Машу нельзя было назвать красавицей, которые сверкают внешним блеском, как фальшивые бриллианты, сработанные из горного хрусталя. В ее облике не было ничего такого, что мгновенно поражает воображение и ласкает взор. Ее глубокая спокойная задумчивость и, пожалуй, преднамеренная, если не прирожденная, простота и скромность вызывали в нем какое-то смутное предчувствие внутреннего богатства и красоты. Все это увидел в ее глазах, таких особенных, неповторимых, честных и умных. А могучий, проникновенный бас Штоколова до осязаемости, до сердечной боли рисовал знакомую картину, созданную очаровательным Тургеневым:

Алексей Петрович протянул руку к стоящему рядом с диваном магнитофону и нажал клавишу. В доме воцарилась звонкая тишина, а в очарованной душе Иванова звучал уже не голос Штоколова, а его собственный, не слышный для посторонних голос:

«Взгляды, так жадно, так робко ловимые». «О ком это, о чьем тихом голосе? — мысленно спросил он, вспоминая тихий голос и… жадный взгляд. — Точно сказано: у нее был жадный и робкий взгляд. Это все о Маше». Почему о ней, и при чем тут она? Уж скорее это должно относиться к Ларисе, его первой любви. Но о ней почему-то не хотелось думать и не было желания встречаться с ней еще раз, тем более в его мастерской. Ей видите ли, хочется посмотреть на его искусство. А что она в нем понимает? — уже с неприязнью подумал он и чтобы отвлечься от неожиданно свалившихся на него странных размышлений, решил ознакомиться со статьей Льва Толстого, которую принес ему епископ Хрисанф. Как-то он спросил владыку: за что отлучили Толстого от церкви? «Он кощунственно выражал свое несогласие с апостолом Павлом», — кратко ответил архиерей, но в голосе его Иванов не почувствовал осуждения им великого писателя. «А можно почитать статью Толстого?» — спросил тогда Иванов, и владыко пообещал принести ему.

Статью Толстого Алексей Петрович читал медленно, вдумчиво и с нарастающим интересом. Великий писатель спорил с одним из высоко чтимых в христианстве учеником Иисуса Христа. Настоящее имя его было Савел, и сам он вначале принадлежал к фарисеям — гонителям Христа. Но когда увидел, что за Христом идут люди, что в него верят, поменял имя Савла на Павла и примкнул к ученикам Иисуса. («Как нынешние партийные оборотни — всевозможные яковлевы, горбачевы, ельцины, шеварднадзе», — подумал Алексей Петрович.) Толстой писал: «Да, основа учения Христа — истина, смысл — назначение жизни. Основа учения Павла — расчет и фантазия». «Евангелие говорит, что люди все равны; Павел знает рабов и велит им подчиняться господам». Толстой не согласен «с мелкой, сектантской, случайной, задорной проповедью непросвещенного, самоуверенного и мелко тщеславного, хвастливого и ловкого еврея». «Павел, как и все самолюбивые, славолюбивые проповедники лжи, суетился, бегал из места в место, вербовал учеников, не брезгуя никакими средствами для приобретения их», — писал Лев Николаевич.

Прочитав эти строки, Иванов задумался: «Вон оно что! Во всемирной истории, оказывается, всегда были мелкие, самоуверенные, хвастливые и ловкие авантюристы, вроде троцких, свердловых, — проповедники лжи, бегающие из места в место, не брезгающие никакими средствами ради достижения личных, корыстных целей. Как это похоже на наше трагическое время. Разве не о горбачевых, яковлевых, ельциных и прочей сволочи, именующей себя демократами, говорил Лев Толстой, раскрывая подлинное лицо и деяния Савла-Павла который, — читал Иванов, — „… сделался основателем новой религиозной секты, в основы которой он положил те очень неопределенные и неясные понятия, которые он имел об учении Христа; все сросшиеся с ним еврейские фарисейские предания, а главное — свои измышления о действительности веры, которая должна спасать и оправдывать людей“.

«Да, глубоки корни у этих Иуд — кроются они в глубинках еврейского фарисейства, — размышлял Алексей Петрович, вдумываясь в слова русского гения. — Их измышления о действенности веры в наши дни вылились в так называемое „новое мышление“ Яковлева-Горбачева, изобретенное ими или подсказанное из Тель-Авива, как заокеанская удавка для удушения русского народа и в целом великого государства. Пожалуй, прав мой генерал, когда он так убежденно утверждает, что самый страшный враг и нашей страны, и всего человечества — это сионизм с его масонской гвардией, этот кровожадный и жестоко ненасытный спрут, обвивший своими ядовитыми щупальцами весь земной шар. У него триллионы денег, золото и алмазы для подкупа власть имущих лакеев, у него вся пресса, телевидение, радио, кино, искусство, наука — это орудие оглупления, нравственного и физического растления народных масс, которые под воздействием иудоистского гипноза не понимают, кто их подлинный палач и душитель, и нападают на мнимых палачей, на которых им указывают сионистские гипнотизеры».

Алексей Петрович часто спорил с генералом Якубенко по поводу деятельности сионистов вообще в мире и в частности в нашей стране. Он считал, что Дмитрий Михеевич преувеличивает роль сионистов. Ну, были в окружении Горбачева, в его президентском совете лица еврейской национальности, разные политологи, липовые академики. Но ведь так было всегда — и при Хрущеве, и при Брежневе. Но после августовских событий, так называемого «путча» Иванову уж слишком заметно бросилось в глаза еврейское засилье на главных позициях общественной жизни. Официально были созданы по всей стране сионистские организации. Радио и телевидение уж слишком подчеркнуто начало грассировать — русские патриоты к микрофонам и телекамерам не допускаются. Большинство газет демонстрируют откровенно произраильскую позицию. В банках, на биржах, в смешанных предприятиях, в непроизводительных кооперативах главенствующие посты заняли лица еврейской национальности. Миллионеры-предприниматели — тоже из них. Все повторяется, как и в первые годы советской власти. Такое же положение и в США, где еврейский капитал с помощью еврейских средств информации — а они там главенствуют — фактически руководит государством.

«Да, генерал Якубенко, пожалуй, прав, — решил Иванов. — Но где же выход из адского положения, в которое ввергла страну „пятая колонна“ с сионистами во главе? А назначение Горбачевым сиониста Панкина министром иностранных дел, а Примакова руководителем внешней разведки?» Генерал Якубенко назвал эту акцию одной из главных в серии бессчетных преступлений Горбачева. Не успев войти в свой кабинет на Смоленской площади, Панкин тотчас же поспешил восстановить дипломатические отношения с сионистским Израилем, а новый генеральный секретарь ООН, араб, женатый на еврейке, поспешил амнистировать Израиль, отменив решение Генеральной Ассамблеи, принятое большинством государств в 1975 году о сионизме, как форме расизма и расовой дискриминации. Тогдашнее советское руководство поддержало решение Генеральной Ассамблеи ООН. А нынешнее с восторгом двумя руками голосовало за его отмену. «О чем это говорит, — спрашивал Якубенко Иванова и, не дожидаясь ответа, говорил: — О том, что сионизм укрепил свои позиции во всем мире и, главное, в нашей стране. Потому-то Израиль плюет на все решения ООН и Совета безопасности, ведет себя, как международный гангстер, на которого нет управы, ибо за его спиной стоят сионистские США.

Израилю все позволено: ежедневно убивать палестинских детей, бесчинствовать на оккупированных им арабских землях. И если раньше до «перестройки» наше правительство поддерживало арабов, то нынешнее — аплодирует сионистским детоубийцам».

Да, генерал прав. Обеспокоен активностью сионистов у нас и епископ Хрисанф, только он предпочитает не говорить об этом громогласно. Боится. А кого? Своего патриарха или иудеев, стремящихся к интеграции в православии? Иванов спросил об этом владыку напрямую, что называется в лоб. Владыко горестно улыбнулся, повел плечами и промолчал.

— А каково окружение Ельцина, что из себя представляет его команда, все эти бурбулисы, гайдары, шахраи? — спросил Алексей Петрович Дмитрия Михеевича. — Я вот читал, что отец Егора — Тимур Гайдар писатель и адмирал. А дед по материнской линии — писатель Бажов.

— Отец, конечно, контр-адмирал, но никогда никаким кораблем не командовал, а начиная с капитан-лейтенанта плавал по волнам газетных страниц, то есть заурядный журналист. А ты бы лучше поинтересовался, кто у Егора бабка по отцовской линии, — то есть мать Тимура? — По лицу Дмитрия Михеевича пробежала хитрая язвительная усмешка, и он добавил свое привычное: — То-то и оно!

На другой день Иванову пришлось снова побывать на выставке вместе с Якубенко. Посетовав на Алексея Петровича за то, что тот не пригласил его на вернисаж, генерал в шутку, естественно, приказал своему бывшему подчиненному исправить ошибку и, не откладывая в долгий ящик, сопровождать его в Манеж. Иванов выразил сожаление, что не успел к выставке перевести бюст генерала в материал — еще не был даже отформован в гипсе, на что Дмитрий Михеевич махнул рукой, сказав, что это совсем не обязательно, что военные, особенно генералы сейчас не в моде, что ему хочется посмотреть, как выглядит «Первая любовь» среди других скульптурных работ. На этот раз зрителей было гораздо меньше, чем вчера — возможно, по случаю понедельника, — и они около двух часов внимательно рассматривали выставленные работы. Дмитрия Михеевича раздражали и даже возмущали произведения «авангардистов», которые он называл хороводом бездарей и подонков. Иванов старался гасить его слишком эмоциональную неприязнь, объясняя тем, что среди зрителей есть поклонники и такого искусства, что всякий художник имеет право на свое видение мира, на свой стиль и манеру, хотя сам Иванов не принимал и не воспринимал опусы «авангардистов», — он был неисправимый убежденный реалист.

Возвратясь с выставки и наскоро пообедав, Алексей Петрович занялся формовкой портрета Дмитрия Михеевича. Услугами форматоров он пользовался редко, особенно сейчас, когда так немилосердно взвинчены цены. Это довольно не простое мастерство он освоил, когда работал в мастерской академика с формовщиками высокого класса.

Он не успел облачиться в рабочий комбинезон, как в дверь позвонили. Сегодня он никого не ждал и хотел было сделать вид, что его нет дома. Но звонки настойчиво повторялись, пришлось открыть. Перед ним у порога стояла Лариса Матвеевна в шубе из черного каракуля и пушистой шапке из белого песца. Иванов мучительно удивился нежданному визиту, а она заговорила извиняющимся тоном:

— Была у своей знакомой тут недалеко и решила зайти. А телефон не помню, где-то у Маши твоя визитка.

Иванов не стал изображать на своем лице радость, но и недовольства не показал. Лишь сухо пригласил, распахнув дверь:

— Пожалуйста, заходи в мою хижину.

В прихожей, помогая ей снять шубу, небрежно-равнодушным голосом объявил:

— Собирался поработать.

— А я вот видишь — помешала. Конечно, лучше бы позвонить. Да так получилось. Ты уж извини меня, я ненадолго. Я так была рада нашей встрече на выставке. Надо же. Вот и совсем не собиралась, и не хожу я по выставкам. А тут какая-то сила потянула меня. Мы с Машей проходили по Моховой, смотрим, народ толпится. Маша говорит: давай зайдем, — сбивчиво и торопливо тараторила она, проходя в кабинет, и остановилась в нерешительности.

Приход ее для Иванова был совсем некстати, он не знал, о чем им говорить. Ворошить прошлое, такое далекое и уже как бы и нереальное, он не намерен. Все чистое, светлое, но очень короткое, что было между ними, перегорело в молодой душе, превратилось в пепел, не оставив ни обид, ни упреков. Перед ним сидела старая женщина с подштукатуренным лицом, отмеченным печатью уныния и грусти. Одета она была в дорогой темно-коричневый бархатный костюм, престижный четверть века тому назад, и светлую блузку, на которой покоились крупные бусы. Речь ее была торопливая, манерная, а блуждающий взгляд не мог скрыть внутреннюю пустоту.

— Расскажи, как ты эти годы, живешь-то как? Покажи свои хоромы.

— Живу, как видишь, не жалуюсь. А хоромы — смотри, — сказал он с терпеливым благодушием и развел руками.

Лариса Матвеевна очень проворно встала и бодрой энергичной походкой направилась в «зал», где стояли его готовые работы. Глаза ее смотрели открыто и прямо с каким-то двойственным удивлением: она видела произведения настоящего мастера и в то же время ее смущали женские торсы, обнаженные женские фигуры. Он наблюдал за ней с терпеливой вежливостью и даже с тайным любопытством и снисходительной иронией. Сказал:

— Ты тут посмотри, а я пойду поставлю чай. Или ты предпочитаешь кофе?

Она предпочитала кофе. Иванов поставил на плиту чайник и с чашками, ложечками и банкой растворимого кофе вернулся в «зал», выгрузил посуду на стол и снова вышел за сушками и печеньем. Когда вернулся, она стояла посреди комнаты и смотрела на Алексея Петровича с лукавой улыбкой глуповатыми растерянными глазами.

— А ты молодец, ты очень вырос, — похвалила она с потугой на светскую утонченность. — А что это у тебя такой интерес к нашему полу? И все голые. Ты что, женский угодник? — В вопросе ее звучало неприличие, а в глазах играла загадочная улыбка.

— Бабник? Ты это хотела сказать?

— Наверно, все твои любовницы, — игриво сказала она, но в голосе ее не было осуждения.

— Возлюбленные, — небрежно и равнодушно ответил он и посмотрел на нее испытующе.

— Да ну тебя: жениться тебе надо. Я знаю, со Светланой ты не был счастлив. Она — женщина с норовом… с тяжелым характером.

— А ты счастлива?

— Я?.. Было счастье, да уплыло. — Она горестно вздохнула, глаза ее затуманились. Выдержав паузу, сообщила: — Я своего схоронила, вот уже три года прошло. Живем втроем — Маша и внучка Настенька. Четыре годика в сентябре ей исполнилось. Живем скромно. Квартира у нас хорошая, трехкомнатная, на Кутузовском, в хорошем доме. Мы долго жили за границей, Сергей Иванович был первым советником посла. Приоделись, вещичками кой-какими обзавелись. Жили в достатке и на черный день приберегли. Ты заходи к нам. Всегда будем рады. И Маша.

Он вышел на кухню и вернулся с кофейником и сахаром. Разговор не клеился. Иванов бросал на нее короткие скользящие взгляды и думал: «Неужто эта та самая Лариса, от одного имени которой ныло его сердце и перехватывало дыхание, недосягаемая мечта, которая так сладко целовалась в весеннем Измайловском парке? Да это было в мае, — вспомнил он и взглянул на ее потрескавшиеся бледные, плотно сжатые губы и с иронией подумал: вот так целовалась Светлана, не размыкая губ. Зачем ей нужна встреча со мной? О чем она сейчас думает, как, с каким чувством вспоминает майские послевоенные дни? Что ей от меня нужно?» Пауза была рискованно долгой, Лариса Матвеевна это понимала и решилась взять инициативу в беседе. Повторила снова вопрос, от ответа на который Иванов умело уклонился, а для нее это был важный вопрос:

— Почему же ты не женишься? — Тон ее преднамеренно не серьезный, даже игривый. А он не принял его и отвечал с серьезным видом:

— Для того чтоб жениться, надо влюбиться. Однажды в молодости я влюбился, и ты знаешь, чем это закончилось. Второй раз я женился без любви, кому-то назло. А результат — тот же. Так что стоит ли рисковать? Подобные неудачи дорого обходятся.

— А любовницы или, как ты называешь, возлюбленные не дорого?

— Совсем нет. Пожалуй, наоборот.

— Они что — тебе платят? — спросила она с презрительным любопытством. В ответ он звучно рассмеялся язвительным смехом, но смеялись губы, а глаза оставались холодными.

— Мои возлюбленные в мечтах, плод моей фантазии, вроде той, что ты видела на выставке, или этих, что в соседней комнате, как ты сказала — голых. Они по крайней мере не изменят. — Его колкий намек она пропустила мимо ушей и продолжала допрашивать:

— А наяву?

— Не хочу попусту растрачивать душевные силы. Берегу.

— Для кого? Ты ж сказал, что твой поезд ушел.

— Поезд ушел, а вдруг подвернется попутная машина.

— Значит, надеешься? — глаза ее беспомощно и жалко задрожали. — Правильно делаешь: надежду никогда не надо терять. Одиночество — страшное дело. Вот у меня и дочь, и внучка, а я все равно одинока. Душа-то она не стареет, она, может быть, с возрастом еще больше нуждается в ласке, чем в молодости. Молодость — она ветренна. Она ярко светит, но не греет.

На лицо ее в мелких морщинах легла тихая печаль.

Разговор принимал нежелательный для Иванова характер, и он спросил:

— Чем занимается твой зять?

— Зятя нет, — ответила она и скорбно вздохнула. — И не было. А Настенька — случайный плод легкомыслия. Хотя Маша у меня совсем не легкомысленная, серьезная девушка. Но так случилось. — Лариса Матвеевна вздохнула.

— Она не похожа на тебя, вернее не очень похожа, — случайно сорвалась у него язвительная фраза. Но Лариса Матвеевна не обиделась и не смутилась. Напротив, на лице ее заиграла манящая улыбка, сказала весело и таинственно:

— А ты не находишь, что она на тебя похожа? — и заискивающая улыбка блеснула в ее прищуренных глазах. «Ну и ну, это уже непозволительная наглость или откровенная глупость», — подумал Иванов и, посмотрев на нее с удивлением, сказал, нещадно рассмеявшись:

— Насколько я знаю, от поцелуев дети не рождаются.

Лицо Ларисы Матвеевны порозовело, она рассмеялась нервным беспричинным смехом и, подавляя его, сказала:

— Я пошутила. Я имела в виду ее характер, такой же, как у тебя: серьезный и добрый.

«Откуда знать тебе мой характер?» — с холодной отчужденностью подумал Иванов. Разговор и встреча уже тяготили его. Ему было ясно, что привело ее сюда совсем не желание посмотреть его работы, — это был лишь удобный предлог. Она шла с определенным намерением и слабой надеждой, но, поняв, что надежда ее оказалась иллюзорной, сделала последний выстрел: покончила с чаепитием, она подошла к нему вплотную и, будучи не в силах скрыть свое волнение, громко вздохнула и сдавленным деревянным голосом произнесла:

— Спасибо тебе, Алеша, не ругай, что отвлекла тебя от дела, но не могла не увидеть тебя еще раз. После той встречи на выставке, поверишь, я всю ночь глаз не сомкнула. Всю свою жизнь передумала, перечувствовала. Себя корила за свое легкомыслие, молодая была, да глупая. Любила я тебя и все эти годы вспоминала, не могла забыть. И когда Машеньку под сердцем носила, о тебе думала. Может, оттого и похожа она на тебя. Говорят, так бывает. Ты сказал, что от поцелуев дети не рождаются. Только бывают поцелуи, которые оставляют свой след на всю жизнь. И всю жизнь вспоминаешь их в минуты, когда душа плачет, когда находит на тебя такое, чему и названия нет. Я знаю — душа у тебя добрая и сердце нежное. Как представлю твои переживания — места себе не нахожу.

Он слушал терпеливо и покорно ее исповедь, смотрел на редкие складки вокруг ее тонких губ, на ее дрожащие, морщинистые руки, на благородную голубизну изрядно поредевших, а когда-то пышных волос, видел, как меркнут и туманятся ее глаза, и в мыслях его зарождалась какая-то путаница и разноголосица: он хотел понять и поверить в искренность ее слов, но мешали сомнения: а может, свой монолог она заранее продумала. Душа его смягчилась, появилось чувство жалости и прощения, и он с мягкой и вежливой уступчивостью сказал:

— Не надо ворошить прошлое, Лариса. Что было, то сплыло.

— Не говори, Алеша, не сплыло. Хорошее не забывается, — взволнованно перебила она. — Любила я тебя. И люблю. И буду любить всегда. И если тебе понадобится помощь — дай знать, не стесняйся. Я с радостью .. — осеклась она и вдруг порывисто поцеловала его в щеку. А он стоял перед ней, растерянный и смущенный, и не находил слов в ответ на ее признание, и в то же время понимал, что «выстрел» ее прошел мимо.