Отряд экспедиции изучал очередной заброшенный кяриз. Кругом расстилалась серая своей безжизненностью степь. Копетдаг повис чугунной стеной в белесом от жары небе.
      Начальник не стал ждать. Он скакал уже навстречу. Горячий ветер бил в лицо. Аббас Кули не ошибся. На бешеном галопе Соколов подскакал вплотную. На загорелом лбу его блестели жемчужинки пота.
      - Духотища! - сказал он, поздоровавшись. Но, видимо, он не сильно страдал от туркменского солнца. Избыток здоровья, силы сказывался в каждом его движении.
      Под стать ему выглядел и могучий конь. Бока коня были все в пене, но он плясал на месте и грыз удила, косясь на текинца начальника.
      - Хорош конь! - воскликнул подъехавший Аббас Кули. - Такой конь подчиняется и тени кнута.
      - Ага! И он тут! - сказал комендант заставы, кивнув Аббасу Кули. Тем лучше. Но, любезный, отодвиньтесь в сторонку. Надо пару слов сказать вашему начальнику.
      Прискакал Соколов неспроста.
      - Персиянки не уехали на поезде.
      Сердце Алексея Ивановича странно замерло, и он переменился в лице.
      - Что случилось?
      - Возмутительная история. Подошел почтовый Красноводск - Ташкент. Жена арчина побежала в кабинет к начальнику станции. А девушки в сутолоке - там на перроне целый базар - исчезли.
      - Испугались паровоза?
      - Сначала подумали, что они сбежали. Но скоро выяснилось, что двух закутанных до глаз женщин увели с перрона и повезли какие-то степняки в сторону гор. Самое главное, что со степняками были и двое русских. Русские! А я так думаю - один из них тот самый Нейман-Бемм. Наверняка он увидел, что в поезд ему не сесть, смешался с толпой и был таков. Сейчас мои пограничники прочесывают степь и горы. Я дал знать на границу в Кейнекесыр и в Кызыларват. Сам решил завернуть к вам. Мне показалось, что вас интересует судьба рабынь... Поехали, помогите нам. Да и заберите вашего контрабандиста. Он знает местность.
      - Эй, Аббас Кули! - позвал начальник. - Наших персиянок опять украли.
      - Проклятие их отцу! Едем искать! - Аббас Кули рванул на коне прямо по камням к колючему кустарнику, к высоким горам.
      Его с трудом догнали. Он весь трясся от ярости. Глаза его налились кровью.
      - Поедете с нами, - решил Соколов, - ваши контрабандистские штучки-дрючки сейчас понадобятся.
      - Сказанное слово - срубленное дерево, - воскликнул Аббас Кули и ударил себя кулаком в грудь. - Ба чашм! Сделаем!
      - Говорят, они поехали вон туда, - Соколов показал кнутовищем на расплывшуюся седловину в хребте. - Они не посмеют переправиться через железную дорогу в Каракумы. Нейман побоится.
      - Мы поедем в Нухур.
      - Они побоятся ехать в Нухур. Они знают, что арчин - наш человек.
      - Товарищ командир, слушайте, что вам говорит Аббас Кули-кочакчи. Пока калтаманы будут лезть на гору - там на тропинке и киики шею поломают, - по хорошей дороге мы объедем гору. Там такая дорога - и на извозчике проедешь. Когда калтаманы будут спускаться с перевала, мы их тут и... - Он картинно сжал свои черные сильные пальцы в кулак. - А рабынь опять освободим.
      И он гикнул. Лошадь помчалась к горам.
      - Хорош! - пробормотал Соколов. - Однако много бахвалится. На его храбрость не слишком стоит рассчитывать. На самом деле ваш контрабандист и есть контрабандист.
      Они ехали быстро, рысью. Алексей Иванович всячески успокаивал коменданта заставы. Старался разуверить его. Но Соколов при своей несколько наивной наружности, которую подчеркивали русые усы, довольно-таки пухлые щеки с девичьим румянцем, не так был прост. В темно-карих его глазах читалось упрямство и недоверие. Он любил встречаться с опасностью лицом к лицу и ненавидел коварство и интриги.
      - Я сам постоянно жду дурного, - сказал наконец начальник экспедиции, - дурных последствий, когда угодно и от кого угодно. Но я не потерял веру в человека. Аббас Кули хитрец и контрабандист, однако он по-своему честен. Я ему верю. И он нам поможет.
      Аббас Кули скакал уже им навстречу. Он поразительно умел ездить верхом. Конь его, несмотря на дикую скачку, был свеж и весел. Уменье обращаться с лошадьми - первое качество контрабандиста.
      - Товарищ командир, - закричал Аббас Кули, - ущелье до самого Нухура свободно! Калтаманов нет. Давайте быстро поедем.
      Он с интересом посмотрел на пограничников, подтянувшихся неизвестно как и когда к своему командиру. Все это были крепкие, видавшие виды парни, кадровые кавалеристы. Они мало разговаривали, но по-хозяйски поглядывали на степь и горы.
      Видимо, они понравились Аббасу Кули и ему не захотелось ударить перед ними в грязь лицом. Он взбодрил коня едва заметным движением каблуков и воскликнул:
      - Товарищ командир, вы сказали - Аббас Кули хвастун! Аббас Кули много говорит - плохо делает. Дайте Аббасу Кули винтовку. На минутку! Прошу вас, прикажите дать Аббасу Кули винтовку.
      Поколебавшись немного и вопросительно посмотрев на начальника экспедиции, Соколов дал команду:
      - А ну-ка, Петров, дай подержаться.
      Ни секунды не задерживаясь, Аббас Кули погнал коня в сторону, проверяя на всем скаку, загнан ли патрон в ствол. Отскакав шагов с триста, он осадил и круто развернул коня; поднял винтовку и показал ею вдаль. Великолепная фигура воина-всадника врезалась гранитным монументом в оранжево-кирпичное предзакатное небо. Так древние Рустемы и Кёроглы вступали в бой с злыми кочевниками.
      Только теперь, проследив за направлением, куда указывала винтовка, все увидели: на глиняном возвышении сидел здоровенный стервятник. Он спокойно крутил головой с огромным клювом, видимо чуя поживу.
      Все свершилось в считанные секунды. Стремительно всадник со сверкающей молнией - винтовкой в руке помчался мимо стервятника шагах в полутораста от него.
      - Смотрите! - вырвалось единым вздохом у пограничников. - Неужели!
      Глухо прозвучал, поглощенный степными просторами, выстрел из винтовки. Стервятник взмахнул крылами и сник на земле безжизненным комом перьев.
      С ликующими возгласами пограничники поскакали к глиняному возвышению. Они ликовали, потому что такой стрелок не мог не вызвать восторга. И сами бойцы преотлично стреляли, но чтобы видеть такое! Скромно Аббас Кули вернул пограничнику винтовку. Петров не удержался и обнял от души контрабандиста. Пограничники кинулись его качать.
      Нарочно Аббас Кули проехал поближе от Соколова, явно напрашиваясь на похвалу. Кто не рад улыбке славы!
      И комендант не отказал контрабандисту в похвале.
      - Молодец! А теперь показывай дорогу! Первую же отбитую винтовку получишь, славный... кхм... контрабандист ты!
      Любил свое пограничное дело товарищ Соколов и любил хороших воинов. В его представлении хороший стрелок не мог быть плохим человеком.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      Ты завыл, о волк! И не разжалобило
      меня твое завывание.
      А л и и б н З е й д
      Нухур... Нухур навсегда запомнится Алексею Ивановичу. И не только потому, что Нухур - малый рай на земле, внедрившийся в ущелье серо-свинцовых скалистых хребтов Копетдага. Не только потому, что после отвратительной солоноватой, теплой воды степных колодцев и скудных ручейков здесь на самом дне ущелья, по крутым склонам и где-то даже из верхушек скал бьют обильные толстые струи холодных как лед родников и ключей. Не только потому, что человек, попавший внезапно в гигантский тенистый парк из чинар, карагачей, тополей после выгоревших каменистых, лишенных растительности равнин или желто-красных сыпучих барханов, приходит в восторг. Не только потому, что по своему живописному пейзажу, по своим восточным постройкам из глины и камня, красочно облепившим склоны и обрывы гигантского естественного цирка, в который переходит узкая щель из могучих утесов, Нухур ни с чем не сравним. Он - разительная противоположность всему тому, что видишь в пустыне, прижавшейся к Копетдагу, опаляющей своим огненным дыханием все живое. Здесь за стеной из скал живет трудолюбивое племя туркмен-нухурли.
      Близость к границе делает жизнь нухурцев тревожной и нервной. Граница совсем рядом. И появление зеленых фуражек у Главных ключей под трехсотлетними чинарами всполошило, обеспокоило кое-кого...
      Пока бойцы наслаждались ледяной водой, не пытаясь даже поберечь себе горло, Соколов с несколькими кавалеристами облазили окрестные скалы и головоломные тропинки, спускавшиеся по откосам цирка.
      В начальнике экспедиции произошла удивительная перемена. Еще вчера при малейшем намеке на необходимость участвовать в каких-то, как он говорил, операциях по вылавливанию контрабандистов и диверсантов он болезненно морщился. Он считал, что дело работников экспедиции в высшей степени мирное дело, и всячески тушил воинственные порывы Аббаса Кули. В Нухуре Алексей Иванович стал тем боевым командиром, каким его знали в годы гражданской войны. Он чуял опасность. Все его настораживало. И тотчас же по приезде он послал Аббаса Кули в "разведку". А Аббаса Кули и уговаривать не понадобилось. Аббасу Кули надоела размеренная мирная жизнь, и он ринулся в самую гущу приключений. И не потому только, что он по служебному положению - проводника и переводчика - подчинялся начальнику экспедиции. Закаленный в борьбе с дикой природой, прирожденный степняк Аббас Кули с первых дней работы в экспедиции почуял в начальнике воина и вождя. Шрамы на лице, орлиный взгляд, военная осанка, наконец, то немногое, что было ему известно о боевых делах начальника экспедиции, порождали преклонение. Такую преданность не расценишь на рубли или персидские туманы. Любовь и восхищение здесь были односторонними, какими они и должны быть в Азии. Служа начальнику экспедиции, Аббас Кули - полуразбойник-полурыцарь, полугерой-полумошенник - был счастлив. Он не анализировал своих чувств. Да он и не способен был их анализировать. Чем пуд ума, лучше фунт счастья.
      Долгие годы жизни на Востоке помогали начальнику экспедиции лучше понимать восточных людей. Он их принимал такими, какие они есть. Принимал, любил, уважал. Он полюбил суматошного, бешеного в поступках Аббаса Кули. Он понимал его. С той же яростной самоотверженностью и жадностью, с какой еще совсем недавно он отдавался своему рискованному промыслу контрабанде, сейчас Аббас Кули служил интересам экспедиции и Алексею Ивановичу. Он был не просто служащим, работником экспедиции с очень скромными обязанностями работать от и до. Аббас Кули превратился в полном смысле этого слова в военного коменданта, в преданнейшую личную охрану начальника, в глаза и уши экспедиции. Словом, он сделался незаменимым. И он не выразил неудовольствия, когда пришлось принимать участие в поисках похищенных рабынь и подозрительных фашистов. Без оглядки, не задумываясь об опасностях и трудностях, он променял свое скромное положение проводника и переводчика на полную тревог и угроз жизнь разведчика пограничных войск.
      Он преобразился. Волнение, тревоги, выражение напряженного ожидания совершенно преобразили несколько сонное, равнодушное еще недавно выражение его физиономии. Смоляные усы, висевшие уныло и беспомощно, теперь воинственно топорщились, блеклые еще недавно глаза горели внутренним огнем. Постоянно внезапные смены оттенков загорелого лица делали явным все, что раньше можно было подозревать. Щеки его вспыхнули, когда он услышал приказ:
      - Даю вам полчаса. Узнайте, кто и что в этом раю. Обед потом.
      Иные подумают, что начальник экспедиции брал на себя слишком много. Но Алексей Иванович уже был не руководителем мирной водохозяйственной экспедиции Средазводхоза, а комбригом далекого прошлого. Воинственные калтаманы, сомнительные нейманы-беммы, возникшие из небытия, пытались лезть с юга через границу, тянулись лапами к аулам, городам, железнодорожным станциям, водным источникам, намереваясь душить, грызть, убивать, уничтожать.
      Мансуров правильно решил, что его многолетний опыт командира Красной Армии сейчас пригодится больше, чем его знания в области водного хозяйства. Он уже не вспоминал о предостережениях своих докторов. А когда одно наиболее коварное, въедливое ранение вдруг напоминало ему о себе зудящей болью, он просто отмахивался от него: "Ну-ну, дружище, не заставляй меня морщиться и бледнеть. На нас смотрят!"
      Понимал все это хорошо и комендант пограничной заставы Соколов. Конечно, он оставался командиром отряда пограничников, но прислушивался к советам и указаниям старшего по званию. Теперь он даже подчеркивал это в обращении: "Товарищ комбриг".
      А операция растянулась на много дней. Она лишь начиналась здесь, в Нухуре.
      "Рай" явно не нравился комбригу. Глубокую нухурскую котловину окружала замкнутая гранитная стена с узкой щелью выхода. Вся котловина, загроможденная постройками, перемежавшимися с густыми садами и буйно разросшимися виноградниками, легко могла превратиться в ловушку даже для многочисленного, хорошо вооруженного отряда. И самое тревожное - граница, совсем близкая граница, беспокойная, опасная. Комбриг в бинокль неустанно изучал нависшие над Нухуром скалы, утесы, вершины.
      - Крыс и мышей в этой райской норе предостаточно, - бормотал он.
      Улочки поднимались в горы лесенками, узкими, кособокими, с мрачными проулками и закоулками. Стены высились циклопические из тяжелых глыб, совершенно слепые, без окон, но с черными отверстиями, похожими на амбразуры для стрельбы из укрытий. Крохотные черные калиточки из потемневших осклизлых досок сколочены были на диво прочно. Глухие таинственные шаги прохожих, невидимых, все время прячущихся за углами и поворотами, стучали приглушенно, крадучись. Кроны гигантов чинар нависали из-за стен и плоских крыш домов и загораживали зелено-черными стенами улочки. Не селение, а крепость какая-то.
      Из-под локтя Мансурова высунулась возбужденная физиономия Аббаса Кули.
      - Я так разгневан. Повстречайся мне лев, я набросился бы на него. Бедняжек в Нухуре нет.
      - Нет? - переспросил комбриг, и сердце у него заныло.
      - Их сюда не привозили.
      - Это точно?
      - Здесь притаились некоторые... друзья того немца. Они-то знают, куда он поехал с тем бардефурушем и... бедняжками.
      - Товарищ Соколов!
      - Слушаю, товарищ комбриг!
      - Что скажете?
      - Мы задержим нарушителей.
      - Они не дадутся живыми! - воскликнул Аббас Кули. - А ведь птица без головы не подает голоса.
      - Возьмем живыми.
      Неизвестные, забаррикадировавшиеся на высокой балахане, все-таки были взяты после довольно беспорядочной перестрелки, но лишь после полуночи. Героем схватки оказался Аббас Кули. Он прополз внутри глиняной трубы торнеу-акведука, влез на карагач, оттуда проник через вентиляционную каркасную башенку в помещение и напал на неизвестных с тыла. Они растерялись и побросали оружие. Впрочем, сопротивлялись они из последних сил. Патроны у них были на исходе.
      Допрашивали задержанных тут же на балахане. Отвечать они явно не желали, хотя Аббас Кули сразу же признал одного из них.
      - Давай, давай, кардаш, язык разматывай. Он Франц... Из Нижней Скобелевки, - пояснил Аббас Кули. - Он часто ходил за границу. Все опием занимался...
      Франц, худощавый, безусый парень, отмалчивался и на все вопросы пожимал плечами. Второй задержанный, крепкий пожилой мужчина разыгрывал возмущение:
      - Чего говорить? Какой опиум? Обыщите! Ищите! Выдумки это! Ми ученый-ботаник! Ми есть научный экспедицион Хорасански горы.
      - Вы не русский?
      - Какой это имеет значение?
      - Ваше имя? Фамилия? - спросил Соколов. - Говорите, ученый с маузером.
      - Наш экспедицион заблуждался. Мы стрелял. Думал - напал бандиты. Защищал жизнь, имущество.
      - А форменные наши фуражки? Вы не видели?
      - Ми заблуждался и ми оборонялся. Ми из Тегерана. Позвольте представиться - магистр наук Эрендорф Курт. А это есть мой служащий Карл и... Франц - неважно, он есть рядовой. - Он спохватился. - Он не есть зольдат, деньщик. Он есть обыкновенный служащий.
      Человек, назвавшийся Эрендорфом, поражал своим цветущим видом. Морковный румянец играл на его щеках. Губы-вишни все время складывались влажным бантиком. Щетка усов - коротенькая черная нашлепка - сидела под носом, но лишь слегка и временами вдруг придавала добродушному лику толстяка несколько воинственный вид. Но все затмевал тройной нежно-розовый подбородок добряка, любителя пожить сладко и мягко.
      Жировые отложения на животе и бедрах, весь чрезмерно солидный вид тяжелоатлета не мешали господину ботанику производить впечатление живчика, вертунчика. Он не мог усидеть на месте, подпрыгивал, вскакивал, суетился.
      - Давно ли вы, господин Эрендорф, переквалифицировались в ботаника? медленно спросил Алексей Иванович.
      - О! - удивился немец. Маленькие его серо-голубые глазки забегали. Такой фопрос?
      - Вопрос по существу, - сказал Соколов, хотя он еще не понимал, в чем дело.
      - Господин Эрендорф, не тот ли вы господин Курт Эрендорф, геолог и путешественник по Карптегину и Шугнану, который в составе немецкой Гейдельбергской экспедиции искал редкие металлы и золото в тысяча девятьсот двадцать четвертом году?
      Немец несколько утратил свой добродушный вид, но ничего не ответил, а пожал плечами. Все в нем говорило: "Ну и что ж из того?"
      - Я не стал бы вас спрашивать, - продолжал Мансуров, - но ваша экспедиция сильно наследила, и вы в частности. Не тот ли вы профессор Эрендорф, который платил в горных кишлаках золотом за невинность малолетних девочек?
      Встревожившийся было и покрасневший Эрендорф успокоился. С комической важностью он протер платочком щетинку усов и иронически улыбнулся:
      - Неужели ви, большевик, толкаетесь моральным принсипом на решение деловой вопрос? Дикие горы, дикие люди... А потом вдали от сивилизация... Тогда инсидент исчерпался...
      - Вас, цивилизованных европейцев, выпроводило Советское правительство. Предложило вам проваливать подобру-поздорову. Вы отделались легким испугом, но, к сожалению, позже выявились ваши подлые связи с курбаши Берды Датхо. Доказано, товарищ Соколов, что Эрендорф и контрагент фирмы Дюршмидт "Закупка бараньих кишок" Зигфрид Нейман не только занимались геологией и бойнями, но и состояли в военных советниках при басмаческих вожаках.
      - Нейман? - оживился толстяк. - Он жив? Где он?
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Легко жить тому, кто нахален, как
      ворона, дерзок, навязчив, испорчен!
      Д ж а м м а п а д а
      - Ведь девушек приносят в дар ишанам наравне с барашками и кобылами.
      Произносил слова Ишан Дурды медлительно, важно, убежденно. Бахромка его текинской бороды лежала удивительно благопристойно на воротнике гранатово-бурого шелкового халата, а пребольшущая, белого барана папаха высилась где-то высоко-высоко под потолком юрты. Глаза, прикрытые желтыми веками, источали мед, толстая нижняя губа лоснилась. Елейный разговор, елейный вид.
      Пожал лишь своими широкими плечами начальник, да так они и остались поднятыми, а губы сжатыми в ниточку, закушенными, чтобы не дать прорваться резким, даже грубым словам, неуместным в дипломатических переговорах. Идя сюда, в ощетиненную винтовками, саблями, кинжалами ишанскую берлогу, Алексей Иванович демонстративно не взял никакого оружия, ничего, кроме изящного перламутрового перочинного ножичка. Как он говорил впоследствии, уверенность, что Ишан Дурды, хоть и текин, но трус, позволила ему допустить столь легкомысленную неосторожность. Начальник серебристым лезвием надменно обрезал ноготь на большом пальце, нарушая все каноны туркменской вежливости и тем самым показывая, что ему плевать на Ишана Дурды, на его белую ишанскую юрту, на все его ишанское почтенное подворье, на все его сабли, винтовки, ножи-кинжалы, под которыми нельзя было даже разглядеть роскошных цветных кошм, завешивавших стены юрты.
      Впрочем, никто и не нервничал. Один лишь Аббас Кули вращал тревожно глазами и нет-нет да коричневой ладонью поглаживал оттопырившийся карман брюк, заставляя чуть морщиться Ишана Дурды и комбрига.
      "Какая бесполезная осторожность! Нарушить мой приказ!" - подумал Алексей Иванович и принялся за другой ноготь.
      Все напряглось внутри, мышцы твердели, а гортань сжало. И ни одного слова начальник не мог выдавить из себя. И еще эта гнетущая пятидесятиградусная духота. Кто там говорит, что в юртах прохладно...
      А сахар медович Ишан Дурды все пел. Многословный ручеек булькал и булькал, и в нежном бульканье улавливалась угроза. Ишан Дурды предупреждал:
      - Глядите в оба, начальник. Беда бы для вас не вышла. Вам, начальникам советским, большевистским, с женским полом мусульманским осторожность нужна. Вы хоть и Великий анжинир и мусульмане вас любят и уважают, а все же вам нельзя. Узнают в Ташкенте, Ашхабаде... И не поздоровится вам, проработают вас на собрании и из партии исключат. А какой же начальник - беспартийный, будь он самый великий из анжиниров.
      "Вот ты, гад, куда гнешь!" - думал начальник, но промолчал.
      - Что-то вы молчите, начальник, а мы все говорим. Значит, дело говорим, а? И что вам в персиянке? У вас девушки пухлые, розовые, вата с румянцем, а персючки черные, лядащие, совращать им самого иблиса, цыганки они прыткие.
      Он захихикал хрипло, невесело.
      - Дело не в их красоте. Дело в законе! Советском законе, - наконец решительно сказал начальник, не желая позволить Ишану Дурды перевести разговор в игривый тон. - Существует закон человечности, а какие они персиянки, мне нет дела.
      - Вы ждете, что они красавицы. А на самом деле, как в легенде "Кёроглы"... - он неопределенно обвел рукой пространство юрты, - они старухи с согнутыми спинами. Я бы мог заверить вас, господин большой начальник: головы у них - плетенные из камыша корзинки, зубы у таких-сяких - деревянные азалы-сохи, потрескавшиеся, волосы - прогнившая солома черная, шеи в морщинах - глиняных трещинах. Не стоит из-за таких ссориться с племенем благородных мурче! Нет...
      - И я говорю - нет. Закон человечности, а какие они, персиянки, молодые ли, старые ли, красивые или ведьмы, - мне нет дела. Девушки - люди и...
      - Женщина - человек? - хохотнул Ишан. - Смешно! Глянь-ка на персиянок. Хоть и пленницы, а увидят стражника - и уста их изрыгают брань и хулу на благородных туркмен. Невинные создания! Кусаются, сварливые собаки! Жалят, змеи! Хоть и тащили их неделю в мешке скрученными, без воды и пищи, брыкаются, словно куланы, шеи крутят по-лошадиному, кобылы неезженые...
      Тут Ишан осекся и даже приоткрыл рот от неслыханного нахальства Аббаса Кули, который вдруг не сдержался и вопреки категорическому запрету начальника прорвался потоком слов. Все бушевало в его душе, все кипело. Он не верил, что его любимый начальник вмешался во всю эту историю из каких-то отвлеченных, идеальных побуждений. Нет, речь шла о молоденьких девушках-персиянках, рабынях. И то, что их волокут в пустыню, бросят в жадные, жестокие объятия диких калтаманов, силой принудят служить им плотской утехой, превратиться в наложниц, кипятить своим господам, грубым кочевникам, чай, доить грубошерстных верблюдиц, рожать разбойников...
      Нет! Аббас Кули не мог стерпеть и заговорил, зарычал, разрывая всю дипломатическую паутину, которую плели с таким трудом Алексей Иванович и Ишан Дурды.
      - Согнута спина у них? Нет, разогнута нежной волной, - говорю я. Не слушай, начальник! - вопил пламенный контрабандист в ужасе, что Алексей Иванович почувствует отвращение к рабыням-персиянкам из-за якобы отталкивающей их наружности и оставит их на произвол судьбы. - Нет, Ишан лжет! Головы девушек - корзины, полные цветов кудрей. Зубки - золотые ашрафи. А волосы! Вы не посмотрели - у одной локоны отливают червонным блеском, а у другой серебром ночной тьмы. О! Лжец ты базарный, Ишан Дурды, - и проклинаю тот час, что ты родился на свет такой! Морщинистые шеи! Да разве у озерных лебедей такие белые шейки? Я видел! Кусаются, точно змеи! Да, кусают таких конопатых животных, как ты, ишан, до крови кусают. Лягаются, как дикий кулан. О жестоко несчастные девушки несчастной Персии! Лепестки розы! Звезды ночи - сиреневые аметисты! В чьи драконьи руки вы попали!
      - Эй ты, хватит, - наконец спохватился Ишан, хотя ему, страстному персу, субъекту полнокровному, чувственному, слушать восторженное описание, почти поэтическую оду девичьей красоте было отнюдь не противно. И тем более восторги о товаре, а рабыни-персиянки, бесспорно, товар, и притом ценный, как показали события, были вполне к слову, вполне уместны. Тем не менее он оборвал восторженную речь Аббаса Кули. - Хватит, а то господин начальник распалится и забудет о высоких законах и задумается о девичьих прелестях. А забывать, где мы и что мы, не следует. Известно ли вам, что случилось с пророком нашим Мухаммедом?
      А так как начальник отнюдь не расположен был привлекать к решению спора основателя ислама и молчал, Ишан Дурды продолжил:
      - Пророк мусульман поистине велик. Убедившись, что христианам никак не приклеить мусульманских правоверных голов, он повелел отрубать христианские. Но это присказка, а сказка, как говорите вы, русские, будет впереди. Итак, продолжим, дорогой мой начальник, с того места, с которого начали. С того, что ишанам дарят девушек. Одна рабыня мне приглянулась. Другую...
      - Никаких компромиссов...
      - Но вы разве не убедились, что далеко не все ишаны подвижники и духовного типа аскеты. Ишаны на Востоке обычно очень почтенные люди, светильники разума, за что их и называют почтительно - "ишан", что в переводе...
      - Из всех людей ишаны больше всего уважают самих себя.
      - Ишаны - светильники разума? - зашумел Аббас Кули и даже непочтительно вскочил с места. - Ишаны - светильники? Разума? Нет! Ишан черный фитиль для светильника! Без масла он не горит.
      - Ну, масла у нашего хозяина-ишана предостаточно, - усмехнулся начальник. - И если он захочет, пламя мудрости и предусмотрительности загорится без копоти...
      - Вот это сказано!
      - Я исхожу из того, что душа человека, тем более такого мудреца, не наглухо захлопнутая, не заколоченная дверь!
      - Простите, Ишан Дурды, а не займемся ли мы делом?
      - А плов! Роскошный плов по-персидски! С курочкой! А?
      Беседа за пловом, к тому же изысканно вкусно приготовленном, безусловно, очень приятна. Воздух в горном, забравшемся к самым небесам ауле с поэтическим названием Бендесен еще приятнее, особенно вечером, когда веет с вершин Копетдага освежающий, пахнущий бальзамом ветерок и постепенно зажигаются огоньки звезд. А над мирными юртами и плоскокрышими хижинами вьются синие дымки и распространяются по долине приятные запахи жареного и вареного, от всего окружающего веет покоем и благодушием.
      Но и признаки благодушия исчезают из разговора меж гостем - Великим анжиниром, начальником воднохозяйственной экспедиции, и достопочтенным хозяином аула Бендесен Ишаном Дурды. Чем глубже и темнее ночь, тем темнее и глубже дебри, в которые заводит их спор.
      Упрям Ишан Дурды. Стоит он на своем:
      - Девушки-персиянки - товар, такой же товар, как и бараны, и кобылы, и верблюдицы.
      Хитер Ишан Дурды. Знает он, что злит собеседника. А возможно, делает это нарочно, чтобы заставить гостя рассердиться, разнервничаться, оскорбить хозяина. А оскорбление хозяина в хорасанских горах может привести к большим, очень большим неприятностям.
      И ничего Ишан Дурды не говорит, где сейчас товар - рабыни-персиянки.
      Ночью над ухом спящего начальника шелестит шепот. Шепчет неистовый, не знающий сна Аббас Кули:
      - Увезли. Увезли по дороге в Соленые Горы... За Атрек повезли, в Гюмиштепе увезли. Все пропало.
      - В Гюмиштепе?
      Так хочется крепко выругаться, но нельзя.
      - Позвольте мне, начальник, поехать. Сердце горит. Не держите!
      - Сейчас?
      - Может, догоню, выручу. Все спят. Ишан Дурды спит. Никто не заметит... Приезжай, начальник, за Атрек, в Баятходжи. Все узнаю и проберусь в Баятходжи. Расскажу.
      Язык не поворачивается сказать Аббасу Кули: "Да".
      Какое он, инженер-ирригатор, пусть Великий анжинир, имеет право разрешить служащему экспедиции уезжать, бросать дело... В темноте возникают, светятся полные тоски, призыва глаза.
      Совершенно явственно в ушах звучит: "Шагаретт-Эт-Дор. Жемчужное ожерелье!"
      Тиха ночь в Бендесене. Луна серебрит нависшие над аулом скалы.
      Из глубины ущелья доносится сюда наверх, на плоскую крышу, где лежит на кошме Алексей Иванович, стук копыт, глухо, мягко.
      И как хотел бы Алексей Иванович скакать сейчас на коне рядом с Аббасом Кули и вообразить себя контрабандистом, свободным в своих поступках.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      Дурной нрав выходит из тела лишь
      после смерти.
      С а а д и
      На поверхности моря плавает
      падаль, в глубине пучины лежит жемчуг.
      К а б у с
      По жалким улочкам Гюмиштепе ходили столбы пыли, а среди них с важной, невозмутимой осанкой прогуливался Аббас Кули. Здесь Аббаса Кули знали за уважаемого, почтенного, весьма кредитоспособного негоцианта, баловавшегося контрабандным товаром и потому достойного уважения. Его узнавали, с ним раскланивались первыми почтенные, седобородые яшулли и аксакалы, с ним заговаривали лавочники, его слушали быстроглазые шашлычники. А Аббас Кули маслено улыбался своими выпуклыми, внушавшими доверие глазами, "колотил языком", и подставлял "раструбы своих ушей" под слова новостей, сплетен, сказочек - правдивых и лживых. И всех, решительно всех интересовало, что делает здесь господин Аббас Кули в своей бесценной бронзовой каракулевой шапочке, в своей казвинского сукна новенькой чухе, в лаковых кавказских сапожках. Видно, что-то затевает. Не для болтовни же пустой приехал из-за Атрека балагур и хитрец Аббас Кули, и уж ясно, не ради того, чтобы пофланировать по пыльным улочкам и поболтать.
      - Приехал купить себе рабыню-наложницу, красивую, дорогую, с толстыми бедрами, ласковую. Соскучился по женской ласке.
      Другой хитродум и интриган на месте Аббаса Кули, пробравшись в Гурган по следам увезенных несчастных рабынь, уж придумал бы что-нибудь, чтобы его не заподозрили. Постарался бы отвести от себя малейшее подозрение.
      Но на то Аббас Кули и был Аббасом Кули, чтобы хитростью отгородиться от хитрости. Он всем прямо и простодушно заявлял:
      - Слышал про украденных рабынь невероятной красоты и женских достоинств. Узнал, что привезли их сюда. Покупаю!
      У самых изощренных восточных интриганов есть поверье: наобум брошенный камень наверняка попадет в закрытую дверь. А за дверью всегда что-то есть...