Демоны

«Он слишком мал для скейтборда», – сказала его мама, но Маркус преклонялся перед двоюродным братом Аиры, Варни, который был чемпионом среди скейтбордистов, в исполнении которого балетные олли [54] выглядели легкими, который выполнял все трюки, от различных флипов [55] до гринда «5-0» [56], от хилфлипа [57] до переворота доски на 360 градусов, и все это сопровождалось чрезвычайным апломбом, и лишь изредка – трещиной в бедре. Варни подарил мальчику скейтборд, и теперь Маркус выделывался перед отцом, пытаясь показать, как он умеет огибать углы и делать олли – самый простой из трюков. Некоторое время он выпендривался перед камерой, а потом поехал прямо на нее, вихляя, но с решительным видом, подшучивая над собственными неуверенными попытками удержаться на доске и распевая популярную песенку голосом, полным шутливого самоуничижения:

Все несутся, все прыгают,

Все платят налог на прыжки,

Ты должен заплатить, чтобы кататься здесь.

Посмотри на меня, у меня кружится голова от высоты -

Я на колесах… я на колесах…

Потом он свалился на задницу, смеясь во все горло; ручная камера Аиры, подрагивая, опустилась, чтобы оставить его в кадре. Маркус притворно стонал: «Мне нужен врач – но только если здесь нет девушек… ох, черт!»

Взяла ли Мелисса с собой портативный медицинский сканер? Да, Айра был уверен, что взяла. Он сам позаботился об этом и сам перезарядил батарейки.

Глядя на Маркуса на маленьком экране, бабушка-профессор рассмеялась. Айра кивнул, улыбаясь – его глаза щипало от слез, – и перемотал вперед до другой сцены: Маркус играет c Кенни, мальчиком-китайцем, который жил с бабушкой и дедушкой на той же улице. Ему было одиннадцать, но он был не выше Маркуса ростом и казался не намного более взрослым. Двое ребят играли в голографическую игру, в которой они шныряли среди спроецированных голографических образов и отбирали сокровища у увертывающихся трехмерных фигур эльфов и симпатичных ведьм. Но одна из фигур, тролль, выглядела как-то слишком демонически… и китайский мальчик разразился слезами. Айра вспомнил, что его родители были убиты Крокодианом. Маркус выключил игру и с изумительным отсутствием претенциозности обхватил рукой плечи ослабевшего от всхлипываний мальчика. Утешая ребенка, который был на два года старше него, он говорил: «Я знаю, каково это, Кенни. Правда, я знаю».

Пока его русская знакомая, высунувшись в проход, спорила с обслугой – она заказывала кофе, но, по-видимому, получила ответ, что они слишком скоро приземлятся, – Айра перешел к другому файлу, рисунку, который он сделал в портативном цифровом блокноте.

Он воззрился на рисунок и покачал головой, озадаченный. Он пытался набросать по памяти портрет Маркуса. Он уже делал это раньше, и без всяких затруднений, но на этот раз на его набросках лицо Маркуса казалось размытым, смешанным с каким-то другим лицом, оно казалось слишком взрослым и каким-то… другим.

Мужчина-служащий показал ему, чтобы он убрал свой наладонник и поднял откидной столик. Они заходили на посадку в Туркменистане.

Аэропорт под Ашгабатом

Таможня

Он изнемогал от усталости в этой вавилонской башне, среди голосов, говорящих на греческом, турецком, русском, фарси и каком-то местном наречии. Он стоял в длинной очереди в комнате с облезающими бледно-зелеными стенами и флюоресцентными лампами под низким потолком. Он посмотрел на часы. Всего восемь минут прошло с тех пор, как он смотрел в последний раз. Он был уверен, что прошло по меньшей мере полчаса.

В конце концов очередь передвинулась на пару шагов. Он ногой подвинул вперед свою купленную вчера сумку, сделал шаг и приготовился ждать дальше.

В третий раз со времени своего прибытия он проверил свой наладонник. От Мелиссы ничего нет. Почувствовав, что плечи сводит от напряжения, он выпрямился, затем еще немного продвинул ногой сумку. Он снова вынул паспорт, думая: «Словно, если я буду держать его наготове, очередьбудет двигаться быстрее». Он поморщился, взглянув на свою фотографию.

Кто-то взял паспорт из руки Аиры. Он попытался выхватить его обратно, но один из незнакомцев – их было двое – шлепком отбил его руку.

У Аиры сложилось впечатление о незнакомых униформах, угольно-черных глазах, серьезном, почти утомленном выражении лиц и лощеных черных усах. Но его глаза были прикованы к «узи», которые они держали на сгибе руки.

Более приземистый сунул паспорт Аиры в карман. Когда он попытался протестовать, они махнули перед его лицом таинственными удостоверениями, твердо схватили его за локти и потащили прочь из комнаты.

Люди в очереди старались не показывать большого интереса к тому, как работники госбезопасности Туркменистана уводят Аиру.

Они выпихнули его на серый свет дня, в слякоть и ветер, на улицу, наполненную воплями автомобильных сигналов, а затем быстро втолкнули в военно-зеленый джип. Более приземистый вел машину, более крупный сел на заднее сиденье рядом с Айрой.

Они выехали на подъездную дорогу и двинулись прочь, в каменистую пустыню, усеянную кустарником, мимо путаницы труб и серых башен нефтеперегонного завода. Он был окружен новым забором из бетонных секций с колючей проволокой поверху. Они не стали въезжать на территорию завода, но пока ехали мимо, Айра понял, что с недоумением взирает на надпись рядом с воротами, текст которой повторялся на турецком, русском и, внизу, на английском:

Нефтеперегонный завод международной корпорации

«Западный Ветер»

Во взаимодействии с Республикой Туркменистан

Они миновали завод и проехали еще три, может быть, четыре мили по унылому ландшафту. Джип достиг складов и свалок в пригородах Ашгабата, которые уступили скопищу старых, возможно, даже древних строений из камня, глины и черепицы, опирающихся друг на друга, чтобы не упасть.

– Если бы мы могли завернуть в американское посольство, – сказал Айра, – думаю, все можно было бы выяснить, это какое-то недоразумение. – Они не обратили на него внимания. – Не могли бы вы по крайней мере сказать мне…

Здоровяк, сидевший рядом с Айрой, переложил «узи» в левую руку и небрежным движением ткнул его дулом в губы Аире – не сильно, но резко. Почувствовав боль, Айра понял намек и замолчал.

Они проехали мечеть; в конце боковой улочки Айра увидел характерный крест русской православной церкви. Он почувствовал желание высунуться из окна, зовя на помощь, и покачал головой, почувствовав, насколько это глупо.

Затем вокруг потянулись более просторные улицы, высокие здания с большими окнами, воздушные мосты, приземистые бетонные правительственные здания. Здесь над ними гудели личные вертолеты, на улице теснились мотороллеры на природном газе; время от времени проезжал лимузин. Полицейские в причудливых униформах махали им, пропуская через КПП.

Тридцать минут спустя после выезда из аэропорта они остановились перед высоким зданием из неровного бетона с затемненными стеклами. Охранники, подталкивая, провели его за угол, втолкнули в заднюю дверь, мимо двух пропускных пунктов, и повели вниз через четыре лестничных пролета, на скудно освещенный этаж, где, по-видимому, располагались камеры узников. Вниз, к приглушенным рыданиям и хриплому смеху отчаяния.

Они втолкнули его в почти голую холодную маленькую комнатку с покрытыми коричневыми пятнами бетонными стенами, дырой в полу и койкой в углу. Он сделал еще одну попытку потребовать свидания с послом, с адвокатом, с надзирателем. Один из них, перед тем как запереть дверь и оставить его одного, сказал:

– Скоро будет допрос. Сиди тихо.

Он больше никогда не видел этих двоих. Те, кто пришли позже, не носили униформу.

Туркменистан, Старый Храм

– Мама! Мама, проснись! Ты должна посмотреть – этот трехглазый парень, там, наверху – это что-то! Он, конечно, не совсем приличный, но это просто круто! Мама, ты должна на него посмотреть!

Мелисса села, моргая и вглядываясь в маленькую комнатку, в которой спала на тюфяке рядом с Маркусом. Она не смогла рассмотреть ее как следует, когда они ложились спать, – но здесь и смотреть-то было почти не на что: лампа в одном углу, никаких украшений, яркий свет падает через дверной проем. Она покачала головой, глядя на Маркуса, и тут же засмеялась его возбуждению. Потом она вспомнила все, через что они прошли, и смех замер у нее на губах.

– Маркус! Сядь сейчас же. Ты болен, и мы должны осмотреть тебя, прежде чем ты примешься бегать вокруг. Ты еще не мог оправиться; тебе нужно поесть и…

– Но я здоров! Шейх Араха сказал, что теперь я могу делать все, что хочу.

– Какой шейх? – Но тут она вспомнила, кто это. – Ох.

– Тот старик с длинными седыми усами! Это шейх Араха, мама. Он уже осмотрел меня и сказал, что со мной все в порядке, что я здоров. Я поел творога с медом и еще чего-то. Пошли же, я хочу показать тебе эту статую и пещеры!

Она поспешно натянула джинсы, кеды и футболку и вышла вслед за мальчиком на бледное зимнее солнце. Воздух был слегка морозным, откуда-то пахло кофе.

– Где Ньерца? – спросила она по пути.

– Он там, наверху, в одной из пещер, молится, – рассеянно ответил Маркус. – Я потом найду его. Посмотри на этого идола при свете – только взгляни! Правда, круто? – Маркус поднял на нее взгляд, удивленный и восхищенный; с минуту он стоял рядом, а потом побежал к расщелине с одной стороны изваяния и принялся взбираться к нависающему выступу.

Сперва она хотела запретить ему лезть туда. Наверняка он еще слаб после болезни – разве может быть иначе? – и какое-то время она не хотела упускать его из виду. Но просто не смогла сказать этого.

«Позволь ему идти… С ним ничего не случится… Мы присмотрим за ним…»

– Будь осторожен, Маркус! – Вот и все, что смогла она выговорить, глядя вверх на статую.

Идол, потрескавшийся, покрытый белыми пятнами птичьих испражнений, почти египетский по стилю, но не совсем, стоял, наполовину проявившись из нависающих стенок песчаника. Было такое впечатление, словно он был упрятан в материю Земли, а затем попытался выбраться наружу, но застыл на полпути. Прикрыв глаза рукой от утреннего солнца, Мелисса сразу же поняла, что имел в виду Маркус, говоря, что идол не совсем приличный. Всего лишь двумя ярдами [58] выше уровня ее взгляда находился гигантский фаллос идола в состоянии эрекции, который он сжимал своей нижней правой рукой – нижней правой, поскольку у него было три руки, две с правой стороны и одна с левой. Верхняя правая прикасалась ко лбу, неожиданно утонченным жестом, лишь слегка дотрагиваясь до краешка третьего глаза. Левая рука касалась какого-то предмета, превращенного в загадку временем и выветриванием, располагавшегося как раз над пупком. Возможно, подумала она, это был лотос или подсолнечник. Или остатки вырезанного изображения солнца.

– Когда-то у него было девять лучей, у этого солнца, – сказал Араха, большими шагами приблизившись к ней. Он почесал кустистую белую бровь, глядя вверх на идола. – Мы хотели почистить его – убрать все это проклятое птичье дерьмо. Не потому, что мы преклоняемся перед ним, а просто из уважения к монахам, которые его вырезали, вы понимаете?

– Монахам? Я бы сказала… то есть я не очень-то много знаю об истории этого места. Я думала, это какой-нибудь старый языческий храм, который потом заняла, я не знаю – какая-нибудь христианская секта. Но тогда они скорее всего разрушили бы этого… этого парня.

– Так наш друг Йанан не сказал вам? Йанан, видите ли, когда-то был моим учеником. Монахи, несколько столетий жившие здесь, как раз и вырезали этого идола около шестисот лет назад. Они знали, что его скорее всего примут за гораздо более древнее языческое божество. Они и хотели, чтобы так подумали. Они хотели, чтобы его приняли за что угодно, только не за то, чем он является. Различные археологи считали его Ваалом или каким-то вариантом Вишну, произошедшим от одной из затерянных индуистских сект. Но в действительности у этого идола нет никакого имени. Это всего лишь легоминизм[59], то есть послание из прошлого – учение, заключенное в шифр визуальных символов.

– Три вида сознания человека, – сказала она, глядя на статую и на три точки ее тела, контролируемые тремя руками идола.

– Именно. Сознание сердца, сознание ума и сознание плоти, причем это последнее заключает в себе не только сексуальность, но также – что вы на это скажете? – всю плотскую природу. Инстинкт и все прочее. Как видите, он держит руки наготове, чтобы направлять свой ум, чтобы открыть сердце энергии созидания и чтобы контролировать инстинкты – сексуальный центр; перенаправить его энергию. Посмотрите, если вглядеться внимательнее в его руку, он не ласкает, а защищает, прикрывает эту часть своего существа. Он сберегает энергию, но не высвобождает ее плотским способом.

Она кивнула. Рука идола, как она теперь видела, находилась впереди вырезанного в камне фаллоса, но не дотрагивалась до него. Она отступила назад, рассматривая идола сверху донизу. Кивнула.

– Кисти его рук расположены симметрично, в связи друг с другом, символизируя, что эти вещи находятся в равновесии. И третий глаз больше других и открыт шире – указывая на сознание, которое, так сказать, раскрыто широко.

– Вы правы. – Он торжественно кивнул. – Однако – это вы говорите со мной о значении этой фигуры, юная леди, или?…

Она озадаченно посмотрела на него – затем она поняла.

– Или они, вы хотите сказать? Но они не… говорили через меня уже давно. Я не уверена, что они вообще по-прежнему там.

Он серьезно кивнул.

– Возможно, они там не так, как прежде, но… «Подними камень, и узришь меня; расщепи дерево, и я буду там…»

– Я пыталась распознать ваш акцент – вы не возражаете, что я интересуюсь этим? Вы очень хорошо говорите по-английски, и, как мне кажется, с легким британским акцентом. Но похоже, что это не родной ваш язык.

Он сделал красноречивый жест, выражавший подтверждение и самопринижение.

– Я обучался в Итоне и Оксфорде, но фактически я иранец. Я жил в Англии и после окончания университета немного путешествовал – но затем вернулся обратно в Иран. После падения шаха я бежал… ну, скажем, в некий монастырь в Египте. И оттуда меня послали сюда. Я живу здесь, наверное, уже лет восемнадцать; я здесь нечто вроде смотрителя и… это можно сравнить с телефонным оператором. Это очень могущественное место.

– После падения… – Она посмотрела на него более внимательно. Этот человек был гораздо старше того возраста, на который выглядел. Затем она вспомнила, что он сделал для Маркуса. – Ох! Прошу прощения – я до сих пор не до конца проснулась; все это так ошеломило меня. Я же до сих пор не поблагодарила вас! Вы спасли жизнь моему сыну!

– Это меньшее, что я мог сделать. И я не уверен, что он бы действительно умер. Знаете, я подозреваю, что это была атака. Они могут порой изменять законы вероятности, слуги этого Несомненного. Возможно, они направили зараженную воду к вашему мальчику.

Ее дыхание пресеклось.

– Вы думаете, они… действительно? Они целят в него? – Она подняла взгляд на обрыв и не смогла разглядеть Маркуса. Если против него были направлены какие-то злобные влияния, могли ли они сделать так, чтобы он оступился там, наверху?

– Возможно. Насколько я понимаю, в их распоряжении тепафон.

Она, прищурившись, смотрела на него, ожидая разъяснения. И с каждой секундой все менее понимая, куда мог деться Маркус.

– Как я вижу, вы не знаете – впрочем, разумеется, вы не знаете. У ордена FOGC – предшественника тех, кто вызвал нашествие демонов – есть некий инструмент. Он использовался Тевтонским орденом, чтобы поражать врагов на расстоянии. Они используют его, чтобы направлять то, что они называют «одической» силой – мы ее называем другим именем, разумеется. Или они могут выкачивать из человека одические энергии, вызывая издалека болезнь и смерть. Этот инструмент сделан из линз, медных спиралей и медных пластин. Внутрь прибора помещается изображение жертвы, затем через него пропускается электричество, а для того чтобы его направлять, используется психическая сила. Он может быть использован также для того, чтобы проецировать душу в другие миры для различных целей. Поистине замечательное изобретение. Насколько я понимаю, некоторые современные приборы, с некоторыми модификациями, могут быть превращены в тепафоны…

Но она слушала уже вполуха, вглядываясь мимо изъеденного загадочного лица идола в отверстие пещеры, располагавшееся над его головой, ближе к правому плечу.

– Маркус!

– А куда пошел мальчик? – спросил Араха, и нотка озабоченности проскользнула в его голосе.

– Он забрался туда, наверх – искал Ньерцу, как мне кажется.

– Туда, внутрь? Но это слишком скоро! Я не успел подготовить вас к тому, что должно с ним произойти… – Он положил руку на ее плечо; жест был сочувственным – и она испугалась.

Она отодвинулась от него.

– О чем вы говорите? Что с ним должно произойти? Почему нас вызвали сюда?

– Мать? Ты звала?

Это был голос Маркуса – ведь это был голос Маркуса? – идущий откуда-то сверху.

Она подняла голову, чувствуя, как ее затопляет облегчение от того, что она видит, как он спускается вниз по расщелине от устья пещеры. Ньерца также вышел из пещеры, пристально поглядел на нее сверху и начал спускаться по тропинке, которая зигзагом проходила по поверхности обрыва. В наклоне его плеч ей почудилось огорчение. Или она это придумала?

Маркус слез вниз по расщелине.

– Насколько полным энергии я себя чувствую. Поразительно!

Мелисса уставилась на него.

– Маркус? – На его лице было выражение, которого она не узнавала; казалось, оно было здесь не на месте. В нем была незнакомая ей глубина, новая отстраненность. И еще… он никогда прежде не называл ее «мать». Только «мама».

Он вглядывался в нее снизу вверх с чем-то наподобие нежной очарованности.

– Моя мать…

Внезапно она почувствовала, насколько холоден ветер, услышала, как песок шуршит о камень.

– С тобой все в порядке? – Она обвила его руками, и он позволил ей обнять его, но казался настороженным, почти смущенным.

Араха печально покачал головой.

– Ньерца не должен был действовать так скоро…

– Он ничего не делал – не непосредственно, – тихо сказал Маркус, поворачиваясь, чтобы взглянуть на обрыв. – Его молитва была общего характера, но она словно бы наполнила пещеру светом, который не может быть виден плотскими глазами. А потом… я оказался здесь – полностью здесь. И сама пещера… – И тут он сказал что-то на другом языке. Он звучал как датский или…

Араха угрюмо кивнул.

– Здесь множество древних могущественных воздействий. Мелисса почувствовала, что ее замешательство переходит в закипающий гнев.

– О чем вы говорите?

Маркус отступил на шаг от своей матери и взял ее руки в свои, глядя на нее вверх с печалью и состраданием. Он мягко заговорил:

– Мать, произошло то, что моя коренная душа проявилась в моем сознании. Это было необходимо для того, чтобы защитить меня и чтобы я мог оказаться полезен в грядущей битве. Именно поэтому мы и пришли сюда – чтобы это могло произойти. Мы встречались до этой жизни, мать. Я умер и был воплощен в этом мальчике – но та, прежняя личность оказалась потерянной, погребенной. Теперь я больше не ребенок – во всяком случае, ментально. Я тот, кем был, когда умер в последний раз. В последний раз, видишь ли, меня звали Мендель. Если тебе это будет приятно, мать, ты можешь продолжать называть меня Маркусом. – Мальчик взглянул на Араху, вздохнул и продолжил: – Мне тоже трудно адаптироваться к этому. Послушайте, у вас не найдется бренди? Я бы выпил пару глотков.

Ньерца присоединился к ним; он посмотрел на нее и опустил взгляд в землю.

– Простите меня, – сказал он.

Подвальная камера в Ашгабате

Айра, дрожащий и обнаженный, сидел в углу камеры, пытаясь определить, сколько сейчас может быть времени и день это или ночь. Он сидел на корточках, обхватив себя руками. Он был мокрым, несмотря на то что пытался хотя бы немного вытереться от холодной воды, которую на него вылили; было так холодно, что он чувствовал боль. Два плотных усатых человека пришли к нему в три часа ночи и сорвали с него одежду, потом – без единого слова, не считая нескольких случайных слов, брошенных один другому на их собственном языке – вылили ведро холодной грязной воды ему на голову. После этого они забрали с собой его одежду и постель и ушли, вновь закрыв дверь.

Айра был единственным, что было в помещении, не считая дыры для отходов в полу и постоянно горевшей лампочки на потолке. Он был благодарен за лампочку – он ощущал исходившее от нее едва заметное тепло над головой.

Было, как он предположил, около пяти или шести часов утра.

Он вытер с себя руками столько воды, сколько мог, стряхивая ее в попытке сохранить тепло. Он обнаружил, что тепло быстрее утекает из него, когда он опирается о стену или ложится на пол, но ему отчаянно хотелось лечь. Ему до судорог хотелось лечь. Но он боялся, что умрет от переохлаждения, если сделает это.

Человек, назвавшийся Акешем, пришел около половины третьего и при помощи темноглазой переводчицы в чадре, говорившей на довольно сносном английском, рассудительным тоном задал ему несколько вопросов. Было странно слышать слова мужчины, пропущенные через женщину – его резкие, колючие вопросы, переданные мягким женским голосом.

Где его жена?

Занимается антропологическими изысканиями в Туркменистане, отвечал он.

Почему его жена посылает ему сообщения через спутник из отдаленных районов Туркменистана?

Сейчас все связываются друг с другом подобным образом, если находятся далеко друг от друга, например, когда работают в экспедиции.

Он энвайронменталист?

Не активный. В основном я рисую.

Осведомлен ли он, что имели место преступные акции, направленные против нефте– и газоперерабатывающих и обогатительных заводов в Туркменистане? Акции, осуществлявшиеся так называемыми энвайронменталистами?

Нет… он не знал этого.

Зачем вы приехали сюда?

Чтобы отыскать жену – я потерял с ней контакт. Я беспокоюсь о ней и о моем ребенке…

Вы лжете. Вы знаете, где она. Сейчас настало время для правдивых ответов. Мы перехватили передачу из опасной части пустыни, где у нас уже были проблемы с этими террористами, которые называют себя энвайронменталистами, а также с иностранцами, заключающими сделки с некоторыми племенами кочевников-отщепенцев. Мы проследили эту передачу и отыскали эту женщину. Так называемого антрополога, вашу жену. Она находится под наблюдением.

С ней все в порядке? Прошу вас! С ней и с мальчиком все в порядке?

Акеш проигнорировал его вопрос. Он просто закурил русскую сигарету – маленькую и коротенькую – и продолжил.

Я лишь вчера вечером обнаружил, что ее заявления о наличии у нее ученой степени антрополога – сплошная ложь. Насколько известно, она не антрополог. Следовательно, она лжет, а также лжет мужчина, находящийся с ней, а следовательно, лжете и вы. И когда мы проследили эту передачу к вам, мы заинтересовались и вами; мы провели некоторые расследования и были очень заинтересованы, когда обнаружилось, что вы купили билет на самолет, вылетающий сюда. И вот теперь мы все собрались вместе. И теперь вы скажете нам правду. Давайте начнем с самого начала. Зачем вы приехали сюда?

Я уже сказал вам…

Когда стало ясно, что Айра не намерен менять свою историю, Акеш улыбнулся, показав желтые от дыма зубы, и кивнул. Затем он подмигнул Аире и вышел в коридор – игнорируя требования Аиры дать ему возможность поговорить с посольством США или адвокатом. В коридоре он отдал распоряжения охране. Немного спустя они вошли и раздели Аиру догола, убрали его постель и принесли ведро с водой.

Скорчившись в своем углу, раскачиваясь на пятках, страдая от холода, стуча зубами, он знал, что будет еще хуже.

Он был немного удивлен тем, что больше не боялся.

Он ощущал глубокое, отдающееся во всем его существе раскаяние. Он двинулся вслепую, отказавшись делать сознательный выбор. Он бросился бежать по лесной тропе своей жизни безлунной ночью, не взяв светильника, и упал в овраг. И теперь его сын будет лишен отца, его жена лишена мужа.

Он знал, что они собираются причинить ему боль. Не имело никакого значения, что у них для этого не было никакой причины. Они не могли оправдаться войной или тем, что они сочли его шпионом. Это будет совершенно бессмысленно. И это будет совершено бездумно. Но с другой стороны, размышлял он, именно это испытывает множество людей каждый день. Айра знал, что это так – он опять чувствовал это, иногда, как когда-то раньше. Как там сказала его мать? Молнии, видимые из космоса… каждая из которых, по ее мнению, отмечала какую-нибудь бездумную вспышку человеческой жестокости.

Затем дверь открылась, и вошли трое человек и переводчица. Людьми были Акеш и двое других, которых он не видел прежде: лысый человек с изрытым оспой лицом и болезненно-желтой кожей и приземистый человек, который, судя по его виду, вполне мог бы быть евнухом в гареме. На обоих были сапоги и полувоенная форма без знаков различия. Акеш держал в руке дымящуюся кружку с кофе. Его запах был для него пока что худшим мучением – горячее питье было бы блаженством.

У двоих, пришедших с Акешем, были электрические дубинки. Акеш отхлебнул кофе и кивнул. Айра угадал, что последует за этим; он закрыл глаза и постарался прикрыть голову.

Они били его электрическими дубинками по плечам, рукам, коленям, гениталиям и спине. При каждом тяжелом ударе дубинки посылали в его тело электрический разряд, и шок каким-то образом оттягивал ощущение действительного удара, но придавал ему какое-то более мерзкое ощущение – ощущение, заставившее его подумать о крокодиле, мотающем головой, разрывая тело своей жертвы. Электричество, вламываясь в его тело, ощущалось как челюсти, стискивающие его плоть, сотрясая ее. Затем боль от удара проходила сквозь тело, словно сопровождающий толчок после основного землетрясения, и, казалось, выпускала щупальца к другим местам ударов, так что его тело представляло собой болевую сеть, и от новых шоков эта сеть пульсировала собственным странным внутренним голубым светом…

Айра взглянул на них снизу, прикрываясь рукой от ударов, пытаясь заглянуть им в глаза; возможно, если он даст им понять, что он тоже человеческое существо, они немного смягчатся. Ему удалось заглянуть в их лица, но они не глядели на него. Они просто продолжали делать свою работу. Приземистый бил его методично, словно выбивая пыль из ковра. Он, возможно, предпочел бы другое задание. Лысый улыбался, его глаза разгорались ярче с каждым ударом дубинки: он наслаждался этим. Это возбуждало его.

Айра лежал на боку, захлебываясь рвотой; он знал, что обгадился; он знал, что его кожа была в нескольких местах рассечена, но текущая кровь по крайней мере согревала.

– Вы готовы рассказать нам?

Его мучители на момент отступили, и словно сквозь пульсирующую мембрану Айра увидел темно-карие глаза переводчицы над чадрой; он увидел в них жалость, неподдельную жалость, и он увидел, что она хотела бы чем-нибудь ему помочь. Казалось, она молчаливо побуждает его согласиться сотрудничать. И тогда он ощутил глубинную связь с ней; на мгновение он почувствовал, что был ею, а она была им – что он был всеми, даже теми, кто избивал его, в других воплощениях. А затем он почувствовал, что находится вне самого себя, и последовал за этим ощущением, этим чувством объективности, пытаясь использовать некоторые из техник, которым научился, чтобы стать отстраненным, чтобы двигаться выше боли и отчаяния, гнева на свою беспомощность и их глупость, смущения и унижения, которые жгли его почти с такой же силой, как их удары; а затем…

Затем они снова стали бить его.

Айра вспомнил выражение из своего детства. Мамин «друг» использовал его: «Твоя задница утонет в мире боли».

И вот он был здесь – целый мир боли. Горы и долины, моря и ветры боли. Некоторые боли были тупыми, некоторые острыми, некоторые приправлены яркими красками, другие словно пепельная равнина.

Он хотел сочинить что-нибудь, чтобы эти люди были довольны, чтобы это все закончилось, но он не мог говорить; его челюсть дрожала, как в ознобе. Она просто не хотела работать, и он почувствовал, что скользит куда-то прочь.

«Не сдавайся, – говорил он себе. – Ты умрешь. – Но со смертью по крайней мере это закончится. – Ты нужен Маркусу. И Мелиссе…»

Он боролся за то, чтобы держаться, чтобы заговорить, и он боролся внутри себя. Глядя вверх на людей, стоящих над ним, он увидел, что они были здесь и в то же время не были. Они были всего лишь человеческими желаниями и реакциями, чем-то вроде роботов, но полностью биологических. И по мере того как время замедлялось для него, дубинки опускались на него в замедленном темпе, люди начали мерцать, и на момент он увидел их истинные «я», скрытые масками демонов: избивавшие его люди были Молольщиками, уменьшенными до человеческих размеров, с ногами как у кузнечика, с головами насекомых, с завитками рогов, с челюстями, вращавшимися на их головах, словно головки сверла, а Акеш превратился в Придурка… Но только…

Но только у демонов были пустые глаза, и внутри их полых глазниц виднелось совершенно другое лицо, выглядевшее испуганным и пойманным в ловушку: лицо ребенка, запертого внутри демона.

А затем видение исчезло. Они вновь были только людьми – и дубинки врезались, и язвили, и рвали его тело. Самое страшное было то, что он больше не мог ощущать удары как следует. Его нечувствительность ужасала его. Они могли разрывать его на куски, и он даже не знал бы об этом.