X

Я любил Луи, клянусь моей бородой. Конечно, такое признание выглядит безрассудно, если перед этим я вел речь о смеси гипноза и нежности. Может быть, я правда его люблю.

Может быть, меня очаровало его единственное желание? Я говорю, впрочем, об отцовской любви. Во имя Бога, я правда любил, как отец, этого грязного маленького распутника, виновного в случившихся несчастьях.

Однажды теплым вечером пастор Муари явился к нам в дом, еще более похудевший, небритый; он помолчал несколько минут, затем сказал:

– Мы уезжаем.

Я расслабился и непринужденно посмотрел на него.

– Да, мы уезжаем, и это ваша вина, господин писатель. Ваша ошибка. Вы позволили… вашему сыну… разрушить мир в моей семье. Моя жена в отчаянии, мсье. Она страдает днем и ночью. Она любит вашего сына, мсье. Любит и страдает оттого, что причиняет несчастье нам, нашим детям и мне. Мы больше не видим ее. Она… измождена. Измождена – и это ваша ошибка.

Он остановился, и я не рискнул ответить. Потом он продолжил:

– Я попросил о переводе. Мы покидаем деревню. И лучше будет, если вы не будете знать, куда мы поедем. Считайте, что это миссионерская поездка. Между нами скоро окажется много километров.

Любопытно, что в этот момент я подумал не о тоске Луи, а о страданиях Клер Муари, вынужденной расстаться с любовником и местами, где она прожила всю жизнь, чтобы отправиться восстанавливать здоровье куда-нибудь к неграм.

– Хочу попросить вас кое о чем, – добавил пастор. – Думаю… им нужно разрешить встретиться еще раз. Вы согласны, не так ли?

Я не ответил – но что я мог сказать? Сын все равно скрыл бы от меня время этого последнего рандеву.

– Ваше молчание? – настаивал господин Муари. – Должен ли я истолковать его…

– Нет. Пусть они увидятся еще раз. Но не думайте, что я стану организовывать эту встречу. Они взрослые люди…

– О!… Не надо иронии… – ответил пастор.

Его тон был обвинительным (представляю, каким тоном он говорил с супругой), и я пожалел об этом, поскольку до того момента наша беседа проходила очень спокойно. Я даже начал проникаться симпатией к моему визитеру.

Он вновь уверил меня, что ни секунды не думал о передаче этого дела судебным властям. Без сомнения, увидев, как я испуган его словами, и вероятно, подумав, что я могу ему отомстить, он уточнил, поднимаясь (если бы он знал тогда, что произойдет!):

– То, что произошло здесь, не касается людского правосудия. – Он пожал мне руку, заглянув в глаза.

Наконец он ушел, взяв с меня нелепое обещание не препятствовать возможному желанию любовников провести вместе целый день или ночь. После чего я должен был запереть Луи до отъезда семейства Муари. Мне вспомнились слова из книги Исход: «И двинулись (сыны Израилевы) из Сокхофа и расположились станом в Ефаме, в конце пустыни. Господь же шел пред ними днем в столпе облачном, показывая им путь, а ночью в столпе огненном, светя им, дабы идти им и днем и ночью».[5] О, проповеди евангелистов, призывы Божьего гнева, исступление веры Моисея, о которой сотни раз неустанно рассказывали на площадях, и потом, после проповеди моя мать тащила нас в домик местного пастора, чтобы поприветствовать его: чай, снова чай, опять чай и хлебцы, в памяти сына проповедника всегда ненавистные.

Воспоминание о соленых хлебцах вновь обратило меня к мысли о визите Муари. На самом деле он был забавным. Двое мужчин, сидящие друг против друга, шпионящие друг за другом и выжидающие. Но один из них представляет закон и уверен в ясности своих доводов, в своих правах. Конечно, он страдает, боится потерять жену, увидеть свою семью разрушенной и пытается с помощью бегства восстановить ее. С ясностью и честностью. И напротив него сидит потворствующий низости, увиливающий от правды человек. Ленивый и изворотливый писатель. Зритель. Добродетель и порок сидят друг против друга. Моя жена не обманывала меня так, как обманывала Муари его супруга. Она довольствовалась тем, что соблазняла нашего сына и испытывала от этого дурманящее головокружение. Однако была и та, другая, неверная, целомудренно любившая его плоть и страсть. Мне было стыдно, в этом можно не сомневаться. Я оказался противопоставленным чистому душой человеку, и эта ошибка – наша, моя ошибка – испортила жизнь всем. Когда я думал об этом, я сам хотел встретиться с Муари и подробно рассказать ему о своем стыде. Но я испугался попасть в смешное положение, не желая вспоминать истину, провозглашенную евангелистом urbi et orbi[6]: по-настоящему раскаявшийся уже наполовину прощен. Я смотрел на себя, пытаясь хоть как-то оправдаться, получить обещанное прощение, я не нравился себе настолько, что чувствовал слабость во всем теле, с головы до ног. О, заповеди! Я был свиньей, валявшейся в грязи и экскрементах, я проведу остаток дней, испытывая на себе Божий гнев. Если бы это случилось, он был бы действительно испепеляющим. Но, даже зная это, я продолжал отпускать гадкие колкости, гнусно шутить, мой юмор оставался грязным. Кровоточащий нос, устремленные в кабинет глаза, руки, пытающиеся работать, забитая мусором голова. И эта голова была создана, чтобы восхвалять творение! Чем дольше я размышлял, тем сильнее чувствовал желание, которое, как жало, проникало в меня, становилось ощутимее именно в то мгновение, когда я пытался выдернуть его. Заставить замолчать голос свыше! О, заповеди… Желание угнетало и одновременно очаровывало меня.

Вернулась Анна. Я рассказал ей о визите пастора, мы сели на диван возле фортепиано в комнате для занятий музыкой и представили минуты последней встречи любовников.

К моменту возвращения Луи мы были полумертвыми от усилий. Он вошел замкнутый, агрессивный. Без сомнения, он узнал о том, что семья пастора уезжает. Пытался ли он удержать Клер? Ему ведь нет даже четырнадцати. И Клер Муари не могла сопротивляться отъезду, разрушать семью ради мальчика. И как она стала бы жить, если бы осталась? Как подруга моей маленькой прозрачной семейки? Клер уезжала, но приедет другой пастор, а значит, и новая жена пастора поселится в деревне. Конечно же, она будет молода – распоряжения министерства на сей счет однозначны и не приветствуют немолодых женщин в качестве жен пасторов, – и у нее будет несколько детей, которые займут все ее время; но, значит, с ними приедет и бонна, – таким образом, между двумя чашками чая, проповедью и визитом в дом престарелых у нее останется час для обучения несовершеннолетнего. Вечное повторение земных событий! Гармония! Мы сами не далее как сегодня говорили о Луи. Мы не переставали внимательно изучать его, мысленно раздевать, осматривать. Не так давно Анна спросила меня, не хотел бы я побрить мальчика и увидеть его голым и гладким – как зеркало, в котором отражается наше бесстыдство. Луи – зеркало, Анна – прозрачная… Превосходная оптика. А результат оказался пыткой, зрелищем, которому я бы любой ценой предпочел раскаяние в своем недостойном поведении.

XI

Статус наблюдателя отнюдь не прост, и по прошествии некоторого времени я понял, что часть моих планов рухнула. Рассеялась. Была разрушена. Я лишился важной части целого. В полдень того дня, когда должна была состояться последняя встреча Луи и Клер Муари – приближался конец октября, и вдалеке над лесом еще светило живое солнце, – мы ждали, нервные, полные беспокойства; рисуя в воображении грязные картинки, обменивались мнениями, бегали по террасе, глядя в сторону леса. Лихорадка била нас с самого утра, теперь же мы сгорали от нетерпения и любопытства.

Однако тон всему концерту задавала ревность. Кульминацией стало то, что эта ревность остро проявилась в то мгновение, когда мальчика не было с нами: заинтересованный, пожирающий чужие удовольствия взгляд, как раскаленное железо вонзающийся в разрушающееся тело! Взгляд и видение, зрелище и мысли. Театр, состоящий из коротких действий, разыгрываемых на ужасном диване.

Этот кошмар был прерван в восемь часов вечера телефонным звонком пастора Муари.

– Произошла авария.

Я застыл на месте.

– Впрочем, авария это не совсем подходящее слово.

– Рассказывайте, господин Муари, умоляю вас.

Анна была рядом, по моему голосу она поняла, что случилось что-то серьезное; она взяла меня за руку своей дрожащей рукой.

– Авария или что-то еще, не знаю, – ответил Муари. – Машина упала в Брюинн. Может быть, оба утонули. Разбились и тут же утонули, так мне кажется…

Я плохо понял черный юмор Муари. Анна уже вырывала у меня телефонную трубку.

– Машина упала с Шодронского моста.

Он произнес еще две или три фразы и отсоединился; потрясенные, мы молча стояли перед замолчавшим аппаратом. Автомобиль свалился со скалы в реку. С тридцатипятиметрового обрыва; река там очень глубокая, и водовороты неизбежно должны были увлечь машину ко дну. Даже если полицейские и пожарные из Мёртона уже начали доставать ее из реки, все равно операция продлится до утра.

Для нас с Анной было очевидно: двойное самоубийство. Клер Муари направила автомобиль прямо в реку.

Мы сразу поехали к месту трагедии. Прожекторы полицейских высвечивали черную воду, вернее, отдельные небольшие черно-зеленые потоки воды, из которой уже показалась крыша вытягиваемого на канатах автомобиля. Над рулем были ясно видны рыжие волосы Клер Муари. Мертвой, слишком мертвой. Но на берегу, окруженный четырьмя медицинскими сестрами, массировавшими и возвращавшими его к жизни, лежал раздетый, бледный Луи; он улыбнулся при нашем появлении и даже попытался привстать с носилок. Анна бросилась к нему и осыпала поцелуями. Она рыдала и смеялась.

Мальчик начал рассказывать, время от времени его рассказ прерывался стонами. Ему удалось выбраться из машины, когда она упала в воду, и почти час он боролся с течением и водоворотами.

На небольшом удалении от суетившихся в свете прожекторов людей, черный на черном фоне прорезываемой криками ночи, неподвижно, скрестив руки, стоял пастор Муари и смотрел, как его автомобиль вытаскивают из реки.

Инстинктивно мы приблизились к нему.

– Вы довольны? – спросил он. – Ваш бешеный убил ее.

И решительным шагом направился в сторону полицейских.

В нескольких метрах от нас, на носилках, все еще массируемый четырьмя медсестрами в белых халатах, лежал Луи – стеная и подмигивая нам, улыбаясь в перерывах между приступами икоты.

XII

Я больше не выходил из дому, я пил; Анна и Луи не разговаривали со мной, и я слышал, как они резвятся в комнате мальчика. За столом они не смотрели на меня. Они ждали, пока я уйду в гостиную и неподвижно застыну перед очередной порцией алкоголя, бесцельно созерцая пейзаж через окно, – только тогда их шушуканье возобновлялось, они снова начинали смеяться; а испуганная Мария через равные промежутки времени вновь и вновь наполняла мой стакан.

Клер Муари погребли на руврском кладбище.

Церемонии не было.

Три дня спустя пастор с детьми уехал вместе с Миссией. Попрощаться Муари не зашел.

Ровно через неделю после его отъезда Анна объявила мне, что уезжает и забирает с собой Луи. Она требовала развода в течение зимы. Адвокат, с которым она консультировалась на этот счет, сказал, что я смогу видеть нашего сына раз в месяц.

Итак, я остался один в доме, где мы с женой прожили три года, а Луи едва ли пять месяцев своей несчастной жизни.

Я был уведомлен, и любовники уехали. Потом появился юрист в круглых очках со стальной оправой, которого в автомобиле ждала супруга (у него-то она была), и молодой врач, ошеломленный фактом моего одиночества. Именно он и купил дом, намереваясь устроиться здесь, как только будут улажены формальности с деревенскими властями и Судебным Советом. Чтобы практиковать в округе, врач должен был представить серьезные справки. Не то что писатель! Врач приезжает, уезжает, живет где хочет, не важно где – повсюду есть ожоги, порезы, острые шипы. А я – бродяга? Проповедник тоже перемещается с места на место, однако вы скажете, что это делается в силу веских причин, а я распространяю вокруг себя лишь беззаконие и беспорядок. И будете правы. Мои зигзаги гнусны и разрушительны. Самое время молодому практикующему врачу исцелять людей и основать семью на месте моих напрасных попыток. В любом случае, даже если бы я и попытался вызвать жалость, – а я пытаюсь, можете мне поверить, – мое чувство справедливости тут же запретило бы мне делать это. Итак, решено: я не буду больше жаловаться. Анна вновь выйдет замуж – она не скрывала от меня, что уже нашла превосходного любовника, и что его смущение мешает ей общаться со мной иначе, как по телефону. Он чувствует себя слишком виноватым. Она же не собирается никоим образом испытать вновь все ужасы общения со мной.

Я ни о чем не просил Анну. К моему собственному стыду, я понимал, что она права. И что ее новый любовник должен вдохнуть в нее целую гамму образов, которые позволят ей забыть о грязи последних месяцев. Моя прозрачная… Ну, я уже говорил вам.

Власти зарегистрировали происшествие, случившееся с Луи, и вскоре о нем забыли. Кто же, кроме разве что абсолютно порочного в мыслях человека, подумал бы, что там имело место не обыкновенное падение автомобиля в реку, а что-то еще. Тем более дорога там плохая, опасность была не видна, а мадам Муари плохо различала что-либо вокруг. Ее контактные линзы не облегчили ей управление машиной ночью. Ей, которая любезно согласилась подвезти голосовавшего на дороге мальчика к папе-писателю и его жене в их домик на холме…

В округе явно прогрессировало бешенство. К большим красным плакатам добавились другие. Белые, на трех языках сообщавшие: Rage – Тоllwut – Rаbbia[7], снабженные силуэтами зараженных животных, танцующих инфернальный танец на полях по краям текста. Смертельная эволюция, меры предосторожности, полиция, опасность быть укушенным… о чем еще размышлять, как не о несчастьях и бедах, сваливающихся на непослушных, нечистых и ожесточенных сердцем.

Находясь в состоянии ожидания, я без конца пережевывал свою историю. Недостойный исцеления, я ожидал, что поправлюсь. Ожидал нового, здорового дыхания после праведной исповеди. И это я-то! Когда Господь видит, насколько я эгоистичен, Он должен снисходить к безумцу, но это снисхождение не препятствует мне плыть по направлению к самому худшему! Он должен (если только Господь может быть должным – однако Он должен мерить Своими категориями) понять мои откровения. Секрет прост. Демон бодрствует. Демон, бешенство или жуткое любопытство, не важно. Человека охватывает горечь. Все угнетает его. Общество, постоянные бдения, он не испытывает удовлетворения от работы. К нему не приходят спокойные мысли. Его не радует ребенок. Угнетают стихотворения. И вместо этих сладких плодов – дьявольская расплата, ощущение собственной приговоренности. Вместо приятных ожиданий – горящий взгляд, мучающаяся память, назойливые мысли о настоящем, высохшая, как пустыня, поэма. Драма и притча. История мудреца, потерявшего из виду светлый клубок обещаний, чтобы зациклиться на желании добыть голову медузы.

Часть вторая