Голубой бриллиант

— Да я вот смотрю на Христа. Как же он мог позволить антихристу издеваться над православным людом?

— Это все за грехи наши, — отозвался владыка, услыхав их диалог. — Много мы грешили, от веры отступились. Потому и он отступился от нас. — И широким жестом в сторону стола пригласил: — Прошу вас, друзья. Отметим Рождество спасителя нашего.

Сегодня епископ Хрисанф, облаченный в белую рясу с панагией на широкой груди, выглядел внушительно и празднично. Просветленное лицо его сияло свежестью и здоровьем, в глазах светилась радость и благоденствие. Брошенные перед лампадкой реплики Алексея Петровича и Дмитрия Михеевича, а также замечание владыки «за грехи наши» послужили началом серьезного разговора за трапезой.

— Да ведь страдают не только православные, — сказал Иванов — В Нагорном Карабахе льется кровь мусульман и христиан — азербайджанцев и армян. Гибнут невинные. А из-за чего? Кто толкнул их на братоубийство? Кому это выгодно?

— Теперь, пожалуй, и не найдешь виноватого, кто первый бросил спичку и вызвал пожар, — заметил владыка.

— Почему не найдешь? — возразил генерал. — Тут нет никакой тайны, никакого самовозгорания. И кому выгодно — тоже не секрет.

Владыка устремил на генерала выжидательный взгляд, полный искреннего, почти детского любопытства.

— Один мой знакомый генерал — армянин по национальности, женатый на русской, как-то сказал мне, что в характере армян есть довольно странная черта: селиться вне своей территории, — продолжал генерал. — Армяне разбросаны, впрочем, как и евреи, по всему миру.

— Этнически они, как и евреи, семиты, хотя исповедуют христианство, — вставил владыка и тут же извинился, что перебил.

— Кстати, по богатству армянская община идет второй после еврейской, — продолжал генерал. — Очень амбициозный народ. Вот этими амбициями и воспользовались американские стратеги для разжигания национальной вражды в СССР. Это была их давнишняя мечта. Теперь же в обстановке перестройки они и решили бросить армянскую спичку. Они все учли и рассчитали там, за океаном, в своих стратегических научно-исследовательских центрах и фондах — и географический фактор, и амбициозное национальное высокомерие, и наличие в самой Армении экстремистских группировок, и тот прискорбный факт, что в команде Горбачева создалось мощное армянское лобби. Вспомните поездку Горбачева в США, встречу его с представителями армянской общины в Америке, сувенирчик, который армяне преподнесли первой леди СССР, и как Райка в ответном слове благодарности несла ахинею, вроде: «Этта икона свидетельствует о… друж-бе советского и армян-ско-го народов». — Он пытался пародировать речь Раисы Максимовны. — А между прочим, в то время еще была советская Армения и советские армяне. Всю эту кашу с Нагорным Карабахом заварили армянские экстремисты. Погасить конфликт можно было в самом начале решительными действиями президента Горбачева. Но это было не в его интересах, вернее не в интересах окружавшего его армянского лобби. Не в интересах западных спецслужб, у которых Горбачев был марионеткой…

Генерал самоуверенно замолчал. Он считал свою версию неуязвимой, но владыке она показалась неубедительной, поскольку генерал не привел никаких доказательств.

— А вы не упрощаете? — очень вежливо спросил владыка. — У вас есть какие-то факты, подтверждающие ваши слова? До Карабаха, как мне помнится, был Сумгаит…

— Ну и что? Какое это имеет отношение к Карабаху? — решительно возразил генерал.

— По-моему, ты, Дмитрий Михеевич, смотришь на проблему слишком прямолинейно, — поддержал епископа Иванов и, чтобы не превращать этот сложный запутанный вопрос в дискуссию, добавил: — Самое мерзкое, что из-за чьих-то амбиций, из-за националистических экстремистов льется кровь невинных, беззащитных, беспомощных.

— Да-да, вы, Алексей Петрович, совершенно правы. Все по Евангелие: «И восстанут народ на народ…»

— Так что ж, выходит, это рок, воля судьбы, владыко? — сказал Иванов, но епископ не успел ответить, генерал его опередил:

— Какой там к черту рок!

— Не чертыхайся в святой обители, — с улыбкой напомнил Иванов, — не богохульствуй.

— Прошу извинить меня, владыка, — смутился генерал.

Епископ снисходительно сделал вид, что не заметил, и тут же продолжал отвечать Алексею Петровичу:

— Если хотите, то в определенном смысле предначертание судьбы. Мина, которая сегодня взорвалась в нашей стране, была заложена в октябре семнадцатого.

— Каким образом? Не вижу связи, — сказал Якубенко.

— Революция насильственно бросила народ в безверие, — все так же ровно отвечал владыка. — Наш народ веками воспитан в вере, она стала неотъемлемой частью духовности, его нравственного облика. «Не укради, не убий» проповедовала церковь. Революция развязала в человеке животные инстинкты, отпустила нравственные тормоза, разрешила и красть, и убивать.

— Извините, владыка, а разе до революции не крали и не убивали? — В голосе генерала звучали торжествующие нотки. Он решил, что своим вопросом загнал оппонента в угол. Но владыка нисколько не смутился, словно даже ожидал этой реплики:

— Было, но не как правило, а как исключение. Там преступник осознавал, что он делает плохо, и часто истинно раскаивался. Вы, наверное, знаете притчу о двенадцати разбойниках и их атамане Кудияре? В народе она утверждалась как песня. Ее превосходно исполняет Евгений Нестеренко. У меня есть диск с записью, и мы можем затем послушать. Так вот — после революции люди творили зло, будь то в гражданскую войну или в последующие годы, и не признавали, что они творят зло, напротив, были убеждены, что творят добро, потому что были лишены духовного начала: все, мол, дозволено, и пошел брат на брата. — Иванов слушал их без особого интереса и не хотел новой бессмысленной, как он считал, дискуссии: все равно каждый останется при своих убеждениях, при своей вере. Он понимал, что сегодня люди остро чувствуют и переживают трагедию страны и народа и при встрече друг с другом только об этом и говорят, и каждый вслух или мысленно спрашивает: а что будет дальше, когда и чем окончится этот бардак? И как во время их встречи в его квартире-мастерской Алексей Петрович решил, как говорится, «сменить пластинку».

— Друзья! — сказал он бодрым, веселым голосом и обвел дружеским взглядом хозяина дома и гостя. — А можем мы хоть один час не говорить о политике?

— Не можем, и не только не говорить, но и думать не можем, потому что дело идет о судьбе каждого из нас и всей страны, — ответил ему генерал.

Иванов скорбно вздохнул и устремил задумчиво-мечтательный взгляд в сторону лампады. Спокойный тихий огонек изредка моргал легкой вспышкой и навевал благостное умиротворение души. Иванову хотелось отрешиться от бесовской суеты, от мерзостей перестроечного бытия, погрузиться в покойное созерцание нерукотворной красоты природы, непостижимой величавости мироздания. Мысли его спугнул тихий и ясный голос владыки:

— Настало время подумать о душе. До сих пор мы заботились о плоти, а душу отдавали на растерзание дьявола.

— Если вы под дьяволом имеете в виду Останкинскую башню, то я с вами полностью согласен, владыка, — миролюбиво сказал генерал.

«Нет, не можем не говорить о политике не только час, но и минуты», — сокрушенно подумал Иванов и сказал, обращаясь к Дмитрию Михеевичу:

— Мы с владыкой верим в бессмертие души, а ты — генерал Якубенко, веришь?

— В каком смысле? Как понимать? — Несколько удивленный взгляд Дмитрия Михеевича устремлен на епископа. Тот отвечал сразу:

— Умирает плоть человека. Душа же отделяется от тела и уходит во Вселенную. Человек продолжает жить в другой сфере. Через много лет или столетий душа его вновь появляется на нашей грешной земле во плоти другого человека.

Владыка умолк и направил на генерала тихий просветленный взор. Якубенко молча размышлял. Он уже прежде слышал это от Алексея Петровича. Брошенная тогда в его душу подобная мысль не была им всерьез воспринята. Он счел ее приятной фантазией, поскольку она не имела под собой доказательства. Теперь же, глядя на «Сикстинскую мадонну» пытливо и почтительно, он проговорил медленно и тихо, как бы рассуждая с самим собой:

— Выходит, что есть этот и тот свет. Этот мы знаем. А тот, загробный? Кто его видел? Слышали многие, но никто не видел. Где свидетельства? Предоставьте мне их, и я поверю. Ведь что получается…

Он не закончил фразу, продолжая напряженно думать. Иванов, воспользовавшись паузой, сказал:

— А то получается, что мы с вами когда-то уже жили на земле, то есть души наши, только во плоти других людей. Это отчасти подтверждают сновидения. Вот и в прошлую ночь мне снился знакомый поселок — он снится мне уже лет двадцать, — которого в действительности в нашей округе нет, с улицей, по которой я много раз хаживал — во сне, разумеется, — с двухэтажной дачей, которой наяву у меня никогда не было. При том я знаю хорошо все комнаты, обстановку в них знаю до мельчайших подробностей. С камином в большой комнате. Я часто зажигаю огонь в камине, ко мне заходят соседи, я каждого знаю по имени. А проснусь — все исчезает из памяти. И прежде всего — имена.

— Ну а подлинные, земные знакомые тебе снятся? Со мной ты встречался когда-нибудь во сне? — спросил Якубенко.

— Снятся и земные, и с тобой встречался. И владыку однажды видел.

— Говорят, что священнослужители снятся к неудаче, — заулыбался епископ.

— Не знаю, такого не слыхал. А вот видеть мясо, рыбу — это уж непременно к болезни, — сказал Иванов и воодушевившись продолжал: — А иногда бывают во сне странные превращения. Ну, например, едешь на лошади, где-то остановился, присел отдохнуть и лошадь присела. Потом вдруг лошадь заговорила человеческим языком и ты уже видишь, что это не лошадь, а твой знакомый или знакомая. И ты нисколько не удивляешься такому превращению, даже не замечаешь подмены, будто так и должно быть, естественно.

— А я редко вижу сны, — признался Якубенко. — Раньше в молодости летал. Во сне летал свободно и легко.

— В молодости все летают, — вставил владыка, наполняя рюмки коньяком. — Подпрыгнул, взмахнул руками и полетел. Или из окна многоэтажного дома безбоязненно прыгаешь и летишь. При этом соображаешь, что это не наяву. А вообще, друзья, мы редко задумываемся о человеке, его сущности в этом мире и во Вселенной. О сотворении мира и его творце. Мы грубо отметаем все, что не можем объяснить в силу скудности своего разума. Явления, которые мы называем аномалией, — они для меня, бесспорно, божественного происхождения.

— Что вы имеете в виду? — заинтересовался генерал.

— Ясновидение и иные силы, которыми Господь награждает отдельных избранных чад своих. Это Божья благодать с наибольшей силой проявилась в деяниях сына Божьего Иисуса Христа. И среди его современников были неверящие в чудодействия спасителя, как есть они и сегодня, и были всегда на протяжении без малого тысячи лет. Ведь есть же и сегодня ученые, которые вопреки достоверным фактам и свидетельствам очевидцев не верят в появление на земле инопланетян, небесных ангелов.

— А вы верите, владыка? — спросил генерал.

— Я верю фактам и свидетельствам, которых более чем достаточно. Инопланетяне были замечены почти во всех регионах планеты. Над Бельгией несколько раз. Штаб военно-воздушных сил даже привел точные, конкретные факты: форма НЛО, размер, скорость полета. Между прочим, большинство из них имеют треугольную форму. Их даже засняли на видеопленку. Их видели в Южной Америке — в Перу, Бразилии, Боливии и в США, в Европе, кроме Бельгии и Швейцарии и Англии, в Палестине, в Японии, Индонезии, Мадагаскаре. У нас под Псковом, Красноярском.

— Тогда почему они не идут на прямой, непосредственный контакт с землянами? — спросил генерал.

— Трудно сказать, — ответил владыка, пожав плечами.

— С кем идти на контакт? — быстро и гневно сказал Иванов. — С дикарями, которые изгадили, разрушили прекрасную планету Земля? С этими варварами, которые хуже зверей ежеминутно убивают друг друга и уже готовы к самоубийству? Цивилизованные бандиты, избравшие оружие, способное взорвать всю планету, благодатную, возможно единственную во всей Вселенной. Они изучили нас досконально, знают о нас все. Все наши преступления, и, наверно, опасаются идти на контакт с такой сволочью, как Горбачев, Ельцин и прочие буши.

Об инопланетянах Иванов много думал, читал, анализировал, неоднократно говорил с епископом. Как и владыка, он верил в инопланетян. Более того, питал иллюзии, что именно инопланетяне спасут землю от ядерной катастрофы и помогут пусть даже силой навести на ней порядок.

— Да, человечество много нагрешило. И то, что творится у нас сегодня, было предсказано в Евангелие, — заметил владыка и продолжал цитировать от Матфея: — «И будут глады, моры и потрясения, лже-пророки и лже-Христосы и во многих охладеет любовь».

— Это мы уже имеем — и лже-пророков, типа Яковлева, Ельцина, Попова, Шеварднадзе и Собчака, и лже-Христоса в лице Горбачева, — все так же гневно проговорил Иванов.

— Мы подошли к рубежу, за которым начинается владычество Антихриста. Он уже правит из иерусалимского храма от имени Христа, — продолжал епископ.

— Если вы под Антихристом имеете в виду сионизм, то я с вами согласен, — сказал генерал.

— Люди всегда стремились к Богу — в небеса, — уклонился от реплики генерала владыка. — Не в землю смотрели, а в небо. Именно там видели райские кущи, обиталище ангелов, оттуда должно прийти на грешную землю Божье благословение. Может, именно посещающие землю инопланетяне и есть небесные ангелы, божьи посланцы. Я собираю из публикаций все, связанное с инопланетянами, замеченными в пределах нашей планеты. Многое вы читали, слышали. Особенно Алексей Петрович, он так же, как и я, проявляет горячий интерес к явлению внеземных обитателей. Люди уже не только видели их летательные аппараты, но и могли лицезреть самих посланцев Вселенной.

Владыка решил не открывать дискуссии и начал развивать по рюмкам коньяк.

— Мне, пожалуй, хватит, — сказал Иванов и отодвинул свою рюмку в сторону. — Я положенные мне нормы выбрал с лихвой.

— Да, мы свое испили, — согласился генерал, однако поднял рюмку. — Но пусть эта будет «на посошок». За наше Отечество, за его скорейший выход из трясины, в которую затолкали его проклятые демократы.

— Да какие это демократы, просто шайка проходимцев, — сказал Иванов и тоже взял свою рюмку. — За здоровье и благополучие хозяина этого дома, за успехи дела, которому он служит. — Чокнулись, выпили и Алексей Петрович продолжил:

— А теперь самое время послушать Евгения Нестеренко.

— Правильно, — бодро воскликнул генерал. — Запускайте, владыка, своих разбойников.

Вышли из-за стола и расселись в креслах. Епископ достал диск, поставил на радиолу, и зазвучал могучий, колокольный бас большого певца.

Было двенадцать разбойников,

Был Кудеяр атаман.

Много разбойники пролили

Крови честных христиан

……………….

Днем с полюбовницей тешился,

Ночью набеги творил.

Вдруг у разбойника лютого

Совесть Господь пробудил.

Бросил своих он товарищей,

Бросил набеги творить.

Сам Кудеяр в монастырь пошел

Богу и людям служить…

Когда умолк голос певца и владыка выключил проигрыватель, в комнате воцарилось вдумчивое безмолвие. Наконец первым нарушил молчание генерал:

— У нынешнего ублюдка-разбойника Горбачева никакой Господь Бог не пробудит совесть. Невозможно пробудить то, чего нет.

— И в монастырь никто из нынешних Кудеяров не пойдет, — заметил Иванов. — Для них в американских университетах приготовлены профессорские кельи с жирным долларовым наваром.

— Но они же, те, кого вы называете кудеярами, занимали высокие посты в партии, были вождями.

— И набеги творили, — вскользь съязвил Иванов.

— Как же так — вожди и без совести? — продолжал владыка, и на чистом здоровом лице его возникла гримаса злости и отвращения.

— Извините, владыка, но вы до сих пор питаете какие-то иллюзии насчет ныне сидящих на троне государства кудеяров? Вы все еще верите в спасительную миссию Ельцина, — резко проговорил генерал и сделал бессознательное нервное движение.

— Нет, милейший Дмитрий Михеевич, в отношении меня вы заблуждаетесь. Иное дело, что я не вижу совестливых, честных и порядочных лидеров на роль Минина и Пожарского. Может, вы знаете их, тогда назовите. Или это тайна?

— Да возьмите любого кандидата в президенты России, которые баллотировались вместе с Ельциным, исключая разве Жириновского, — ответил Якубенко, — хоть Рыжков, Тулеев или Макашов. Это честные патриоты, порядочные и, как вы говорите, совестливые. Особенно Николай Иванович Рыжков. Будь он президентом, страна уже вышла б из этого бардака.

— Возможно, вы правы. Но вот почему-то избиратели предпочли Ельцина, — сказал владыка.

— Избирателям заморочила голову продажная, желтая, сионистская пресса. Мировой сионизм, масонство, западные спецслужбы бросили все свои силы и средства — только чтоб провалить Рыжкова. Оболгать, опорочить. Они же понимали, что Николай Иванович — это шанс для России, чего не могли понять обыватели с куриными мозгами и совсем безмозглые юнцы.

— Друзья, товарищи, господа, вы опять начинаете новую дискуссию, которой не будет конца. А не лучше ли нам, дорогой генерал, поблагодарить владыку за гостеприимство и откланяться? — предложил Иванов.

— Нет, друзья, так не годится, — засуетился владыка. — А чай, кофе? Праздничный торт. Да вы что? Нет, я вас не отпущу пока не отведаете торт.

Кофе пили в кабинете за длинным журнальным столиком. Здесь, как и в гостиной, было много книг и две старинные иконы без окладов. В углу также горела лампадка за красным стеклом. Пахло глицерином и еще каким-то благовонием. Над письменным столом в небольшой изящной рамочке цветная фотография покойного патриарха Алексия (Симанского). На столе в раскрытых двух коробочках два бронзовых медальона: один с рельефным изображением святого князя Владимира, отчеканенный в память тысячелетия Крещения Руси, другой — барельеф покойного патриарха Пимена. Про себя Иванов отметил, что Алексий (Симанский) и Пимен были почитаемы в этом доме. За кофием о политике не говорили.

Простившись с епископом, Иванов и Якубенко вышли на улицу. Вечерело. Над Москвой по-прежнему висела плотная пелена моросящих туч. До метро шли молча. Возле арочного входа в метро, прежде чем проститься, Якубенко спросил:

— Как у вас прошла встреча с Тамарой? Что-то она не звонит…

— И правильно делает. Я же не просил тебя присылать ее ко мне. Это во-первых. Во-вторых, ты сказал мне по телефону, что вы едете. Вы — значит вдвоем. Ты это сделал преднамеренно. И совсем некстати.

— Но я не хотел вам мешать.

— Чему мешать?

— Я думал, что вам лучше будет без меня.

— Ты плохо думал… обо мне и о ней.

— Случилось что-нибудь?

— Вот именно — «что-нибудь», — мрачно и раздраженно ответил Иванов. — Я прошу тебя — не пытайся, пожалуйста, набросить на меня семейный хомут. Я не созрел еще для него. А когда созрею — сам влезу в этот хомут без посредников.

— Ну, извини, приму к сведению.

— Привет супруге и будь здоров. Кстати, портрет твой отформовал. Надо решить, в каком материале переводить. Но об этом потом. Созвонимся.

Войдя к себе в мастерскую, Алексей Петрович почувствовал усталость. Он решил вздремнуть с часок и уже было пошел в спальню, как зазвонил телефон. Звонил швед — коллекционер изобразительного искусства, с которым Иванов встречался у себя в мастерской. Этому господину приглянулась на выставке его «Первая любовь» и он пожелал купить ее для своей коллекции. Выставка уже закрывалась, и теперь скульптура опять возвратилась в обитель своего творца, поскольку у нашего Министерства культуры не нашлось денег, чтоб приобрести ее у автора. Иностранец предложил Иванову три тысячи долларов наличными, прямо из рук в руки. Алексей Петрович сказал, что он подумает, и дал ему свою визитную карточку, попросив позвонить через неделю. Он не спешил расстаться со своей «Первой любовью», он знал ее подлинную цену. Но в то же время нелегко жить на пенсию, особенно сейчас, когда наше искусство оказалось в финансовой несостоятельности. А швед, видно, был очень заинтересован поскорее заполучить — и по дешевке — подлинный шедевр. Швед уверял, что неожиданные обстоятельства вынуждают его срочно возвращаться на родину, и поэтому он хотел бы сегодня получить скульптуру. Иванов сказал, что за три тысячи он не продаст свою работу.

— А за сколько вы хотите? — послышался не очень любезный вопрос.

— Десять тысяч долларов, — твердо сказал Иванов.

— Пять тысяч и ни цента больше. — Голос шведа раздражен.

После небольшой заминки Иванов сказал: «Приезжайте».

Так состоялась эта сделка, и «Первая любовь» Алексея Иванова уплыла за рубеж.

В тот вечер он поздно лег в постель, но сон пришел к нему только в четвертом часу. Он не находил себе места. Какие-то не связанные мысли атаковали его и отскакивали, как горох от стенки, оставляя на душе неприятный осадок. И прежде всего — уплывшая в Швецию скульптура. Конечно, по нынешним временам и пять тысяч долларов — это большая сумма, по рыночному курсу — полмиллиона рублей. Но что на них купишь? Приличный автомобиль, который через несколько лет выбросят на свалку. А настоящие шедевры искусства бессмертны. А он продал шедевр, может, первый и последний взлет неповторимого таланта. И что значат пять тысяч, когда там, «за бугром», платят миллионы долларов за какой-нибудь «Подсолнух».

«Продал первую любовь, — горестно подумал Иванов, иронизируя над самим собой. — За доллары продал. Кто меня осудит? Лариса? А по какому праву? Она первая предала меня, так что мы квиты». Но это «квиты» не давало утешения: он ощущал в себе что-то ноющее, трудно объяснимое, словно он неосознанно оторвал от самого себя какую-то дорогую частицу и так, походя, бездумно выбросил ее, а теперь спохватился и пожалел. Не денег пожалел — просил десять, получил пять тысяч, — пожалел об утрате того, что было для него больше, чем удачная скульптура. Это была очень важная частица его биографии, его жизни. «Она предала, а я продал — вот и расквитались», — повторил он вслух навязчивую фразу.

За полночь он встал с постели и вышел в зал. Тумба, на которой стояла его «Первая любовь», была пуста и напоминала квартиру, из которой навсегда уехали хозяева, и эта пустота рождала щемящую тоску. Тогда он пошел в «цех» и сразу — к незаконченной композиции «Девичьи грезы». Изящная безликая фигура молодой женщины с ромашкой в руке, казалось, умоляла его быстрее «олицетворить» ее, вдохнуть в эту застывшую классическую плоть душу, оживить ее. Когда ж она придет — молодая, красивая, с лицом и взором, осененным небесной мечтой? Она обещала, но вот же не спешит. Маша обещала прийти посмотреть его работы, но согласится она позировать, это еще вопрос. А он почему-то верил и был убежден в положительном ответе. Он вспомнил ее чарующий голос, неторопливую речь, вспомнил загадочный блеск ее глаз. Он представил уже законченную композицию «Девичьи грезы», увеличенную в пять раз, отлитую в бронзе и установленную у городского пруда южного города (был такой заказ городских властей), а также беломраморную музейную, небольшого размера и подумал: «А может, завтра позвонить Маше, напомнить, что глина сохнет?»

И с этой мыслью он удалился в спальню.

Глава шестая

ДЕВИЧЬИ ГРЕЗЫ

1

Очередной брифинг в Министерстве внутренних дел, как и все другие, был посвящен борьбе с преступностью, захлестнувшей мутным и кровавым потоком всю страну. Журналистов, впрочем, как и все население, интересовал один главный из главных вопросов: когда милиция наведет порядок, в частности в Москве, и есть ли хоть какие надежды. Атакованный со всех сторон вопросами журналистов заместитель министра не сказал ничего утешительного, кроме констатации: да, преступность растет, притом возросли тяжкие преступления: грабежи, убийства, нанесение телесных повреждений, изнасилование. На брифинге Маша Зорянкина представляла свою в самом деле независимую газету, отражавшую позиции центристов, с некоторым уклоном в вопросы православия и духовности. Неожиданно для себя среди журналистов она увидела знакомого — Виктора Панова, с которым училась на факультете журналистики. Панов когда-то даже пытался за ней ухаживать, уверял, что у него к ней серьезные намерения, но получил совершенно категорическое «нет», женился не студентке медицинского института и вскоре с молодой женой уехал в Израиль по вызову ее родителей. Появление Виктора Панова на брифинге вызвало у Маши некоторое любопытство, и прежде всего вопрос: прессу какой страны представляет этот до крайности посредственный репортер? Скорее всего Тель-Авивской, так как совсем недавно были установлены дипломатические отношения с государством Израиль. Панов несколько раз поднимал руку, чтобы задать вопрос, но микрофон перехватили более шустрые. Наконец он получил слово и представился: «Эмиль Панкинд — российское телевидение».

Маша была сражена: «Эмиль Панкинд?» Не может быть, что за наваждение? Она хорошо знала Виктора Панова и не могла ошибиться, тем более что были они совсем рядом. Это превращение Саввы в Павла рождало изумление и острое любопытство. Получив ответ на свой в общем-то не существенный вопрос, Виктор Панов, довольный собой, с видом победителя обвел взглядом коллег и тут глаза его скрестились с недоуменными глазами Маши. Он совсем не смутился, как ни в чем не бывало приветливо улыбнулся, вежливо кивнул и после окончания брифинга оказался рядом с Зорянкиной, опередив ее суетливым градом слов: «Рад тебя видеть. А ты ничуть не изменилась, даже похорошела. Ты от какой газеты или агентства?» Маша только успела назвать свою газету, как он опять с той же стремительной поспешностью: «Как семья? Ты не вышла замуж? Давай зайдем в ресторан, поговорим. У меня есть „зелененькие“. И вообще нам надо давно пообщаться, я искренне рад встрече. Для меня это так неожиданно и приятно».

«Для меня неожиданно вдвойне, — успела вставить Маша. — Но я не знаю, как тебя сейчас называть?» — В голосе ее звучала едкая ирония. Но его это не смутило. «Ах, вот ты о чем. Да там, в Иерусалиме, пришлось поменять имя и фамилию, но душу поменять оказалось невозможно, — он беспечно заулыбался крупными зубами, — и я решил возвратиться в родные пенаты. А во второй раз менять имя не стал, тем более что теперь пятый параграф потерял всякий смысл. Считай, что то был псевдоним», — и на свежем лице его играла невинная располагающая и доверительная улыбка. Виктор-Эмиль сообщил, что с женой развелся, так как она отказалась возвращаться в Россию, и намекнул, что намерен обзаводиться новой семьей и полушутя прибавил: «Так что прими к сведению, поскольку мы оба теперь свободны от брачных уз и можем вернуться к прошлому. Как?» «Не было у нас прошлого и будущее не светит», — язвительно улыбнулась Маша. «Почему?» — всерьез спросил он. «Да хотя бы потому, что увезешь ты и меня в Израиль или во Францию, а потом бросишь». «Ну, тебе это не грозит. А насчет Франции — идет. Такая мысль во мне родилась давно. Главное, что есть возможность ее осуществить. Я имею в виду материальную базу. Соглашайся не раздумывая».

И все так на полусерьезе с веселой дружеской улыбочкой. «А то знаешь, Маша, бросай свою паршивую газетенку и переходи к нам на теле. Я сделаю тебе протекцию». — Тон его покровительственный, а глаза, как и прежде, недоверчивые, блуждающие. Маша посмотрела на него вызывающе, зрачки ее расширились и, не совладав с собой, она ответила резко и угрюмо: «Спасибо Виктор-Эмиль, я свою паршивую газетенку не променяю на твое пархатое телевидение», — она надеялась что ее оскорбительные слова положат конец их диалогу и случайной встрече. Но ничего подобного: Панкинд спокойно проглотил ее дерзость и не высказал чувства обиды и неловкости, пробормотав примирительно с заискивающей улыбочкой: «Не будем пререкаться. Ты извини меня, у меня невольно и совсем безобидно сорвалось. Сейчас такое время, что любая конфронтация рождает ожесточенность, а это, поверь мне, опасно для обеих сторон и вообще».

Маша с холодной брезгливостью смотрела на него и невольно вспоминала того, прежнего, институтского Виктора Панова, который держался надменно, то с лисьей вкрадчивостью, смотря по обстановке. Был он подозрителен и льстив, высокомерен и сластолюбив, пошл и разнуздан. «Да, он нисколько не изменился, этот Виктор-Эмиль». А он продолжал, не повышая тона, грудным заунывным голосом: «Если я правильно мыслю, ты ведешь криминальную хронику? Хочешь, я подарю тебе потрясающий материал, сенсация, пальчики оближешь, как говорили мы в студенческие годы. Для телевидения не подходит, но очерк, репортаж прозвучит. Представь себе: два брата-кооператора. Сколотили миллион или несколько миллионов — кооператив посреднический. Сама понимаешь — на производительном столько не заработаешь, одного похитили, потребовав выкуп. Ну а дальше — такой детектив, что никакой фантаст не придумает. — Он быстро достал свою визитку и на обороте написал телефон и имя одного из братьев-миллионеров и протянул ей: — Сошлись на меня, встреться с ним, и он тебе расскажет весь сногсшибательный детектив». Он так настойчиво и дружелюбно предлагал этот маленький прямоугольник визитки и взгляд его был таким невинным и добрым, что она не могла отказать и положила его визитку к себе в сумочку. Он сделал развязную попытку чмокнуть ее в щеку, но Маша уклонилась от поцелуя резким движением головы. В глазах Панкинда сверкнул злобный огонек: и он на прощанье сказал с холодной настойчивостью: «Там мой телефон. Будет нужда — звони, не стесняйся. Все мои предложения остаются в силе».

В троллейбусе, по пути домой, Маша подумала: «О каких это предложениях он говорил? Ах, да — на телевидение приглашал, на пархатое, — она внутренне рассмеялась. — И еще делал предложение поехать во Францию. В качестве? Очевидно, жены. Дурак. Индюк с воспаленным самолюбием».

На другой день вечером на квартире Зорянкиных раздался телефонный звонок. Звонила Машина одноклассница по школе Марлен Китаева, с которой она не виделась уже лет пятнадцать. В школе они не были подругами и не поддерживали знакомство после школы, и это удивило Машу. Тем более что Марлен начала разговор так, словно они расстались только вчера. «Сегодня я встретила Виктора Панкинда», — весело сказала Марлен.