится!
      – Что ты, что ты, Адольф! – сказал пан Вацлав, отодвигая расписку на угол стола. – Я всегда верил тебе, а сейчас тем более верю! Ты ведь – и месяца не пройдет – станешь мне таким же сыном, как… – «как Збигнев» у него язык не повернулся сказать, и, чуть замявшись, пан Вацлав закончил: – как любой другой зять в шляхетском семействе.
      Заметил или не заметил эту заминку будущего тестя Адольф Куглер, но расписку его он, свернув трубочкой, спрятал в ящик стола, а ящик запер на замок.
      О том, что происходит в семье Суходольских, Каспер прежде всего узнал от отца Миколая, а через день и Адольф Куглер сообщил ему о беде, нависшей над этим беспечным домом. Он отыскал молодого человека в Осеках, где тот поселился по соседству с Францем и Уршулой.
      – Повлияйте на них, пан Каспер! – говорил купец с горячностью. – Прав отец Миколай: железо нужно ковать, пока горячо! Его величество король наш Зыгмунт настроен сейчас против Рима и с радостью поддержит старого шляхтича… А какие настроения будут у короля через месяц, никто не знает!
      Куглер зазвал к себе на ужин Каспера специально для того, чтобы тот уговорил пана Вацлава действовать.
      – Ради этого, – признался купец огорченно, – мне пришлось нарушить данное вам слово и оповестить Суходольских о вашем приезде…
      «Ну, чем скорее, тем лучше!» – решил Каспер, стискивая зубы.
      Здесь же, в гостиной Куглера, Каспер впервые после долгой разлуки встретился с Миттой. Для них обоих это был трудный день.
      Когда Каспер в сопровождении бледного и вдруг точно похудевшего Збигнева появился в комнате, Митта, вся вспыхнув, поднялась с кресла и сделала ему навстречу несколько шагов.
      «Так встречают человека много старше себя или умудренного большим житейским опытом, – промелькнуло в голове у Каспера. – Впрочем, я, конечно, и старше и опытнее этой бедной, милой и ни в чем не повинной девушки».
      Он молча склонился в низком поклоне.
      – Я очень рада вас видеть, пан Каспер…
      – Я – тоже, панна Митта…
      – Я должна вам объяснить, пан Каспер, почему я… Не думайте обо мне очень скверно… Когда пан Збигнев…
      – Не надо, Митта, – прервал ее Каспер. – Не надо никаких объяснений. Мы старые друзья, и не к лицу нам оправдываться друг перед другом. Я все понимаю, Митта, и полон самого подлинного уважения к вам…
      – Но я… я причинила вам такую боль и обиду…
      Каспер усмехнулся.
      – Вечной боли не бывает, Митта… Вот прошло всего несколько дней, и я… – Каспер хотел сказать: «И я уже начинаю к ней привыкать», но закончил фразу иначе: – и я, Митта, уже почти ее не ощущаю. Что же касается обиды, то вы взводите на себя напраслину: я нисколько на вас не в обиде!
      Слезы выступили на глазах у девушки.
      – Каспер, много лет назад я дала вам слово. И я должна его сдержать или уйти в монастырь, – так говорит отец Януарий, мой исповедник. А о батюшке моем позаботятся паны Суходольские… Я должна либо выполнить данную вам клятву, либо уйти в монастырь. Одно или другое… Сегодня я сообщила Збигневу свое решение, но он умолил меня дождаться вашего прихода. Я сделаю так, как вы мне подскажете.
      – Но разве отец Миколай не говорил с вами… – начал было Каспер.
      Девушка заплакала.
      – Отец Януарий – мой духовный наставник с малых лет, – едва выговорила она сквозь слезы. – Он говорит, что господь покарает за меня бедного отца… Отец Януарий и велел мне поговорить с вами и сделать так, как вы нам со Збигневом подскажете.
      Каспер оглянулся.
      – Збигнев, друг мой, подойди-ка сюда поближе! – И, обхватив товарища за плечи, Каспер подвел Збышка к Митте и насильно соединил их руки.
      – Вот что я могу подсказать вам! – безуспешно стараясь подавить волнение, произнес он громко. – Любите друг друга и будьте счастливы. Только обязательно пригласите меня на свою свадьбу!
      Происходящую в гостиной сцену наблюдали только что появившиеся в дверях хозяин дома и его невеста – Ванда Суходольская. В противоположность Куглеру, следившему за своими гостями с иронической улыбкой на губах, Ванда застыла на месте как очарованная, не спуская с Каспера горящих от восхищения глаз.
      – О, пан Каспер! Вы… вы золотая душа! Какое благородное сердце надо иметь, чтобы…
      – …чтобы заставить забыть об этакой уродливой физиономии, – хихикнув, пробормотал пан Адольф себе под нос.
      Не ответив жениху ни слова, только окинув его негодующим взглядом, Ванда повернулась к брату:
      – Матушка и отец закончили сборы, дожидаются вас… Матушка надолго с отцом не расставалась еще с той войны… Нужно ее поддержать и утешить, и это твой долг, Збышек! Да и самому тебе с Миттой пора думать об отъезде! Такое наставление вам передал отец Миколай, уезжая…