Двойник святого - Желтые глаза

Вот как я объяснял испуганный вид Луи и пообещал компенсировать всю подлость приюта, всю ненависть, которую там проявляли по отношению к нему. Я представил его, беззащитного, в руках сильных подростков, загнанного в угол в приютской столовой, смотрящего на своих палачей…

И новая волна нежности нахлынула на меня, и внезапно солнечный свет, прогулка, радость от этого мгновения наполнили меня. Анна тоже была счастлива; ее рука лежала на плече мальчика. И за окном был радостный пейзаж – вязы, фонтан, крыши ферм, церковь с немецкой колокольней, дорога, убегающая по склону холма. Я решил запомнить это мгновение и в минуты сомнений в своих размышлениях отталкиваться от него.

Но тут внезапно случилось нечто, переполнившее меня невыразимой тоской. Едва мы вышли из кафе, как Луи отскочил в сторону и бросился бежать по улочке через поляны, в сторону мусорной свалки. Опередив меня, Анна понеслась за мальчиком. Я увидел, что перед кафе начал собираться народ, и тоже побежал за ними, но быстро устал. Я увидел, что Луи пересек полянки и рванул напрямик к свалке. Мы догнали его на краю грязной лужи, куда он не отважился прыгнуть. Анна, несмотря на свое отвращение, сделала все, чтобы помешать мальчику броситься в эту мерзкую лужу, скрыться от нас. Она вела его по грязи и нечистотам, боролась с ним; вдруг она вскрикнула и остановилась: на ее щеке краснел укус, кровь стекала по подбородку и шее, она даже не пыталась ее стереть и стояла неподвижно, с дрожащими губами, бледная от испуга, что было особенно заметно в лучах солнечного света.

Луи тоже остановился, тяжело дыша, взгляд его застыл; он, как и Анна, был бледен.

Мы молчали.

Мы оба взяли его за руки.

Потом мы вернулись домой; в небе над нами кричали жаворонки, и нам пришлось идти через деревню, под осуждающими взорами ее жителей.

Мне было трудно обманывать себя и побороть ту ненависть, которую я испытал к мальчику в эти мгновения. У меня родились подозрения, и ничто не могло их рассеять. Конечно, я вновь и вновь повторял себе, что Луи был несчастен, что его детство прошло в грязной обстановке, что его поступок – лишь следствие всех тяжелых испытаний, выпавших на его долю. Однако я видел преувеличенную и потому безобразную радость Анны, на щеке которой отпечатались следы зубов. Она не пожелала заклеить рану пластырем, дабы не драматизировать произошедшее, она едва смыла засохшую кровь, как забыла про нее. Мы обедали так, словно ничего не случилось, и встретили аплодисментами огромной вишневый пирог, испеченный Марией. Луи молчал, и его спокойствие бесило меня. Я, чувствуя себя более мерзким, чем воспитанник приюта, придумывал разные наказания и меры воздействия, опустившись до уровня надзирателя и проклиная этот янтарный взгляд. Наконец я не выдержал, вскочил в машину и поехал в деревню Ля-Круа, чтобы выпить там несколько стаканов.

Когда в четыре часа дня я вернулся, новое зрелище открылось моим глазам. На террасе, обнявшись, почти совсем голые, на одном надувном матрасе спали Анна и Луи. Мальчик прижимался к животу моей жены. Я застыл как вкопанный, пот прошиб меня. Никогда не забуду этого мгновения: тяжело ступая, я поднялся по лестнице и заперся в кабинете.

IV

Я родился в горах, и, может быть, именно поэтому у меня развито чувство справедливости, возвышенное, головокружительное чувство, и ненависть ко всему неправедному. Я ненавижу скользкость, таинственность, которые, будто дыры в карманах, наполнены пустотой и скрытой угрозой. «Дьявол прячется в этих дырах, – говорила моя мать, – и главное – это послушание!» И вот уже сорок лет я послушен: это плохо, грязно, нечисто – все, что противно установлению Царствия Божьего на земле. Так говорила моя мать. «Все, что противно…»

Когда мои родители принимали на работу новую служанку, моя мать, достойная супруга моего отца, проповедника, отмывала ее в прачечной большим куском марсельского мыла; я и сегодня вижу эту картину: она стоит перед дверью, ведущей внутрь, она ждет, пока ее пленница тщательно вымоет себя. Если бы вы видели, что происходило с матерью, когда она видела случайно несмытую грязь! Она распахивала дверь и принималась разглядывать со всех сторон одежду девушки. Новая служанка должна была встать на колени возле гладильного столика, а мадам Дюмюр осматривала, нет ли на ней еще где-нибудь грязных пятен. Только потом девушка могла одеться, но уже не в свою прежнюю одежду: ее дезинфицировали в течение недели. Мадам Дюмюр покупала ей другую: в магазине стандартных цен «Орел», в отделе для пожилых дам она выбирала панталоны и рубашку, скрывавшую женские формы, как и полагалось. Ни вопросов, ни возражений она не допускала. Мадам Дюмюр запрещала красить губы, ногти, пользоваться духами. Ты пришла не гулять! Девушка работала и молчала. Если она начинала возражать, ее тут же вышвыривали за дверь. Отхлестав по щекам. Мадам Дюмюр называла это «менять свой мир».

Я родился в горах и не менял свой мир. Мой отец, проповедник, и мадам Дюмюр умерли, спаси Господи их души, и я благодарю Тебя, Господин бездны, что Ты избавил их от моих блужданий и чтения моих книг. Если бы мадам Дюмюр была с нами, ничего бы не произошло. Она, вероятно, сгорела бы со стыда и вновь умерла от огорчения. Что касается моего отца, протестанта, он просто не понял бы ничего и, склонив свою седую голову, повторял бы: «Господи, помилуй; Господи, помилуй». Как делал это всю жизнь в церкви. Чай, соленые хлебцы, молитва и исповедь. И снова молитва, исповедь. Снова соленые хлебцы и чай. Вся святая жизнь, прошедшая близ горных вершин, проповедь, возвещаемая от города к городу (церкви, молитвенные собрания, общества борьбы с алкоголизмом, приюты для девушек, диспансеры, собрания верных, конгрессы Друзей доктора Швейцера) требовала от моего отца постоянного напряжения; он с возвышений пел свои гимны… Наконец, когда он постарел, Церковь сжалилась над его почти нищенским положеньем и присвоила ему чин сборщика пожертвований, назначив небольшое жалованье и сохранив за ним право на пенсию. Tu sacredos eris in aeternum.[2] И храни себя от несправедливости. Очищай душу свою. Очищай тело свое. Чистота юношей и стариков приятна Вечному. Ах! Мои родители – и я благодарю за это Бога – умерли, не страдая от тех грязных, отвратительных поступков, которые я совершал против Творения. В каком наставлении в вере, в каких потаенных уголках мог я хоть изредка читать о чем-нибудь подобном?

Моим первым преступлением, совершенным после их смерти, была встреча с Анной; другие злодеяния – написанные мною романы. Когда я писал, то старался следовать наставлениям так точно, как только мог: когда наступали мгновения, в которые я был не способен написать ни строчки, я, как сказала бы моя мать, чувствовал себя «наказанным свыше» и в глубине души был согласен с этим, хотя и демонстрировал полную независимость. Что касается Анны… Я встретил ее, когда ей исполнилось двадцать. Я с ужасом вспоминаю ее маленькие груди с розовыми сосками, черные волосы и крепкие, мускулистые бедра, худые руки чемпионки по теннису. У нее было до меня несколько любовников, и к моменту нашей встречи она уже устала расставаться с ними, путешествовать, смотреть мир. Это было именно то, в чем я нуждался. Я женился на ней через несколько месяцев после нашей первой встречи, и мы уединенно поселились в Мёртоне.

Анна помогала мне. Без ее помощи я не смог бы писать. В течение пятнадцати лет она принимала участие в моей работе и организовывала тот мирок, о котором я говорил, ублажала и забавляла меня. Да, Анна – забавный человек. У нее есть чувство юмора, она умеет сохранять дистанцию, она справедлива. Вы спросите, что может делать дни напролет молодая женщина в таком крошечном селении, как Мёртон, или на холме, где мы живем вот уже три года? Анна не Пенелопа – скажете вы. Я ни на секунду не оставлял ее, разве только когда уезжал на конференции, о которых упоминал выше, или для того, чтобы выпить; время от времени мне было необходимо выпивать и проводить время с местными женщинами легкого поведения. Я не скрывал от Анны ничего. Я только не говорил ей об этом заранее. Когда я возвращался домой, шатаясь и падая, она понимающе улыбалась и вела меня прогуляться в лес. К тому же я зарабатывал своими книгами достаточно денег. Анна тоже много читала, выписывая книги из Л. Она слушала музыку. Она ездила на машине в Мёртон. Она ненавидит кухню. У нас есть Мария. Милая Мария с сюсюкающим пизанским акцентом.

Поднимаясь в кабинет после того, как наткнулся на спавших в обнимку Анну и Луи, я испытал жестокое страдание. Во мне не нуждались. Я был изгнан и забыт (я даже не вспомнил, что уехал из-за дурного настроения и выпил). И все-таки: Анна прощала слишком быстро. Негодяй подло ранил ее, а теперь он спал рядом с ней, прижавшись к ее голому гладкому животу. Меня терзала ревность. Я ненавижу это чувство и всегда пытаюсь его подавить. Но сегодня в кабинете я не смог отказаться от желания вновь взглянуть на этих двух загорелых и невинных существ, прилепившихся друг к другу под солнцем. Несколько раз я поднимался и смотрел в окно: они все еще спали. Я воспринимал это как обиду. Что они знали, несчастные? Я укорял себя, прижавшись к стеклу в запертой комнате, а они спокойно отдыхали в другом мире.

В тот же вечер секретарь муниципалитета повесил в деревне несколько больших красных плакатов, сообщавших одно: «БЕШЕНСТВО». Я вышел прогуляться после ужина, прошедшего довольно весело, и наткнулся на людей, собравшихся перед зданием Коммуны. Текст был напечатан жирно. Медленно – в этот день я очень устал – я принялся за чтение. Я читал, смущенный, озабоченный, мне казалось, что я ждал этого сообщения уже много часов подряд:

БЕШЕНСТВО

В районе появилось бешенство.

Это загадочное бедствие разносится преимущественно лисами, которые заражают всех остальных диких и домашних животных.

Бешеная лиса ведет себя неестественно, забывает всякую осторожность, забегает в населенные пункты. Болезнь передается через укусы. Любое зараженное животное может заразить человека, если в момент укуса его слюна попадет в рану на теле человека.

Я читал и чувствовал, как некое болезненное состояние пробуждается во мне. Я надел очки и продолжал читать:

Чтобы избежать заражения, необходимо соблюдать следующие меры предосторожности:

1. Не приближаться к диким животным.

2. Опасаться любых признаков необычного поведения лис: агрессивности, пребывания их в населенных пунктах. Незамедлительно сообщать об их появлении ветеринарам или на ближайший пост полиции.

3. Любой укушенный животным человек должен сразу промыть рану и обратиться к врачу. Необходимо внимательно вести себя рядом с животными.

Далее следовало несколько пунктов относительно обязательной прививки собак и кошек, запрещено было отпускать их «гулять», и ниже стояла печать ветеринарного центра кантона.

До настоящего времени я знал о бешенстве только то, что его победителем был Пастер, и то, что он советовал пить вино, поскольку там намного меньше яда, чем может оказаться в воде. Эту избитую фразу можно встретить во всех поваренных книгах, забавных подарках по случаю бракосочетания или семейного праздника (я люблю собирать подобные глупости). Теперь же я был озадачен. Агрессивность, укусы… Весь день секретарь продолжал вешать красные плакаты на стенах отдаленных амбаров и на деревьях, растущих на опушке леса. Не отпускать гулять кошек и собак… Ах! Господь сокрытых причин, Ты слишком много знаешь о том, кто действительно гуляет, и я не мог не усмехнуться, вспомнив текст плаката! Твой служитель, еще более красный, чем плакаты ветеринарного центра, бесцельно бродящий вокруг своей жены и приемного сына, готовый отомстить за то, что был изгнан, очутившись между бронзового цвета ног сельской проститутки. О Боже Праведный! Служительница воли Твоей, задыхающаяся (если так можно сказать) в объятиях Твоего создания. Твое создание копает яму Твоей хитрой служанке. Смешно, да, очень смешно. А Ты в Своей сокрытости взираешь на этих мерзких, чесоточных, ошеломленных автоматизмом людей, на панталоны официанток, на вымя стоящей в загоне коровы…

Я спрашиваю себя сегодня, сможет ли наш преемник таким же взором, как я, смотреть на ту огромную зеленую пустыню, наслаждаясь зрелищем деревьев, каменных блоков, костей динозавров, лежащих там со времен мезозоя и свидетельствующих о вечности этой пустыни, так же как скелеты ослов и лошадей, умерших возле дороги на запад.

Я спрашиваю себя, сможет ли наш преемник… Впрочем, их было двое. Они пришли в конце осени. Первый явился по объявлению, он не знал причины нашего отъезда, он прочитал объявление и приехал (изъясняясь высоким стилем – увидел и уверовал). Это был тип высокого роста с розовым лицом, в очках, оправленных в сталь, немец, изучавший право в Базеле; его акцент подходил ему так же, как гусь с кислой капустой подходит столику для бриджа. Его жена осталась в машине (может, она была его любовницей, он не распространялся по этому поводу) и все время, пока длилась наша беседа (я сидел перед окном), я наблюдал, как она курит, опуская и вновь поднимая боковое стекло автомобиля; я ненавижу, когда в машине курят, меня начинает тошнить от этого ложного запаха высушенной кожи. Мужчина нервничал. Я пригласил его зайти в дом, и, когда он проходил через гостиную, мне показалось, что он сделал знак, выражавший его недовольство; в это мгновение женщина в машине должна была увидеть его большой розовый силуэт в окне и заметить блеск его очков. Он стал казаться мне еще более нервным. Даже несмотря на его вторжение, я не хотел слушать его вопросы. Апатия… Я понял, что дело больше не интересует его, и проводил мужчину до двери. Вдруг он пожал мне руку с печальным или, может быть, тоскливым видом, и в течение двадцати следующих секунд мы молчали. Потом машина увезла его, и больше я никогда его не видел.

Другой посетитель был совсем молодым человеком, окончившим стажировку медиком; я тут же отметил, что он немного похож на меня, только я закончил свою стажировку в литературном мастерстве четверть века назад, тогда же я опубликовал свои первые произведения.

– Какое уединение, – сказал он.

Это были его первые слова, и я не ошибся относительно того, что должно было произойти дальше.

– И. вы с женой уже три года живете здесь одни?

Одни? Момент явно не подходил для откровений. Очевидно, он был не в курсе того, почему мы решили продать дом. Ему нужно было рассказать что-нибудь другое. Я заговорил с ним о провинции, о болезнях, о специфических происшествиях – особенно о происшествиях в лесу и на дороге, часто вызванных употреблением алкоголя; впрочем, этим занимается полиция, а медик может лишь оказать первую помощь, а потом раненых отправляют в больницу в Мёртоне. Конечно, я не сказал ему о немного необычных службах, занимающихся девушками с расстройством нервной системы, и проч. Он смотрел на меня с состраданием: как – читалось в его глазах – мсье прожил здесь все эти годы и так мало знает этот край! Его визит завершился распитием бутылки белого вина в гостиной. На следующий день он написал нам, что готов купить наш дом и что приедет в Рувр, как только все формальности в отношениях с Коммуной будут улажены. Очевидно, к концу зимы.

Анне и мне в этот временной промежуток предстояло упаковать багаж и попытаться привыкнуть к любому другому климату. Я все еще спрашиваю себя, откуда моя супруга нашла в себе силы прожить это прекрасное время года. Без сомнения, ответ кроется в ее способностях чемпионки по теннису, они помогли ей черпать силы подобно тому, как скупец черпает своей меркой зерно. Силы победить отчаяние.

Эта шлюха выглядела лучше, чем я. Ибо я находился посреди разоренного жилища, и дым скверны заполнял мою бедную душу. Заметим мимоходом, что из-за случившегося несчастья у моего стиля выросли отчасти риторические крылья – по крайней мере реминисценции проповедей моего отца невольно отразились в уголках моих фраз. «Господи помилуй», – будто все еще произносит этот святой чело» век. И ничто не отвлекает его от этой мысли. Блаженны чистые сердцем!

V

Поскольку я только что говорил об Анне, мне хотелось бы рассказать здесь о том, что я никогда не устану вспоминать. Это случилось вскоре после нашего приезда в Рувр.

Однажды вечером мы отправились часок-другой посидеть в кафе «Олень»; время текло блаженно – тогда мы умели понимать это; посидев, мы одновременно пошли в туалет, каждый в свою кабинку, без сомнения, для того, чтобы быть рядом – каждый на своем месте. Туалеты в кафе – шумные и гулкие, вода без остановки течет из тамошних труб, и от этого возникает любопытное эхо.

Я как раз мочился в тот момент, когда Анна начала петь в соседней кабинке, и любимый голос, раздававшийся в сырой и прохладной тишине, вдруг наполнил меня безумной радостью. Я мочился, она пела нежным высоким голосом – не помню, что именно, может быть, избитый куплет какой-то песенки: то ли из «Любовных удовольствий», то ли из «Сезона вишен», теперь уже не важно; она пела очень нежно, моя молодая жена, которая была рядом со мной, чтобы рассеять мои страхи перед суровой реальностью. Сейчас, по прошествии трех лет, я вспоминаю это мгновение, и почти плачу от того, какими были ее голос, моя радость и моя уверенность в полнейшей безопасности. Я in aeterпит[3] благодарен моей супруге за то, что в тот миг она была со мной. Да обретет она свою часть вечного спасения. Ибо те, кто делает счастливыми ближних, никогда не умрут. Никогда.

Однако на следующий день, ужасный день, я вспомнил об опасности, распространявшейся через укусы. Одной из моих первых забот было дать нашему мальчику образование (я бы даже рискнул сказать «достойные знания»), которое смогло бы помочь ему в развитии и, отполировав его, вывести на тот уровень, который был бы достоин его возраста. Мы связались с директрисой деревенского коллежа, прося ее позаботиться о мальчике. Когда Луи узнал, что начиная с 15 августа он должен ходить в школу, он ничего не сказал, однако мы заметили, как сильно он побледнел, а его взгляд вдруг сделался сосредоточенным, словно в минуты сильных волнений. Следовало ожидать, что в школе Луи будет испытывать тоску. Он должен был не понаслышке знать множество драм, которые происходят в приютских классах, когда воспитанник оказывается среди двадцати подростков того же возраста, что и он сам. Сначала Луи дрался, кричал, бунтовал и так откровенно дерзил, что учительница делала круглые глаза, рассказывая нам все это. Тем не менее она привыкла к Луи. В ее понимании это был непредсказуемый, невоспитанный, агрессивный, жестокий в самых незначительных стычках ребенок. Наконец она стала запирать его на переменах в классной комнате, и обстановка начала постепенно разряжаться…

Мы спрашивали Луи:

– Луи, тебе нравится ходить в школу?

– Да, очень нравится, – отвечал он, печально улыбаясь.

– А твои школьные товарищи? Ты с ними общаешься?

– Да, общаюсь. – С той же улыбкой.

– А что учительница?

– Она очень милая.

– Она тебя ругает?

– Нет, никогда.

– Наказывает?

– Нет, никогда. – С той же улыбкой.

Мы ничего не могли от него добиться. Он не лгал, он сопротивлялся. И больше ничего не говорил. Тот, кто пытается что-то сказать, становится уязвимым, связывает себя словами. Свобода – молчание, отсутствие жалоб, умение поступать так, будто ты вовсе не страдаешь, и это безмолвие позволяет сохранить дистанцию.

Каждый вечер Анна деликатно спрашивала Луи:

– Ты уверен, что школа тебе нравится?

Ответ был прежним. Напрасные усилия. Тем не менее на мальчика жаловались все больше. Родители его одноклассников даже обратились в школьную комиссию. Инспектор с хитрой физиономией явился к нам домой и посоветовал забрать нашего мальчика, поскольку с момента прихода Луи в класс обстановка там стала «специфической». Я обожаю, когда демократичные чиновники в подобных случаях выставляют напоказ свой цинизм и безволие воспитателей интерната. Великолепный официоз. Благословляю Небо за то, что обладаю привилегией оставаться в такие минуты в этом мире. Однако в мире или вне его, но комиссия решила, что Луи должен уйти из школы как можно скорее, «чтобы получать частное образование».

Мы не желали даже знать, кто произнес эти мерзкие слова. Разве наш протеже был болен? Разве он был сумасшедшим? Разве мы должны были показать его психологу, прежде чем вести в школу, или психиатру, чья помощь была бы уместной в нашем случае?

В тот вечер, когда состоялся этот педагогический визит, Луи сидел возле проигрывателя, на который Анна поставила пластинку с «Незаконченной симфонией» Шуберта, Это был один из тех немногих моментов, когда мальчик вел себя спокойно. Я слушал музыку без удовольствия, размышляя более о том, насколько она печальна: навевает лишь смутные, угрюмые образы. Печальная музыка, печальная душа, печальные религия и культура, заставившие плакать и сомневаться печальные музыкальные инструменты. Печальная западная философия, откровение и благословение приходят через унижения, гвозди, саван и могилу. Печальные раздумья об искупительном страдании. Печальный рожок, печальная виолончель, печальное фортепиано, вибрирующее от боли и отчаяния. Печальное наследство. Но в каких еще категориях можно думать и существовать? Я был связан с этой печалью своим рождением и кровью моего рода. Запертый, словно зверь в клетке (как Луи в тюрьме своего безмолвия), в категориях одиночества, ошибочности, я был испытуем ради искупления. Боже, хоть бы эта мертвая музыка прервалась! Хоть бы замолчали эти униженные и болезненные голоса, заставляющие вздрагивать людей уже больше столетия, словно захлопывающиеся двери тюремных камер, стены склепов и соборов!

Измученный, я вышел на террасу, посмотрел на траву, на деревья, посидел на большом камне, отполированном куске скалы, торчавшем в пятнадцати шагах от дома между стеблями злаков, и заметил в расщелине посреди этой скалы кость, без сомнения, принадлежавшую какому-то ночному животному. Я наконец-то мог вздохнуть, все еще чувствуя себя раненным ужасной музыкой. Потом, вытащив из кармана записную книжку, я сочинил стихотворение, которое рискую поместить здесь только потому, что обещал написать всю правду об этом отрезке нашей жизни:

В моем саду на каменной глыбе

Лежит кость

Вышедшая из земли

Свиная

Я впрочем не знаю

Или человеческая

Все что я знаю о ней это то что на камне она

выглядит хрупкой

Кость понемногу источена

Истерта изъедена

Истинным доисторическим временем

Далеким от жизни моей короткой

Я знаю и то что кость

Прослужившая десять тридцать или сто

пятьдесят лет

Челюстью или ребром или скулой животного

Вероятно не кость человека

Я мог бы зайти и дальше увлеченный своим

трагическим вкусом

И эта кость забавно

Напоминает мне о древе моем

Моем ничтожном роде

Моем страхе смертельном

Моем вечном заточении.

Александр Дюмюр 30 августа 1977 г.

У стихотворения не было названия. Оно было первым из написанных мной за двадцать лет. Оно не является произведением мастера, однако точно отражает мое тогдашнее состояние, поэтому я подписал и датировал его, превратив в свидетельство моей благодарности, некую памятную стелу.

Написав его, я успокоился. Становилось прохладно.

Обычно я первый чувствовал, когда появляется вечерняя роса: маленькие ветви деревьев тянутся к прохладе, распрямляется трава, иглы сосен отодвигаются друг от друга, словно показывая, что ветви готовы вкушать новую пищу – поскольку я поливал в эти минуты жаждущую землю, – и сам, похожий на запыленную ветку дерева, я открывался навстречу обильной влаге и чувствовал себя лучше, чем раньше. У нас даже была своя традиция. «Вот и роса выпала», – говорил я Анне с невинным видом. Анна отвечала мне вопросом: «Да, ты считаешь?» – и давала понять, что готова уступить моим капризам. Мгновение спустя она произносила: «Прохладно… Должно быть, это правда роса. Может, стоит вернуться?» Я молчал в ответ, однако каждый раз страдал от мысли: а что, если она не поняла меня с полуслова? Жаждущие, припадите к родникам! Так говорил проповедник с трибун протестантских собраний; ближе к концу жизни это стало даже постоянным предметом его проповедей. Жаждущие… И разговоры в зале прекращались, и уши открывались – примитивные мужицкие, и изящные, надушенные одеколоном уши. И слово единственного Учителя падало, как роса, на мучимое жаждой собрание.

Анна и Луи пришли повидать меня и спокойно разговаривали, стоя рядом со мной. Я знал, что Анна в курсе школьной истории Луи, равно как и того, что мальчику необходим частный педагог.

– Тебе хотелось бы заниматься музыкой? – спросила она Луи.

– Да, – ответил он.

Я вздрогнул. Затем вспомнил, как он внимательно, думая о чем-то своем, слушал музыку в гостиной.

– А как насчет сольфеджио и уроков игры на фортепиано? – мягко продолжала спрашивать Анна.

– Да, – прошептал Луи.

– Тебе хотелось бы сыграть то, что ты слышал сегодня вечером? Это не сложно, ты ведь знаешь.

– Да, я бы очень хотел, – ответил Луи. И он приблизился к Анне, прижался к ней, уткнувшись лицом ей в грудь.

Не знаю почему, в этот момент мне вспомнился абсурдный анекдот о собаке, любившей музыку. О собаке, плакавшей возле открытого фортепиано своего умершего хозяина, а потом попытавшейся лапами сыграть то, что она так любила. Я быстро справился с собой, но все-таки было поздно: очарование оказалось нарушено, и детский характер моей мысли отразился наиглупейшим образом у меня на лице. Анна сообщила, что нужно возвращаться в дом, так как Луи пора спать.

Шум пальмовых деревьев, ветер, пыль, шум пальмовых деревьев, сухой пляж, ужасная сухость, ужасный белый ветер, белый свет, воздух, замерший в листве, дорога, ужасные ржавые грузовики, не перестающие ездить по кругу, и это колыхание, это движение взад и вперед, Господи, словно в Твоем Ветхом Завете, этот скрежет моторов, это чиханье, перешептывание, эти деревья, песок, бензин, сереющее небо, ящик неба, клетка, небесная тюрьма, посреди которой можно лишь насытиться ужасной летней жарой.

Но откуда здесь взялись пальмы? Я спал. Как это часто происходит, провалившись в пограничную зону сна, я убегал в неизвестные и враждебные миры. Тогда Анна будила меня, и на мгновение мы замирали неподвижно, зная, что желание уже родилось в нас и через несколько секунд слепит нас воедино. Так должно было быть и в тот вечер, я почувствовал, как во рту у меня пересохло, и члены стали тяжелыми. Анна уже склонилась надо мной, я ощущал запах из ее рта; внезапно я оттолкнул ее и вскочил, мне показалось, что я слышу дыхание за стеной. Это Луи. Он подслушивал, шпионил, прижав ухо к стене, дабы не пропустить ни один из наших малейших порывов.

– Что с тобой? – спросила меня Анна.

– Не слышишь?

– Чего?

– Луи. Он дышит за перегородкой. Он подслушивает.

– Ты дурак, Александр. Ты же знаешь, что его кровать стоит в другом конце комнаты. Он спит. Ты преувеличиваешь. Сейчас он должен видеть десятый сон.

– Может, удостоверимся?

– Нет. Оставь его в покое. Он спит.

– Позволишь мне убедиться?

– Как хочешь. Но мне кажется, это глупо.

Я поднялся и сунул в карман фонарик. Бесшумно открыл дверь, скользнул в коридор, толкнул дверь комнаты Луи и вошел. Сначала я не увидел ничего – комната была довольно большой, а фонарик я зажигать не стал, решив молча подойти к кровати мальчика. Потом неожиданно выхватил фонарь и зажег его. Луи сидел на кровати с открытыми глазами и улыбался – кривая улыбка обнажила его острые зубы.

Я погасил фонарик и, дрожа, вышел из комнаты.

– Он спит, – сказал я Анне.

Я снова лег, Анна приблизилась ко мне… Все время, пока она стонала, я опять и опять представлял себе улыбку, возникшую в белом луче фонаря, слышал эти неразличимые шаги, дыхание за стеной напротив, в комнате, мгновенно ставшей враждебной и дикой, – и над всем этим царил – плод общественного воспитания – желтый пронзительный взгляд, не перестававший изучать нас и наблюдать за нами.

VI

С некоторого времени мне стало казаться, что Луи странно смотрит на мою жену, и это мне совсем не нравилось. Не нравилась периодичность взглядов его желтых глаз. И его звериное блуждание вокруг Анны. Его жестокая улыбка… Я не выдумываю. Луи хотел Анну, подсматривал за ней, трогал ее, обнимал. Анна, сама того не зная, тоже была возбуждена, я видел, как внимательно она относится к мальчику. И раз уж я решил говорить только правду, то должен добавить, что их обоюдное желание гипнотизировало меня.

Приближался конец лета, а мы так и не нашли школу, где Луи мог бы проказничать; даже уроки музыки были недоступны, поскольку единственный преподаватель фортепиано в окрестностях, супруга пастора Муари, все еще где-то отдыхала. Луи ничего не делал, и мы были абсолютно не правы, что не заставляли его хотя бы немного работать в саду или колоть дрова. Напрасны были все попытки заставить его что-то делать. В гневе он сломал в саду несколько веток деревца, которым мы очень дорожили: маленького ясеня, посаженного год назад. В другой раз он потерял в лесу инструмент, который мы ему дали. Нас перестало смешить то, как он рубил дрова, вел себя в гараже или на чердаке. Мы уступили его просьбам помочь Марии мыть посуду в кухне. Она тут же позвала нас на помощь. «Мсье Луи» угрожал ей, схватил нож и вертел его с радостным видом. Было необходимо оставить любую мысль о том, что Луи можно что-либо поручить. Может быть, Луи преуспеет в играх?