Грани - Другая Грань. Часть 2. Дети Вейтары

      Наромарт задумался. В словах купца был смысл.
      — Куда караван пошел из Альдабры?
      — В Плошт.
      — А потом?
      — Никакого «потом» не будет. В Плоште купцы должны распродать невольников. Если кто не сможет этого сделать, то дальше в путь отправится самостоятельно.
      — Надеюсь, ты сказал мне правду.
      — Правду, истинную правду. А теперь — помоги мне.
      — Что? — изумился эльф.
      — Помоги. Ты же обещал, что избавишь меня от страданий. Я честно ответил на твои вопросы…
      Наромарт растерялся. Кеббан, безусловно, был мерзавцем и заслужил свою страшную участь. Более того, священник видел, что никакого раскаяния работорговец в действительности не испытывает. Отпусти его на волю и скажи, что он прощен — оглянуться не успеешь, как он уже окажется на дороге с новой партией невольников. Всё это было так, но сейчас, в камере, купец внушал не только омерзение, но и жалость. Человеческое возмездие карало не того уверенного в себе наглеца, что гнал на продажу караваны несчастных рабов, а сломленного, раздавленного человечишку.
      К тому же, чёрный эльф на своей шкуре испытавший всю боль, которую причиняет огонь, не мог равнодушно смотреть на того, кому предстояло это вынести. Как бы не был виноват Кеббан, невозможно было обречь его на грядущие муки. На посмертную судьбу работорговца Наромарт не мог повлиять никаким образом, но от страданий на этом плане несчастного можно было спасти.
      Фиолетовое свечение вокруг фигуры тёмного эльфа погасло.
      — Ты просишь милости, Кеббан?
      — Да, да, я прошу милости, — купец шептал торопливо и горячо. — Я её заслужил.
      — Что ж, то, что ты заслужил, то ты и получишь.
      Наромарт вытянул вперёд левую руку.
      — Что ты хочешь сделать? — испуганно пролепетал узник.
      — Оказать тебе милость, Кеббан. Ту, которую ты заслуживаешь.
      Некромант произнес краткую формулу заклятья, и его кисть окружило мертвенное серебристое свечение. Купец инстинктивно отшатнулся.
      — Нет! Я же всё рассказал!
      Не произнося ни звука, эльф медленно приближался к работорговцу.
      — Нет! Нет! Не-е-е-е-ет!
      Затянутая в черную бархатную перчатку кисть руки Наромарта легонько коснулась груди человека. Кеббан почувствовал мертвящий холод. Крик замерз на его устах, тело дрогнуло и обмякло, голова упала на левое плечо. Чёрный эльф на всякий случай нажал пальцами у правой ключицы, пытаясь ощутить биение подключичной артерии, но ничего не почувствовал. Кеббан был мертв.
      Трансформировавшись обратно в летучую мышь, Наромарт покинул камеру. Больше здесь ему было делать нечего. Да и не только в тюрьме, но и в городе…
      А благородного сета и Йеми рабы домны Ветилны принесли в носилках в харчевню чуть ли за полночь, пьяных, можно сказать, в хлам. Балис и Мирон смогли оценить долю слуг, вынужденных нежно кантовать бесчувственные тела хозяев от дверей до ложа. Кроме того, совершенно неожиданно им пришлось ещё и устраивать на ночлег крупную ящерицу, присланную, как объяснил один из рабов "в подарок домне Анье". Хорошо ещё, к подарку прилагался украшенный бисером кожаный ошейник и поводок. Мысленно выматерившись, Мирон легонько потянул зверюгу на цепочке за собой. Та оказалась сообразительной, и пошла за ним на задних лапах, как-то особенно грустно моргая огромными золотистыми глазами. Нижниченко даже стало её немного жалко: рептилия ведь была ни в чём не виновата. Но и возится с ней тоже удовольствия не доставляло. В итоге, он не нашел ничего лучше, чем затолкнуть необычный подарок в комнату Наромарта. Во-первых, эльфу требовалось меньше времени на сон, а, во-вторых, кому, как не ему разбираться с нелюдями?
      Тот, кто придумал стягивание головы, достоин сам умереть от этой пытки. Всего-то делов: кожаный ремешок, да небольшая палочка, но в руках умелого палача это орудие способно творить чудеса, а палач, похоже, был умелым. Голова буквально разрывалась на части от боли.
      — Итак, признайся в преступлениях, которые ты гнусно творил против божественного Императора, — привычно бубнил допросчик.
      Йеми даже не мог разглядеть того, кто это произнёс: в глазах мелькали разноцветные пятна.
      — Я — благородный лагат Маркус Простина Паулус, — выдавил из себя кагманец. Язык едва шевелился в пересохшем рту. — Я моррит, и ты не имеешь права пытать меня без разрешения на то Императора.
      — Врёшь!!!
      В порыве гнева допросчик вскочил с табурета и подбежал вперёд. Теперь Йеми его видел более-менее ясно: низенький толстячок в светло-голубой тоге с красной каймой и с багровым от гнева лицом.
      — Ты врёшь, подлец! Ты никакой не лагат! Ты — шпион! Говори, кому ты служишь! Говори!
      — Я — Маркус Простина Паулус, — механически повторил Йеми.
      — Врёшь! — допросчик затопал толстенькими ножками. Со стороны, наверное, это выглядело смешно, вот только Йеми сейчас было не до смеха.
      Палач, стоявший где-то за спиной, перерезал верёвку, и кагманец кулём упал на пол. Сильная рука ухватила его за плечо.
      — Вставай, Йеми! — раздался над ухом странно знакомый голос.
      Всё-таки, они узнали, кто он такой.
      — Вставай! Слышишь, просыпайся.
      — А…
      Йеми с трудом разлепил глаза. Через стеклянное окно комнату заливал неяркий утренний свет. Сам кагманец лежал на широком ложе, а рядом, наклонившись, стоял Балис и тряс его за плечо.
      Иссон милостивый, как же хорошо, что это был всего лишь сон. Только вот голова продолжала болеть так, словно Йеми всё ещё оставался в имперских застенках.
      — Вставай! Нам нужно ехать в Плошт, — настойчиво произнёс Балис. Глядя на свежевыбритое лицо пришельца из иного мира, кагманец вдруг испытал острый приступ зависти. Он вспомнил, почему у него болит голова, и понял, что за этим последует.
      — Не могу, — просипел Йеми. — Я сейчас блевать буду.
      — Не вздумай, — серьезно предупредил Гаяускас, — или сам потом будешь убирать. Хватит того, что мы с Мироном вас вчера по спальням разносили.
      — И сам не хочу, — попытался пошутить кагманец, — а что делать-то?
      — Вот, — морпех взял со стола небольшую плошку, — выпей — полегчает. И в следующий раз не нажирайся, как свинья.
      — Как петух, — машинально поправил Йеми.
      — Что?
      — В Оксене говорят: "Пьян, как петух", потому что петухи, когда бросаются в драку, забывают обо всём на свете.
      — Учту. А ты давай пей.
      — Да что хоть там?
      — Попробуй — и узнаешь.
      С некоторой опаской кагманец принял из рук Балиса посудину и сделал маленький глоток.
      Внутри всё словно взорвалось. Содержимое желудка метнулось вверх, и тут же осело вниз. Йеми прошибло потом. Крякнув так, что его, наверное, было слышно и на улице, кагманец тяжело задышал открытым ртом.
      — Капустный рассол?
      — Он самый.
      — Уф…
      Йеми маленькими глотками пил жидкость и чувствовал, как похмелье разжимает свои объятья. Когда плошка опустела, он чувствовал себя уже вполне приемлемо. Утерев рукавом лоснящиеся губы, поинтересовался:
      — А почему в Плошт?
      — Там Серёжа. Наромарт вчера выяснил у Кеббана.
      — Молодец. Ладно, сейчас я буду готов. Олуса уже разбудили?
      — Сейчас пойду.
      — Ты, это… Рассола только ему не предлагай.
      — Почему?
      — Неблагородно. Капустный рассол — это для простолюдинов вроде нас. А для него лучше попроси у хозяина полкубка вина.
      — Ох, и мороки же с вами, — проворчал морпех, покидая комнату.
      Но оказалось, что мороки не так уж и много: благородный сет Олус Колина Планк поднялся с постели бодрым и свежим и от похмелья ни сколько не страдал. И даже перегаром от него не несло, лишь немного благородно попахивало дорогим вином.
      Зато удивил Наромарт, притащивший в столовую ночную ящерицу чуть ли не под лапку, да ещё и со словами:
      — Знакомьтесь, нашу новую спутницу зовут Рия.
      — Доброе утро, — вполне отчетливо прошипела рептилия.
      Мирон чуть не грохнулся с табурета, а Балис поперхнулся молоком. Зато Сашка воспринял говорящую ящерицу как нечто само собой разумеющееся:
      — Ага, доброе. Садись завтракать.
      Рия смущенно затопталась на месте.
      — Нечки не допускают за один стол с людьми, даже со слугами.
      — А у нас — допускают, — как ни в чём не бывало, заявил черный эльф, усаживаясь за стол. — И заводить особые порядки ради тебя мы не станем, не упрашивай.
      Ящерица моргнула огромными золотистыми глазищами.
      — Я вовсе не упрашиваю.
      Но было видно, что она чувствует себя не в своей тарелке. Горло рептилии ходило ходуном, словно там прятался какой-то механизм. Робко присев на краешек табурета, она потянулась за хлебом.
      Мирон с Балисом переглянулись. Последнее время им казалось, что они уже освоились в чужом мире, но у Вейтары, похоже, в загашнике имелось ещё немало сюрпризов. Конечно, Наромарту бы следовало предупредить их заранее, что подаренная ящерица — не просто животное, а разумное существо. Но сейчас указывать эльфу на его ошибку было бы неприлично: Рия и так робела перед людьми, а если начать в её присутствии этот разговор, то она и совсем потеряется. Словом, беседу с эльфом следовало отложить до более подходящего времени.
      К тому же, следовало торопиться. Уже через четверть часа маленький отряд двинулся в путь. Анну-Селену посадили на коня благородного сета, а Рию — к Наромарту. Погода окончательно испортилась, нудно моросил мелкий дождь, но это оказалось им даже на пользу: путешественники плотно завернулись в плащи, а стража у ворот Тролля, едва увидев красный шарф благородного сета, и не вздумала проверять ни его самого, ни его свиту. Йеми не преминул отметить, что Туам и впрямь долговязый, ростом разве немного уступит Балису. Может, где и пригодится.
 
      Когда стены Альдабры остались уже далеко, Анна-Селена попросила остановиться, а потом обратилась к вейте:
      — Рия, теперь ты свободна. Можешь идти куда хочешь.
      Повисло тяжелое молчание.
      — Рия, ты что, не понимаешь? — удивилась маленькая вампирочка. — Ты свободна. Совсем. Я тебя отпускаю, иди.
      — Куда я пойду? — переспросила ящерка.
      — Как куда? Домой. У тебя ведь есть дом?
      — У меня никогда не было дома, госпожа. Я родилась в неволе.
      — Но теперь ты свободна, — только и промямлила пораженная девочка.
      — В Империи не бывает свободных нечек. Если даже госпожа даст мне свободу, то любой человек в праве её отобрать. Мне некуда идти.
      — Что же делать? — маленькая вампирочка только сейчас поняла, что она натворила. У домны Ветилны Рия жила, по крайней мере, сносно. А глупая попытка отблагодарить добрую ящерку принесла той одни неприятности.
      — Не таскать же её с собой, — проворчал Йеми. — В Плоште у меня живёт хороший знакомый, жупан Дроко Малина, подаришь ему… Хотя, нет. Это к людям Дроко нормально относится, а вот к нечкам… Лучше не стоит…
      У Рии снова часто-часто запульсировало горло: ящерка волновалась.
      — Не надо её никому отдавать, — жалобно проговорила Анна-Селена. — Рия знала, кто я на самом деле, и никому не рассказала.
      — Ты напрасно открыла её эту тайну, — мягко укорил девочку Наромарт.
      — Я ничего ей не говорила, она сама догадалась.
      — Даже так? — удивился чёрный эльф.
      — Нехорошо, очень нехорошо, — сокрушенно вздохнул Йеми.
      Вейта дрожала всем телом.
      — Вы ведь меня не убьёте? — спросила она прерывающимся голосом.
      Нижниченко провёл рукой по лицу, отгоняя наваждения. Ели не смотреть на Рию, а только слушать — сразу вспоминается, как в девяносто четвертом он принимал участие в операции по захвату перевалочного пункта международной преступной группировки, специализирующейся на продаже малолетних «секс-рабынь». Девочки, самым старшим из которых было лет шестнадцать, были до того запуганы бандитами, что первое время воспринимали «беркутов» как новую «крышу», ещё более «крутую». В сущности, ящерка была такой же запуганной девчонкой, ничего в своей жизни, кроме пинков и побоев, наверное, не знавшей.
      — Вот что, Рия, никто тебя убивать не собирается. Но, раз уж так получилось, придётся тебе попутешествовать с нами. Веди себя смирно, слушайся во всём Наромарта — и всё будет хорошо. Договорились?
      Вейта облегченно кивнула.
      К полудню дождь прекратился, в тучах одна за другой стали появляться прорехи, сквозь которые виднелось высокое голубое небо. Йеми уверенно вёл маленький отряд всё выше в горы, к перевалу. Дорога оказалась не в пример более людной: то и дело попадались тяжело груженые подводы, да чаще не по одной, а штук по пять-шесть.
      — Торговля процветает, — заметил Нижниченко во время одного из небольших привалов.
      — Разумеется, — ответил благородный сет. — Восьмиградье — самые удобные порты на полуострове. Имею ввиду, конечно, океанское побережье.
      — И чем торгуют? — для приличия поинтересовался Балис.
      Он ожидал краткого ответа, но Олус пустился в пространные объяснения, видимо, отменно владел вопросом. В разговор втянулся сначала Йеми, а потом и Наромарт с Мироном. Его, как и Балиса, удивило, что, не смотря на вроде бы низкий уровень развития, жители этого мира вели активную торговлю. Сами же аборигены, напротив, торговлю оценивали довольно критично, соглашаясь, что настоящий её расцвет был до Катастрофы, а сейчас осталась лишь тень от былой славы.
      Перевал проехали уже к вечеру, когда небо совсем очистилось от туч. Впереди лежала зажатая между двух горных отрогов небольшая долина, а в самом её конце, у моря, возвышались стены города. Зоркому Балису не составило большого труда разглядеть в бухте многочисленные корабли. Вообще, всё это напоминало вид на Цемесскую бухту с Волчьих Ворот, только долина была немного подлиннее и поуже, а горы — слегка пониже. Не говоря уж о том, что Плошт, разумеется, сильно уступал размерами Новороссийску, даже если принять во внимание расположенные вне городских стен пригороды.
      — До закрытия ворот успеем? — поинтересовался Мирон.
      — Смысла нет, — ответил Йеми. — Лучше переночуем снаружи, а с утра пораньше войдем в город. Есть у меня одна задумка.
      — И какая?
      — Кажется, после визита к домне Ветилне, благородный сет находится в большой опасности. Поэтому предлагаю немного изменить наш облик. В Плошт я войду как местный жупан, а вы — как моя свита.
      — Это неблагородно, — возмутился Олус. — От опасности сету прятаться не пристало.
      — Если благородный сет имеет противника подлого достоинства, то ему не возбраняется не соблюдать всех правил чести, верно? Мне кажется, инквизиторы не заслуживают того, чтобы с ними сражались с соблюдением всех формальностей.
      — Ты верно говоришь, Порций, но всё же, в этом есть что-то недостойное.
      Йеми вздохнул.
      — В таком случае, подумай о том, что ты принадлежишь не только себе. От того, сумеем ли мы не возбудить подозрения у властей города, зависит то, как быстро мы сможем освободить Серёжу… и Риону. Мне кажется, что ради помощи им можно временно пожертвовать своим статусом.
      — Ради помощи — конечно, можно, — уверенно заявил благородный сет. — Иссон учит, что оказание помощи важнее, чем следование общепринятым правилам. Помнится, однажды его спросил некто Линий…
      Балис терпеливо впустил в одно ухо и выпустил через другое очередную, к счастью, не слишком длинную, притчу, после чего предложил продолжить путешествие.
      На ночлег остановились на берегу протекавшей по долине маленькой речушки, примерно в трёх километрах от города. Ближе не получалось: ниже по течению реку перегораживала плотина водяной мельницы, лагерь на берегу разлившегося пруда могли заметить посторонние глаза.
      — Интересно, а паводком плотину не сносит? — заинтересовался Мирон.
      — Да наверняка чуть ли не каждый год, — пожал плечами Йеми.
      — Тогда какой смысл тут мельницу ставить?
      — Простой. Молоть-то зерно всё равно надо. Мельник зарабатывает столько, что хватает на ежегодный ремонт плотины. К тому же, я в этом не очень разбираюсь, но при правильной конструкции плотина не очень-то и ломается. Если вовремя дать воде путь, то разрушения получаются невелики.
      Нижниченко только головой покачал. Выдавать себя за представителя какой-нибудь гражданской профессии в этом мире было крайне затруднительно. Для этого требовалось знание массы тонкостей, изучить которые не было ни времени, ни возможностей. Так что, как бы это не было неприятно, но придётся продолжать изображать из себя прислугу общего назначения.
      Ночёвка в этот раз получилась не похожей на предыдущие. Во-первых, ужин приготовила Рия, и получилось это у неё не в пример вкуснее, чем у Йеми.
      — Вот что значит — женщина, — похвалил Мирон.
      Внешне ящерка никак не отреагировала на комплимент, но по каким-то неуловимым признакам все поняли, что ей очень приятно.
      — А я и не спорю: пищу на каждый день должна готовить женщина, — поддержал Йеми. — Мужчина стряпает либо чтобы перекусить, либо что бы пировать.
      — Кстати о «пировать». Всё-таки, мы освободили первую пленницу. Полагаю, это надо отметить, — предложил Мирон.
      Кагманец, слишком хорошо помнивший последствия вчерашней пьянки, скривился, словно от зубной боли.
      — Ну, не напиться до потери сознания, а отметить, — подбодрил его Нижниченко. — Да и вина-то у нас вроде бы нет.
      — Вино найдется, хотя и немного. Тут с утра пришлось заказать, но не использовать, — Балис хитро подмигнул Йеми, тот снова скривился, — я залил во фляжку: не пропадать же добру.
      — А как вы хотите отмечать? — заинтересовалась виновница торжества. — Парадный ужин в лесу не устроишь.
      — Зато можно исполнить песни. Давай-ка, испробуем твою олинту, — предложил кагманцу Гаяускас.
      — Бери. Только, прошу, не очень громко, чтобы нас не услышали.
      Извлеченная из кожаного чехла, олинта и вправду оказалась очень похожей на гитару — по крайней мере, намного больше, чем ценика. Струн на ней было целых тринадцать: шесть сдвоенных и одинарная нижняя. Именно эта струна доставила Балису трудности с настройкой. Справившись с этим сложным делом, морпех подмигнул сидящим у костра и провозгласил:
      — А сейчас состоится концерт народных ольмарских песен.
      Все, даже угрюмый Женька, рассмеялись.
      — Жаль, мы ничего не поймем, — сокрушенно произнес благородный сет.
      — Я потом попробую перевести, — предложил Мирон.
      — Это совсем не то. В песни главное не текст, а чувство. То, как вы будете это слушать, скажет мне больше, чем пересказ, о чем Балис поёт.
      Нижниченко только согласно кивнул головой. А отставной капитан, словно нарочно продолжая тот вечер, когда играл на ценике, снова начал с речитатива под тихий аккомпанемент:
 
На пиратском корабле
Шум, переполох:
Старый пес на костыле,
Капитан подох.
И под хохот дев морских
И морских химер
Капитаном стал у них
Юный пионер.
 
      Сашка не выдержал и расхохотался. Кто такой пионер, он не имел понятия, но мысль о том, что какой-то мальчишка стал командиром на пиратском судне, была забавна сама по себе. А дальше пошло ещё смешнее:
 
Прекратился тарарам
На загривках волн,
Всех пиратов по утрам
Будит громкий горн.
Щетку в зубы, словно нож…
За борт крепкий ром,
Шпага — что с неё возьмешь?
Сдать в металлолом.
 
      О пионерах Женька много читал в старых книгах, которые покупали ещё его родителям, когда они были маленькими. Всё правильно, в книгах пионеры маршировали под горны и барабаны и не пили не то что ром, а даже пива. Наверное, и зубы тоже чистили по утрам и вечерам, такие примерные. Вообще, конечно, герои этих книг были разными и книги тоже разными. Когда — завлекательными, когда — скучными. Но вот такой смешной интерпретации Женьке ещё ни разу не попадалось.
 
Но хорошие дела
Могут утомить,
И команда удрала
Крепкий ром варить.
С черной меткой на челе
Все перепились…
Так пираты на Земле
Все перевелись!
 
      Теперь смеялись уже все, кто понимал по-русски: и Сашка, и Женька, и Мирон. Лишь сам исполнитель оставался серьезен, хотя в глазах мелькали лукавые искорки. Балис уже не говорил, пел:
 
Мы с тобой не те уже совсем
Мы не живем делами прежними:
Спим в тепле, не верим темноте,
А шпаги на стену повешены…
 
 
В нашей шхуне сделали кафе,
На тумбу пушку исковеркали,
Истрачен порох фейерверками,
На катафалк пошел лафет.
 
      Эту песню Нижниченко знал. Не полностью, но большую часть текста. И всегда вспоминал её, когда, гуляя по набережной, встречал плавучие рестораны. Ему было жалко эти корабли. Да, рынок, да, люди готовы платить за экзотику, но… Не зря же в английском языке замена слову the ship соответствует не местоимение it, как любому другому неодушевленному предмету, а she. При виде этих судов Мирон испытывал такое же чувство, как при виде у входа в дорогую гостиницу или ресторан старого швейцара с боевым орденом на ливрее.
 
Мы с тобой давно уже не те,
И нас опасности не балуют:
Кэп попал в какой-то комитет,
А боцман служит вышибалою.
 
 
Нас с тобой не радует роса,
На парусах уж не разляжешься:
Пустил артельщик разгулявшийся
На транспаранты паруса.
 
      Женька просто слов не находил: чего-чего, но таких песен он от Балиса Валдисовича никак не ожидал. Вот тебе и офицер — "одна извилина, и та — вмятина от фуражки"…
 
Мы с тобой не те уже совсем,
И все дороги нам заказаны:
Спим в тепле на средней полосе,
Избрали город вечной базою.
 
 
Знаю: нам не пережить зимы,
А шхуна — словно пес на привязи.
Кривая никуда не вывезет,
А море ждет нас, чёрт возьми!
 
      Многие господа офицеры любили побаловаться пением под гитару. Но пели они какие-то медленные, томные песни, Сашке совсем не интересные. Ещё скучнее, чем песня про Петроград, которую Балис Валдисович пел в прошлый раз. А эта песня была совсем иной: бодрой, простой и понятной. Такие песни Сашка очень любил.
 
Море!
Ждёт!
А мы совсем не там!
Такую жизнь пошлём мы к лешему!
Боцман!
 
      И резкий кивок в сторону Нижниченко.
 
Я!
 
      Откликнулся Мирон. Сашка даже со смеху повалился на спину, словно маленький.
 
Ты будешь капитан!
Нацепим шпаги потускневшие!
 
      И, кульминацию, уже вместе, в два голоса:
 
Мы с тобой пройдем по кабакам!
Команду старую разыщем мы!
А здесь… А здесь мы просто лишние…
Давай команду, капитан.
 
      А теперь снова в одиночку и на полтона тише и спокойнее.
 
Город спит, не пустишь время вспять.
И кошка старая на лестнице.
Мы кафе возьмем на абордаж,
Поможем бармену повеситься.
 
 
Главный приз — кабатчика кафтан,
И снова, снова у штурвала я,
И рожа Роджера лукавая…
Благослови нас, Океан!
 
      Музыка смолкла. Сейчас это была песня и про него. В той жизни он был лишним. Он стал им давно, еще до страшного января девяносто первого. Не после него, не из-за того, что случилось тогда, нет. Наоборот, январская трагедия случилась потому, что он стал лишним. Два с половиной года его выживали, выбрасывали из жизни, и сам он считал, что жизнь окончена, жить уже больше незачем. И только здесь, на другой Грани он понял, что жизнь не окончена, пока есть те, кто нуждается в его помощи. А Рита с Кристинкой, конечно, не обидятся на него за то, что он задержался, чтобы помочь Серёжке.
      — Последний куплет не авторский, — заметил Мирон.
      — Не авторский?! - возмутился Гаяускас. — Простите! Аделунг сказал: "Я этот куплет не писал, но он достоин здесь стоять".
      Нижниченко поднял руки в знак шутливой капитуляции.
      — Балис Валдисович, спойте, пожалуйста, что-нибудь ещё, — попросил Сашка.
      — Ещё? Можно.
      Он спел им «Баксанскую», кратко рассказав историю появления этой песни и огорчившись, что Женьке ничего не известно о противостоянии с «эдельвейсами». Потом спел её же, но переделанную, как её пели в Афгане. Он знал много афганских песен, но пел редко, считая это привилегией тех, кто был на той войне бойцом, а не экскурсантом. И всё же два боя, в которых он принимал участие, давали и ему право считать эти песни своими, по крайней мере — здесь, на иной Грани.
      Потом олинта перешла к Йеми, он сыграл и спел пару местных песен — про доблесть Императора Севера и красоту домны Карины. Потом про красоту домны Карины спели ещё раз — Балис успел достать и настроить ценику, и теперь они играли с кагманцем вдвоем: Йеми вел мелодию, Гаяускас аккомпанировал. Наконец, тем же манером вдвоем они исполнили какую-то разудалую «Кочевряжку», Олус только морщился: не пристало благородному сету слушать такие песни.
      В общем, освобождение Анны-Селены было, по общему мнению, отмечено на славу. Спать все ложились в приподнятом настроении, настроенные на новый успех. Балис так и сказал Мирону:
      — Чувствую, завтра Серёжку мы освободим. А потом, конечно, надо будет помочь Йеми.
      Сон получился дурным и коротким. Балис гнал БРДМ по какой-то смутно знакомой пересеченной местности. То ли на полигоне под Севастополем, то ли под Анапой, то ли ещё где — не разберешь. И почему-то не привычную «двушку», а новёхонькую «тройку», со штурвалом вместо привычных фрикционов. Раньше он её и видел-то всего пару раз, на месте водителя не разу не сидел, а сейчас лихо мчался, не обращая внимания на препятствия. Из-под гусениц летела то каменная крошка, то брызги, когда машина врезалась в очередную лужу. Он торопился, понимая, что опаздывает, но никак не мог вспомнить, куда именно он так спешит. Вот бронемашина выскочила на окраину небольшого городка. Вовсе не Севастополя, и не Новороссийска, и вообще не какого-то другого знакомого ему города. Впереди открылся вид на море, в которое медленно и величаво уплывал белый лайнер, И только теперь Балис понял, почему он так спешит. На этом пароходе уплывал Серёжка, которого надо было успеть перехватить до отправления лайнера. А он — опоздал. Со злости капитан ударил по тормозам, машину занесло, протащило несколько метров юзом и только потом БРДМ, наконец, остановился. В смотровую щель Гаяускас видел старинный двухэтажный дом с увитым плющом и диким виноградом розовыми стенами. На балконе второго этажа, облокотившись на фигурное ограждение, стояла какая-то женщина. Он поднял взгляд наверх и узнал в женщине Риту. Она смотрела куда-то в даль, на море, на исчезающий в мареве белый пароход. Балис дернулся, чтобы вылезти из машины, больно ударился головой о крышу и проснулся…
      Несколько минут Гаяускас тяжело дышал и унимал биение сердца, готового, казалось, вот-вот выскочить из грудной клетки. Вокруг всё было спокойно. Сквозь ветви деревьев светили незнакомые звёзды и маленькая льдисто-синяя луна — Иво. Где-то недалеко поухивал филин. У почти потухшего костра возился караульный — благородный сет.
      "Всё, хватит", — решил Балис. — "Завтра же поговорю с Наромартом, пускай объясняет, что к чему. А то так и с ума сойти недолго".
      А ещё он отчетливо понимал, что завтра они Серёжку не освободят. И как же гадко было на душе от понимания того, что он снова, в какой уже раз, не успел, опоздал, оказался всего лишь сторонним наблюдателем. Хотелось стонать от собственного бессилия. Но Балис знал, что стонами и рыданию делу не поможешь. Нужно было держать себя в руках и, не обращая внимания на неудачи, продолжать погоню. Только в этом случае они смогут спасти мальчишку. А если дать волю чувствам, то Серёжка будет обречён…

Глава 4

      Отец мой — Михл Айзенштадт — был всех глупей в местечке:
      Он утверждал, что есть душа
      У волка и овечки.
В.Блаженный

       Шипучка устал. Очень устал. Ему ещё никогда не приходилось вести такой долгий бой. Лапа словно превращалась в камень и двигалась всё медленнее и медленнее. Не хватало воздуха. Удивительно, как он ещё держался. Но всё равно, жить ему оставалось уже недолго. Не сейчас, так через несколько минут секира кого-нибудь из врагов достанет его — и тогда схватка закончится.
       Но пока сауриал в состоянии удерживать свой акинак — он будет сражаться. Не ради продления своей жизни — как говориться, перед смертью всё равно не надышишься. Но в комнате наверху Ахар пытался открыть портал — и каждая выигранная секунда может помочь ему и Грегу остаться в живых. Значит, надо держаться. Его всё равно убьют, но пусть это случится не сейчас. Надо прожить ещё немного. Ещё немного. Ещё…
       Отчаянный выпад получился быстрым, каким и должен быть удар мастера клинка. Гном даже не успел заметить, как акинак сквозь на мгновение приоткрывшуюся щель вошел ему в шею. Ещё одним противником меньше. Это ничего не решало: живых врагов оставалось не меньше двух десятков. Но они вдруг отступили, давая столь желанную передышку.
       Тяжело дыша, Шипучка опустил акинак и грузно опёрся на хвост, давая отдых ногам. Гномы Тургунда сгрудились в противоположном конце зала, готовясь к новому бою. Их было даже больше, чем казалось в горячке боя: не два десятка, а не меньше, чем три. А между врагами весь пол был усеян трупами погибших в этой схватке.
       — Хорошая драка, парень, — пробасил Норт Бенлин, обращаясь к Шипучке. Их осталось только двое, прикрывающих путь на винтовую лестницу. И ещё двое из отряда были наверху — Грег и Ахар. Четверо из десяти. Остальные нашли свою смерть в подземном городе Тургунде.
       — Вот что, парень, давай-ка ты наверх, — продолжил Норт. Гном всех спутников называл исключительно «парнями», а Лейду — «девкой». На Бенлина она не обижалась, хотя никому другому бы этого никогда не позволила.
       Шипучка отрицательно мотнул головой. Не иначе, как кто-то из врагов хватил Норта по шлему, вот он и начал заговариваться.