Двойник святого - Желтые глаза

Очнулся я только на улице, полностью изможденный. Спуск к озеру не успокоил меня. Я присел на террасе гостиницы «Англетер». Было еще довольно тепло, деревья на берегу озера начали желтеть, маленькие яхты скользили по воде в сторону Савойи. Дивный октябрьский день. Но мое сердце был переполнено сажей, и я ощущал себя одним из проклятых, которые знают, что их злоба бессмысленна. И над всем этим мне чудилась грязная улыбка Анны, которая словно пренебрегала моим желанием одиночества и гневом оскорбленного человека.

Часть третья

I

В течение следующих недель я нашел в себе силы прийти в их квартиру снова и атаковал Анну еще несколько раз – эти атаки она переносила плохо, но не могла им сопротивляться. Я хотел быть в обществе Луи, по крайней мере видеться с ним чаще, ласкать его, гулять вместе с ним, сопровождать его в школу и на уроки музыки: он опять стал заниматься. Я действовал методом шантажа: либо удовлетворяют мои требования, либо я выдам сообщников. Анна пошла на уступки – без сомнения, подчиняясь воле Ива Манюэля, которого злили мои угрозы. Федеральный чиновник, запутавшийся в складках простыни!

Мы договорились, что я буду видеть Луи дважды в неделю – в среду и субботу, и что при случае мы совершим путешествие в немецкую Швейцарию или еще куда-нибудь, и я привезу его на авеню Уши только в воскресенье вечером. Я съездил к адвокату, чтобы уточнить все эти пункты, это оказалось нетрудно, дело о разводе продвигалось медленно, и адвокат Анны, не желая особо вмешиваться, ничего не предпринимал, чтобы ускорить процесс.

Идея совершить маленькое путешествие в немецкую Швейцарию бродила в моей голове несколько дней подряд. Я выдумал даже предлог: необходимость увидеться с одним из моих цюрихских издателей; на самом же деле меня занимало совсем иное, нечто более глубокое и смутно ощутимое. Я вспоминал о пиве, выпитом на набережных Лимма, магазинчиках, спрятавшихся под аркадами, прекрасных библиотеках, картинах Клее, запечатлевших местные пейзажи так точно, словно они оказались в уменьшенном виде прикрепленными на стенах музеев. Я вспоминал о воровских притонах Нидердорфа, я вновь захотел увидеть бездомных африканок в желтых париках, танцующих в убогих барах, и после этого грязного зрелища пройтись по свежему воздуху набережных, окаймляющих зелено-синие воды реки, в которой прячутся огромные щуки. Я вспоминал Базель, красный собор, пустынные вечерние площади, лишь изредка пересекаемые случайным подвыпившим прохожим; звуки рожка, треуголки карнавалов; колокола на башнях, звонящие, как колокольчики стад, пасущихся внизу на равнинах; голландские баржи, нагруженные лекарствами и парусники, спускающиеся по течению реки. Дома с отдушинами, фонтаны с фигурами чудовищ, прячущихся людоедов. Вспомнил бретцели – крендели, о которые можно сломать зубы, горы соленой капусты, глубокие, словно могилы; поросячьи ножки, дымящиеся на тарелках, черный с оранжевым оттенком шпик, пузатые колбаски, фруктовый букет рислинга, розовые щеки, мощные ляжки, тяжелый и медленный акцент, залы музеев, набитые полотнами Пикассо и Шагала, номера в гостиницах, где на заднем дворе заботливой рукой в кадку обычно высаживается ель, круглый год напоминая о Рождестве; забавных состоятельных людей, темно-красный киршвассер, корсажи, отделанные кружевами. И помимо всего этого – вежливое беспокойство и интеллигентность драм. Гравюры, изображающие пляски смерти. Рисовальщики, увлеченные разлагающимся телом. Художники, запечатлевающие женские тела в объятиях скелетов. Одержимость этими объятиями, проскальзывающая в названиях местечек и именах людей; интерьеры бистро, карикатуры, мрачный потрясающий юмор, многозначный настолько, что готов проглотить все вокруг, словно вселенская глотка. Как бороться с ностальгией? Отголосок Средних веков царит на этих землях, определяет стиль в архитектуре и то, какими создаются скульптуры. Мы прибыли вместе с Луи в Беердорф в последнюю субботу октября, под липами гулял ветерок и заставлял вздрагивать желтые тополя на берегу реки. Мы долго бродили по улочкам, останавливаясь возле пивных, разговаривая о том, как плохо поступали Анна и Ив Манюэль, которые не сразу согласились на нашу поездку и отчитывали Луи за каждую случайно упавшую на стол крошку хлеба и перчинки, попавшие в маленькие трещины на столешнице. Мы смотрели в окно на ласточек, усаживающихся на провода. Небо было лиловым. Луи устремлял взгляды в направлении новых женщин. Мужчины начинали беспокоиться, и мне пришлось указать подбородком в сторону гвардейцев, дабы отвлечь внимание грубой лисы. Однако в любом случае я был рад, что Луи выглядел не совсем ребенком в этом краю, где не любят чужих. Его глаза, походка, зубы придавали ему более уверенный внешний вид, и я не очень пугал встречных – пусть они увенчаны гербами, но все равно остаются мужланами – тем, что состою телохранителем при юном эфебе. В один из моментов, правда, я решил, что все пропало, когда Луи заметил молодую женщину, шедшую под руку со стариком. Потом мы долго гуляли вдоль реки, спускались по улочкам, умиротворенно и радостно обсуждали наши проекты. Двигаясь вслед за течением, мы вышли из города, несколько окон в отдельно стоящих домах еще светились. Запах рыбы и тины поднимался от реки, и моя мысль блуждала в осенней ночи, скользя по исчезавшей вдали воде, казавшейся в темноте неподвижной. Я люблю тошнотворный запах тухлой рыбы, плеск струй, ласкающих пористую прибрежную полосу, в которой вязнут ноги. Мы замолчали. Время от времени просыпались и кричали в ивовой роще птицы, где-то позади нас, там, где ночную темноту дополняло таинственное свечение. И повсюду этот резкий, грязноватый запах, запах вины, которым я с удовольствием насыщал свое разрушающееся тело.

Я был как-то странно возбужден. Животные, растительные запахи со всех сторон усиливали мои ощущения, доводя их до стыдливой откровенности, опьянявшей меня. Земля, выглядевшая как тело. Звуки наших шагов в траве. Одиночество. Никого вокруг. Шепот реки. Ветерок, ставший почти холодным, забиравшийся под куртку, заставлявший трепетать мою бороду, покрываться кожу мурашками. Внезапные крики птиц, проснувшихся, как просыпается человек, разбуженный дурным сном; мне казалось, будто я погружаюсь в уединение кровати, схватываю на лету удовольствия и тревоги, и это погружение заставляло меня верить, что я присутствую при раскрытии таинственных драм. Я чувствовал, что разделяюсь на части, растворяюсь в бытии, иногда я вздрагивал, я горел. Луи шел молча, так же очарованный торжественным наступлением ночи.

Потом мы вернулись в гостиницу, разделись и потушили лампы у изголовий. Мы легли в двуспальные кровати, стоявшие посреди большой комнаты, которую теперь освещал лишь отблеск уличных фонарей, проникавший сквозь легкие занавески.

Луи моментально уснул, утомленный путешествием, обилием съеденного и долгой вечерней прогулкой. Я прислушивался к его дыханию, смотрел на него, неподвижно спавшего на спине, с открытым ртом, который словно улыбался, обнажая зубы, смутно белевшие в темноте. Я не мог успокоиться. Во мне сохранялось возбуждение. Оно захватывало меня. Луи размеренно дышал. Я откинул одеяло, спустил пижамные брюки и предался наслаждению, которое вскоре с ожесточением потекло между моих пальцев. Потом я оделся и тут же заснул. Семя упоминает в своих словах Бог, повторял я себе, засыпая. Когда сеятель сеял, часть семян упала далеко от дороги… Я был озадачен воспоминанием притчи о сеятеле, которую мои родители рассказывали прихожанам на деревенских площадях, где в жарких уголках свернувшееся в клубок Зло терпеливо подстерегало свою добычу.

II

Утром, проснувшись, я услышал, как на канале кричит утенок, потом закричали чайки, и в течение нескольких секунд, лежа с закрытыми глазами, я размышлял о своем счастье и несчастье жить в этом мире.

Потом рядом со мной завозился, забеспокоился другой утенок, поцеловал меня, разделся и бросился под душ. Он долго плескался, и после я увидел красные пятна на его бедрах и ляжках, так активно он растерся коротким желтым полотенцем, которое свернул в комок и швырнул в меня.

Он принялся искать свое нижнее белье, которое накануне умудрился куда-то закинуть. Он не нашел свои трусы, он скакал по моей кровати, прыгал по комнате, заглядывал за комод. Потом, наконец, нашел их под подушкой, но не надел, заявив, что сначала сделает зарядку на балконе. Я последовал за ним. Балкон нависал над каналом, под нами медленно проплывали лебеди, переговариваясь друг с другом и комично опуская головы в синюю воду, встряхивая, как заводные, гузками в солнечных лучах. Луи грелся на солнышке, приседал, распрямлялся, шумел так, что чайки улетели подальше от нас, и я заметил, что группа любопытных смотрит на нас с берега. Мы, должно быть, выглядели забавно: голый, размахивающий руками мальчик и я в своей пижаме с красными скатами, с развевающейся на ветру бородой, с блестевшими на солнце стеклами очков.

Нужно было настаивать, нужно было постараться, чтобы вернуть Луи. Борясь, я никогда не смогу быть уверенным в результатах борьбы, но я уже видел, что она стала оказывать некоторое положительное влияние и на мальчика. Убедившись, что мои просьбы не помогают, я схватил ребенка и втащил его в комнату; он защищался, улыбаясь, и вдруг прижался ко мне; я оттолкнул его и бросился вон. Он упал на мою постель, поджав ноги, и, казалось, застыл в ожидании, с открытым ртом и устремленным вниз взглядом.

Я в ярости закрылся в ванной, принял ледяной душ, постоянно кашляя, чтобы успокоиться. Когда я вернулся, он сидел на кровати, спокойный, готовый уйти; он смотрел, как я одеваюсь, не меняя спокойного выражения лица, и пошел вместе со мной к администратору, который насмешливо поглядывал на нас, пока я расплачивался.

Не так-то просто путешествовать по чужой стране в обществе молодого человека. Пытаться смотреть на мир его глазами, дышать его носом, желать его кожей и членом – утомительно, все это изнуряет, и я часто спрашивал себя, как поступают учителя, чтобы поставить на место учеников, которым они читают книги и с которыми отправляются путешествовать в мир идей. Может быть, после всего, что у них было, они даже не задумываются над этим. Или относятся к этому с юмором. Или выбирают для удобства следующий прием: сурово относятся к ученикам, чтобы показать ту дистанцию, что разделяет их – дистанцию, которую я сразу же попытался сократить в случае с Луи? Ученики, учителя… В тот день я мысленно возвращался к ним. Любят ли учителя своих учеников? Ревнуют ли они их красивые и стройные тела, их любовь, их силу? Хотят ли их? Возможно. Я вспоминал молодую учительницу, преподававшую латынь в выпускном классе, уверявшую меня, что в течение урока она вынуждена несколько раз выбегать в туалет, чтобы мастурбировать там – настолько сильно ее возбуждали мальчики и особенно их взгляды, направленные на нее, ощупывавшие и изучавшие. Другой мой знакомый, поступая еще более глупо, под предлогом присмотра за половым воспитанием учеников не переставал ощупывать девочек. Третий подглядывал за ними. Четвертый приглашал их к себе и признавался, что хочет их. Но безумие или извращение, наивность или глупость, это всегда – желание, которое дает о себе знать, растущее и превозмогающее все остальное, это – царящее в теле зло, прячущееся в его жарких уголках. Оно давало о себе знать, когда, запирая на перемене дверь классного кабинета изнутри, Жюльен Боннас вставал на колени и обнюхивал стулья, на которых сидели девочки. Когда Мартина Энже выбегала в туалет с отчаянным видом. Когда старый Жос лазил носом в нижнее белье в раздевалках спортзала. Всегда и повсюду это было проявлением желания, ужасного властителя мира, захватывавшего все новых рабов.

Но страдать в рабстве ради других и себя самого? Я не хотел этого. Мы говорили с Луи. Я был удивлен прозрачным тоном его голоса. Обычно он бывал так молчалив! И в то же время я был начеку, наблюдая за любопытством мальчика, который живо интересовался зрелищем вокруг, домами, полетом цапель над болотом. Он спрашивал. Я чувствовал, что он доверяет мне. И мое чувство стыда было отнюдь не самым мелким в ряду угрызений совести и давившего на сердце груза, когда я видел, как мой сын полностью отдается спокойным мгновениям счастья. Смотреть глазами юноши – значит видеть утомительные и одновременно привлекательные пятна, которые я наблюдал в течение целого дня. Из Беердорфа мы поехали по дороге, обсаженной тополями и ивами с белой листвой, и вернулись в город на исходе дня. Я оставил машину у собора, и мы пешком бродили по кварталу, в котором уже вспыхивали огнями витрины магазинов.

III

В понедельник утром мы вернулись в Л., как раз к тому времени, когда Луи должен был идти в школу. Анна ждала нас, она принялась бесстыдно изучать взглядом обоих. Луи взял книги и ушел. Я сел в кресло в гостиной и начал лениво поглаживать бороду. Анна встала передо мной.

– Выглядишь довольным, – сказала она.

– Что ты хочешь сказать?

– Ты должен был привезти его вчера вечером.

– И что?

– Ты сволочь, Александр. Я так хочу донести на тебя!

– Ты сама не делала ничего предосудительного?

– Мне все равно. Я охотно согласилась бы испортить фигуру и провести несколько месяцев в тюрьме, только чтобы ты заплатил тем же.

– А Ив Манюэль тоже сядет?

– Я тебя ненавижу, Александр. Ты грязная свинья.

Она ненавидела меня. Она ревновала. О, всеблагой Господь! Она дрожала, и чем сильнее в ней бушевал гнев, тем больше радовался я, спокойный, уверенный в себе и забавлявшийся спектаклем, который разыгрывала передо мной моя безумная супруга.

– Чем ты занимался эти два дня?

– Мы гуляли.

– По номеру?

– Спать мы возвращались в номер.

Она опять вздрогнула.

– И что?

Я узнал этот резкий голос, этот взгляд, становившийся темно-фиолетовым перед началом бури.

– В каком смысле?

Она приблизилась.

– Скажи мне, Александр. Расскажи мне все.

Она села мне на колени, прижалась ко мне, плакала у меня над ухом.

– Скажи мне все, Александр. Скажи мне.

Под юбкой у нее ничего не было.

Мы пошли в соседнюю комнату и легли на большую кровать.

Фамильярность ее желания возбудила меня и проняла, несмотря на внутреннее сопротивление. Эта скачка была приятна: Анна настаивала, умоляла, помогала мне жестами, голосом, но я был безразличен.

– Кто ты, Александр? – внезапно спросила она.

В ответ я невинно рассмеялся.

– Ты перестал мне нравиться, Александр. Я стыжусь просить тебя удовлетворить меня. Ты – чудовище, Александр…

В тот же момент ее рука прижалась к моей, погладила ее, бедра Анны сжались, потом раскрылись, ее дыхание участилось… Как хорошо я знал такую Анну, мою земную супругу!

– А Ив Манюэль? – спросил я.

– Дерьмо.

– Он делает с тобой это, твой Ив Манюэль?

– Да, сволочь, делает, и не только это.

Желтое солнце заглядывало в комнату, его свет был немного сумасшедшим.

– Александр, – сказала она мне после, – нужно жить вместе.

Клянусь, я не ожидал этих слов. Уверен, что даже перестал дышать.

– А как же Манюэль? – спросил я с глупым видом.

– Манюэль не в счет.

– А Луи?

– Луи будет с нами. Он принадлежит нам. Он принадлежит нам по за-ко-ну.

– А адвокат?

– Ерунда. Звонок по телефону, и он прервет процесс.

У нее на все был готов ответ.

– Сколько ты об этом думала? – робко спросил я.

– Пять последних минут.

– Ты сошла с ума, Анна, я тебя обожаю. Ты, я и Луи! Все кончится мерзко. Ты помнишь, что произошло тогда, тот цирк в Рувре?

– Будем осторожны.

– Невозможно. Мы слишком разные. Ты прекрасно знаешь, чем мы займемся. Вообрази себе скандал. И даже хуже: распад нашей семьи, смерть. Это будет ужасно.

– Ты всегда все преувеличиваешь, Александр. Я тебя люблю. Поцелуй меня. Ласкай меня, Александр. Доставь мне наслаждение, Александр. И помолчи.

– Это будет гора трупов, моя милая Анна.

Я сказал это, улыбаясь, поскольку комичность сложившейся ситуации позабавила меня: полуголые, мы лежали на разобранной постели, Анна с раскрасневшимися щеками, раздвинутыми в стороны ногами, я, нависающий над ее грудью, ее животом, ее бедрами. Боже, как я любил ее запах! Она тянулась ко мне, моя сестра Анна… Годы, проведенные вместе, показались мне вихрем нежности и пылких наслаждений, слов, пейзажей, сновидений и чтений. Я написал с ее помощью мои не самые плохие книги. Я ничего не делал с тех пор, как она покинула меня. А Луи! В конце концов мы были его родителями. Родителями. Мечтательно лаская влагалище Анны, я представлял, как мы втроем поселимся в деревне, я буду писать, разговаривать с ними, любить их, следить за тем, как учится Луи. Я закончу свой роман, напишу несколько других, это будет победа, бесспорное подобие счастья…

Вдруг передо мной возникло лицо Луи, и меня вновь пронизало острое чувство нежности, которое я испытывал в последнее время. Я вспомнил его голым в комнате в Беердорфе, и мне стало стыдно, что я хотел его тело и сердце: это были нежность, тепло, любовь, в которых Луи нуждался, это было то, что мы могли ему дать.

– Ведь мы займемся Луи, правда? Он должен научиться считаться с нами, ты сама это знаешь, Анна.

Анна прижалась щекой к моему лицу. Некоторое время мы дремали в лучах осеннего солнца, которые, подобно легкому невидимому клею, прилипали к нашей коже. Я встал первым, спокойный, как в те времена, когда только-только познакомился с Анной и когда ее мирок спасал меня от многих лет блужданий и падений.

IV

Несколько недель спустя Анна, Луи и я поселились в квартире в Совабелене. Существует неповторимый осенний свет, который выражает все наши чувства, очаровывает нас на целые мгновения, отвечает на наши страхи своим золоченым и ясным благородством. Как прекрасно синее ноябрьское небо! Лесные опушки. Солнце, неподвижно висящее над горами, превращающееся к вечеру в красный шар, застывший среди белого тумана; да, он не шевелится, а небо белеет, солнечный диск медленно начинает тускнеть, и потом бронза лесов мягко переливается в тумане, и умолкают крики ворон.

Прибытие в Совабелен было своего рода необходимостью, связанной с очищением и омоложением моего организма. Прежде всего я перестал пить и приобрел в аптеке, в которой пахло сеном, дюжину целебных пилюль, которые проглотил в тот же вечер, чтобы по возможности полностью очистить печень, а также другие внутренние органы, я решил устроить эксперимент немедленно. Всю ночь я бегал в туалет, раздражая Анну, которая со вздохом отворачивалась к стене; на рассвете я был истощен, я едва держался на ногах, но когда я посмотрел на себя в зеркало, мне показалось, что мое лицо похудело, а кожа стала более мягкой, прозрачной, и тогда я понял, что лекарство подействовало. То, что целебно для кожи, может быть целебным для души, говорил я себе, и в последующие дни продолжал с такой яростью чистить кишечник, словно хотел избавиться от него.

Прежде всего необходимо было построить жизнь по расписанию. Я сочинил его твердой рукой, настаивая, чтобы оно было простым, и в нашем рационе присутствовало много фруктов.

Утром – подъем на рассвете. Ровно в 5 часов 30 минут.

Зарядка на террасе.

Завтрак в 6 часов 30 минут. Стакан апельсинового сока, йогурт, чашка кофе.

С 7 до 11 часов – работа.

В 11 часов – прогулка с Анной по кварталу.

В 12 часов 30 минут – ленч втроем. Без вина.

Во второй половине дня – долгие прогулки по лесам. Разглядывание птиц, нор, диких коз, собирание грибов.

Вечером, после скромного ужина – разговоры, проверка домашних заданий Луи, может быть, обсуждение новостей, просмотр фильма по телевизору, легкий душ и пораньше лечь спать.

И все это было необыкновенным образом ритмизировано приемом различных пургенов – листьев березы, укропа, кассии, кориандра, которые только по причине своих благозвучных сельских названий действовали очень быстро и направляли мысль в сторону лугов и садов.

Итак, я выходил утром на террасу, нависавшую над пейзажем, старался глубоко дышать и проделывал упражнения, о которых вычитал в брошюре по культуризму: укреплял мускулы, истощенные многолетним физическим бездействием. Вставать на заре… По правде говоря, я включил в расписание это правило лишь потому, что приближалась зима, а зимой утро начинается только в семь утра, сопровождаемое криками ворон, дерущихся в опустошенных фруктовых садах.

Я дрожал. Я прерывал свой завтрак, подходил к перилам балкона и вглядывался в языки света, поднимавшиеся над горной цепью Юра. Еще до наступления рассвета кроны деревьев загорались, словно таинственные ночные огни. Анна приходила ко мне, и то, что она была рядом, слегка раздражало меня, словно она похитила у меня часть таинства, присутствовать на котором я почитал за праздник. Мы садились за стол в гостиной, и Луи жадно поедал свои медовые пирожные. Потом он уходил в школу. После его ухода мы взяли за правило, как только устроились в Совабелене, заниматься любовью; без этого я не мог начать работу.

Затем наступало время сочинительства. Я придвигал стол к окну и садился писать – без словаря, без выписок, без любых подручных средств, и прерывался только один раз, чтобы выпить большую чашку отвара и вывести наружу, в ходе длительного сеанса медитации, то, что с вечера запуталось в лабиринте моего кишечника. Листья березы, укроп, кассия, кориандр, мята и розмарин, как эффективно и чудесно вы действовали! Извергнув все, я сладостно размышлял над тысячелетними рецептами. Омой душу свою и тело свое, дабы предстать перед Предвечным! Я улыбался, вспоминая громкие проповеди отца, произносимые с подмостков ярмарочных площадей.

Сколько раз этот святой человек и его супруга заставляли меня отказываться от обладания самыми незначительными вещами – например, яркой, огненно-красной пуговицей, вид которой вызывал непреодолимое желание владеть ею, останавливал дыхание – сколько раз меня заставляли проглотить чашку отвара, чтобы я мог очиститься от зла! Экзорцизм, очищение, катарсис!

Сколько раз мы останавливали нашу драгоценную колымагу у подножия гор, чтобы собирать ромашку, чабрец, шалфей или базилик! Моя мать нагибалась к земле, протягивала руки к цветку и клала его на дно бумажного пакета, который всегда лежал у нее в запасе в бардачке машины.

Сколько я выпил тогда этих отваров, которыми вновь пользуюсь теперь, полагая их действие облегчающим! С момента, когда я смог оплачивать себе выпивку, я заменил их на вино и дорогие спиртные напитки, на киршвассер, пахнущий гнилыми вишневыми ягодами коричневого лета, на сливовую водку, одна капля которой привлекает всех деревенских ос, на обжигающую грушовку, на терпкую можжевеловку.

Сейчас я снова постигал мудрость, сидя за письменным столом и чувствуя, что в животе бродят газы, от которых я вскоре освобожусь. Но что за важность – бульканье, позывы, сокращения кишечника, – если ты очищаешь себя от многих лет заблуждения!

Я работал с радостью.

Добродетельные и чистые отвары! Одновременно с романом, который писался каким-то чудесным образом, я задумал сочинить «Краткие рассуждения о снадобьях», которые бы пародировали и Валери, и Понжа; к новому сочинению я обращался как только у меня появлялась свободная минута. Я прославлял в нем горечь и сладость настоев, сравнивая их действие и терпкость, остроту, плотность и то, насколько они были кислыми.

Лесной плющ вился под моим пером. Поля моих рукописей пестрели садами, кустарниками, склонами. Запахи и шорохи! Летние ароматы! Шалфей, белая яснотка и донник способствовали моим медитациям. Как и мальва, тмин, ягоды шиповника, василек. Мои «Рассуждения» о пучках снадобий превращались в восхищенные заметки фармацевта.

Надо заметить, что составленное мною расписание почти не оставляло времени для бесцельных блужданий; работа и приятный отдых заменили их.

Написание романа требовало жертв.

Дело шло на лад. Родители, с их постоянным стремлением к праведности, сказали бы, что книга начала писаться лучше именно потому, что я избавился от необходимости бесцельно блуждать. Следует отметить даже, что моя усидчивость только способствовала развитию фантазии. Днем и ночью меня посещали драгоценные озарения, о которых я сразу же рассказывал Анне, вызывая у нее самый живой интерес. В эти мгновения цвет ее глаз изменялся. Дыхание становилось частым. Она ложилась на канапе в гостиной…

Учился Луи прилежно.

Во время прогулок мы забирались в красивые уголки лесов, деревень, долин, откуда возвращались усталые и освеженные.

Жизнь проста и прекрасна. И я не видел смысла прерывать спокойное течение времени ради всевозможных беспокойств и прогрессивных веяний.

V

Однажды вечером, когда мы легли спать очень рано, я никак не мог уснуть, пораженный внезапным приливом тоски. Анна спокойно дышала рядом. Я бесшумно поднялся и прислушался к тому, что происходило за дверью в соседней комнате: я услышал ровное дыхание Луи. Итак, оба спали. Не знаю почему, это меня оскорбило. Я снова лег: напрасный труд! Сон не приходил. В то же время мысли о ночных прогулках, которые я так любил раньше, возникнув в голове, не оставляли меня. Мне захотелось выйти. Мне стоило лишь сделать одно-единственное движение в сторону Анны, чтобы она наполовину проснулась, и я мог взять ее; она бы, как всегда, стонала в темноте. Я не сделал этого. Мне требовалось иное. Но что именно? Я попытался прислушаться к себе, заставить себя вспомнить о расписании, по которому я жил в течение последних недель. Меня захватывали все более отчетливые образы. Я попытался прогнать их, встал, вышел в гостиную, налил неразбавленное виски в большой стакан. Я выпил виски залпом, решив покончить с состоянием неуверенности, надеясь, что алкоголь быстро усыпит меня.

Эффект оказался обратным.

Второе виски. Было чуть больше одиннадцати часов вечера. Я распахнул окно: влажный воздух удивил меня, я сделал несколько шагов по террасе, да, действительно, ночь была влажной, ведь последние дни шел дождь, однако на небе, в разрывах туч блестели звезды, само небо, почти желтое, плыло в сторону Юра. Внизу, среди пейзажа, перед озером, спал город, дурной и грязный. Я дышал полной грудью. Нет, я не поддамся. Какой мягкий, настойчивый воздух! Третье виски. Внезапно я рывком оделся, спустился в гараж и завел машину.

Десять минут спустя я вошел в самое мерзкое городское кафе, «Весомость», и сел посреди дымного облака, уверяя себя, что мрачные места наиболее очаровательны. Грязь, пот, запах дешевых духов и случайные животные имеют на меня такое влияние, которым не обладают самые правильные и упорядоченные поступки.

Однако в тот вечер отвращение не покидало меня, и я не переставал думать, что был приговорен тем самым знаменитым правосудием, которое было столь дорого моим родителям, изменить расписание и прийти развлекаться в клоаку.

Я заметил недалеко от себя бедно одетого типа, сидевшего за столиком посреди кафе; у него был вид ненастоящего интеллигента: он был, наверное, один из тех полудурков, которые обучаются в заведениях по перевоспитанию или социальных протестантских центрах. Эпилептики, хронически больные, наркоманы… Этот был еще молодым – лет двадцать восемь-тридцать и казался абсолютно пьяным. У него были почти белые волосы альбиноса, розовые круглое лицо, красные губы, близорукий взгляд из-за толстых стекол очков; он сидел немного скособочась, без сомнения, это было вызвано детским параличом, и когда он, пошатываясь, поднялся, чтобы сходить в туалет, я заметил, что ноги его обуты в специальные жесткие башмаки с огромными подошвами – типа тех, которые выставлены в витринах ортопедических аптек. Из-за этого он напоминал раненого гуся, забавно смотревшегося в стенах местного борделя, поскольку его походка вызвала взрыв смеха и грязных шуток. Когда он вернулся, шатаясь и вытирая рот мокрым платком, он толкнул клиента, и шутки возобновились. Он сел, несчастный, жалкий, выпил свой аперитив и попросил еще писклявым голосом. Маленький сутенер в кожаной куртке подскочил к нему и сел за столик, вскоре к ним присоединилась проститутка лет двадцати, с огромным вырезом на платье. Альбинос перегнулся через стол, чтобы увидеть ее груди. Кожаная куртка хотел позабавиться.

– Закончил разглядывать девочку? – спросил он зловещим голосом; наступила тишина.

И, подняв свою кружку с пивом, швырнул ее в лицо несчастному; тот поперхнулся и стал протирать очки под всеобщий смех. Негодяй продолжал свое дело: он ударил жертву кулаком в лицо. Теперь из красных губ потекла кровь, маленькими каплями падая на мраморный стол, на который затем упал и сам раненый, скрестив руки.

Кем был этот несчастный страдалец? Каким ветром занесло его в это грязное место? Какое наслаждение он хотел найти здесь? Тело шлюхи? Зрелище? Надежда всегда подталкивает нас к осуществлению самых ненужных замыслов; быть может, он хотел, чтобы его проводила до постели подружка, пусть она была бы отвратительной, мерзкой и безобразной – лишь бы не остаться приговоренным к ежедневному одиночеству, хотя бы один раз.

А что привело в эту грязь тебя самого? – задал я вопрос себе. Какой демон распаляет тебя? Тебя, который не имел даже сил подняться, помочь несчастному встать, проводить его до двери. «Возьми меня за руку и веди». Слова старого песнопения возникли у меня в памяти, и я почти наяву увидел, как в кафе входят мои родители: твердый шаг, ясные лица; они берут молодого человека за плечи, держат за руку и помогают выйти. Потом моя мать возвратилась в кафе и без малейшего страха обратилась к палачу, который опустил глаза, смеясь. Сколько раз я наблюдал этих злодеев, чей смех понемногу уступал место священному ужасу, обрушивавшемуся на их головы! Тогда моя мать вынимала из кармана блузки маленькую Библию или Псалтирь и ясным голосом произносила молитву, способную победить зло.

(Сердца ожесточились, и зло хотело взять реванш. Но разве оно способно помешать рвению чистых, которых Господь увенчает своей великой славой?)