Колесница Джагарнаута

      - Позор! Позор! Сбрось груз позора!
      Сейчас решали мгновения. Джемшиды и внутри шатра и снаружи ждали. Одного слова было достаточно, чтобы толпа ворвалась в шатер и обрушилась на свои жертвы. Смерть незримо явилась в шатер. Джемшиды-старейшины глухо ворчали. Ворчание переходило в звериное рычание. Шагаретт стояла, гордо подняв голову, бледная как смерть. Аббас Кули, неустрашимый, не боящийся ничего и никого, тоже побледнел. Мансуров кусал губы.
      Мальчик сказал:
      - Дедушка, он обезьяна. - И показал острием вытянутей сабли в сторону подскакивающего, размахивающего руками мюршида, оравшего: "Позор! Позор!"
      Что скажет вождь? Старый Джемшид вдруг улыбнулся внуку, нежно, тепло.
      - Эх, свой курдюк барану не в тягость!
      Все чалмы взметнулись, и лица старейшин, расплывшиеся в недоумевающей улыбке, уставились на вождя.
      - Да, да! Вы слышали. А ты, старый, глупый Абдул-ар-Раззак, что ты понимаешь? Что буйволу до запаха роз? Тебе не место здесь. От треска твоего языка у меня голова болит. Уйди.
      - Уйди, обезьяна! - тоненько выкрикнул мальчик.
      Все, что произошло дальше, произошло в какое-то мгновение. Прекрасная джемшидка успела только взвизгнуть.
      Ринувшись на мальчика, мюршид схватил его за горло. Мансуров плечом отшвырнул мюршида. Мальчик улал.
      Рев огласил шатер. Раздался глухой удар. Абдул-ар-Раззак свалился на землю. Над ним высился с обнаженной саблей в руке вождь - старый Джемшид.
      Велика, неисповедима любовь деда к внуку. Великий Джемшид вступился за мальчика мгновенно, молниеносно. Едва обезумевший мюршид коснулся руками шеи мальчика, вождь, не помня себя, не думая, не рассуждая, выхватил саблю и раскроил голову фанатику.
      В луже крови Абдул-ар-Раззак судорожно бился на ковре. Прекрасная джемшидка схватила сына и спрятала его лицо на своей груди. Аббас Кули и Мансуров заслонили мать и сына.
      Вождь кричал:
      - Он притворяется! Змея всегда притворяется! Схватите его мюридов, сеющих вражду и клевету! Пусть унесут его в мазар на Кешефруде. Заставьте их взять землю из могилы джемшидов, где закопаны джемшиды, убитые по приказу мюршида, мерзавца и вора! Пусть мюриды снесут в мешках землю пешком в Турбети Шейх Джам на реку Кешефруд. Отрубите там мюридам головы. Намешайте, замесите глины на крови мюршида и его мюридов. И постройте мазар над их проклятыми костями!
      Люди бросились к умирающему, неловко подхватили его и с воплями поволокли из шатра. Вождь со стонами, похожими на подвывания, кинулся за ними:
      - Я убил его! Я убил его! - Он задержался в дверях и, обернувшись к старейшинам, крикнул: - И сотни коней не жалко, лишь бы избавиться от дурака. Голова его скатилась с изголовья в прах смерти. На коней, джемшиды! Едем к престолу святого Резы. Замолим перед верховным муфтием грех.
      Он исчез. За ним потянулись старейшины. По их растерянным физиономиям нельзя было понять, радуются ли они или опечалены.
      - Узнаю вождя, пошел в рукопашную! - проговорил Алексей Иванович. Надо держать теперь ухо востро!
      Он прислушался к шуму снаружи. Толпа гудела. Вождь что-то истерически выкрикивал.
      - Камень камнем разбивается! - сказал Аббас Кули. - Где мои товарищи? Пригодились бы сейчас.
      - Туда ему и дорога! Грязный шакал!
      Лицо у прекрасной джемшидки горело.
      - Успокойся, сынок. Не бойся.
      - Я не боюсь. Зачем он схватил меня? Больно!
      - Он сделал тебе больно?
      - Если бы он сделал, я бы его... - И мальчик воинственно, со знанием дела взмахнул своей сабелькой. Видно, воинские уроки великого вождя не прошли даром.
      Три стража из личной охраны внука вождя заглянули внутрь.
      Шагаретт приказала:
      - Уберите ковер, скажите женщинам - Шагаретт приказала вымыть. Ступайте!
      Приказание тотчас же было выполнено.
      - Стойте у входа. Никого не впускайте!
      - Повинуемся. Сюда идет вождь.
      Старик тяжело ввалился в шатер и упал на подушки:
      - Вот! Я взроптал на бога! Я убил святого абдала! Горе мне, остается замазать прахом глаза. И все ты, дочка! Гнев божий на твою голову!
      - Не обижай маму!
      - О мой любимый сынок! - вождь схватил в объятия внука и прижал к груди. - Кто обижает твою маму? Она сама всех обидит.
      - Не говорите так, отец. Разве можно так говорить при мальчике?
      - Я не мальчик. Я - военный. - У мальчика горели глазенки, когда он с силой вырвался из рук дедушки и бросился к Мансурову: - Я командир! Я военный, правда, отец! Я храбрый.
      - Что произошло?.. - презрительно заговорила прекрасная джемшидка. Многие годы держал этот святой тебя под стопой. Заставлял тебя слушаться его во всем. Когда зверю приходит смерть, он бежит прямо на ловца!
      - Бери кусок по размеру рта! - застонал вождь. - Чтоб этого мюршида черная оспа взяла! Всегда он делал зло. И даже нарочно под мой меч голову подставил. Горе мне! Джемшиды перестанут повиноваться мне!
      Шагаретт подошла к выходу из шатра.
      - Куда ты? Они убьют тебя!
      - Остановись. Толпа страшна!
      - Мамочка!
      - Неблагоразумно!
      Все - и Мансуров, и вождь, и мальчик, и Аббас Кули - кричали в один голос. Алексей Иванович заслонил собой дверь.
      Шагаретт усмехнулась, повернув свое спокойное, равнодушное лицо к вождю:
      - Он раболепствовал, и ты верил ему! Он подличал, и ты слушал его. Он бальзамом лести мазал твою спесь, отец, и тебе нравилось это. Он баюкал тебя, усыплял и делал с твоими джемшидами что хотел, он издевался и уродовал душу твоей дочери. Он отнял у меня мужа, сына. Он, чудовище, растлил мой ум, мое сердце, сделал меня юродивой. Он вел тебя, отец, и все племя джемшидов в пропасть гибели и уничтожения. Он сделал тебя врагом русских, и ты очертя голову шел воевать против русских, против твоих друзей. Увы мне, увы! Пусти меня Алеша. Я скажу слово джемшидам! И они падут в пыль перед, своей пророчицей. Они не посмеют даже смотреть мне в лицо. Я успокою их. Не ходи за мной, Алеша! Сегодня они не должны видеть нас вместе. И ты, сынок, посиди с дедушкой и отцом... Оставьте меня.
      Она обняла Алексея Ивановича, прижалась к нему и, воспользовавшись его минутной растерянностью, выскользнула наружу.
      Грозный ропот толпы, не прекращавшийся ни на мгновение, пока они спорили в шатре, моментально смолк.
      - На молитву, правоверные! Все к священной пещере - на молитву! Я скажу вам божественное слово. Идемте же.
      Слышен был топот сотен ног, звякание женских украшений, бряцание оружия.
      - Что будет с ней? - с тоской в голосе проговорил Алексей Иванович. Нельзя было ее отпускать одну.
      - Она поступила правильно. Она молодец. Она - чабан, джемшиды стадо.
      Мансуров осторожно выглянул в дверь.
      - Все ушли, кроме его воинов! - он показал глазами на мальчика.
      - Мои гулямы - рабы. Они без моего приказания никуда, - важно сказал мальчик и потер у себя под носом. Он крутил воображаемые усы.
      И как ни болело сердце у Алексея Ивановича, он не мог не засмеяться.
      - Да, - вдруг заговорил вождь, - его все ненавидели. Но боялись. Мы знали его нрав, но что поделать... Все он делал по законам Корана... Теперь и белые его дела и черные в могиле. Закопают их поглубже - не выйдут наружу... Не выйдут! Не выйдут!
      Неистовость натуры вождя и переменчивость его настроений джемшиды терпели. Считали, что сдерживает его лишь ислам, что боится он одного только великого мюршида. Бывали случаи, когда он шел наперекор воле мюршида, но потом наступали периоды бурных раскаяний, паломничества к мазару Турбети Шейх Джам. С воплями, жертвенными баранами и конями. Именно в одно из таких паломничеств он подарил шейху свою совсем еще юную дочь Шагаретт и обрек ее на участь рабыни аллаха. Вождь, казалось, никогда не раскаивался в содеянном. Он даже выражал величайшее довольство тем, что дочь его превращена стараниями и молитвами шейха в шиитскую пророчицу, единственную в веках, и вполне серьезно преклонялся в молитвенных бдениях и радениях перед ней.
      Нечаянным ударом сабли, защищая своего любимого внука, неистовый в своей ярости старый Джемшид сокрушил башню религиозного восторга, в котором он держал себя и свое племя. Он возводил башню эту два с лишним десятка лет, жертвовал на нее деньги, скот, пожертвовал даже родную дочь, укрывался в этой башне от всех бурь. Для обоснования власти вождю необходим был догмат религии. Догмат олицетворял мюршид Абдул-ар-Раззак. Мюршида почитало и боялось все племя. Вождь же управлял племенем, не веря ни в ислам, ни в служителя ислама. Почти не веря. Теперь он не верил совсем. Теперь он с кривой усмешкой вспомнил слова арабского поэта Ибн Аль Ходжаджа, слова, которые держал в тайниках своей души и которые решался произнести вслух лишь тогда, когда в одиночестве погружался в размышления о жизни и смерти. "Дайте мне выпить вино. Пусть запрещено оно Кораном. Пусть через вино запродаешь ты себя сатане. Пусть! Дай мне выпить вино, и пусть я, словно какой-нибудь христианский поп, потом помочусь им в адовой преисподней". И неизменно он восклицал в заключение: "Где ад? А вот рай здесь на ковре с милой возлюбленной и чашей в руке".
      Своими богохульными речами вождь, пьяненький, разнузданный, наводил священный ужас на юную нежную особу, с которой он искал в ту ночь утешения от тревог и забот. Вождь джемшидов учился в молодости в Дамаске и Каире, превзошел все тонкости арабской философии и склонялся к вульгарному эпикурейству не только в отвлеченных рассуждениях, но и в жизни. Ведь для деспота и власть имущего проявления мужской силы - предмет гордости, знак могущества.
      Эпикуреец, богохульник, безбожник - таким предстал сейчас вождь племени, потомок великого завоевателя Ялангтуша. Он сидел на подушках и любовался мальчиком-воином, своим внуком, который ритмично и с профессиональной ловкостью наносил клинком удары по косяку двери, по натянутым внутри шатра шнурам, по подушкам, издавая воинственные крики. Чихая и кашляя от разлетавшегося во все стороны пуха, вождь заговорил, обращаясь к Алексею Ивановичу, наблюдавшему не без тревоги через откинутое полотнище шатра за кочевьем. Он так задумался, что сначала даже не понял, о чем говорит вождь, а когда смысл его речей дошел до его сознания, просто поразился.
      - Прими ислам, зятек! - Сказал это вождь совершенно серьезно. На удивленный взгляд Мансурова он ответил: - Не подобает отцу моего внука и наследника быть неверующим кяфиром. Не примешь мусульманства, не позволю даже приблизиться к мальчику. Мой мальчик!
      - Вы сказали, что отпустите сына со мной.
      - Нет!
      Аббас Кули молча слушал разговор. Лицо его менялось ежеминутно. Выражение гнева и возмущения появилось на его физиономии, когда он услышал слова вождя. Аббас Кули, как и все контрабандисты, был суеверным.
      Пораженный непоследовательностью вождя, Аббас Кули воздел очи так, что выкатились белки, и воскликнул:
      - Не отличает он черного от белого! Кошки от пророка! О Хусейн! Мудрость для мужчины - мозг в кости! Таким произволом поражены звезды, а небеса дрожат!
      Возгласы Аббаса Кули ничуть не смутили вождя. Он бубнил свое:
      - Не позволю! Не отдам!
      - Вы поймите, - говорил Мансуров, - после этой истории ни вашей дочери, ни моему сыну нельзя оставаться в кочевье. У мюршида есть друзья и сторонники. Положение крайне опасное. Я увезу их на время, пока все успокоится.
      - Нет! Нет и нет!
      У старца все перепуталось в голове: месть, боязнь, ненависть, уважение.
      - Сегодняшнее кровавое развлечение для тебя, русский. Твой враг убит!
      Вмешался Аббас Кули:
      - Пуштун отомстил через сто лет, заявив: "Вот как быстро рассчитался со злодеем".
      Не желая замечать издевки, вождь воскликнул:
      - Хочешь, командир, прикажу и привезут мешок, много мешков твоих недругов, а? Мы разрушили жилища врагов Советов, разрушили до основания, сожгли. Подсчитаем головы. Видишь наше к тебе расположение? Прими ислам.
      - Я уезжаю, господин вождь. И со мной уедет моя семья.
      - И я с ним! И мы с ним! - вбежала Шагаретт в шатер. - Я пойду с ним, даже если мне придется пролезть сквозь игольное ушко. Он возвратил меня к жизни. Открылись глаза влюбленной. Он зажег свечу страсти в моем сердце. До сих пор за надеждой скрывалась смерть. Я была жертвой вероломства. Надежда победила!
      Пока она говорила, мальчик с любопытством крался к ней. Его очень заинтересовала возбужденная речь матери, хотя он ничего и не понимал.
      Мрачно заговорил вождь:
      - Ты переступаешь грань дозволенного. Всякое уничтожение несчастий так же преходяще, как жизнь человека!
      - Я уеду. Мне опостылело здесь все, отец.
      - Ты не уедешь. И твой сын не уедет.
      Решительно вмешался Мансуров. Он попросил Аббаса Кули передать распоряжение Алиеву заводить машину и обратился к вождю:
      - Вы умный человек. Чему научится мальчик в кочевье? Что он подумает про своего деда? Сегодня вы в сердцах зарубили на его глазах человека, зарубили, поддавшись гневу и мести. Чему учите мальчика? Внук ваш будет отныне пасти овец и убивать людей? Разве я соглашусь, чтобы мой сын жил в степи, где волки стали пастухами стад, а воры - сторожами имущества людей? Вождь, вы сами знаете, что степь и пустыня не рай, не сказочные страны богатства "Тысячи и одной ночи". Страны эти - миллионы голодных крестьян и пастухов, миллионы кочевников в лохмотьях и с пустыми животами. Вождь, вы образованный человек, вы видели многие страны. Неужели вы хотите, чтобы из вашего внука вышел тиран? Пусть ваш внук вырастет в свободной стране среди свободных людей, пусть он вырастет человеком! И еще! Моя жена Шагаретт уезжает со мной.
      - Не пущу!
      - Нет таких ни человеческих, ни божеских законов, чтобы разлучать мужа с женой. Мать с сыном!
      - Не согласен! Воспитанный матерью - шьет одежду. Воспитанный отцом и дедом - острит стрелы! Это что же? Осел ушел и веревку унес. Не выйдет!
      - Отец, - молила Шагаретт, - не требуй внука. Оглянись вокруг. Гибельная пустыня. Города мертвых. Скорпионы! Нищие! Безумные паломники. Тупицы, перебирающие четки, возомнили себя учеными. Черепа на пыльных тропинках. Шакалы воют по ночам! В логовах сидят курители опиума. Красные глаза жадны и безжалостны. Пасти разинуты. Желтые зубы нищих ощерены. И такое будущее ты сулишь своему внуку...
      Раскачиваясь на подушках, зажав уши, вождь не хотел слушать и твердил:
      - Не отдам! Из джейрана конь не вырастет!
      Он впал в ярость. Вождь не остановился перед угрозами. Он все время держал на коленях английскую полуавтоматическую винтовку и то заряжал ее, то извлекал из нее магазин с патронами. Лицо прекрасной джемшидки побелело от ярости. Она хотела говорить, но вождь был так многословен, что не оставлял и мгновения, чтобы можно было вставить хоть словечко.
      Обстановку разрядил тот самый толстяк визирь, который подтрунивал над "фордиком" в день приезда Мансурова в кочевье. Все эти дни визирь не показывался на глаза, видимо побаиваясь грозного командира. Сейчас он ввалился в шатер без спросу. Его буквально распирали новости.
      Он кинулся на колени перед вождем с воплем:
      - Увы нам! Горе мусульманам! Поругание веры! Мюршид... - Словно огромный жук, он быстро-быстро подполз к вождю и, придвинув губы к его уху, со страшным шипением зашептал. Он шептал долго, и на лице вождя сменилась целая гамма гримас: удивление, ужас, отвращение.
      - Он не мусульманин?
      - Увы, он... мюршид то есть... необрезанная собака... оказался... закивал круглой чалмой визирь. - Едва мурдашури приступили к обмыванию тела - и тайна, ужасная тайна открылась. Они напуганы... Разбежались...
      - Что говорят ишаны?
      - Они говорят: увы нам!
      - Кто же этот... блудливый... э... святотатец?
      - Он... кяфир... он неверный.
      Тогда вдруг вождь вскочил с торжествующим ревом, таким, который, вероятно, был слышен во всем джемшидском стане.
      - Значит, меч мой правильно поразил его, пусть сгорит он в могиле! Пусть умрет его душа! Пусть не дойдет до порога рая, пусть сорвется с моста Сиръат в пропасть ада!
      Визирь отпрянул от него и все кланялся.
      - Мне награду за радостную весть!
      - Радостную? Дурак! Ужасная весть! Святой, оказывается, - неверная собака. Святой - обманщик! - И вдруг вождь опять заревел, но уже с торжеством: - Значит, мне нечего каяться! Значит, мне нечего совершать паломничества в Мешхед к Золотому Куполу... Эй, кто там... Послать гонцов! Повернуть отары овец! Не есть бездельникам ходжам мой шашлык и кебаб! Ха-ха! Вернуть коней... Да ты сам скачи! Сейчас же! Сию минуту! Проклятие их отцу, этим лежебокам и болтунам, сидящим за оградой и обманывающим дураков богомольцев!
      Прекрасная джемшидка обняла сына и пошла к двери. С порога она бросила:
      - Отец, отец! И ты не разглядел! И ты отдал меня, свою любимую дочь, обманщику, жулику!
      Она ушла гневная, расстроенная. А вождь впал в веселье - столь же шумное, дикое, как и только что миновавший припадок злобы и ненависти.
      - Угощение сюда! Пир! Бить в барабаны! Трубить в карнаи, зурны! Гостей зовите! Котлы на очаги! Праздник!
      Он пришел в хорошее расположение духа. Он приказал зажечь из сухой колючки костры, смоляные факелы. Он приказал танцевать юношам и девушкам. Он сам плясал старые джемшидские воинственные пляски и заставлял танцевать седоусых стариков - прославленных воинов. Грохотали барабаны, стреляли ружья, неслись песни.
      Пьяный от коньяка, от опиума, вождь все лез с объятиями к Мансурову:
      - Судьба воскликнула: "Славно!" Ангелы сказали: "Прекрасно!" О, мы не совершили смертного греха, зарубив этого обманщика кяфира! Правильно мы сделали! Убивайте неверных! А мы еще молодец! Побитая старая собака кусается лежа. Крепка еще моя рука!
      Он был такой умильный, ласковый, податливый, со всеми соглашающийся на все.
      А назавтра он опять орал:
      - Не отдам сыночка! А ты, дочь, иди, убирайся, уезжай! Валяйся на ложе разврата со своим...
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      Дурное слово закопай на глубину
      семи локтей.
      А х и к а р
      Нет большей высоты, чем небосвод.
      Нет больших насилий, чем во дворце.
      Х а ф и з
      Он решил уехать. И немедленно.
      Напоминание о событиях, происходящих в мире, пришло в несколько странной и даже таинственной форме. В сумерки, когда люди превращаются в трудно различимые тени, к Алексею Ивановичу, возвращавшемуся с сыном из степи, приблизилась неслышно такая тень, и негромко прозвучали слова:
      - Гардамлы шлет пожелания здоровья и благополучия. В Баге Багу ангелы слетают с неба. Гардамлы ждет великого воина.
      Тень тут же растаяла.
      В шатре великого Джемшида никто не знал о появлении вестника. Вождь, чем-то озабоченный, опять не говорил ни "да", ни "нет". Он распоряжался ужином и обхаживал гостей, болтая скороговоркой:
      - Кто-то приехал? Никто не приехал. Вы видели, господин? Тень? Тень говорила? Невозможно! Поймать? Изловить тень? Ветра и сетью не поймаешь. Беда? При беде сгибаем шею. Нет-нет! Беды не произойдет. Тигр зол, но не ест своих тигрят. Пока я вождь, при мне ни одна коза в моем кочевье не забодала другую. У нас мальчика и блоха не укусила. Давайте покушаем, и мальчик проголодался, я вижу.
      Весь вечер он играл с внуком - учил его разделывать дичь, точить на оселке нож. А после трапезы разбирал с ним спрингфилдский, отличной выработки карабин, смазывал, собирал.
      Сытый, оживленный вождь расцвел в улыбках, когда вошла в шатер Шагаретт. Он принялся по привычке кочевников в глаза восторгаться и расхваливать зятя:
      - Довольны мы сверх меры! Отец нашего внука - русский. Русское имя в степи и в горах везде уважают. Вас, русских, все благословляют в стране афган: отцы - за избавление от гибели детей, жены - за возвращение из неволи детей. Аллах акбер! Бог велик!
      Но он так и не сказал ничего по существу. Он попивал чай и потчевал Алексея Ивановича, а сам слушал декламацию своего поэта. Подобно всем племенным вождям, Джемшид держал при себе виршеплета, чтобы тот воспевал стихами воинские подвиги своего покровителя, пастьбу неисчислимых отар, изобилие пиршеств, красоту умыкнутых в горных селениях пленниц.
      Время шло к полуночи. На шерстяном полотнище шатра металась карикатурная тень жестикулирующего поэта, ветер из прорех и щелей притушивал красноватые язычки пламени в светильниках. Поэт надсаживал глотку в выспренних одах в честь великого Джемшида. Шагаретт, завернувшись во все черное, откинув чуть-чуть покрывало с лица, что-то ворковала сыну, а он блаженно улыбался, довольный тем, что его не гонят спать.
      Все-таки Мансуров решил поторопить события. Ехать утром надо было непременно, и снова он повторил вопрос. В ответ он услышал темную и не совсем вразумительную фразу:
      - Джемшид хранит свой язык, потому что он быстр на убийства.
      Вздрогнула Шагаретт и встревоженно повела глазами на отца. Мансуров пожал плечами. Не хватало еще, чтобы кочевник снова стал угрожать. А как иначе понять его слова?
      Вождь спохватился:
      - Нет пользы от моего раскаяния. Молчу, молчу! Джейрану говорят: "Беги!" Собаке приказывают: "Лови!" Да, да... - Он сладко зевнул и забормотал: - Разговор не уйдет. Напал на меня сон, словно разбойник на караван из засады. Похитил у нас сознание. Опьянены мы напитком забвения.
      Он бесцеремонно напоминал, что всем пора на покой. И больше не пожелал слушать никаких вопросов.
      Но, оказывается, Алексея Ивановича не отпускает не только великий вождь, но и Шагаретт. Когда они дружным семейством вышли из шатра в ночь, к ним подошел с низким поклоном Аббас Кули.
      Шагаретт сразу же запротестовала:
      - Отойди, раб! Когда великий воин в кругу семьи, никто не смеет мешать. Ты помни - твое имя Кули, то есть раб. Раб, раб! Уйди с дороги!
      Такая грубость резанула ухо Мансурова. И он, нежно отстранив молодую женщину, тихо сказал:
      - Ты видишь, у нашего Аббаса какие-то срочные дела. Что вы хотите, Аббас, мне сказать?
      Но не так-то просто иметь жену-персиянку. Шагаретт зашипела:
      - Прогони его, Алеша! Пусть он убирается! Ты забыл, что я - жена, а если муж противится желаниям жены, ей разрешается поддерживать свои права кулаками, зубами, топанием ног, дерганием за усы и волосы, и делать это до тех пор, пока она не разразится слезами.
      Все это Шагаретт говорила ласковым голоском. И походили ее слова на шутку, если бы не грозные горловые нотки. Алексей Иванович знал нрав прелестной своей супруги. Он поспешил отвести ее в сторону и умолял:
      - Только не при Аббасе Кули. Он свой человек и потому осмелился подойти. Видимо, ему очень нужно. Я сейчас.
      - Потому-то, что он свой, ему я выцарапаю глаза. И смотри, Алеша, не противоречь мне. Не то я устрою ему такое, что сапоги будут жать ему ноги всю жизнь, а тебе, муженек, сделаю подушку жесткой, как камень. Иди к своему Аббасу. Но я ждать не буду.
      Она точно кошка вцепилась ему в плечо и, больно ущипнув, исчезла с мальчиком в темноте.
      - Новости! Новости! - заговорил тихо Аббас. Он ничуть не смутился и не растерялся. Он привык к подобным семейным сценам. - Этот Али Алескер не пропустит и дохлого осла, чтобы не сорвать с него ржавую подкову. Али Алескер подхватил свою американочку и покатил к подножию Золотого Купола. Зачем? Он сказал: предъявлю иск губернатору в возмещение убытков от джемшидского погрома. Поистине Али Алескер продается оптом, только оптом. Он еще сказал: я истребил фашистов и требую награды. Спорынья поспевает раньше пшеничного колоса. Хитрец он - разрушил до основания стенку, чтобы никому не было охоты заглядывать к нему в дом. Стена была, и все заглядывали, а теперь... Стены нет, душа нараспашку... - Он перешел на шепот: - Мы проследили: в Мешхед Али Алескер не поехал. Есть в Соленой пустыне колодцы и сад, маленький такой садик. Там Али Алескер резвится, обнимается со своей американочкой. Голая она все на солнце загорает. К Али Алескеру не придерешься - отдыхает, в любовь играет. Тьфу! Старая обезьяна! - Он повертелся на месте, стараясь рассмотреть, не подслушивает ли кто, и отвел Мансурова подальше от шатра. - Любовные игры играми. Но над теми колодцами и садиком любви все время кружат стервятники, такие, с железными крыльями. Прилетают и кружат.
      - Садятся?
      - Одни пролетают мимо. Бросят парашютистов и улетают. А теперь и садятся. Там, среди барханов, ровные площадки есть, твердые, точно дерево. Выгружают ящики, много ящиков и улетают. Все время - у-у-у! И улетают.
      Сказать Шагаретт, что он на рассвете уезжает, Алексей Иванович так и не смог. В шатре его сразу же обвили нагие руки:
      - Ты злой муж! Не правда ли, я красива? Золото красоты от пыли клеветы и упреков колдунов не потускнеет, а тебя, видно, кто-то околдовал. Ты стал такой важный, что и на ложе к тебе без спросу не взойдешь. - Она ошеломила его объятиями, поцелуями. - Смотри, я тебе на голову налью волшебной воды. Я здесь госпожа, что хочу, то и делаю. И я бесстыдная.
      Всегда, годы разлуки мечтал он о белизне тела, об огне ее влажных черных глаз, темных огнях ночного неба.
      Молодая женщина сбросила прозрачную газовую рубашку, уселась верхом на конское седло и, схватив тар, ущипнула струну и запела низким гортанным голосом:
      Супруг оседлан!
      В путь же!
      Прекрасная новобрачная
      Отправилась в путешествие
      В сады блаженства.
      Когда спадают
      Нижние листки,
      Пусть верхние
      Стыдливо не опускают
      глаз...
      В путь же!
      Она вскочила с седла и бросилась к нему, распахнув руки.
      В неистовом объятии он почувствовал, что ее нежные, ласковые пальчики надевают ему через голову амулет.
      - Что? Что? - спросил он, но она поцелуями заставила его молчать.
      - В темном шатре моем раб лежит, спутанный тенетами страсти.
      Неглупая, до мелочей практичная Шагаретт верила во всякие феъел колдовство. В ее драгоценной праздничной броне из доставшихся от тетушек и бабушек ожерелий, нагрудников не малое место среди монет и серебряных висюлек занимали талисманы, вырезанные из оникса, агата и других полудрагоценных камней "дуа", то есть "желанные молитвы", и охраняющие от сглаза, от волшебства, от злых духов, всевозможные амулеты. Как-то в Москве прекрасная джемшидка, дурачась и проказничая, спорила: "Что из того, что я нацеплю такие украшения? Это же украшения? Что? Моя ручка тебе меньше нравится в браслете с бирюзой? А моя шея потеряет белизну от амулета с рубином? А разве русские женщины не надевают золотых поясов в театр? А я надеваю серебряный..."
      Она прятала под подушку в кроватку сына орехи и миндаль - "от укуса скорпиона". И это в Москве. А когда Алексей Иванович корил ее за суеверия, она сердилась: "Имей в виду: я - персиянка, джемшидка. А у персов-джемшидов жена должна упражняться в своеволии. Порицать все, что делает муж, - обязанность жены. На все, что муж делает, должна смотреть как на недоделанное. Иначе ты меня ни во что не будешь ставить. Так что, хочу верить в талисманы, и верю!"
      А привезя сына в Мазар-и-Шериф, она водила к нему знахарок, которые увешали мальчика отростками рогов кииков, волчьими когтями, тигриными зубами и хвостами ящериц.
      Даже здесь, в кочевье, приезд Алексея Ивановича омрачился после стольких лет разлуки ссорой. Она уже на пороге своего шатра мгновенно помазала ему лоб и веки какой-то приятно пахнущей мазью, "чтобы муж смотрел на меня, делался безумно влюбленным". А когда Мансуров пробормотал: "И это ты? Моя умница Шагаретт?" - ответила: "Иначе опять ты меня покинешь".
      Мансуров, очарованный и обрадованный встречей, не стал возражать.
      Она любила одеваться нарядно и броско. В Иране о модницах говорят "шигпуш" - шикарно одетая. С таким же шиком, как и прочие побрякушки, можно носить всякие талисманы. Даже в Москве в студенческие времена Шагаретт отличалась своим умением одеваться изящно и даже экзотично. Она выделялась в толпе прохожих. Возможно, это сразу же привлекло к ней внимание мюршида и его спутника в свое время на Тверском бульваре и сыграло печальную роль в ее судьбе. А покупка амулетов, ладанок и талисманов в священном городе Мазар-и-Шерифе выдала ее местонахождение мюршиду Абдул-ар-Раззаку. "Не будь сладким, мухи облепят".
      Она жила в мире суеверий. Она и сейчас, в дни счастливой встречи, все время шептала заклинания, отгоняя от их ложа злых духов:
      - Не доверяй судьбе, если она добра!
      На упреки Мансурова, а он ее упрекал за то, что она, мать, портит сына и воспитывает его в суевериях и мракобесии, она беззаботно отмахивалась:
      - Пустяки, дорогой, я джиннов отгоняю, а всех ишанов и шейхов ненавижу, им я бы горло своими зубами перегрызла. Ненавижу мюршида. Он растлитель малолетних и зверь был. Он любую девушку превращал, подлый, в сигэ. Но он меня боялся, моего слова. Я ведь святая пророчица! А аллаха мирские дела не касаются. Мюршид кончился и вошел во дворец, именуемый могилой. Пусть спит спокойно! Не вспоминает нас! Куф-суф!
      И все же она дунула раз-два! И все же она боялась мюршида, своего наставника, даже мертвого. И в гробу мюршид Абдул-ар-Раззак был страшен.
      С утра вождь джемшидов учинил вопль и крик:
      - Что делать льву, когда нет глаз?!
      Это было нелогично, но вождь сокрушался по поводу того, что мюршид, как он выразился, "погасил пламя своего светильника". Вождь не захотел напоминать, что именно он сам "задул" его.
      Мюршид, оказывается, был и глазами джемшидов - а у тигра глаза бесстыжие, - и чуткими ушами, и звездой путеводной, и наставником, и советчиком. Даже воздух здешних степей сделался со смертью мюршида зловонным и душным, и теперь кочевью надлежало перейти в другое место. А из-за сборов вождь никак не мог собраться с мыслями и дать ответ Мансурову.
      Вождь считал, что внука нельзя отпустить: в Москве он заболеет, и воспитают его женщиной, и голодать ему придется, и одеваться не во что. Все перемешалось в голове джемшида - и нежная привязанность, и коранические суры, и престиж! Как же отпускать наследника! Ведь он сам, великий джемшид, лишится места вождя и пойдет с тыквяной миской в Мекку к священному камню каабы. Великий воин должен посочувствовать, помочь, оставить мальчика в шатре, не забирать его.