Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке

      В гараже их поджидал все тот же черный "Джип-Чероки". Вадима посадили сзади одного, сопровождающий охранник сел спереди. Их никто не провожал. Когда машина выехала за ворота, последние автоматически захлопнулись.
      Через десять минут они уже мчались по Ленинскому проспекту, и тут Вадим неожиданно для себя реализовал один из вариантов плана освобождения, пожалуй, самый безумный: когда джип разогнался после очередной остановки у светофора, он в истеричном исступлении перевалился между спинок передних сидений, вцепился мертвой хваткой в руль и резко повернул его вправо с нечеловеческой силой, машину занесло, она вылетела на траву газона, буквально через несколько метров правой передней дверцей вмялась в мачту городского освещения, сидевший справа охранник был раздавлен между обшивкой машины и сиденьем, но своим телом он самортизировал и смягчил удар для Вадима; сидевший слева водитель вылетел в раскрывшуюся левую дверцу и попал под колеса летящих следом автомобилей, не прожив при этом и пары секунд; Вадима развернуло ногами вперед, заставив совершить вынужденное сальто, удивительно, что он не сломал себе при этом позвоночник, и выбив туфлями лобовое стекло, он, совершив кульбит, вылетел над капотом и мягко приземлился на поросший мелким кустарником боковой газончик, умудрившись упасть на спину без повреждения, благодаря все тому же кустарнику, если не считать многочисленных царапин, о чем он узнал только на следующий день.
      Он даже не потерял сознание, только как бы вывихнул его, конечно, был в шоке, запомнив из происходящего только удивленные возгласы:
      - Какой счастливчик, вы только подумайте!
      - Видно, в рубашке родился!
      - Как же это их угораздило?
      В машине "скорой помощи" он обратился к медикам:
      - Мне срочно нужно в милицию. Ответом было:
      - Лежите спокойно, больной. Не говорите. Сейчас приедем в больницу. (А в сторону:"У него сильный посттравматический шок, он бредит").
      Когда его на носилках доставили в приемное отделение, он снова обратился к дежурному врачу:
      - Я - сотрудник ФСБ. Срочно сообщите об этом в милицию. Документы зашиты у меня в пиджаке.
      Уж тут-то ему почти поверили, а когда нащупали плотный квадратик за подкладкой пиджака, поверили на все сто процентов, достали документ и уже суховато, как бы официально успокоили, что всё в порядке, что органы не только извещены, но и давно сами знают о происшествии и он действительно сам слышал обрывки телефонного разговора врача с каким-то крайне ответственным лицом, пока не потерял сознание.
      Утром он очнулся в палате № 9 травматического отделения клиники, именуемой в просторечии "Склифосовским". Сильно болела голова, но подвигав конечностями, он понял, что почти в полном порядке , и надо принимать срочные меры предосторожности. Память воскресила муки, которым он подвергался, и его страхи в ожидании ещё больших мук. Внезапно он ужаснулся, он испугался за отца и только хотел подняться и отправиться искать телефон, чтобы предупредить отца о грядущей беде, об опасности, которой нужно избежать, как в палату вошли трое мужчин в форме, которую прикрывали накинутые белые халаты и прямо направились к его кровати.
      Один из прибывших четко спросил, будучи заранее уверен в ответе:
      - Вы - Врунов Вадим Николаевич?
      - Я, - также по-военному точно и лаконично ответил Вадим.
      - Расскажите, что с вами произошло? Каким образом вы оказались в машине, давно числящейся в розыске по линии Интерпола, в окружении таких сомнительных спутников?
      Вадим собрался с силами и начал по порядку рассказывать свои злоключения последних дней, но вспомнил про отца, остановился и почти закричал:
      - Срочно позвоните по телефону 134-71-06, предупредите моего отца Николая Евгеньевича, ему грозит смертельная опасность, его могут похитить и убить бандиты...
      - Как вы сказали? Отца. могут убить? Впрочем, у нас есть его координаты, - переспросил все тот же пришедший, видимо, старший в группе. И, получив от Вадима повторение просьбы с точным адресом отца, негромко приказал одному из спутников:
      - Выполняйте, полковник.
      А затем, включив снова диктофон, обстоятельно расспросил Вадима о всех перипетиях его похищения, пока не удовлетворил свое служебное любопытство и, спохватившись, что перед ним нездоровый человек, не сказал:
      - Извините, пожалуйста, за вынужденное вторжение и многочисленные вопросы. А сейчас больше ни о чем не думайте и отдыхайте. Вы нам очень помогли.
      И бережно подал Вадиму руку, подчеркнуто уважительно поклонился и удалился из палаты. Шедший за ним мужчина, не проронив ни слова, только также полупоклонившись на прощание, тихо притворил за собой дверь палаты.
      Только тут, оглядевшись, Вадим понял, что в палате он находится один, что ещё две кровати, хотя и застелены, но явно не заняты, что на уровне его головы на прикроватной тумбочке стоит букет свежих цветов и умиротворенно расслабился: контора его не забыла и в кои веки он действительно может отдохнуть, пока такие люди в земле российской есть. В конце концов какое ему дело до радостей и горестей человеческих, ему, чиновнику средней руки, высшей удачей для которого является служебная командировка в Лондон на десять дней.
      Скоро его выпишут, он выйдет на работу в свое ЗАО, может быть даже ещё раз увидит Татьяну, хотя она его и сильно подставила, но на неё же явно давили эти мерзкие кавказцы, всё действительно будет хорошо в другое время в другом месте, как он читал совсем недавно и в то же время целую жизнь назад в одной рукописи, рецензируя её для Комитета по печати, а попутно и для конторы, но это уже другая история. Продолжение следует.
      ПОЗДНО
      Четыре часа утра. А день мой ещё не начат. Не кончилась ночь утрат, откуда мне ждать удачи. Великие города безмолвно лежат во прахе. Несущихся лет орда меня пригвоздила к плахе. И сломан уже кадык, болезненно саднит локоть, и кляпом торчит язык наверное в правом легком. Пытаюсь открыть глаза, глотаю прокисший воздух, а память летит назад, но поздно родится, поздно.
      Единственная моя, окутай меня сияньем, позволь мне дождаться дня , чтоб умер, как россиянин. Чтоб глянул на свет в окно и веки прикрыл, доверчив. Пусть будет потом темно оставшуюся вечность.
      КОВЧЕГ
      Призываю немилость Господню, я хотел бы скорей умереть, чтоб не мучиться в этом сегодня, захороненный прошлым на треть. Что мне нового Завтра разводы? Нефтяное пятно на реке? Если влажные черные своды будут бархатно льститься к руке. И еловый распластанный ящик поплывет, как священный ковчег, чтоб питаться одним Настоящим, чтобы с Прошлым проститься навек!
      НОРМА
      Когда ХХ-й век клониться стал к закату, взамен обычных вех что дал он виновато? Не вольный труд в тиши и многих чад крестины - безверие души и жизнь без благостыни. Не светлую мечту о красном воскресенье, а пробки на мосту и гонки опасенья. Достигнут паритет двух стран вооружений и промискуитет стал нормой отношений.
      НЕ СМОГУ
      Где ты, детство? Вздрогну и застыну, ведь забыть, наверно, не смогу новогодний запах мандаринов, золотые шкурки на снегу. Яблоки из братского Китая, нежным воском залитые сплошь... Девочек на саночках катая, мы ещё не знали слова "ложь". Мы не знали, что исчезнет детство легче, чем весною тает снег, и научит взрослых лицедейству постаревший от раздумий век. Что грядут пустые магазины, очереди, хоть и не война; что в пустые сумки и корзины и корзины ляжет грузом давняя вина.
      Перед нами прошлое виновно, смыт с него румян фальшивый воск; поколение отцов греховно в давних пьянках выветрило мозг. Поколенье матерей забито смотрит сквозь года на мавзолей. Как хотелось им легко, открыто на трибуны вывести детей!
      Выросли наследники и сами ожидают внуков в свой черед, помавая жесткими усами, метлами седеющих бород. Где она, размеренная старость? Нега, хола, полный пансион? Лишь одно нам, видимо, осталось - сокрушать невидимый Сион. Век взыскует строгого итога, перестройка расшатала дом, яростно уверовали в Бога бывшие безбожники кругом.
      Быстро тает воск церковных свечек. Фрукты с хода черного несут. Не милует, а и впрямь калечит скорый на разбор народный суд. Кипяток разбуженного гнева под ноги того гляди плеснет, лишь одно потресканное небо наделяет главной из свобод: быть самим собой...
      Айда на рынок, чудом вспоминая на бегу новогодний запах мандаринов, золотые шкурки на снегу. Как трещал, взрываясь, спирт фруктовый, подожженный спичкой озорной!
      Где ты, детство? Повторяю снова, близорукий, толстый и седой. Неужели жил, судьбу отринув, чтоб под старость вспоминать в пургу новогодний запах мандаринов, золотые шкурки на снегу?
      Позабыть бы их, да не могу!
      ДОЛГОТЕРПЕНИЕ
      Не знаю, сгинет доля рабская, сотрется ль метка ножевая?.. Москва вечерняя, декабрьская, бесснежная и нежилая... Каким раздумьем нашпигована, какими бредишь новостями: диктаторскими ли погонами, ораторскими ли костями?
      Тебя новаторы-доваторы ещё недавно защищали, а диссиденты-провокаторы тюремным ужасом стращали. Сменилось мощное вращение и вместе с новой директивой пришло желанное прощение наоборотной перспективой. Теперь живи и только радуйся речам отъявленных пророков, и да минует участь адова вместилище земных пороков.
      Такой спасительной подсказкою да лунной долькой мандарина Москва вечерняя, декабрьская меня внезапно одарила. Я снова ощутил желание шагать по стылому асфальту, что мне шаманское камлание, они ещё пожнут расплату... На то и доля рсссиянская, российское долготерпенье, чтоб озаренье марсианское вновь трансформировалось в пенье.
      ТАЙНА РОЖДЕНИЯ
      I
      Так начинают: года в два от мамки рвутся в тьму мелодий, щебечут, свищут, а слова являются о третьем годе... От детства у меня, Владимира Михайловича Гордина, осталось немного воспоминаний. Помню, года в три пытаюсь взгромоздиться на высокий ошарпанный табурет и, хватаясь ручонками за нижнюю раму, вглядываюсь в узкое длинное оконце над дверью, чтобы увидеть отца и мать. За дверью - амбулатория, где великаны родители в белых медицинских халатах ведут прием больных. За стенами дома - хутор Кругловка. Помню ещё летний пронизанный солнцем сад, где с трудом бочком протискиваюсь между кустами терновника; ягоды темные, сочные, кисло-сладкие и - шипы. Красота и сладость всегда окружены препятствиями - отпечатывается в сознании, а может гораздо глубже, в подсознании и генной памятью переходит к дочери. Няня вытаскивает меня из кустарника и несет к родителям.
      Что делать страшной красоте, присевшей на скамью сирени, когда и впрямь не красть детей? Так возникают подозренья. Лёгкие подозренья , что я - неродной сын, приемыш, витали у меня весь школьный период. (Младшая сестра моя знала об этом с пяти лет, то есть с моего десятилетнего возраста. Однажды она, гостя и ночуя у бабушки, услышала с печки разговор соседей, жалевших её мать и её брата. Недавно, при встрече по печальному поводу, я спросил её, почему она мне тогда ничего не сказала. Ответа не было, она и не помнила уже почему. Скорее всего по-женски пожалела. Пожалела и побоялась передавать подслушанное).
      Так начинают понимать, и в гуле пущенной турбины мерещится, что мать не мать, что ты - не ты, что дом - чужбина. В детстве нередко я чувствовал себя изгоем. Отец (отчим) бил меня нещадно, изуверски, то пиная ногами, то душа за горло и выдирая язык, когда ему казалось, что я провинился или надерзил, когда просто был пьян. Мать тоже иногда могла мне всыпать за дело, скажем, если я в новом зимнем пальто отправлялся вдруг прыгать с крыш сараев в сугробы и приходил домой в заледенелом одеянии с оторванными пуговицами, но чаще всего она пыталась меня защитить, хотя бы словами, равно как и любимая бабушка Василиса Матвеевна, изредка наезжавшая п о д о мо в н и ч а т ь, поводиться с двумя малыми детьми, поскольку родители целыми днями на работе.
      У меня появилась сестра Нина, почти на пять лет меня младше, а такого понятия в заводе, как ясли или детский сад практически не знали. У меня, словно у барчука, всегда были няньки, молоденькие девчонки, сбежавшие из сталинской деревни от колхозной повинности и мечтавшие получить в городе паспорт и, если повезет, удачно выйти замуж. Сестре от отца тоже доставалось на орехи, причем она была более упрямой и реже шла на компромиссы, нежели я, назовём этим мудреным словом стояние в углу, рыдающие извинения, ползания по полу и немедленное беспрекословное выполнение домашней рутинной работы вроде мытья крашеных полов или протирания влажной ваткой или марлевой тряпицей листьев у фикуса, а также у домашней декоративноой розы, стоявших гордо в кадках в парадном углу залы, как именовалась большая комната нашего рубленого из брёвен дома под шиферной крышей.
      Но начав наказывать сестру за что-либо, отец все равно переходил ко мне, как к более благодатному материалу, словно скульптор - с пластилина и глины на мрамор или бронзу. В сложном, по-своему виртуозном процессе битья отец, уставая (а я, естественно, изворачивался, как уж, подставляя под удары голову с мощным костяным прикрытием овна, именно таков мой знак Зодиака, а не нежные филейные места) ронял иногда бранные слова, адресованные мне, типа "сучонок", "выблядок" или "волчонок", последнее определенно было почти одобрением и признанием моей неосознанной тяги к свободе.
      Однако, в то же самое время меня не обделяли ни в еде, ни в одежде, впрочем, как мы тогда были одеты, словно в униформу: фланелевые шаровары с подпушкой фиолетового или ядовито бордового цвета, мощно линяющие при стирке, застиранная рубаха и хорошо, если вельветовая, куртка (вельветка). Бегали подчас босиком, кожа на ступнях грубела, только на выход имелись летом сандалии или почти солдатские ботинки на шнурках, которые в целях экономии денег и времени отец нередко чинил сам подручными методами, вкусно вакся дратву и ловко работая сапожным ножом и шилом, что превращало рукомесло в домашний театр. Зимой носили валенки с галошами или подшитые автомобильной резиной.
      И потом главное - мне давали много читать, учиться, не выталкивали в работу, в зарабатывание денег, которых катастрофически не хватало, и я хотел после седьмого класса уйти в фельдшерское училище, чтобы скорее стать самостоятельным, впрочем по дому (а он у нас был частный, собственный, хотя мы были все-таки горожане, а не деревенские жители) приходилось трудиться немало: и животину (кроликов, поросят, кур) покормить, убрать за ними, и колка-переноска дров, которых заготавливалось впрок на две-три зимы, и носка воды ведрами из далекой колонки, пока мы не провели наконец водопровод. Ведра носили на коромысле, но я рано, по - мужски стал носить в руках, широко их разводя при носке и стараясь не пролить воды и не облиться.
      Так вот все мелькающие словно искры мысли о своей незаконнорожденности, особенно в процессе чтения (сотворчества) исторических романов Вальтера Скотта или Виктора Гюго, вызывающих острое чувство сопричастности происходящему в романе и уподобление одному из героев оного, так же быстро гасли, не переходя в устойчивый пожар отчуждения от родителей, хотя настоящей близости и теплоты родственных чувств почему-то не было.
      Шло безжалостное время, я закончил мединститут, женился, учился в спецординатуре, готовясь в командировку за рубеж, отслужил в Советской Армии врачом воинской части № 75624, стал отцом прелестной крохотной дочери и поступил в Литературный институт при СП СССР, что в Москве, словом, жизнь шла по намеченному мной плану со всеми изъянами непредусмотренных капризов судьбы и разгула природных стихий, как однажды на квартире тестя в городе П. раздался телефонный звонок, и незнакомый нежный девичий голосок, осведомившись прежде всего, действительно ли я тот самый поэт, чье стихотворение "Отец" (вернее, маленькая поэма) было недавно напечатано в областной партийной газете "Звезда" (спешу попутно похвастаться к вящему неудовольствию, а то и бешенству до колик Яр-Хмель-Сержантова и Ниухомнирылова, что позднее точно такой же вопрос встретился мне в одном из кроссвордов в другой областной газете), стал настоятельно требовать моей немедленной встречи с мамой обладательницы этого незнакомого голоса. Вначале я воспринял разговор как бред, как дурной сон, как нелепую путаницу: зачем мне было ни с того ни с сего встречаться с чьей-то мамой, уж лучше прямо с дочерью (шутка!), как я и попробовал отшутиться по телефону. Но тот же голос, звучащий, кстати, из Зак - ска, посёлка на другом берегу великой русской реки К., делившей город на две неравные части, где у меня почти не было знакомых за исключением моего зятя и живущей с ним сестры да родителей зятя и ещё одной артистки кукольного театра, с которой всё давно было кончено, тоном, не принимающим возражений, назначил время (что-то около четырех часов пополудни) и место (скверик на площади Павших бойцов). Заранее пугающая меня нелепыми притязяаниями и возможными инвективами её мать должна быть одетой в синий плащ и иметь ещё какие-то приметы, которые я за прошедшую с той поры четверть века просто забыл.
      Смятенно пересказав своей ревнивой (и порой не без оснований) Марианночке весь нелепый разговор, я поклялся в очередной раз в неизменной верности (отнюдь не лукавя) и предупредил, что возможна провокация: тему встречи звонившая девушка не раскрыла, несмотря на все мои недоуменные вопросы.
      3
      В назначенное время я подошел в сквер и (сейчас не помню: то ли я вычислил женщину, то ли она - меня) полная довольно-таки высокая незнакомка лет сорока с небольшим, действительно в темно-синем просторном плаще, без всяких ужимок и вступлений огорошила меня вопросом:
      - Вы знаете, что у вас неродной отец?
      - ???
      - Ваш настоящий отец живет в Харькове, у него другая семья, он инвалид Великой Отечественной войны, мать вам о нем не рассказывала?
      - ?
      - Он бы хотел переписываться с вами. Его очень расстрогло стихотворение "Отец", ему посвященное.
      - Но я писал не о нем. Я действительно ничего не знаю о другом отце.
      - Странно. Все сестры вашей матери знают Андрея Никаноровича, не раз с ним переписывались. Вот вам его адрес. Он ждет ваших писем, он страшно соскучился по сыну. У него ведь нет больше детей, только тоже взрослая приемная дочь. Я была недавно у него в гостях, много общалась с ним, так его жалко.
      - А откуда вы его знаете?
      - Когда во время войны он лежал в госпитале в Нижней Курье, а потом жил там с вашей мамой, то мы иногда встречались. Конечно, я была тогда совсем девчонкой, но он так красиво ухаживал за мной, водил на танцы, он ведь был на два года моложе вашей матери.
      Странное чувство овладело мной: коктейль из печали и радости. Радости, потому что никакой ожидаемой провокации не оказалось, а я перед встречей довоображался до того, что какой-то юноша назвался моим именем и фамилией и звонившая девица беременна от него, а не дай Бог расхлебывать придется мне. Печали, петому что детские подозрения мои, к сожалению, оправдались и я бастард, незаконнорожденный, а настоящий отец бросил меня до рождения, предал, отрекся от меня, а сейчас проснулся, хочет на готовенькое получить взрослого небездарного сына, не приложив никаких усилий и затрат, оскорбив смертельно давным давно мою бедную мать.
      Не помню, дала ли женщина мне фотографии моего настоящего отца. Простился я с ней любезно, хотя и суховато и никогда больше не встречал ни её, ни её дочери. Шок, пережитый мною, долго давал себя знать, как ни странно. Несколько лет, приняв лишнего, я рассказывал своим собеседникам и собутыльникам о том, что у меня есть другой отец. Кстати, тогда же Наташевич рассказал мне, что у него тоже отчим, а настоящий отец, армянин, живет в Москве. Я тогда не поверил ему. И Корольков, тоже будущий писатель, был безотцовщиной.
      Я ненавидел и боялся харьковчанина. Кто он? Белорус или украинец Зачем я ему? Так зреют страхи, как он даст звезде превысить досяганье, когда он Фауст, когда - фантаст? Так начинаются цыгане. Конечно, цыганам начинаться было уже поздно. Но незнакомка украла у меня детство и юность, прожитые не там и не с теми. Жизнь снова началась с нуля, с чистого листа. Причем, парадоксально, к отчиму я стал относиться с того времени лучше, ведь какие претензии могут быть к чужому, неродному по крови человеку? Ну и что ж , что он бил. Спасибо, что не убил.
      Сразу же я вернулся домой, к тестю, у которого жил уже три года, и пересказал жене все услышанные новости. Она восприняла известие о новонайденном отце куда спокойнее меня (надо заметить, что она не жаловала и мою мать, которая не сумела найти с ней общий язык и мечтала о другой невестке, враче из Рязани, но отчима моего воспринимала хуже некуда, он казался ей малоразвитым, хитрым, жестоким... Как же она ненавидела его за побои, о которых я ей как-то рассказал, как же она хотела отмщения!), подтвердив, что, конечно, у меня и должен быть по всем статьям другой отец. Посоветовала переговорить с матерью. Так в двадцать пять лет я оказался новорожденным, впору было менять отчество, а может быть и отечество, в котором царит подобная несправедливость.
      4
      Разговор с матерью выдался не скоро. Не помню, как мы сказались наедине. Мать сразу же подтвердила истинность сообщения женщины из Зак-ска, расспросив о ней прямо-таки с незажившей ревностью, дескать, около Андрюши всегда девчонки вертелись... Она дала мне пакет с давними фотографиями, который умудрялась прятать в нашем доме и от детей, и от мужа. Пакет этот и сейчас где-то среди моих книг и архивов.
      Я узнал, что отец мой, Андрей Никанорович, хотя и мог не идти на фронт, в том далеком 1944 рвался на воину изо всех своих сил, очень боялся, что не успеет ещё повоевать и война закончится, мечтал стать комендантом города, лучше Берлина. (Разбогатеть, видно, хотелось, - ухмыльнется какой-нибудь современный чересчур просвещенный читатель и прав будет, возможно, сукин сын).
      От Андрея у матери был до меня первенец, которого назвали Виктором, но он умер на первом году жизни, а моя мать родила меня уже после ухода Андрея на фронт. Зарегистрироваться они не успели, да и настоящий отец мой, будучи моложе матери, не очень-то и хотел. Происходил он от боковой ветви старого казацкого рода Разумовских с примесью польского шляхетства и носил фамилию Витковский, но все равно считал себя единственным законным потомком гетмана и тосковал по щирой и незалижной Вкраине, ненавидя сталинскую неволю. Но это всё, впрочем, мой вымысел и домысел, основанный на совершенно непроверенных фактах, больше - на эмоциях, которые, на мой взгляд, актов достовернее.
      Писем от него в Курью долго не было. Только чуть ли не через год мать окольными путями узнала, что он был снова тяжело ранен, на этот раз в голову и лежит в госпитале на Украине. Комендантом какого-то освобожденного городка он пребыл три дня. Ранил его не немец, а свой брат, хохол, бывший полицай, когда наши доблестные войска проводили зачистку местности.
      На то время случилась оказия в Харьков, поехала навестить родню знакомая медсестра. Мать передала с ней письмо, извещая, чтс родился сын Владимир, что сама она ещё в декретном отпуске, что у неё пропало молоко, а козье или коровье для вскармливания стоит безумно дорого, попросила узаконить отношения и выслать по возможности аттестат. Ответом было полное непонимание, сообщение, что его аттестат отослан его собственной матери, и совет лучше начинать новую жизнь с другим хорошим человеком. Вскоре мать узнала, что Андрея забрала к себе его лечащий врач, вдова, у которой была дочь, а муж был убит на фронте. Стоит заметить, что тогда подобным семьям сразу выделялись благоустроенные квартиры, так что свободные инвалиды ценились на вес золота, ведь инвалюты тогда не знали.
      5
      Незаметно прошло несколько лет. Я закончил три курса литинститута, был приглашен на работу врачом в Москву. Уволиться в городе П. удалось с большим трудом, я ведь уже был номенклатурой районного масштаба. Но в начале семьдесят четвертого я оказался в столице полноправным москвичом. Прожив в литинститутовсксм общежитии около двух месяцев, я получил двадцатиметровую комнату в коммунальной квартире с телефоном в Петровско-Разумовском, почти наследственном имении, и на первых порах посчитал это за большое счастье.
      В апреле или в мае мать проехала через Москву в Харьков на свидание к моему настоящему отцу. Было ли это желание увидеть былого первого возлюбленного или даже надежда на новую жизнь и возможное воссоединение (мать всегда тяготилась Михаилом Андреевичем, и она не раз собиралась от него уйти, чему мешал то я со своими уговорами, то моя сестра с тем же) трудно сказать. Она побыла несколько дней у меня в гостях, уже в комнате, я сводил её на спектакль во МХАТ, стыдясь и себя самого, и её, нашей бедности и неприкаянности, а через день-два раздался вечерний звонок, я услышал далекий голос матери и она передала трубку отцу Андрею Никаноровичу. Так я впервые услышал голос родного отца, но кроме тягостного чувства резкого отчуждения, обиды за давнее предательство и тупой боли в висках ничего светлого не ощутил. Впоследствии было от него ещё несколько телефонных звонков и писем, но я наотрез отказался поддерживать отношения.
      Сегодня, пятидесятилетний, может быть, я вел бы себя помягче, не был бы столь жесток и категоричен, но в преддверии тогдашних тридцати, видимо, не мог поступить иначе. На обратном пути мать опять заехала ко мне и сказала, что я был прав: наливать кипяток в склеенную чашку бессмысленно, и жизнь доживать она будет на Урале с моим отчимом.
      И вот похоронив его, а ещё полтора года назад похоронив тестя, я не знаю, жив ли мой настоящий отец, а если он умер, то кто закрыл ему веки и где находится его могила, чтобы положить цветы и отвесить последний поклон. И стыдно становится, истинный крест, стыдно и до слез жалко всех их, моих бедных родителей, все их поколение, вкусившее сполна прелести Советской власти, раскулачивание, Отечественную воину и перестройку, под корень подрезавшую все их жалкие надежды на спокойную обеспеченную старость. Так затевают ссоры с солнцем.
      КАК СОЛНЕЧНЫЙ ЛУЧ
      Ты как солнечный луч промелькнула на закате гудящего дня, и среди обступившего гула стало пусто в душе у меня. Что мне чувств беззастенчивый рынок? Разговоров случайных прибой? Я бы в ливне молчания вымок, чтобы встретиться взглядом с тобой. Если ж вправду нам слово дается, чтобы не было в мире темней, твоим именем, именем Солнца заклинаю вернуться ко мне! Разве жатву сулят суховеи? Ждут плодов, если почва гола? И, наверное, смерти страшнее одиночества серая мгла.
      Ты как солнечный луч промелькнула на закате гудящего дня, и среди обступившего гула стало пусто в душе у меня. Показалось на миг; что напрасны все заклятья, что выхода нет, что не кончится ночь, не всевластно о тебе мне напомнил рассвет, и сраженный таким единеньем нашей жизни и жизни светил, сам предстал я природы твореньем и страданья её повторил.
      ВЫБОР
      Напрасно женщине служить ты будешь, став постылым. Любви притворной крест носить ей явно не по силам, и чашку трудно удержать, когда устали руки её несчетно вытирать в бесплодном рвенье муки. Ты приноси вино и фарш, дивя хозяйской прытью, но будет прорываться фальшь в прорехи общежитья. И как-то, слыша за спиной глухой усталый голос, ты вдруг поймешь, что ты - ч у ж о й, что чашка раскололась. Что собирать на центр стола сейчас осколки тщетно, что трещина давно была, продляясь незаметно. Что прочным клеем ПВА не все соединимо, что ты ли прав, она ль права - все мнимо, мелко, мимо...
      И выбор, право, невелик каким путем расстаться: р а с с т а л и с ь вы в далекий миг, не стоит вновь стараться...
      ДВА СОНЕТА
      1
      Я барабаню рифмами давно. Терзаю слух. Порою множу слухи. И во вселенной скромное окно я ковыряю, словно мальчик в ухе. Рассеянно Мечтая о кино. О новом прапрадедовском треухе. И тихо ткётся жизни полотно. Жужжит веретено подобно мухе.
      Откуда я? Кто я? Да всё равно безумной обеззубевшей старухе. Вот нож взяла обрезать нитку, но задумалась: что за жужжанье в ухе ? Вот так я продлеваю жизнь мою, а с виду - о забвении молю.
      2
      Мне холодно, хотя объемлет жар. Так двуедин озноб. Зачем утроба страшится праха, не приемлет гроба, предпочитая вечности угар? Распорядилась мудрая природа, чтоб человек бездумно, как Икар стремился к солнцу, продолженья рода чтоб не стыдился, даже если стар.
      Так вот она, хваленая свобода! Перед тобою - не алтарь, а бар, И если у тебя священный дар, то выбирай забвенье для народа. Но осторожно: сменится погода, и удостоят длинных узких нар.
      ЧЕРНЫЕ СТИХИ
      1
      И я мечтал о невозможном, и мне хотелось в вихре лет оставить ясный и тревожный, и празднично-веселый след. Но шли года, и жизнь тянулась как вол в грузнеющем ярме; когда на миг душа очнулась - сидел я по уши в дерьме. И чем сильней ко свету рвался, тем глубже увязал в грязи: капкан испытанный попался, теперь лежи и кал грызи. Повсюду фальшь, везде трясина, и нет спасения во мгле; я не оставлю даже сына на этой воющей земле. Ну что ж, я в мир пришел , безродный, изгоем жил и в срок уйду, чтоб утолить позыв голодный земли в горячечном бреду. В последних судорогах оба познаем мировой озноб, меня родившая утроба и безотказный вечный гроб.
      2
      Когда придет пора держать ответ перед судом вернувшихся пророков, спасения не жду, прощенья нет вместилищу столь мерзостных пороков. Я лгал и крал. блудил и убивал, не почитал святых и лицемерил; всё сущее бесовской меркой мерил, и мне заказан райский сеновал. Все перечислю смертные грехи. Введенный в искушение большое, вдруг вспомню: есть с в я т о е за душою про черный день есть черные стихи. Я в них свой век ничуть не очернил, лишь все цвета расставил по заслугам, и Бог простит за это фальшь и ругань и в ад пошлет мне скляночку чернил. Чтоб изредка средь мрака и огня в какой нибудь избёнке под Зарайском вдруг рифма вырывалась из меня о чем-то чистом, неземном и райском.
      СУДЬБА
      Жил-был я. Меня учили. Драли вкось и поперек. Тьма потраченных усилий. Очень маленький итог. Что я думаю о Боге? Что я знаю о себе? Впереди конец дороги. Точка ясная в судьбе. Всё, что нажил, всё, что нежил, что любил и что ласкал, всё уйдет...
      А я - как не жил. Словно жить не начинал.
      1997 - 2001 гг.
      ИНТИМНАЯ ЖИЗНЬ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ
      МАЗОХИСТ, ЭКСГИБИЦИОНИСТ И ВЕЛИКОМУЧЕНИК РЕЛИГИИ ЛЮБВИ
      Жан-Жак Руссо, Жан-Жак Руссо крутнул эпохи колесо и нравственных добившись правил на верный курс земшар направил...