- Конечно! Все для вас, аллемани, кончено. Аллемани - падаль.
      Вдруг Шагаретт пнула ногой затихшего Крейзе, прежде чем Мансуров успел оттащить ее, вырвалась из его рук и выбежала.
      Раненый тяжело дышал, но больше не открывал глаз. Многое надо было бы у него узнать, но Мансуров пошел по лесенкам и переходам в михманхану. Он осмотрел все, что нашли при Крейзе. В маленькой, крохотной записной книжке имелись записи - цифры и отдельные буквы готического алфавита. Личный шифр полковника Крейзе. Такие шифры разбирать труднее всего, и требуется очень много времени, чтобы его расшифровать.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      Притеснение обращается в путы для
      притеснителя в обоих мирах.
      Ш а м с э д д и н
      Я не заслужил ада и недостоин рая.
      Бог знает, на чем ты замешал мою глину.
      Я подобен неверующему нищему и
      отвратительной блуднице. Не осталось у
      меня ни веры, ни мирских благ, ни
      надежды.
      О м а р Х а й я м
      - Сюда нельзя! - Голос Шагаретт звучал глухо, резко. - Я колдую.
      Умная, просвещенная Шагаретт колдовала. Все в комнатке, которую отвели великому вождю, старому Джемшиду, тонуло в сизо-зеленом, густо пахнущем чем-то пряным дыму. В угол забился старый Джемшид, с перекошенным, блестящим от пота лицом, с открытым ртом, с округлившимися от недоумения и ужаса глазами. Джемшид смотрел на стоявшую перед ним дочь и трепетал. Какая дочь. Пророчица, языческая жрица, вещавшая неведомые заклинания, поднявшая к потолку свои обнаженные прекрасные руки со светильником. Алексей Иванович не мог, не хотел уходить.
      - Отец, прикажи ему уйти! - мрачно проговорила Шагаретт. - Волшебство для тебя. Пусть уйдет!
      Стариковский лепет раздался из облаков дыма:
      - Она - дочь хорошая! Сто звезд не равны одной луне. Уйди. Ты должен терпеть ее. Она общается с джиннами.
      - Шагаретт, что вы тут все спятили?!
      Со стоном молодая женщина воскликнула:
      - Не мешай, кяфир! Здесь совершается таинство. Если любишь меня, уходи. Дай мне колдовскими словами убедить этого упрямца. Уходи, а то погибнешь.
      Он невольно повиновался. Его напугал, поразил ее отрешенный, дикий вид. Не молодой красавицей, полной обаятельного и естественного кокетства, предстала перед ним в одуряющих клубах дыма Шагаретт, а бледной колдуньей, с зловеще блестящими черными глазами.
      От этой колдуньи, ледяной, величественной и угрожающей, даже Мансуров отшатнулся. А она наступала на перетрусившего старого Джемшида.
      - Ты украл мое отчаяние, сделал из моего горя воровскую отмычку! Мы, джемшидки, рабыни, рабыни отца, рабыни мужа. Но держим вас, слабых мужчин, под пятой таинственных сил, живущих в нашем слабом теле. Вы, джемшиды, торгуете нами, отцы - дочерьми, мужья - женами, но мы над вами. Помните, все в мире повинуется матери степи и пустыни! Женщина повелевает! - И, мгновенно сменив повелительный тон на упрашивающий, Шагаретт снова сказала: - Алеша, уходи! Дай мне просветить этого несчастного, жалкого, кто называется моим отцом.
      Дым делался в комнате все плотнее. Фигура прекрасной джемшидки с поднятыми руками расплывалась, превращалась в зыбкую тень, чуть теплилось пламя светильников. Все глуше звучал голос.
      - Призываю того, кто выше всех. Повинуйся. Куф-суф! Повинуйся! Слушай его слова!
      - Остановись! Прекрати, дочь моя, я все сделаю, - голос старого Джемшида звучал слабо.
      Имя вождя джемшидов окружала жуткая слава. Знали, что от него нечего ждать пощады. Впервые выдел Мансуров старого Джемшида слабым, беспомощным, во власти страха.
      Все восставало в нем. Он думал, что знал хорошо Шагаретт. Он поражался ежеминутным переменам в ее настроении. Но сегодня... На ней, оказывается, двуликая маска: одна говорит "да", другая - "нет".
      Он прошелся по верхней балюстраде, ему хотелось успокоиться. Огромные глиняные зубцы стен, предназначенные для укрытия стрелков, громоздкие башни, нависшие из тьмы, одинокий красный глаз костра далеко в степи уводили в дикость, в средневековье. Внизу на мощенном плитами дворе анахронизмом выглядели автомобили.
      Мансурову чудился треск дров в гигантских очагах, плеск огней, пышащих вонючим дымом факелов, лай своры гончих, стон подстреленных джейранов в степи, скачущие в безумцы охотничьей гонки охотники.
      И вполне в тон звучали в ушах "куф-суф" и таинственные заклинания, колдовские заговоры волшебницы, пророчицы Шагаретт, пытающейся направить на путь истинный старого Джемшида, убедить его, а может быть, и припугнуть.
      Скверно! Очень скверно. Мансуров ловил себя на желании войти в михманхану старого Джемшида, распахнуть двери и окна, выгнать зеленый дым, схватить за руку Шагаретт, вывести ее силой, как напроказившую школьницу, посадить вместе с сыном в машину и приказать Алиеву: "Давай газу!" Увезти и жену и мальчика в Ашхабад.
      Он ходил по балюстраде размашистым, военным шагом и думал, думал. Звезды совершали круг над головой в темном небосклоне, снизу стлался едкий дымок.
      "Моя пророчица всерьез решила заколдовать старика".
      Сильна еще громада тьмы. Надвигается она неотвратимо на умы и чувства людей. И в звуках ночи Алексей Иванович вновь услышал скрип и тяжелое шуршание гигантских колес - тяжелых, медлительных, старых, таких старых, какие скрипели по дорогам Хорасана во времена Фирдоуси. Колесница судьбы ползла из ночи, судьбы неотвратимой, мрачной.
      И хотя действительно мимо замка где-то во тьме скрипел обоз обыкновенных персидских арб - Мансуров сразу же понял это по возгласам и разговору арбакешей, - первое впечатление долго не проходило. Сколько уже лет он боролся с судьбой, сражался за сына, за Шагаретт, за их любовь, за семью! И все напрасно.
      И все потому, что Шагаретт не хотела бороться с роком. Она покорно склонила голову перед колесницей Джагарнаута.
      Оставалось вырвать ее из-под колес силой.
      Он вслушался в шумы ночи. Тьма кралась бархатными лапами по степи. Ни искры во тьме, кроме единственного красного огонька. Мертвая тьма, и вдруг... Мороз продрал по коже от лютого вопля... Отчаянный, безнадежный вопль жертвы, знающей: сначала насилие, издевательство, муки... а потом смерть. Вопли, подобные вспышке факелов, а потом все то же молчание тьмы.
      И снова... тянутся руки вопящих жертв. Жутко... Шакалы. Шакалы вопят, точно дети, которых истязают, хохочут в истерике. И все же страшно. Вопли тянут во тьму дикой Хорасанской степи, во тьму суеверий - нелепых, но ужасных.
      Совсем недавно в тегеранской газете напечатали сообщение мешхедского собственного корреспондента. В желудках-де хорасанских кур завелись ядовитые змеи. Шейхи и ахунды повелели прирезать и сжечь всех кур. И еще по случаю начавшейся эпизоотии скота аграрный департамент приказывает на всех воротах и загонах повесить амулеты с охранительными молитвами.
      Зашлепали по лестнице подошвы. Мансуров повернулся и напрягся, но из отверстия в полу балюстрады высунулась голова Аббаса Кули:
      - Вы здесь, Алеша-ага? Уже половина ночи прошла. Пора бы отдыхать, завтра долгий путь. Пора бы и зайцу дать сон.
      - Зайцу? - переспросил Мансуров.
      - Старому Джемшиду. Все не спит, колдует. Ветер дует на горе, а ничто не двигается.
      Предельно тактичный, деликатный, он не намекнул даже, что колдует не Джемшид, а прекрасная джемшидка.
      Надо кончать. Мансуров принял решение.
      Он знал, что его отъезд, вопреки воле старого вождя, вызовет обострение всюду, где кочуют джемшиды.
      Еще неизвестно, не окажет ли старый Джемшид вооруженного сопротивления. Замок очень удобен для этого, настоящий хиссор - крепость. Неравный бой! Старый Джемшид может поднять руку и на мальчика и на свою дочь. Или вздумает держать их всех заложниками в могучих стенах. Построен хиссор на совесть в расчете на отпор, и жестоким горным зимам Хорасана, и набегам воинственных калтаманов. Вон как запрятали строители замок в самой глубине ущелья! Здесь можно потеряться на годы, и никто не найдет.
      И даже если удастся увезти насильно, не потеряет ли он Шагаретт? Увидев ее, Алексей Иванович вдруг утратил уверенность. Не слишком ли глубоки ее суеверия? С какой страстной убежденностью она раздавала больным ладанки. Как глубокомысленно разглядывала трещины на специально положенных в огонь бараньих лопатках и толковала о будущем пришедших к ней погадать. Однажды вечером она хотела напоить его "алоксиром", рецепт которого составил великий шейх. Она подвергала себя шекандже - аскетическим истязаниям. В одном джемшидском семействе она советовала положить туфлю в могилу умершего с тем, чтобы смерть больше не смела заглядывать в юрту. В другой раз она приказала зарезать петуха только потому, что он, видите ли, запел в неурочный час...
      Да, он решился. Но никому не сказал, даже Шагаретт, когда она, возбужденная, еще в экстазе, одурманенная таинственными курениями, вернулась с волшебных радений. Из чор унсур - четырех составных элементов мира: воды, огня, земли, воздуха, - Шагаретт была огнем, горячим всесжигающим пламенем.
      В Персии таких экзальтированных женщин называют - "духатаре оташ порэ", что лучше всего перевести: "женщина - осколок огня".
      - Зачем тебе уезжать? - говорила она. - Дай лучше я освежу тебя из этого изящнейшего гулобпоша - кропильницы розовой водой. Персидская розовая вода лучшая в мире. Чтобы получить один лот благовонной жидкости, надо выжать лепестки из двадцати тысяч роз. Чем плохо тебе здесь в моих объятиях? Что тебе искать? Здесь ты в раю. Если немцы направят свои нечистые взоры на Хорасан, если они в нашу степь придут, пусть сгорят в могиле! Тебя укроют могучие стены. Их строил военачальник Абдаллах ибн Тахир в самой щели недоступных гор, таких недоступных, что сам свирепый халиф Мамнун не сумел дотянуться до Абдаллаха. Отлично Абдаллах прожил здесь жизнь - в наслаждениях, пирах и охоте, властелином и князем. И ты, Алеша, будешь князем. Чего тебе надо? Разве я некрасива? Разве у тебя сын урод? Или здесь нет золота? Или здесь нет слуг? Сейчас и умирать не хочется. Ты меня любишь. Когда ты меня обнимаешь, я горю от страсти. Для заболевших от вина лекарство - вино. Для больных любовью лекарство сладострастие. Никуда ты не уедешь. Дела? Если немцев сюда не пустят, то ты принесешь здесь столько пользы, что тебя наградят. Нет такого трудного дела, которое не могло бы стать легким. Человек не должен ничего бояться. Все, что случается с нами, - все от всемогущего. И если мы проявим терпение, удалятся от нас все несчастья. Хочешь смейся, хочешь плачь. Больше одной жизни не проживешь.
      Рассуждения Шагаретт повергали его в смятение. Она сама называла себя "бешарм" - бесстыдной в любовных отношениях. И она умела держать его в чувственном опьянении столько, сколько ей хотелось. Шагаретт верила, что он, покорный, потерявший волю, окончательно подчинится ее желаниям. В минуты протрезвления он вглядывался в ее лицо, и ему начинало казаться, что она бездушна, холодна, рассудочна. И пугался еще больше.
      - Ты мой! И никуда я тебя не отпущу. Меня зовут Шагаретт! Меня назвали в честь моей прапрабабки, владычицы священного Мисра Шагаретт-эт-Дор - Жемчужная ветвь значит это имя. Жемчужина ума, мужества и мести! Моя прапрабабка сама возглавила войско, когда супруг ее заболел, сама во главе мамелюков разбила врагов. Пленила короля французов. Разогнала крестоносцев. Сама кровью и железом мстила изменникам и предателям. Вот какая была Шагаретт-эт-Дор. Я - Шагаретт. Пусть поберегутся все! Месть! Я всем отомстила за слезы, за разлуку с тобой, за рабство. Убить врага не только не грех, но обязанность. Мсти! Не попадайся. Доброта, всепрощение - чушь! Не жди помощи, сражайся сама... В своем неистовстве она была обаятельна, непоследовательна, яростна. Она не давала говорить, закрывая своему любимому Алеше рот поцелуями. Она говорила сама. - Я была рабыней. Я - дочь свободных джемшидов. Меня от цепей освободил неверный! Христианин! Вот оно, веление судьбы! Рабыня отдала свое целомудрие неверному! Рабыня родила неверному сына. Так предначертано. Позор надо смыть! Сын рабыни должен вырасти воином! Взять чужое - позор. Но взять с бою - достоинство. Мечом Джемшид, сын рабыни, вернет себе свою честь. А ты, ты хочешь его увезти, сделать слабым, хлюпиком, размазней. Нет! Я родила его для мести. И не отдам! Я отомстила мюршиду! Но я слаба! Сын отомстит всем, всем, всем! За мать! За то, что мать продали в рабство. За все! Пусть вырастет и отомстит!
      - Но кому же мстить! - успел вставить слово Мансуров.
      И тут выяснилось, что мстить надо многим - и старейшинам племени, и бледноликому толстому визирю, и вождям кочевников в Иомудской степи, ее отцу, старому Джемшиду, и даже... ему, Алексею Ивановичу. Как? Сын вырастет и решит. Оказывается, желания старого вождя, намерение не отдавать внука ничуть не интересовали прекрасную джемшидку.
      - Он стар. Он скоро погасит свой факел в потоке забвения. И к счастью своему. Что бы сказал он внуку, когда тот встал бы перед ним и спросил... Спросил, как он сделал свою мать убийцей? Да, да, я убийца. Я держала нож в руке, я ударила. Я забрызгала кровью иомуда свои чистые девичьи одежды, я видела вот этими своими глазами агонию иомуда, которого я убила. Я убийца. И пока мой сын не отомстит за мать, нет покоя моей совести... И это сделает мой сын! Я бессильна! Если сын на голой ладони изжарит над огнем яичницу, и то не сможет отплатить добро матери! - Она бросилась в соседнюю комнату, едва прикрыв наготу. Она хотела разбудить мальчика. Она выкрикнула в припадке истерики: - Мой родненький! Мой богатырь! Возьми нож! Отомсти за мать!
      Она металась и кричала. С трудом Алексей Иванович увел ее. Он уговаривал ее первыми пришедшими на ум словами. Он говорил о том, что степь не место для воспитания человека нашего времени. Что степь дика и страшна. Что ребенка подстерегают в кочевье на каждом шагу болезни, зараза.
      - Ты сама, перестилая ему постель, вытряхнула скорпионов. В помещение заползли от холодного ветра самые настоящие каракурты. В стенах я нашел клещей, разносчиков персидского возвратного тифа. У мальчика на ножке уже вскочил аллепский прыщ - пендинка. Ты сама рассказывала про мальчика-бербера, как он полез на фисташковое дерево и его укусила гюрза. И он потерял все пальцы, потому что ему руку зашили в баранью шкуру...
      - Мой мальчик... Ручка, нежная ручка моего мальчика, без пальцев... Она накинулась с самыми настоящими проклятиями на Алексея Ивановича. Он думал, что она задушит его. - Ты не отец, раз ты такое можешь говорить!
      - А местные клещи разносят и другую заразу - менингит, - упрямо твердил Мансуров. - Смерть... или на всю жизнь калека!
      - Не говори таких слов!
      Удивительно, его прозаические доводы успокоили истерический припадок. Она улыбнулась.
      - Не будем ссориться. Уже скоро утро. Поцелуй меня.
      Любовное томление подобно ночи. Оно от света солнца убежит, словно тень в полдень. На каждом шагу мы встречаем бедствия. Лучше погибнуть от горячего дыхания дракона страсти.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      Так хочет время! Мы его рабы.
      Ш е к с п и р
      Того, что любил я ранее, теперь уж
      не люблю. Лгу: люблю, но скупее. И
      снова лгу: люблю, но стыдливо,
      печальнее. Наконец я сказал правду. Ибо
      так оно и есть: люблю, но люблю то, что
      хотел бы не любить, а что хотел бы
      ненавидеть. Итак, люблю, но вопреки
      воле, по принуждению - в грусти и
      трауре.
      П е т р а р к а
      Мансуров принял решение. Он вышел, когда Шагаретт еще нежилась в постели. Обстоятельства благоприятствовали ему. Джемшидские всадники не появились ни ночью, ни утром. Старый вождь, видимо, нервничал. На утренней заре он собрал всех своих, присоединил к своей малочисленной свите повылезших из всех дыр и щелей мюридов мюршида, нищих ободранцев.
      Кто просыпается рано, тот увеличивает свое благополучие. Джемшид направился под резким горным, с дождем и снегом, ветром совершать таваф хождение вокруг мазара святого Абдул-ар-Раззака. Он долго клал поклоны прямо в размокшую глину и, смешав с дождевой водой щепотку земли с надгробия, намазал себе глаза, бормоча молитвы и заклинания.
      Весь мокрый, с обляпанными грязью полами чухи он направил свои стопы к метавшемуся в горячке Крейзе. На старого Джемшида вдруг напало раскаяние, и он замыслил испросить прощение у своей жертвы.
      - Ну уж это бесстыдство высшей марки! - бормотал Мансуров, спеша в комнату, где лежал раненый.
      - Змея выползает умирать на дорогу, - сказал Аббас Кули. - Хочет, и подыхая, укусить напоследок. Аллемани и перед смертью наплетет Джемшиду такое... А Джемшид? Откуда ослу знать цены на сахар и мед? Что Джемшид понимает в событиях мира? А у нас слово лежащего на смертном одре выше слова пророка...
      - Не надо было вообще пускать старика к фашисту.
      Резкое замечание Мансурова было вполне правильным. Он застал идиллическую сцену. Старый Джемшид проливал непритворные слезы и, по всей вероятности, держал бы фашиста в объятиях, если бы не тяжелое состояние раненого. Слабым голосом Крейзе поучал, вернее, давал инструкции. Он только что закончил перечисление пунктов и местностей, где еще оставались фашистские резиденты. Старому вождю надлежало послать туда людей с продовольствием и теплой одеждой. Крейзе не заметил, когда вошел Мансуров, и тот услышал обрывки фраз, не оставлявших никаких сомнений, что между старым Джемшидом и Крейзе существовали гораздо более тесные отношения, чем можно было подумать. Но кто знает? Не заставят ли события в мире задуматься старого вождя?
      - Мы с тобой пили воду клятвы. Мы друзья, - хрипел Крейзе. - Все равно наши придут в Хорасан, Джемшид. И тогда придет час ответа. То, что погибли люди, тебе не поставят в вину. Война! Но то, что ты взял золото, много золота... За золото тебе придется дать отчет, Джемшид! Сюда придет много немцев, очень много. Джемшидов мало. Вы - маленький народ, джемшиды. А судьба малых народов - это участь капли воды, упавшей на раскаленный камень. Лишь под рукой могучего рейха вы, джемшиды, сможете жить... существовать. Не лезь поперек судьбы, Джемшид. Ты связал себя клятвой с великой Германией. Не заигрывай с большевиками. Твой путь с немцами на Бухару, Самарканд, Ташкент. Не меняй пути в дороге, Джемшид! Весной сюда придут немцы. Благодетелями ли джемшидов, палачами ли джемшидов, зависит от тебя... Убей этого красного генерала, Джемшид. Он твой злой рок! Твоя злая судьба. Погибнешь ты, погибнет племя, если... - Он открыл глаза, мутные, безжизненные, и усмешка поползла по его синим губам. - А, вы здесь! Что ж! Так лучше. Мы всегда были врагами, хоть и приходилось улыбаться. Что ж, специфика нашей работы! За помощь, за лечение спасибо! Но я бы вас расстрелял... В подобных обстоятельствах. Уходите! И не пускайте никого... Особенно этих черномазых. Дайте мне покой... - Он выкрикивал последние слова. Он гнал всех от себя. - И я! Великий стратег! С великими планами... замыслами... Я споткнулся о песчинку. Пуля его... ничтожества. Я все предусмотрел. Индия. Вся Азия у ног... И наступил... Наскочил дурак на пулю... На немецкую пулю, которую сам вложил в ружье жалкого старикашки, жалкого джемшида.
      Он бредил.
      Они вышли из комнаты. Старый Джемшид, ничуть не обескураженный разговором, расстилался перед Мансуровым в вежливостях и повлек всех через весь замок.
      - Бефармоид! Пожалуйста! Идемте. Утреннее угощение ждет нас, дорогой гость, любимый зятек!
      Он не давал Мансурову сказать и слова.
      - Какой воин, аллемани! Он полковник! И, о Али, надо же мне! Такой великий воин! Такой мудрый полководец! Кто определит день прилета ворон, кто разгадает тайные помыслы людей? Поистине он джахангир! Захвативший мир! Что вы там поете, господин Аббас?
      Аббас Кули напевал негромко что-то о великом пахлаване - силаче и воине:
      Я тот пахлаван, что в приступе гнева
      Сидит на четверть в луже.
      Я тот пахлаван, что в день битвы
      Вонзает кинжал в чистую воду.
      Я тот пахлаван, что разрывает зубами
      Кожуру граната и обливается кроваво-красным соком,
      Чтобы люди убедились - я пахлаван!
      Над котлом плова разгоню войско мух.
      Я - пахлаван! Сокрушительным ударом
      Натыкаю вилкой лепешку в тандыре.
      Я - пахлаван, в луже
      Ковыряю грязь копьем Сиявуша,
      в мелкой луже!
      Последние слова Аббас Кули пропел под аккомпанемент тара, прихваченного им в обширной пандждари - зале с пятью огромными, от потолка до пола, окнами-дверями, выходившими прямо в сад, припорошенный первым снегом. Неверный свет хмурящегося утра был вполне достаточен, чтобы судить о богатстве отделки и убранства помещения, выдержанного в вычурном стиле Альгамбры. Под стать резным шкафчикам и разрисованным павлинами и розами панно красочной вышивкой переливалась парадная суфра, уставленная посудой серебряной чеканки.
      Вошедших встретил поклонами михмандор - дворецкий, древний восковой старичок:
      - Пожалуйте. Здоров ли ваш желудок? Да процветает дом вашего слуги, господа!
      Надо прямо сказать - дворецкий, или тот, кто распоряжался завтраком, превзошел все мыслимое и немыслимое.
      - Не удивляйтесь, господин, - суетливо подскочил дворецкий к Мансурову. - Роскошь угощения потому, что это пагошэ - угощение в доме родственников в честь новобрачных. А потому прошу отведать вот этот восхитительный аджиль - его приготовила своими серебряными ручками госпожа Шагаретт из миндаля, поджаренных соленых фисташек, земляного ореха, фундука, гороха, тыквенных и дынных семечек. Аджиль превкусен. - И тут старичок, похихикивая своему остроумию, зашептал на ухо: - О, аджиль превосходно восстанавливает мужскую силу после ночи любви. Ничего не пожалела красавица Шагаретт в аджиль, даже лимонного сока добавила.
      Тут только Мансуров обнаружил в конце суфры скромно сидевшую, завернутую с головы до пят в покрывало женскую фигуру. Значит, Шагаретт присутствует, значит, она не выпускает из рук бразды хозяйки дома. Значит, этот завтрак - несколько запоздавший шабчара, предрассветный пир, завершающий свадьбу. Подаваемое угощение - аджиль мушкиле гашта, устраняющее трудности, подается новобрачной своим родным, чтобы исполнялись их желания. А вот и Шагаретт заговорила, приветствуя появлявшихся один за другим гостей, - правда, среди них не оказалось джемшидов:
      - Ветер появился, цветы принес! Каким добрым ветром вас занесло?
      Чего только не было на суфре! И бесчисленные сорта халвы из тончайшей муки, замешенной на виноградном соке с миндалем и орехами, и полудэ особое блюдо из тертых фруктов с сахаром, и оби софрани, и пашмак, и парижские конфеты, и выглядевшие нелепым анахронизмом сахарные головы в синей бумаге, и сушеные фрукты, и рахат-лукум... На дорогих блюдах возвышались горы плодов: апельсины, груши, виноград всевозможных сортов: и "аскери" - белый, круглый, приторно сладкий, и "сахопи") - розовый, и "фахри", - ягода которого величиной со сливу, "халили" - без косточек, и айва, и гранаты, и дыни, и грецкие орехи, и... Рука хозяйки открыла все мюршидские амбары и кладовые. Женское тщеславие! Слуги, особо приодевшиеся, шли вереницей. На блюдах они несли яхни - жареное мясо, приправленное гердгуре - острейшим порошком из сушеного незрелого винограда, жареную птицу, целого барашка, запеченного на камнях, и, наконец, венец персидской кулинарии - плов, окрашенный кориандром в оранжевый цвет, с фисташками, черным и зеленым изюмом и гранатовым соком. Чай подавался по-персидски - с сушеным лимоном.
      Легкий завтрак больше походил на обеденное пиршество. Остался бы доволен самый взыскательный абдалботун - раб утробы. И у Алексея Ивановича снова возникли сомнения. Хозяева каа'лы растягивают угощение совершенно сознательно... Или вождь ждет своих джемшидов... Или он просто решил испытывать снова и снова терпение Мансурова... Или старается детскими хитростями заставить отложить отъезд...
      Еще когда они шли через дворик, старый вождь покачал головой и с видом опытного автомобилиста начал сокрушаться: "Ох, развезет дорогу, колеса начнут буксовать".
      Теперь он вдруг начал проявлять беспокойство по поводу своих всадников-джемшидов:
      - Храбрецы! Не иначе, напугались погоды. Где-нибудь, ночью, как гончие собаки, нажрались бузы и дрыхнут. Боятся и нос на двор высунуть. Или, еще хуже, заехали в Баге Багу к этому опиумоеду Али Алескеру и накурились терьяку. Теперь и караван для моего сыночка не успеем снарядить, отправить на границу. Обо всем ведь позаботились: и верблюды не верблюды, а слоны, и караванбаши проверенный, дороги знает, и колокольца я приказал подвесить серебряные, и во вьюки весом по харвару все на дорогу сложили, даже баранину сушеную, ломтиками, столь любимую сыночком, и энтери - длиннополый кафтан я приказал положить запасной, где его уж там, в Советской стране, сумеют сшить, и войлочную накидку из козьего пуха от дождя и снега упаковали... И все теперь пропало. Дождь и снег сделали степь топкой. Грязь по колено. И джемшиды мои, собаки проклятые, не приехали. Кто составит охрану моему внуку, моему любимому наследнику? Мой внук может ехать только принцем, с караваном из двух десятков верблюдов, с охраной из ста вооруженных.
      - Протянешь руку к кушаньям - и сразу отдернешь. У лицемера не поешь, - тихо пробормотал Аббас Кули. - Старый Джемшид столько говорит! У него язык оброс волосами. Сколько отговорок! Отговорки хуже греха. Душно у меня в груди. - И чтобы показать, что у него душа горит, он выпил пребольшую чашку обдуг - напитка из кислого молока. Вдруг вскочил, воскликнув: - Все это стежки иголкой по воде. Пока не поздно, уезжайте, Алеша-ага. А я их, бесстыжих, удержу.
      Мгновенно перед ним возникло распухшее, все в мелких морщинках лицо визиря. Он ужасно походил на молодящуюся, бодрящуюся старуху, прожженную интриганку. Язык у него заплетался. Он что-то бормотал: "Куда едем? Зачем? Как едем? Нельзя... Гнев обрушится... Нельзя ехать. Не пустим".
      - О, хвост идет за слоном! Ты что, подслушиваешь, безбородый! Лучше драка с тигром, чем ласка шакала. - Повернувшись к Мансурову, Аббас Кули тихо добавил: - Он прикидывается идиотом. Дом этот - ловушка.
      Вдруг старый Джемшид вскочил и бросился к окну.
      - Не поедет! - кричал он. - Не поедет. И караван не пойдет! Нет, нет, нет!
      Выстрелы загремели так неожиданно и грозно, что и Мансуров, и все присутствующие схватились за оружие.
      Стрелял старый Джемшид. Стрелял из окна в дальние ворота, через которые можно было видеть большой двор, где лежали и стояли верблюды.
      - Нет верблюдов! Нет каравана! Всех верблюдов убью!
      Его подхватили под руки, потащили от окна. Внук вскочил и хлопал в ладоши. С головы Шагаретт спало покрывало. Она смотрела с нескрываемым презрением на отца, прижав ладони к губам. Она боялась, что с уст ее сорвется недостойное слово упрека. Она не могла, не смела сказать ничего. Она знала, что старый Джемшид всю ночь курил опиум. Так говорили. На самом деле опиум уже давно не действовал на старика, и он курил невероятную смесь из конопляных листьев и белены, которая даже закоренелых опиекурильщиков валила с ног или доводила до вспышек безумия.
      Прекрасная джемшидка бросилась к отцу, подхватила его под руку и повлекла к дверям. А старик вопил:
      - Огонь гнева и вражды... вспыхнул огонь! Война! Не гаси огня водой. Он враг. Он отбирает сына! О, кровь Сиявуша! Я застрелю его! Куда меня ведут? Дервишу сказали: убирайся! Он набросил на плечо пушт-и-тахт и побрел... Нет больше мне места в моем доме. Увы, лучше быть головой теленка, чем копытом быка... - И уже в дверях он остановился, нашел почти невидящими глазами стоявшего с мрачным, напряженным лицом Мансурова и выкрикнул: - Враг! Ты враг!
      - Господин вождь, вернитесь, - заговорил Мансуров. - Я вас прошу. Здесь нет врагов. Здесь только ваши друзья.
      - Нарушить шабчара, - воскликнул Аббас Кули, - невозможно! Позор ляжет не на него, - он показал на Мансурова, - на вас и... - Он вовремя остановился. Шагаретт молчала, но взгляд был достаточно красноречив. - Не убивайте меня, госпожа, помогите усадить вашего гневного папашу!
      Но старый Джемшид так и не сел на свое место за праздничной суфрой. Он стоял, раскачиваясь; в руке угрожающе прыгал маузер. Вдруг он провел руками по усам и бороде и объявил:
      - Хейле баррака, таане салыг - великое благословение, полное здоровье! Оомин обло!
      Все повторили его слова и жест. Старик посмотрел на маузер, засунул его в кобуру - ему помогал подскочивший бабьеликий визирь, - повернулся и шатаясь побрел из пандждари. Он бормотал:
      - Бог хочет счастья всем... Мы хотим жить, как другие.
      Он все же пошел в своей ярости на уступку. Он не прервал шабчара, не нарушил обычая. Он хитроумно закончил пиршество и тем самым отвратил от себя гнев своего зятя.
      Джемшиды мстят за такое оскорбление до седьмого колена.
      - Настоящий Джанхансуз! Поджигатель мира! - изрек Аббас Кули. - Если хочешь узнать друга, нахмурься... рассердись на него. Пусть поймет, что там, где нет в степи орлов, и летучая мышь - орел.
      - Вы не дипломат, Аббас. Хорошо, что баба-визирь ушел... - говорил Мансуров, вставая. Он спешил к себе наверх. Он крепко держал за руку сына. Все безобразие происшествия не дошло до мальчика. Он все повторял:
      - Зачем дедушка стрелял? В кого стрелял?
      Из дверей разъяренной эринией налетела на Алексея Ивановича Шагаретт.
      - Куда ты ведешь его?
      - Идем наверх. Собери его и соберись сама. Мы уезжаем.
      - Но отец... Он не отпускает. Он может...
      - Слушай, Шагаретт. Ты мне говорила, что здесь Восток, что здесь не просить надо, а повелевать. Так вот... теперь я приказываю! Мы едем. И не мешкай ни минуты.
      Молча они собрались. Молча сели в автомобиль. Только мальчик щебетал что-то восторженное.
      Старый Джемшид не показывался. Их провожал старичок дворецкий и мюриды - обитатели мазара. Восковая маска на лице дворецкого оставалась гладкой, безжизненной, когда он склонился в прощальном приветствии. Он не задал ни одного вопроса. Он не посмел спросить.
      Мюриды тоже молчали, склонившись в поклоне. Они ждали благословения от своей пророчицы. Они прикладывали кончики пальцев ко лбу и глазам.
      Но она сидела на заднем сиденье прямая, суровая, смотрела прямо перед собой. Она уезжала. Она повиновалась приказу мужа.
      Весь вид ее говорил: "Ты мне приказал, ты осмелился приказать. Что ж, я повинуюсь. Но все, что произойдет, пусть падет на твою голову".