Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке

      Куда как тяжело сейчас людям приходится! А я ничего, я ещё по-божески живу. Вот под Новый год мне полтинник стукнет, так отпраздную на полную катушку. Может и шампуня выпью или виски даже. С меня станет, я живучий! Главное, вовремя определить для себя приоритет. Что это такое, с чем едят? А вы в словаре посмотрите, сейчас каких только толковых словарей понавыпускали, на каждом лотке лежат, кончился книжный бум и дефицит книжный закончился. Только бы деньги были, денюжки. А Ольга, между прочим, со мной опять живет. Покочевряжилась, повыеживалась и вернулась, арфистка хуева, все-таки свою квартиру дарить чужому дяде не захотелось, да и потом я её люблю Я, может, только из-за любви к ней и зашился, "торпеду" всадил, не приведи вам, Господи! Маня, вторая моя жена, большой человек, между прочим, стала. Из Сухуми она тоже в Москву перебралась, у неё сейчас свое меховое ателье, шубы шьет и продает, лучше греческих. Заведу-ка и себе шубу на меху я. А Таня потерялась на Украине. Это сейчас чужая страна стала, суверенитетная, япона мать. Где-то она, бедная, мыкается! Локоть, небось, сосет. А письмо её это я с собой ношу, в бумажнике; оно, конечно, затерлось, разлохматилось от перечитывания, но кое-что разобрать ещё можно. Я иногда смотрю и её звериной энергией подпитываюсь, дюже злая баба была, но жизнь её на место поставила. Наказала. Не тот приоритет выбрала. Но я ей всё простил и зла на неё не держу.
      ДОБЫЧА
      Холоднее становится к ночи. Дует ветер больших перемен. Слишком много ты, девочка, хочешь, ничего не давая взамен. Ты решила прожить, как тигрица, потому что природа дала право женщинам тихо таиться и терзать, если духом смела. Ты не хочешь уважить обычай и, глотая невнятно слова, стать покорной и слабой добычей для случайно забредшего льва.
      Ты расправишь покатые плечи, соболиные брови - вразлет... Заклинанье какое-то шепчешь о любви, что была и придет. Ты и в гордости злая-презлая, сталь в глазах - так что впору ножу... Ничего я сегодня не знаю и тебе ничего не скажу.
      ТРИ ЧАСА ОЖИДАНЬЯ
      Три часа ожиданья - это много иль мало? Жизнь меня обнимала, ломала и мяла, жизнь меня волокла, как котенка, вперед - день за днем и за годом мелькающий год. Я взрослел, понемногу в привычках менялся, обминался, а все же пока не ломался, я за жизнью волокся трусцой и шажком и портфелем махал, словно мальчик флажком. Было много мечтаний и много надежд, я себе устанавливал новый рубеж, уставал, отставал и винил, и винился, и порой сознавал, что вконец обленился. Жизнь прощала меня и, жалея, ласкала... Три часа ожиданья - это много иль мало?
      Электричка трясется на стыках, как бричка. В срок стремится успеть, долететь электричка. Через ливень, сквозь зелень и высверки дач мчится к солнцу навстречу залогом удач. Я трясусь в такт её нескончаемой тряске, я влеченью сейчас отдаюсь без опаски, я спешу на свиданье с надеждой своей, мой полет все быстрый, встречный ветер сильней. Заоконная зелень сочней, зеленее... Неужели я тоже сейчас молодею? Далеко позади шум и гомон вокзала. Три часа ожиданья - это много иль мало?
      Скорость въелась в меня, как дурная привычка. Вспыхнуть жарко стремится последняя спичка. Сигаретка бикфордно чадит-догорает. Расставаться со мною рассвет не желает. Набирает свою светоносную силу, чтоб взбодрить приуставших, болезных и сирых. Полустанки минуя, летим оперенно. Вон калека неспешно бредет по перрону. Он, наверно, забыл, как томиться и мчаться, повязали его добротой домочадцы, чувство скорости жизнь беспощадно украла... Три часа ожиданья - это много иль мало?
      Может, жизнь моя вся до сих пор ожиданье, с каждой новой весной прежних чувств оживанье, ожиданье любви, ожиданье удачи, и я жить не могу, не умею иначе. Ветром новых поездок лицо ожигаю, ожидаю свершенья, опять ожидаю. Все мы, люди, комочки разбуженной плоти, в бесконечном полете, во вседневной заботе. Воплощая мечты, говоря торопливо, мы в любви объясняемся нетерпеливо. Почему ты в ответ до сих пор не сказала, три часа ожиданья это много иль мало?
      СОН ВО СНЕ
      Ночная тишина глуха, как вата, лишь изредка её перерезает далёкий свист больших электровозов, ножом консервным вспарывая сон. Я в комнате один, в привычном кресле устало разместилось тело, снова умчались мысли в дальние пределы, где можно пробежаться босиком. За окнами накрапывает тихо осенний дождик, ветер рукоплещет вовсю шальными ветками деревьев, роняя побуревшую листву. А в памяти моей не меркнет солнце, лежит спокойно гладь пруда Святого, где лилия белеет невесомо... Я к ней спешу подплыть, слегка коснуться, чтоб осознать, что все это не сон. Веселый воздух резво и покато скользит по свежевымытым плечам. Свет солнечный струится, как из лейки, двоится зренье, и тебя я вижу всю в ореоле радуги цветной.
      Ты проплываешь, юная русалка, струится водопад волос неслышно, слова твои крадет гуляка-ветер и только эхо вторит, искажая сиюминутный смысл всевечных фраз. Давно пора мне в комнату вернуться, отставить кресло в сторону и тут же тебе по телефону позвонить. Но сон во сне, как неотвязный призрак, как мириады разноцветных радуг, слепит и снова смешивает зренье.
      Я пробужденья жду. Далекий свист ночных электровозов убеждает, что не остановима жизнь, что нужно инерцию движенья сохранять. А, может, память этому порука и сон не просто отдых, дань покою, а тот же бег в немой стране мечты?..
      РАЗГОВОР
      А. Б.
      За окном то таял снег, то стужа леденила робкие сердца... Разговор сворачивал на мужа, и обидам не было конца. Был он - третий - как бы осязаем, виноватый взгляд, хоть та же стать... Что-то все мы недопонимаем, как бы ни старались понимать. Протестуем против обезлички, полыхаем праведным огнём... Дался ж нам твой давешний обидчик, что ж мы всё о нём, о нём, о нём?
      Даже если вынута заноза, остается след былых заноз. Ясности б - тепла или мороза... Как невыносимо, если врозь. Что же я-то сопереживаю или тоже в чем-то виноват; ваши тени взглядом провожаю и не знаю, как зазвать назад. У несчастных что-то вроде касты, вот и ворошим житье-бытье. Есть, конечно, верное лекарство, и оно зовется забытье.
      Только ничего не забываем. Каждая обида на счету. Вот он - третий даже осязаем, несмотря на полную тщету. Может быть, он видит наши лица, что пылают праведным огнем... Разговор наш длится, длится, длится, а ведь каждый, в общем, о своем. У него, наверно, сын родится, вот тогда не будем о былом.
      ЗОЛА
      Чего мне ждать? На что надеяться? На то, что, может быть, поймут? И перепеленают сердце, и выбросят обиды жгут? Всё время - деньги, деньги, деньги! - а я, как нищий на углу, устал молиться и тетенькать, и дуть на чувств своих золу.
      Из пепла не возникнет пламя, из безысходности - любовь, и только память, только память ещё мою согреет кровь. Когда чредой пройдут виденья, я оценю ли грёз размах? Души не меряны владенья, и я здесь подлинный монарх. Хочу - люблю, хочу - караю, и в сновиденческом огне не к раю, к дедовскому краю хотелось быть поближе мне. Чтобы из мглы вечерней свита и предзакатного огня, всех этих грешных духов свита не ополчилась на меня.
      О, да не буду близким в тягость, уйду, пока не надоел, навеки в край, где плещет радость за установленный предел. На то нам и дается слово, чтоб светом выхватить из мглы две-три щербатинки былого, и не разворошить золы.
      ЛЮБОВЬ В НАРУЧНИКАХ, ИЛИ ДЕВОЧКА НА ШАРЕ
      "Вадим имел несчастную душу, над которой иногда единая мысль могла приобрести неограниченную власть. Он должен бы был родиться всемогущим или вовсе не родиться". М. Ю. Лермонтов
      Москва - самый фантастический и опасный для своего жителя сегодня город в России. Что там лермонтовская Тамань или гоголевский Петербург! Вадима Врунова здесь чуть не уморили голодом да ещё вдобавок хотели по крупному обобрать и может даже убить, а причиной тому явилось светлейшее чувство на свете - любовь. Всюду, как говорят французы, "шерше ля фам".
      Надо сказать, женщин Вадим боялся панически. Он был женат недолго, всего два месяца, и воспоминание об этом нелегком периоде хуже, нежели дурной сон приводило его в дрожь. Бывшая жена его, крупнолицая мясистая ногастая и рукастая брюнетка даже и в том юном, двадцатилетнем возрасте, сумела надолго внушить ему отвращение ко всему женскому роду. Что небезынтересно, звали её отнюдь не страшно, Маргаритой и знакомство их произошло как раз тогда, когда появился в журнале "Москва" знаменитый роман Булгакова, и Вадим, сочинявший и переводивший немного для собственного удовольствия, тогда мечтал порой, что он тоже отчебучит что-нибудь эдакое, выдающееся, конгениальное, и знакомые будут шептаться, показывая на них: Мастер и Маргарита... Он даже завел необыкновенную тюбетейку, которую в особом расположении духа нахлобучивал на затылок и сидел вечером на кухне с томиком Уильяма Батлера Йейтса, пытаясь эквиритмично и эквилинеарно передать "Два дерева" или "Что потом"...
      Шли годы, он закончил куйбышевский (ныне самарский) педагогический институт, стал дипломированным переводчиком, съездил на стажировку в Лондон, дав соответствующую подписку о неразглашении и сотрудничестве соответствующим органам и прошел все ступени от младшего редактора до заведующего редакцией издательства "Прозрение", где занимался формированием плана изданий для слепоглухонемых.
      Из всех своих ближайших родственников он жаловал только покойную ныне мать, которая все-таки баловала его в детстве, давая побольше поспать в выходные да подкидывая ему за обедом и ужином кусочки повкуснее, а в более взрослые годы выкраивала ему из своей скудной зарплаты или позже пенсии какие-то деньги на карманные расходы.
      Вадим был её поздним и единственным сыном, он родился уже после войны, после трех абортов и шести выкидышей, когда его мать Апофегмата Тимофеевна, кубанская казачка по происхождению и коренная москвичка в третьем поколении, перепробовав все испытанные и малоизвестные женские хитрости, обратилась к испытанной многомудрой знахарке Василисе Матвеевне и та радушно вручила ей какие-то пахнущие железом и серой порошки, велев запивать их освященной водой, простоявшей в темном месте двенадцать дней.
      Может быть, именно с этих порошков и затхлой воды рос Вадим нервным болезненным ребенком. Он не любил принимать участие в шумных уличных забавах, много читал, начиная с двух лет, любил находиться один в комнате с обязательно зыкрытыми окнами и дверью, и спал подолгу, никак не меньше двенадцати часов в сутки.
      Отца своего Вадим почему-то не любил. Николай Евгеньевич был, что называется, ражий детина более двух метров росту, и хотя Вадим тоже не дал маху: один метр девяносто шесть сантиметров, но два метра так и не перешагнул, и тем как бы не пошел во вруновскую породу, хотя и носил эту выдающуюся фамилию (Вруновы испокон веку были истопниками в домах светлейших князей Ширинских-Шихматовых, баловавшихся к тому же литературой, а куда приличный литератор без истопника: рукописи жечь полагается. Вот и у Пушкина был истопник Широков, от которого производит свою родословную один из невидимых участников нашего повествования).
      Вадим в глубине души тоже считал себя личностью необыкновенной и, конечно, подлинным аристократом духа, только по ошибке или иронии судьбы оказавшимся в личине простолюдина; он даже не особенно верил в то, что Николай Евгеньевич его подлинный батюшка, скорее всего, мечталось нашему герою, его настоящим отцом был кто-то из соучеников матери, с отличием закончившей институт иностранных языков имени Мориса Тореза, где обучалось немало перекрасившихся в красный цвет отпрысков старинных дворянских родов, сызмала предназначенных к дипломатической миссии, но не прошедших спецфильтр МГИМО.
      Когда Вадим оглядывал не без удовольствия свои длинные суховатые руки с узкими точеными кистями, заканчивающиеся длинными пальцами потомственного музыканта, причем ногти также были отменно породистые, не слоились, напоминая стекла швейцарских часов, он искренне верил в такие минуты, что вот-вот на днях случится чудо и он проснется знаменитым артистом, музыкантом, художником, на худой конец - литератором, только вот работать над собой было обычно некогда и лень.
      Вадим снимал однокомнатную квартиру на московской окраине, престижный центр был ему, к сожалению, не по карману. Ранее в годы застоя, волевым усилием раскачав себя утром после разгульного вечера. а то и ночи, он обычно ловил такси или частника, лихо мчался на службу, в полдень непременно шел в ресторан Дома кино (пока там не воцарился Гусман, не взял любую мелочь в свои кавээнские руки и не отменил служебные пропуска для ненужных для кинобизнеса малозначительных чиновников близкорасположенных от улицы Брестской организаций), где за пять застойных рублей съедал полноценный порционный обед, не забывая заказать кюфту-бозбаш (огненно
      - жгучий суп с фрикадельками) и филе по-суворовски, а вечером снова шел в ресторан, либо с Жох-Жоховым, либо с Гординым, а то с тем и другим вместе: в Домжур, в ЦДЛ, в "Москву", "Россию", а то и в "Пекин", выбор был неохватен, проникать мимо швейцаров без мзды ему весьма помогало удостоверение члена Союза журналистов, но никогда он не доставал заветную красную книжицу секретного сотрудника с золотым гербом государства на передней обложке, которую хранил рядом с не менее заветным партбилетом в специально застегнутом на булавку потайном внутреннем карманчике пиджака, самолично сооружаемом им самим, стоило только прикупиться обновке.
      Вечером, собственно говоря, и начиналась настоящая, подлинная жизнь Вадима Николаевича Врунова, 1947 года рождения, члена КПСС с 1967, юбилейного года Советской власти, которая позволила ему, скромному студенту-выпускнику провинциально-занюханного педвуза стажироваться в столице Великобритании и провести там потом ещё немало командировочных дней и ночей, главным удовольствием которых было тайное посещение публичных домов, где он с непередаваемым наслаждением сёк разноцветных тружениц на ниве зарубежного секса, что к то му же оплачивалось всё по той же замечательной графе дополнительных командировочных расходов, связанных с идеологической разведкой , холостого (разведенного) бездетного прожигателя жизни, насколько это было возможно в доперестроечное время при той строго рассчитанной возможности получать дензнаки с профилем Ильича на фиолетовом фоне и для совсем уж избранных - с анфасами американских государственных деятелей или английских королев, наиболее уважаемых всем существом сексота.
      Замечательно, что пить Вадим мог, практически не пьянея, очень много, а, выпив, съедал также неисчислимо, опережая своих соседей по столу, причем ни алкоголь, ни ресторанное чревоугодничестве не сказывались на его астенической фигуре холерика, все калории перегора ли в его экономно и целесообразно устроенном организме мгновенно, что всегда вызывало острую зависть значительно более плотных коллег, скажем, Жох-Жохова, типичного пикника, утягивающего свей могучий живот за широкий кожаный офицерский ремень, или Володю Гордина, тоже заведующего соседней редакцией неформатных изданий для парализованных или парезных библиофилов и библиофагов, поставленных на учет в специальной Экспедиции по распространению особо художественных книжных изданий при ЦК КПСС, у которого пуговицы так и сыпались ливнем с любой рубахи, стоило ему попытаться нагнуться или резко повернуться в присутственном кресле.
      Зато Вадим не курил, в молодости он несколько раз в очередном подпитии отважно накуривался до наркотического беспамятства, но когда потерял бумажник с отпускной зарплатой и доживал потом полтора месяца в долг, вынужденно отказывая себе в ресторанном кайфе, да ещё был чуть не убит в совершенно бесцельном скитании по столичной окраине, попав в соседнюю со своим местожительством тьмутаракань, перепутав сходные номера (996 и 669) автобусов, он дал сам себе твердый зарок не курить вообще и держался уже более пяти лет, то есть пережив благополучно правление минерального Горбачева и почти весь срок президента Ельцина.
      Женщины, если помните, его интересовали умеренно, конфуз первых дней брака оставил тягостные болезненные воспоминания, загнанные естественно в подсознание, но полностью отказаться, отмежеваться от женского общества он не мог, он не был ни модным "бисиком", ни тем паче "голубым", ни педофилом; конечно, выпив, он иногда давал воли рукам и выказывал другие, в основном вербальные признаки садизма, но сладострастно сечь партнёрш отваживался только во время зарубежных командировок. И женщины обычно чувствовали его именно мотыльковый бесплотный интерес, не догадываясь о жутких внутренних катаклизмах (сечь или не сечь - вот в чем вопрос) и дружно роились вокруг импозантного холостяка, держа его чуть ли не за подружку. Сторонним же наблюдателям-мужчинам вообще казалось, что Вадим состоит тайным любовником по крайней мере половины окружающих его очаровашек.
      Дни Вадима, как вы понимаете, поэтому были похожи один на другой: рутинная издательская работа, телефонные звонки, борьба с потенциальными авторами-"чайниками", куаферное обслуживание многочисленных начальничков из родного и других министерств и различных досадных "позвоночников"-демократов, с ненасытным рвением ринувшихся в литературу, бесконечные совещания в начальственных кабинетах (главреда, замглавредов и самого директора, а также парторга, профорга и председателя общества "Знание"), а иногда таковые - в своем кабинетике (все-таки он же тоже был маленьким капралом, то бишь начальником), а горячо любимые вечера носили чаще разгульный характер не только за счет смены ресторанных интерьеров, но и за счет сидевших с ним за одним столом (простите невольный каламбур - за счет, здесь есть действительно самая малая капля намёка:
      Вадим за себя всегда платил сам и даже любил платить за весь стол, за всех знакомых и коллег, не забывая, правда, потом взыскивать с них необходимую долю для пополнения вчерашней растраты, и всегда по справедливости, буквально до копейки точно, впрочем, сохраняя у себя ресторанный счет, который ему оплачивался в полном объеме при составлении необходимых пояснений и сопроводительного отчета по выявленным сведениям в соответствующей конторе).
      Вадим ещё очень любил музыку, в основном классическую, но не брезговал и "Битлз", "Роллинг стоунз", "Дип пёпл", книги же он поку пал редко, в основном собирал и хранил только те, где была упомянута его фамилия в качестве редактора или завредакцией, зато, повторимся, он коллекционировал прилежно пластинки, а позднее компакт - диски, иногда аудиокассеты, у него всегда была первоклассная техника, суперсовременный музыкальный центр, который он привёз из-за границы.
      Что греха таить, любил Вадим и пофорсить, у него имелось несколько классических костюмов, даже смокинг, различные твидовые и кожаные пиджаки, джинсы, хорошая кожаная обувь, кожаные кейсы и портфели. Ради подобных приобретений Вадим не чурался подработки и частенько трудился синхронным переводчиком или гидом, так как английский язык знал почти в совершенстве, а французский, немецкий и испанский вполне сносно для устного общения. Иногда кроме оплаты валютой ему перепадали вполне приличные презенты: книги, альбомы, видеокассеты, плейеры, которые он, если не продавал по знакомым, что, естественно, предпочитал, то сдавал в комиссионки, а также всякая рекламная всячина: шариковые ручки, полиэтиленовые сумки, сигареты и жевательная резинка, которую он, не жалея, передаривал коллегам, секретаршам начальников и просто нужным людям, слывя благодаря этому щедрым добрым человеком, эдаким херувимским В а д и м ч и к о м.
      Нередко он, отписываясь в известном учреждении, получая премиальные и погонные (он числился капитаном), сильно выручал его дензнаками и ресторан, как официально закрепленное место сбора информации, на ресторанных походах Вадиму порой удавалось заработать весьма серьезно, если подсчитать за месяц или за год, не считая по сути бесплатного высококачественного питания с изысканным питьём. В таких случаях ему были просто необходимы постоянные партнеры, причем не только как прикрытие, особенно приятен в качестве попутчика был Жох-Жохов, а вот Гордин был настолько мелочен и прижимист, часто порываясь при подсчетах ошибиться в свою пользу, якобы совершенно не помня тех или иных совместных трат вроде чаевых швейцару или официанту, что Вадиму просто не терпелось приписать ему в сопроводительном отчете что-то резко антисоветское, но всегда останавливала профессиональная выдержка и чувство долга настоящего гражданина и коммуниста, не предающего свои нравственные идеалы.
      Хуже по ресторанной части дело обстояло с женщинами. Вадим просто был вынужден постоянно играть роль героя-любовника, прибегая к вполне понятной мимикрии и порой ничуть на семом деле не ж е л а я (умом-разумом он нередко ж е л а л некоторых, только при деле обязательно выходила о с е ч к а, несмотря даже на купленный на остродефицитную валюту в Лондоне эректор, который банальным образом отказывал в самый ответственный момент) ту или иную особу, стараясь отдалить момент фиаско, он порой долго и красиво ухаживал за очередной пассией, оплачивал любые ресторанные её прихоти, возил на такси, дарил цветы и духи, подобным великосветским обращением выбивая дамочек из общежитейской колеи всерьёз и надолго. Они, бедные, никак не могли расплатиться с таким джентльменом натурой, а жениться он явно не собирался и некоторым приходилось потом обращаться к психоневрологам и даже лежать в лечебницах по поводу психических расстройств, что, впрочем, только добавляло Вадиму мефистофельского обаяния в женских кругах, а мужчины и так его не жаловали.
      Глубокие залысины не только не портили внешность нашего героя, а наоборот рельефней открывали широкий лоб мыслителя, делая его похожим на популярного артиста Филиппенко. И у него действительно всегда был повод для глубокомысленных раздумий: деньги, которых все равно всегда не хватало, и очередной вечер, который нужно было с толком убить, чтобы чучело воспоминаний долго украшало обширную гостиную его замыслов.
      Нынешний день начался для Вадима чересчур обыденно и отвратно: утром он не смог поехать на такси, ибо это было ему не по карману, хотя он уже выбился в вице-президенты ЗАО "Прозрение и бизнес", в которое превратилось прежнее государственное издательство, и пришлось горемыке с пересадкой ехать на автобусе, метро и двух троллейбусах, а пересадки Вадим органически презирал, правда, он не без удовольствия откушал в новоорганизованном ресторанчике в подвале своего родного офиса (так они всем правлением уклонялись от бесконечных чубайсовских налогов, в том числе и на зарплату, которую пытались увеличить хотя бы списанием разных отнюдь не мелочных трат: единые проездные билеты, оплата домашнего телефона и других коммунальных удобств), но вот вечерний совместный с Жох-Жоховым и Гординым поход в Домжур сорвался:
      Гордин помчался к горячо любимой жене категорически замаливать очередное прегрешение, а Жох-Жохов оказался приглашенным на день рождения к малолетнему сыну некоего Наташевича, мелкого писателя эпохи Маши Распутиной и Филиппа Киркорова, а поэтому господин Врунов был вынужден просто фланировать по Тверской, отыскивая волей-неволей объект для платонического вожделения.
      Тверская по случаю предстоящего всеобщего викенда, отличалась относительной малолюдностью, резко выделялись только две группы гуляющих: малолетние проститутки с незалежной Украины и лица так называемой кавказской национальности. Вадим был раздражен сорвавшейся гулянкой, один идти в кабак он не хотел, хотя бы потому, что отписываться, сочиняя несуществующие подробности, в настоящее время было куда как небезопасно (приписки по диссидентской части сейчас вообще не проходили, надо было искать экономические наводки и нарушения), и он уже окончательно спустился в подземный переход, ведущий в метро, как боковым зрением опытного картёжника (еще одна страсть Вадима - покер и преферанс) зацепил русоволосую девушку, примерявшую необыкновенные солнечные очки возле одного из стеклянных павильончиков, сплошным сверкающим рядом тянущихся вдоль всего перехода.
      По инерции Вадим проскочил девушку, но восьмое чувство ловеласа развернуло его и властно повлекло назад, девушка, к счастью, оказалась на месте, и Вадим мгновенно проанализировал, что же его в ней заинтересовало: открыта наблюдению была только правая часть лица, левую же скрывала густая вьющаяся русая прядь, придавая тем самым весьма пикантный вид. Примеряемые солнечные очки с болтающейся на якобы золотом шнурке биркой также интенсивно желтого цвета бросали дополнительно-оживляющие блики на золотящуюся под электрическим светом прядь, вызывая своими колебаниями спазмы сладостной дрожи существования и необъяснимей легкости бытия, вызванной энергетикой соумноженной юности, примерно так же, как лицезрение подлинника "Девочки на шаре" кисти Пикассо, хранящегося в ГММИ имени А. С. Пушкина.
      Подойти к "девочке на шаре" и познакомиться было для Вадима минутным делом. Когда-то в младости он был зело застенчив, но с годами заучил несколько отработанных фраз. которым его сподобил приобщиться Жох-Жохов, например: "Девушка, который час?" или, когда нет часов на руке:"Девушка, вы бываете в Доме художника на Крымском валу?" Вне зависимости от ответа продолжение разговора практически всегда бывало обеспечено.
      Что-то подобное (у Вадима естественно было отработано не менее шести-семи фраз, иначе ему просто было бы окончательно скучно жить на свете) он и проговорил прелестной незнакомке, представившись сразу своим полным именем-отчеством, как бы бравируя возрастом, и отрекомендовавшись бакалавром изящных искусств и по совместительству вице-президентом ЗАО и почему-то эксвайром.
      Девушка в свою очередь назвалась Татьяной (итак, она звалась Татьяна, впервые именем таким, вы помните. вы все, конечно, помните), она спешила, как выяснилось, домой в Гнездниковский и держалась как-то настороженно. Вадим пошутил:"Гнездо вы свили в Гнездиковском, где сам Распутин гнездовал, позвольте проводить по-свойски, ведь я не хам и не нахал", но она не откликнулась на шутку и ему пришлось срочно читать переводы Владимира Гордина из Уильяма Батлера Йейтса, выдавая их, естественно, за свои, что бы коварно увлечь на длительную прогулку мимо перманентно ремонтируемого здания театра "Летучая мышь" и редакции журнала "Вопросы литературы", на крышу которого он любил забираться в юности, чтобы пить сухое вино и чувствовать себя будущим Наполеоном.
      В течение десяти-пятнадцати минут обнаружилось, что Татьяна родом из Мытищ ("чай пить любите?", - едва успел вставить Врунов ), сейчас студентка юрфака платного университета, что ей уже двадцать лет и она успела побывать замужем, а нервическое состояние и желание приобрести темные очки (знак неразделенной любви к Родине) вызваны, как и угадал нечаянно Вадим, наличием нерассосавшегося фингала под левым глазом (Вадима же не отгадку натолкнуло лицезрение небольшого, размерами с ноготок, синячка на правой скуле, словно бы следа от сильного сжатия кистью перевозбужденного маниака).
      Сам фингал рассмотреть не удалось, но разговорив все-таки Татьяну, Вадим благополучно н а в ё л м о с т ы и узнал, что её нынешний партнёр-маниак не просто ревнив и страшен в своем ревновании даже к телеграфным столбым. но и позволяет себе подобные фокусы с Татьяной весьма регулярно, не реже раза в неделю, когда ширнётся и ничего не соображает, чем ей окончательно осточертел, несмотря на позднейшие замаливания грехов и шикарные подарки. Вадим , кстати, ещё до прогулки получил телефон её московской квартиры, забегая вперед, скажем, что на удивление он оказался правильным.
      Вадим не был трусоват, он даже знал и помнил некоторые приемы джиу-джитсу и тэквондо, которым его обучили во время военных переподготовок, присваивая очередное звание, но и попадать в глупую ситуацию ему не хотелось. Поэтому услышав о том, что сожитель (а у Вадима не было сомнений в точности именно этого определения отношений его спутницы и ревнивого поклонника) недавно избил иностранца, провожавшего Татьяну с дискотеки и потом предложившего встречаться с ним т а й н о, наш герой скомкал разговор и, договорившись о свидании через три дня, откланялся и поехал домой, в Бибирево.
      Вечером он позвонил сильфиде, удостоверился в правильности телефонного номера и её нахождении в относительно спокойном состоянии духа, дескать, хоть ей уже звонили и угрожали, но дело это привычное, и задумался над дальнейшим возможным развитием событий. Очки, которые примеряла Татьяна, стоили под миллион, на пальчике её правой руки небрежно блистало колечко с изумрудом в окружении бриллиантов стоимостью никак не менее шестисот баксов, золотые часики с таковым же браслетом, усыпанные также бриллиантиками (видимо, от Картье) вообще стоили маленького состояния, на левой руке блистали неописуемой красоты перстни, а в открытой взору ушной мочке качались-покачивались две бриллиантовые серёжки. Недешевая девушка попалась на этот раз Вадиму, а он в общем-то привык пробавляться профурсетками, привык быть всегда на высоте положения, как бы с н и с х о д я к предполагаемой подружке и поражая её будущим великолепием возможного совместного времяпрепровождения. Сейчас подобным и не пахло. Золото, изумруды, бриллианты требовали соответствия, которого у Вадима при всем желании не было. Он почувствовал себя выбитым из колеи, это был тот редкий случай, когда женщина могла его игнорировать не в силу симпатии или разницы в возрасте (он же не доллар, чтобы нравиться всем подряд), а в меру его кредитоспособности, вернее, неспособности, что особенно удручало.
      Через три дня они встретились в назначенном месте в условленный час. Вадим ради этого пришел чуть раньше, как истый джентльмен, сел на лавку около любимого пампушкина и углубился в чтение очередной верстки, периферийным взглядом ловя заинтересованные взгляды соседок, но Татьяна появилась также очень быстро, явно ошеломив своим качеством сидящих на лавочке. Скромно поприветствовав друг друга без обязательных в этом закоренелом месте свиданий вызывающе-театральных поцелуев, они неторопливо прошлись в никуда, впрочем Вадиму было заявлено сразу, что через двадцать минут встреча с подругой, которой надо отдать тетрадь с лекциями и потом у них есть полтора часа до восьми вечера, когда у неё назначена деловая встреча по продаже известной ему квартиры на Тверской за 66 тысяч долларов.