Колесница Джагарнаута

      И тогда он не выдержал, нарушил весь церемониал встречи и приказал Алиеву ехать вперед.
      - Нравный вождь, - сказал Аббас Кули, - обиделся, что мы уехали вперед. Не подождали... Теперь вон он... Смотрите! Зашел в шатер с вашим сыном. Фасон жмет!
      - Великий Джемшид ждет вас! - вдруг возгласил пискляво толстый визирь.
      - Великий Джемшид ждет гостей в своем царственном чаппари, прокричал воин в шелковом одеянии и рысцой побежал вперед, показывая дорогу.
      Мансуров решительно зашагал сквозь толпу к огромному черному шатру.
      Алексей Иванович не желал ждать, когда вождь перестанет ломаться. Не взглянув даже на стоявшую у входа охрану, ощетинившуюся дулами ружей, откинул резко занавес и переступил порог шатра.
      Он знал, что его ждут, но мысленно усмехнулся, когда глаза его привыкли после яркого дня к сумраку и он увидел, что делалось внутри шатра.
      Весь торжественный церемониал царских дворов Багдада, Дамаска, Дели не шел и в сравнение с тем вычурным великолепием, которым окружил себя вождь джемшидского, не слишком уж многочисленного, но могущественного племени. Он всерьез решил возвести свой престиж до седьмого круга небес и ошеломить воображение гостя и родственника напыщенными, но мишурными атрибутами своей власти.
      Но что касается пиршества, которое в тот день было устроено в честь Алексея Ивановича, то о нем говорила потом годы вся Бадхызская степь.
      Подобные роскошные пиры описываются в героических дастанах и эпических сагах. Их устраивают во время свадеб или побед над врагами. Даже сам Ялангтуш, легендарный родоначальник благородных джемшидов, остался бы доволен теми великолепными яствами и напитками, золочеными блюдами и серебряными чашами, песнями и музыкой, которыми встретил великий вождь приезжих. Стоит ли говорить, что это было хорошим знаком! Однако великий вождь испортил встречу и никак не приветствовал Алексея Ивановича, возможно, он обиделся или просто еще не сообразил, какую форму приветствия избрать: принимать ли Мансурова как родственника или как должностное лицо.
      Горячее гостеприимство - лед в обращении. В степи про такое знали. Знал и Алексей Иванович. Вождь кочевников вполне способен с любезной улыбочкой подготавливать гибель своей жертве, даже гостю, потому что, по неписаному кодексу вежливости, на эмиров и прочих феодальных князей и принцев законы обычая гостеприимства не распространялись. Политика сначала, гостеприимство потом. Еще Чингисхан учил не различать ни гостя, ни родственника, когда речь идет о захвате власти.
      А вождь, старый Джемшид, подбавил сомнений. Он разошелся не то от выпитого без меры казахского кумыса, не то от французского коньяка. Наклонившись к Мансурову и пытливо разглядывая его, мрачно сказал:
      - Вон ты какой... гордый... Выпил бы яду со мной - сказал бы спасибо!
      А потом, столь же надутый, недоверчивый, принялся задавать вопросы, что уж совсем не принято. Каждый вопрос и ответ сопровождались обильными возлияниями. На суфре появился новый ряд блюд и мисок с новыми аппетитно пахнущими кушаниями, острыми, жирными, вкусными. И неудивительно, что игра в вопросы-ответы растянулась чуть ли не до полудня.
      - Зачем вы явились? - спросил вождь.
      - Искать ответа, - мгновенно ответил Мансуров.
      Эпическую церемонию расспросов Мансуров знал еще со времен гражданской войны в Туркестане. Знал он также, что такой разговор кончался порой драматически и даже трагически, а потому следует быть готовым ко всему.
      После длительного перерыва на ублаготворение желудка последовал новый вопрос:
      - Разве ты его не нашел?
      На это следовало ответить по готовой, издревле установленной форме, что Мансуров и сделал:
      - Потому что ищу.
      - Как ты его найдешь?
      - Перестав искать.
      - Где ты его найдешь?
      - Нигде, кроме здешних мест...
      - Когда ты его найдешь?
      - Никогда, если не сейчас.
      В последних двух ответах Алексей Иванович отступил от принятых формулировок. Он злился - опять сына куда-то спрятали. Да и вождь заволновался, занервничал. Густейшие, шириной в два пальца брови полезли на лоб, покрывшийся гармошкой глубоких морщин. Вождь старался сообразить. Собирался с мыслями.
      Раскаты хохота и возгласы заглушали в немалой мере вопросы и ответы, и едва ли кто из присутствующих обратил внимание на чересчур смелое поведение Мансурова. Вождь тоже предпочел смеяться. Он прикрывал конфуз. Он хотел припугнуть непочтительного и нежеланного зятя, а напугался сам, особенно когда Мансуров снова заговорил:
      - Мы рабы желудка. Если сидеть так, можно и отару баранов проглотить, на зубы мясом мозоли набить. Приступим к делу.
      Он ждал разговора темного, неясного, полного неожиданностей. Ни на один из его вопросов вождь джемшидов не отвечал прямо. Вдруг напала на него сопливость. Позевывая и кряхтя, он заявил:
      - Разбойник из засады напал на караван, похитил у нас разум. Такой коварный сон опьянил меня напитком забвения.
      - Я приехал по делам, и времени у меня в обрез, - твердо произнес Мансуров.
      Тогда вождь выгнал всех из шатра и принялся причитать:
      - Увы, трижды увы! Не всякий имеющий глаза видит. Но мы отец, сожженный горем и яростью отец, оскорбленный отец! - Он разодрал на груди отвороты своего мундира, столь страстно, что серебряная пуговица отлетела и со звоном угодила в фарфоровую пиалу. - Увы, трижды увы! Наше женское потомство сделалось рабыней. Позор на нашу голову! Дочь потомка царей и самого царя превращена в рабыню. Брошена на ложе рабыни, обречена рожать рабов!
      - Рабыня? Какая рабыня? - возмутился Алексей Иванович.
      - Наша дочь разделила ложе с неверным, осквернила свое лоно, увы нам!
      - Ваша дочь, господин Джемшид, уважаемая жена! Ваша дочь мать своего сына, вашего внука. И я не позволю вам пятнать грязью упреков полу одежд ее доброго имени.
      Говорил Алексей Иванович на фарси, а фарсидскому языку свойственны витиеватые, высокопарные выражения. Впрочем, житель Востока, Алексей Иванович говорил вполне искренно.
      - Разве она жена по закону и обычаю? О мы, рабы греха! Разве мы, ее несчастный отец, носящий на шее вот уже столько лет бремя оскорбления, получили от человека, называющего себя мужем нашей дочери, хоть одного дохлого верблюда! За дочь знатного джемшида - знаете вы, о люди, сколько полагается отдать ее отцу? Мешок серебра по ее весу! Десять тысяч овец, каракулевых притом! Девяносто девять верблюдов, здоровых, могучих, поднимающих по двенадцати бухарских батманов на своих спинах! Вот! Мстительные чувства теснят наше сердце! Разум жаждет мести! Или... выкупа!
      Странно. Искаженное самым неприкрытым гневом лицо вождя вдруг приобрело клоунское, шутовское выражение. В чем дело?
      Оказывается, вождь сощурил один глаз, а другим показывал на свою руку, а на руке кончики пальцев потирали кончики других! "Плати!" недвусмысленно говорил всем своим видом великий вождь! И в то же время он с видом кликуши, базарного диваны выкручивался, вывертывался и вопил так, что, наверно, его слышали во всех шалашах и чаппари кочевья:
      - О дочь наша! Ты растравила кислотой мне сердце! Ты растлила святыню нашей бессмертной души! Несчастная ты у нас рабыня!
      Ах так! Алексей Иванович вздохнул с облегчением. Для степного князька товар и честь - часто понятия однозначные. Ладно! Ты поворачиваешь высокие понятия благородства, родительской любви, родословной, знатности, степного рыцарства в русло самого откровенного торгашества!
      И он задал сакраментальный, но столь излюбленный на Востоке вопрос:
      - Сколько?
      Значит, все просто. Ты стонал и причитал, ты убивался, что родная дочь твоя влачит участь рабыни, что свободолюбивую дочь джемшидского племени превратили в жалкую невольницу. Ты горишь местью и благородным гневом! А сам что делаешь? Отец? Вождь джемшидов? Ты бесстыдно начинаешь торговаться из-за родной дочери, словно она кобыла или корова. И ты, потомок царей в двадцати поколениях, не видишь в этой своей базарной повадке ничего стыдного, ничего позорного!
      И раз в этом выход из трагического положения, пусть будет так.
      - Сколько?
      Но сидевший словно на гвоздях Аббас Кули не дал вождю ответить. Он, контрабандист, разбойник, проявил благородства и понимания в тысячу раз больше, чем этот степной царек, потомок великого Ялангтуша. Аббас Кули встал, поклонился и сказал:
      - Ты не прав, вождь. Тысячу раз не прав. Занавес заблуждения закрыл от тебя истину. Ты не видишь ничего сквозь свои ресницы. Дочь твоя не рабыня. Дочь твоя добыта великим воином в честном бою. Была пролита кровь! Ножом девушка отстояла свою честь. В священном Коране начертано: "Женщина добыча". Ваша дочь стала добычей, и ее ждала участь невольницы. Но великий воин с боем освободил ее, приблизил дочь джемшида, возвысил ее, возвел на трон уважения, сочетался с ней браком!
      - Но выкуп! Выкуп!
      - По закону войны выкуп за девушку и женщину не полагается. Про это тоже записано в Коране. И твоя дочь, о вождь джемшидов, и без выкупа жена великого воина. И она родила от него тебе внука, тебе, у которого нет ни одного сына, ни одного внука. Гордись внуком, сыном твоей дочери Шагаретт!
      Впав в настоящий раж, Аббас Кули уже кричал на вождя джемшидов, размахивал руками, убеждал очень горячо, сыпал доводами, похожими на проклятия.
      - Потише на поворотах, - предостерег его по-русски Мансуров. - Что бы он ни говорил, молчи. Он может навредить мальчику.
      Однако Аббас Кули мчался уже на коне ораторства, и его остановить мог бы только дракон, а вождя драконом он никак не желал почитать. "Старый контрабандист, дряхлый песочник, - называл он его наедине с Алексеем Ивановичем. - Ну и тесть попался великому воину!"
      Аббас Кули говорил еще долго со всем пылом убеждения. Закончил он так:
      - Мальчики происходят от мужской силы, девочки от женской слабости. Радуйся, джемшид! Твоего внука породил великий воин, и ты теперь будешь жить в мужском поколении. Есть кому надеть на тебя саван, есть кому положить тебя в могилу! Вознеси молитву, поклонись великому воину и возликуй!
      Не из таких простаков был вождь джемшидов, чтобы поддаться на пустопорожний звон слов.
      - Бьешь ты языком пустословия в барабан красноречия, контрабандист Аббас Кули! Мы и без твоей болтовни радуемся. Судьба посмеялась над нами, а мы посмеялись над судьбой. Мы забрали в стоимость выкупа за нашу любимую дочь мальчика! Вот как! Мы взяли выкуп позора нашей дочери и усыновили мальчика. Мальчик - наш сын. Мы порешили отобрать мальчика от нашей загрязнившей подол своих одежд дочери. Мальчик отныне сын вождя джемшидов! Мы знаем, русский командир приехал за мальчиком. Мы отвергаем права русского на мальчика. Мальчик наш сын. Убери руки от мальчика, кяфир!
      - Господин вождь, где мой сын?
      На вопрос Алексея Ивановича вождь ответил:
      - Сын наш здесь!
      Но звонко и открыто прозвучал в шатре женский голос:
      - Молодец из молодцов. И ты, Алеша, не слушай нытья и причитаний этого человека, который называется моим отцом. Он кричит здесь о позоре рабыни. А кто позволил увезти меня из кочевья, кто смотрел сквозь пальцы, когда любимую дочь Шагаретт похитили, отдали в лапы торговцев живым мясом, а?
      Шагаретт вошла без чадры, по-степному. Затененные длинными густыми ресницами глаза ее горели в отсветах лучей, падавших через отверстие меж шерстяных полотнищ шатра. Чуть сдвинутые у переносицы иссиня-черные брови, описывающие две узких, гордо вскинутых дуги, оттеняли безукоризненно белоснежное лицо, без признаков румянца. Обрамленная короной волос, лишенных всяких украшений, голова гордо покоилась на лебединой шее.
      "Как она высокомерно разговаривает с родным отцом! Впрочем, высокомерие подобает ей - чуду непринужденного величия".
      Но грациозная прелесть улыбки сменилась гримасой омерзения, когда к ней подскочил шарообразный визирь и попытался оттеснить к выходу.
      - Брысь, пособник бардефурушей! Это ты помогал тем, кто обманным способом продал меня тогда за границу. Это ты с мюршидом виноват, что до сих пор мой супруг и повелитель не заплатил цену молока моей матери. Это ты вместе с мюршидом сделали все, чтобы не допустить в мой шатер моего супруга, отца моего ребенка. Это ты получил от проклятого мюршида шестнадцать тысяч дырявых стертых кран, чтобы похитить в Мазар-и-Шерифе моего ребенка, и заставил меня, гордую джемшидку, босыми израненными ногами идти сотни сангов по камням и сухой глине, оставляя кровавые следы до Кешефруда, надрываясь от слез и рыданий. И это ты виновник того, что у моего шатра не танцевали джемшиды, мужчины и женщины, и не скакали на конях по степи! И не стреляли из ружей в честь нашу - молодоженов! И не пели ночью любовных песен, которые должны были соединить нас на ложе брачном! И никто не провожал Шагаретт - прекрасную невесту - утром в шатер жениха! И ты виноват, что не было ничего, что освящает любовь человеческую. - Тут она протянула руку в сторону скорчившегося на груде шелковых подстилок великого вождя.
      А вокруг шатра гудела толпа:
      - Пророчица! Святая!
      Шагаретт протянула руку Алексею Ивановичу:
      - Здравствуй, муж, наконец-то ты приехал. Наконец-то джемшиды увидят тебя. И никто не посмеет... вроде этого слизняка, - и она носком восточной туфельки поддела чалму упавшего перед ней ниц визиря, - разбивать корявой лапой склянку доброго имени. Я зажгу светильник в своем чаппари, светильник моего супруга, и он будет гореть до утра. И пусть он осветит нас, пришедших друг другу в объятия, и я буду петь на все кочевье:
      Приди ко мне, сожми меня железными руками!
      И будем мы сдирать друг с друга кожу,
      ты и я!
      Нас двое: ты - халиф Багдада
      и я - принесса Дамаска.
      Оттолкнув визиря, пытавшегося поцеловать ее туфлю, она за руку потянула Мансурова из шатра:
      - Идем! Здесь душно! Идем, посмотри на степь! Посмотри, как прекрасен мир.
      Они шли рука об руку через все кочевье. Они не замечали никого.
      - Где мальчик? - сапросил Алексей Иванович.
      - Ты увидишь нашего мальчика.
      Рождение его путало все сложнейшие, хитроумнейшие династические расчеты. Все сыновья вождя умерли в нежном возрасте, и вопрос о престолонаследнике уже был решен. После смерти великого вождя - а он уже согнулся под бременем лет - должен был возглавить джемшидов двоюродный племянник вождя. Сам вождь смирился с судьбой и меньше всего собирался что-либо изменить, зная, что достаточно маленького тлеющего уголька - и огонь смуты вспыхнет и прольется кровь.
      Когда мюршид привез сына Шатаретт - незаконного, по мусульманскому праву, отпрыска - и привел его в царский шатер, старый вождь потерял было дар речи и сутки не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой.
      Вождь полюбил внука неистово, в соответствии с бешеным своим нравом. Так может полюбить волк, которому в нору приволокли вместе с добычей живого человеческого детеныша. И он уже не делает различия между своими покрытыми шерстью серыми щенками и розовотелым голым ребенком.
      Что произошло с диким по нраву, жестоким кочевником, презирающим привязанности, кочевником, потомком завоевателей, для которого ничего не стоило схватить младенца за ножки и размозжить о косяк двери? Что произошло с вождем? Он прогнал племянника, объявленного ранее наследником, он усмирил недовольных родственников, он изгнал из кочевья родного брата со всеми его приверженцами, что вызвало на Бадхызе и в долине Кешефруда настоящие междоусобицы.
      Внук жил у него в шатре. Он отнял ребенка у Шагаретт и взялся воспитывать его сам. Несколько раз Шагаретт выкрадывала сынишку из царского шатра. В кочевье стояли стон и вопль, когда вождь снова и снова отнимал внука у дочери и торжественно вез его через все кочевье к себе.
      Тогда же великий вождь прогнал мюршида Абдул-ар-Раззака. Он запретил ему приближаться к своему шатру. И только за то, что тот выразил сомнения в законности решения сделать внука наследником и преемником. Вождь теперь слушал проповеди мюршида на расстоянии... Так мальчик избавился от поучений фанатика и знал о нем как о некоем патлатом, страховидном колдуне, которым нянюшки пугали его, когда он начинал шалить: "Вот смотри! Придет мюршид и посадит тебя в хурджин".
      Вождь целыми днями не отпускал от себя внука. Сажал рядом за дастарханом. Выбрал в табуне самого смирного конька. Учил внука ездить верхом. Мальчик во всех перекочевках ехал рядом с дедом на своем богато убранном коне. Он учил мальчика стрелять из ружья и рубиться саблей. Он позволил Шагаретт приходить на час-два в сутки и учить сына читать и писать. Единственный учитель в кочевье - мюршид - так и не получил доступа к мальчику.
      Для наследника вождь приказал изготовить новые, из отборной, высокосортной верблюжьей шерсти, красные кошмы и покрыть ими просторный чаппари. На решетку юрты пошли жерди и бруски из первосортного дерева, за которым ездили в далекую Кашгарию братья вождя. Узорчатые, тканные из шерсти пояса специально ткали молодые резвушки, тетушки мальчика - сводные сестры Шагаретт, которые выполняли роль воспитательниц-гувернанток при особе потомка ялангтушей.
      В личную охрану любимца вождь назначил десяток самых сильных, самых ловких воинов, которым надлежало день и ночь не спускать глаз с мальчика. За то воинов кормили со стола вождя. За то им полагалась одежда, что ни на есть самая добротная - от широких белых штанов и рубахи из плотной хлопчатобумажной ткани, суконной черной, в цветастой вышивке безрукавки-жилетки до шелкового синего, подбитого ватой халата и расшитого же шелкового поясного платка. Кожаные английские ботинки молодцам покупали в лучшем обувном магазине Герата, а из тончайшего тюля великолепная чалма наматывалась на голову в двадцать оборотов и служила предметом зависти молодежи кочевья.
      Что касается оружия - отличных новеньких карабинов "виккерс", казачьих кавалерийских шашек златоустовской стали и кавказских кинжалов в инкрустированных серебром роскошных ножнах, - то только за все это можно было служить верой и правдой до старческой седины и могилы.
      Дорогонько обходилось содержание, воспитание и охрана любимого внука вождю джемшидов. Но он любил внука и зорко следил за всем тем, что окружало его. Какими только ругательствами и проклятиями он не осыпал воинов-стражей, если обнаруживал на их одежде пятно или оторванную застежку! Все, кто по обязанности должны были быть поблизости от чаппари внука или имели право переступить ее порог, должны были быть образцом порядка, нарядности и опрятности. И немало попадало резвушкам гувернанткам, не досмотревшим, что низ их цветных шаровар или головной, радужной расцветки платок вдруг оказывались потертыми или разодранными. Все, что окружает мальчика, должно быть красиво, ярко, богато. А праздничные халаты воспитательниц, сшитые из лионского цветастого бархата в талию и с пышными разрезными рукавами, приобретались у знаменитых портных в самом Тегеране.
      Тетушкам разрешалось покупать столько серебряных ожерелий и браслетов, что они вскоре стали походить на музейные витрины драгоценностей. А так как у кочевников существует закон: если девушка надела на себя украшение, то оно становится ее собственностью и с того момента входит в стоимость брачного выкупа, то тетушки стали самыми завидными и богатыми невестами во всем Хорасане и Сеистане. Девицы даже высокомерную осанку приобрели, шествуя постоянно под многофунтовой тяжестью головных украшений, подвесок, серег, широких браслетов, ожерелий из индийских рупий, таких длинных, что для удобства их приходилось перебрасывать через одно плечо и спускать на другой бок. А продетое в нос серебряное кольцо с розеткой, обильно усеянное драгоценными сверкающими камушками, а перстни!
      Шагаретт, вернувшись в поисках сына в Бадхыз, извлекла из сундука семейные драгоценности и первым делом вдела в нос кольцо с украшением из кроваво-красных рубинов. Она знала, что шейхи-мюршиды рассматривают рубины как дурную примету, как камни, приносящие несчастья. И Абдул-ар-Раззак, едва завидев на ее лице рубиново-красное пятно, плевался и отворачивался.
      Вернув в свой мазар пророчицу, мюршид, видимо, возомнил о себе слишком много, вообразил, что он всесилен. Ему казалось, что теперь, когда мальчишка живет в чаппари старого Джемшида, мать станет покорной и послушной во всем.
      - Мне пришлось покориться... - говорила Шагаретт.
      Она отвела Алексея Ивановича в свой чаппари, ничем не выделявшийся среди шатров и юрт кочевья. "Жилище, - сказала она, - темное, как мое счастье, жалкая клетка, в которой обитает птичка моей души".
      - Наконец-то ты, супруг, пришел в свой дом. И стало в нем светло и радостно. А завтра будет еще радостнее. Завтра отец обнимет сыночка. - Она суетилась и ухаживала за ним, напевая: - Я омою тебе ноги. Я выну занозы, которые вонзились в твои натруженные ноги на далеком пути ко мне. Ведь ты так спешил ко мне, мой возлюбленный! Ведь путь длинен! Ведь три года ты шел ко мне, несчастной, обездоленной! Сколько дней я мешала слезы с пылью дорог, я мазала глиной свои очи взамен сурьмы, чтобы быть некрасивой и отвращать от себя похотливые взгляды, которые бросают бесстыдники на брошенных жен.
      Но ничуть не было похоже, что прекрасная Шагаретт портила свои глаза грязью. Они сияли по-прежнему, и сияние их увеличилось во сто крат с приездом Алексея Ивановича. Сейчас она была во сто крат обворожительнее и красивее.
      В своем ярком праздничном одеянии, вытянув перед собой обнаженные алебастровые руки, Шагаретт, словно воин, приготовившийся к битве, устремилась к нему, полная желания.
      Тьма внутри чаппари превратилась в день.
      Они забыли обо всем. Забыли о великом вожде джемшидов с его династическими интригами и дикарскими хитростями. Забыли и о шариате. Забыли о том, что существует страшный своим азиатским коварством великий мюршид, с его тупым фанатизмом, поистине животной ревностью и мстительными замыслами.
      Забыли обо всем на свете. И будто об их любви сложена старинная хорасанская песня:
      Трепещут крылья.
      Белая молния
      прочертила синеву неба.
      Неистовый сокол
      накинулся с вышины.
      Алчущий хищник
      напал на фазана.
      Пылающий огонь
      охватывает джунгли.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      Меч палача кривой, и бровь красавицы
      крива. И то и другое проливает кровь.
      Но этот где? И та где?
      Х а ф и з
      Следи за языком - сбережешь голову.
      Сократи слова - удлинишь жизнь.
      Туркменская пословица
      Господин святой, великий мюршид и хранитель кешефрудского мазари Абдул-ар-Раззак прибыл в Бадхыз спустя лишь неделю. Целую неделю понадобилось ему, чтобы добраться до кочевья. Целую неделю он мутил воду в степных аулах. Он взывал к чувствам правоверных, звал к мести, убийствам, пролитию крови. В каждом селении, в каждом кочевье он обрастал правоверными мюридами и сочувствующими. Но едва он отправлялся в путь, и мюриды, и сочувствующие растворялись в степи и горах. Теперь даже местные власти не поддерживали мюршида.
      Более того, едва Абдул-ар-Раззак покидал то или иное селение, как появлялись полицейские и арестовывали подозрительных. А подозрительными были переодетые в белые бязевые штаны и живописные хазарейские тюрбаны люди из колонны полковника Крейзе. Все они тянулись, словно мухи на мед, к Абдул-ар-Раззаку, все они жаждали узнать, что нового в мире и на фронтах и когда готовится вторжение в Узбекистан и Туркмению. И всех их, конечно, против своих намерений и желаний мюршид выдавал с головой афганским властям.
      Гератский генерал-губернатор имел беседу с Мансуровым, для чего встретился с ним по дороге на Бадхыз. Генгуб был старым другом России, и он не видел другого пути, как собрать в своей провинции всех фашистских резидентов и держать "на казенных хлебах" под замком до того момента, когда высокие договаривающиеся стороны решат этот вопрос. Изъятие резидентов происходило тихо, без пролития крови. Резиденты, крайне напуганные багебагуской трагедией, предпочитали сдаваться сразу. Сейчас стоял один лишь вопрос - как сделать так, чтобы выловить резидентов всех без исключения. А сделать это было не легко. Немцы успели завербовать и бывших курбашей, и бывших главарей-джунаидовцев.
      Но уже имелся весьма реальный план, составленный с тем же самым губернатором и согласованный с местными властями. Начинать выполнение его следовало с кочевников Бадхыза. Переговоры с вождем джемшидов уже начались. В них участвовали чораймаки, и джемшидское кочевье на несколько дней превратилось в место совещаний и курултаев. С вождями удалось найти общий язык.
      Мюршид Абдул-ар-Раззак нарушил повеление старого Джемшида и явился в чаппари. Приход его вызывал серьезные осложнения.
      - Ты осквернила свое лоно, шлюха! Ты проводишь ночи, валяясь на ложе разврата и сладострастия, - гремел голос мюршида над кочевьем. - О твоем позоре возвещают все барабаны преисподней. О мусульмане, о правоверные, этот зловредный кяфир вторгся к нам в кочевье, этот ядовитый змей развратничает с дочерью великого джемшида. На помощь, джемшиды! На помощь, правоверные! Нас ударили кулаком насилия! Чужой бык топчет наше зеленое поле! Чужой верблюд пасется на нашем лугу! Позор нам!
      Кликуша и истерик, Абдул-ар-Раззак сумел возмутить кое-кого из джемшидов, толпа теснилась вокруг чаппари Шагаретт. С гордостью Мансуров заметил, что мальчишка ничуть не струсил. Сжав в ручонке свою маленькую саблю, встал тот перед чаппари в воинственной позе воина. Мальчик решительно защищал мать. Но и она ничуть не испугалась. Гипнотизируя своим взглядом мюршида, который так растерялся, что поперхнулся на полуслове, она наступала на него с проклятиями. Он вертелся, трясся, извивался. Он закрыл голову согнутыми руками, сжался в комок, уткнувшись носом в землю. Он перепугался. Он забыл, что сам, своими руками вылепил из обычной девчонки пророчицу, чуть ли не святую. И в его ли силах было свергнуть с пьедестала эту вещунью, волшебницу, перед одним взором которой падали ниц джемшиды и джемшидки...
      Кочевники - плохие мусульмане. Для них, неграмотных, диких, религия ислама, как, впрочем, и всякая другая религия, дело туманное, темное. Арабские, непонятные по языку и смыслу, молитвы и обряды не доходят до души и сердца. Простые истины, добрые советы, врачебное искусство пророчицы и понятны, и полезны. И если мюршида Абдул-ар-Раззака боялись, то пророчицу Шагаретт и боялись, и преклонялись перед ней. Единым словом она могла сейчас заставить всю толпу пасть перед собой ниц.
      - О, - сказал появившийся в толпе Аббас Кули, - девочка дунула - и мошки развеялись. Госпожа Шагаретт может не бояться. А у этого наставника в грехах и подлости прорвались кабаньи привычки все рвать клыками.
      Шагаретт топнула ножкой в изящнейшей индийской туфельке. Вперед выступили ярко разодетые молодцы - личная охрана мальчика. Молодцы не снимали с плеч карабинов, но смотрели решительно из-под густейших бровей и воинственно шевелили усами.
      "Во всем этом что-то от оперетки, - усмехнулся Алексей Иванович, - но все они живые, реальные. И вот эти фанатики, полные безумства и животного гнева, и мой сын, ставший за три года разлуки маленьким диким воином, и этот юродивый, полуидиот, полузверь, мюршид, и сама моя несравненная Шагаретт, живая, полная горячей крови и неуемных страстей и чувств, бесстрашная, идущая с гордо поднятой своей безумной головкой под камни осатаневших фанатиков".
      Толпа таяла. Абдул-ар-Раззак струсил. Ему пришлось отступить. Проклиная и изрыгая брань, он пятился назад. Рев труб, бой барабанов и вопли стихли, когда Шагаретт вместе с мужем и сыном направились к шатру вождя. Светило спокойно солнце, дул легкий осенний ветерок, ковыль переливался серебряными волнами. Кочевье с его разбросанными мирными чаппари и землянками выглядело спокойным. Собаки, устав от лая, дремали, положив свои медвежьи головы на лапы. В одном шатре раздавались взрывы хохота. Кто-то нарочито громко отпускал соленые шуточки по поводу запоздалой свадьбы: "Свадебный пир сделать, чтобы до Индийского моря слух долетел". В шатре писарь в присутствии вождя составлял брачный договор. Сам вождь, не без тревоги поглядывая на Шагаретт, обнимавшую за плечи сына, тоже изволил пошучивать:
      - Воды вспять не текут. Время вроде ушло, но все оговорить на бумаге с печатями - крепче будет.
      Вождь джемшидов собрал всех своих старейшин, бил неистово себя в грудь так, что по шатру разносился гул. Это приводило в восторг мальчика. Он тоже ударял себя в грудь:
      - Настоящий барабан!
      Вождь умилялся:
      - Молодец! Настоящий богатырь! Глаза мои не нарадуются, глядя на тебя, молодец! Ты, мой внук и наследник, снял злые чары молчания с клада слов. Пусть смоют с лица наших собеседников пыль недовольства прозрачной водой тонких мыслей. А ты, мюршид, что тут суетишься, колготишься?
      Все благополучно. Невеста была столь целомудренна и добродетельна, что даже луне не показывала своей красоты, даже луч света ночью не осмеливался пробиться в ее шатер. И замолчи, шейх! Не посмеешь ты, шакал, смеяться над матерым волком! Ты земляной червь! Понял?!
      Прекрасные брови Шагаретт грозно сошлись на переносице. Гневно смотрела она на отца. Зачем понадобилось ему говорить такое, к чему выставлять и себя и ее на посмешище? Как простодушен и неосторожен вождь джемшидов! А мюршиду только и подай повод для кликушества. Болтовня вождя развязала ему язык.
      - Эй, вождь, ворота закроешь, рты людям не закроешь! Из скорлупки фисташки дворец благопристойности не построишь. Разве пиршествами позор прикроешь? Плохо ты, отец, охранял свой товар от вора. Ты устраиваешь праздник, веселье, а надо позвать плакальщиц. Ибо настал час возмездия. Закон возглашает: убей их!
      Протянутой рукой он величественно тыкал в сторону Шагаретт и недоуменно, но гордо поглядывающего мальчика. Мальчик вместо ответа вытаскивал до половины из резных ножен саблю и посылал ее обратно так, что звенело на весь шатер. И каждый раз чалмы старейшин подскакивали.
      А мюршид исступленно корчился, выл, изрекал суры из Корана, простирая руки. Ему никто не возражал, и он вообразил, что его слова возымели действие. Он боролся за свое влияние среди джемшидов, за свое существование, за свой авторитет, за свое насиженное, сытое место. И он, видимо, решил покончить раз и навсегда с пророчицей, которая теперь ему только мешала. Он выл: