Глава восьмая

Из мастерских Стремнин внутренними переходами прошёл в главный корпус и тут в вестибюле неожиданно столкнулся с профессором Островойтовым. «Здравствуйте, Пантелеймон Сократович!» — сказал. «День добрый!» — посмотрел на него профессор с достоинством верховного жреца. Обоим встреча удовольствия не доставила, и, разминувшись, они подумали друг о друге. Маститый учёный, заместитель начальника института по научной части не без досады спросил себя: «И что за дерзкая убеждённость в этом Стремнине?!» А Сергей заметил про себя не без иронии: «Трехмачтовый барк, входящий в гавань!.. Все лодчонки рассыпаются по сторонам!»

В это утро он не скоро сумел отделаться от мыслей о профессоре.

Многое в Островойтове импонировало Стремнину. И прежде всего обстоятельность во всём, начиная с момента, когда он подъезжал — всегда в одно и то же время — девять ноль пять! — к подъезду главного корпуса, несуетно выбирался из машины и направлялся к входу… Летом в безупречном светлом костюме, зимой в бобровой шапке, в дорогом касторовом пальто, опять же с бобровой шалью… Его поступь была так выразительна, что ИТ-работники, коим полагалось быть на местах, шмыгали в боковые ниши под лестницей, как мышата в щели при появлении кота. Нет, не то чтобы такой ежедневный выход на научную сцену Пантелеймона Сократовича был близок по духу Сергею Стремнину. Ему было интересно наблюдать, как шеф даже этим артистически отработанным приёмом ещё основательней утверждает свою руководящую роль в институте.

Стремнина восхищало умение профессора организовать своё рабочее время.

Пока другие руководители в своих кабинетах, принимая по делу работников института, без конца отвлекались на телефонные разговоры, умудряясь говорить по двум и даже трём аппаратам одновременно, Островойтов успевал многое сделать без суеты и спешки. В определённые часы он требовал от секретаря не соединять с ним никого, и это относилось не только к «мелкой пастве», но и к министерским служащим, которые горазды иногда «звякнуть самому» для наведения пустяковой справки. Если же в институте, кроме Пантелеймона Сократовича, не было никого из руководства и секретарь, вплывая на цыпочках в кабинет профессора, шептал что-то ему на ухо, он обращался к сидящему напротив собеседнику: «Прошу прощения…» — и брал трубку: «Слушаю, Островойтов… моё почтение… Я затрудняюсь дать вам справку о причине задержки с вылетом ноль третьей, но дам указание диспетчеру все немедленно вам сообщить… Будьте здоровы». И уже к собеседнику: «Итак, вы утверждаете…» И, воспроизведя в самой краткой форме то, о чём только что докладывал специалист, профессор, чуть попыхивая в сторону дымком сигареты, принимался внимательнейше слушать, о чём пойдёт разговор дальше.

Сергей вспомнил свои встречи с профессором. Даже в тех случаях, когда Островойтов не разделял оптимизма Стремнина относительно какого-нибудь нового предложения, беседы с ним оставляли в душе известное удовлетворение тем, что тебя не унизили поминутым хватанием трубки и всеми этими, в том числе и подобострастными, возгласами, малопонятными взрывами хохота, за которыми уже не оставалось никакой надежды на то, что руководитель сумеет вернуться к сути излагаемого тобою, и тогда наступает уныние, которое можно выразить лишь словами: «И за каким чёртом я сюда явился?.. Разве тут добьёшься поддержки в таком тонком деле, как творческая инициатива?!»

Сергей был однажды прямо покорён профессором, когда после обстоятельной беседы Пантелеймон Сократович решительно поддержал предложенный им новый метод стабилизации катапультного кресла и поручил ему как автору провести необходимые исследования в воздухе и выступить с аргументированной статьёй. Уж эта-то беседа запомнилась Сергею на всю жизнь! Он вышел тогда от шефа настолько окрылённым, что последующая деятельность ему представилась увлекательнейшим занятием. Да и как было не возгореться, когда профессор, вникнув скрупулёзно во все аспекты теоретических обоснований проекта, вызвал Стремнина на горячий спор, в котором молодому инженеру пришлось показать и свою творческую эрудицию, и авторскую убеждённость.

Но, увы, и другая беседа с профессором, состоявшаяся вскоре после успешного завершения порученной Островойтовым работы, запомнилась Сергею не меньше. Вышел он тогда от шефа в таком настроении, что в ясный день небо представилось с овчинку.

— Сергей Афанасьевич, — начал профессор совершенно лучезарно. — Я ознакомился с вашим отчётом и рефератом и рад поздравить вас с отлично выполненной работой… Просмотрев кинокадры, заснятые при экспериментах в воздухе, убедился, что предложенный вами метод стабилизации катапультных кресел дал отличные результаты, и нахожу его весьма перспективным для внедрения в промышленность. Сергей счастливо потупился.

— Надеюсь, вас порадует и следующее моё сообщение, — пыхнул сигаретой профессор. — Институт склонен выдвинуть эту работу на соискание Госпремии… Что вы на это скажете? — спросил Островойтов.

— Это очень высокая оценка моего труда. Я вам, Пантелеймон Сократович, весьма благодарен.

— Тем лучше! — оживился шеф как-то неестественно для себя. — Тогда позвольте вас спросить, как вы отнесётесь, если в качестве руководителя этой работы мы включим в список соискателей доктора Опойкова?

Эффект был равносилен удару бича над ухом. Сергей даже тряхнул головой. Некоторое время они молча глядели друг на друга. Потом Сергей пробормотал:

— Тогда почему бы и вам не быть руководителем в этой работе…

— Я уже дважды был удостоен Госпремии.

— Но при чём здесь Опойков?

— Боже, какая святость, Сергей Афанасьевич! Лаборатория Опойкова теперь занимается и тематикой жизнеобеспечения… Пусть он не руководил вами номинально, но в его лаборатории под его руководством делается немало полезного.

Сергей, наклонив голову, стал считать до ста, чтобы не сорваться, как учил его когда-то дядя Миша. Но, не досчитав и до тридцати, дерзко вскинул глаза:

— Не мне судить, Пантелеймон Сократович, о том, заслуживает ли доктор Опойков Госпремии за другие дела, но я держусь мнения, что к работе по стабилизации катапультного кресла он никакого касательства не имел!.. И выдвижение его на Госпремию по этой теме было бы равносильно подлогу!

Откинувшись в кресле, Островойтов взглянул на Стремнина чуть насмешливо и жёстко:

— Ну, Сергей Афанасьевич, этаких инсинуаций я от вас не ожидал!

— Ещё менее ожидал я этаких предложений, — заметил Сергей.

Возникла томительная пауза. Профессор то и дело затягивался сигаретой, а Стремнин уставился на свои стиснутые в замок пальцы. Потом профессор проговорил негромко, с чуть уловимым сарказмом:

— Как вы ещё неопытны в жизни, Сергей Афанасьевич!

— Но и при своей неопытности, — кивнул Сергей, — я хочу сохранить в чистоте свою совесть.

Профессор встал:

— Хорошо. Я проинформирую руководство института о вашей позиции в затронутом вопросе.

Потом друзья Сергея говорили, что зря он свалял дурака, отказавшись от предложения Понтия (так называли между собой Островойтова) поставить над собой «слона», который в последующей комбинации профессора должен был бы играть какую-то нужную роль. Ему, ухмыляясь, говорили: «Серёга, при всём своём ты редкостный простак!.. Ну что и кому ты доказал?.. Не дал „слону“ получить премию, но ведь и сам её не получишь!.. А ведь на медали не значится, кто „руководил“ работой, а кто на деле был её идейным носителем и исполнителем…»

Пришлось Сергею с той поры сделать больший упор на лётную работу, и, пребывая все чаще в воздухе, он, как бы с высоты полёта, продолжал вглядываться в деятельность профессора Островойтова.

И тогда ему вспомнились кое-какие штрихи из выступлений профессора на технических советах, штрихи, которые раньше вызывали в нём лишь добродушную улыбку, а теперь заставляли вникнуть в их суть уже без всякой улыбки.

Вспомнилось, например, как однажды при обсуждении темы, выполняемой по запросу промышленности, он провозгласил: «Поступим так: знамя работы будем держать в своих руках… Самое же работу… передадим соседям: пусть они её и делают впредь!»

Вспомнился Сергею ещё один разговор, и он даже рассмеялся.

Пантелеймон Сократович был в тот день особенно в ударе и так прижал своей логикой Стремнина, что тот не то чтобы сдался, а обескураженно замолкнул. Тогда профессор вдруг перешёл к атакам с другой стороны и… спустя несколько минут привёл Стремнина к третьему выводу, опровергающему как мнение самого Стремнина, так и своё собственное, только что будто бы со всей очевидностью доказанное Островойтовым.

«Зачем это ему понадобилось?» — думал теперь Сергей. И, сопоставив все нюансы, не мог не прийти к мнению, что Пантелеймон Сократович вовсе не случайно поиграл тогда с ним, как сытый кот с собственным хвостом, выпустив лишь наполовину коготочки. Стремнин, следя за быстро бегущим по доске мелком профессора, сразу не успел уловить, где шеф сблефовал. Но, уходя сбитым с толку, Сергей тут же возвратился и сказал радостно: «Пантелеймон Сократович, позвольте вам заметить, а ведь вы вот здесь в знаках напутали…» Но профессор, бросив на него из-под зелёной лампы острый взгляд, сказал: «Вы, Сергей Афанасьеевич, проявляете себя молодцом… Только я не „напутал“, как вы изволили выразиться, а допустил погрешность, желая проверить вашу наблюдательность… Благодарю вас, вы свободны».

Казалось бы, профессор блестяще продемонстрировал педагогические способности, но Сергея не оставляло ощущение, что вовсе не с невинной целью док выстраивал перед ним так ловко весь этот остроумный лабиринт математических преобразований, а для того, чтобы создать и распространить в институте о себе ещё одну легенду… Он, конечно, допускал, что Стремнин может обнаружить его замаскированный математический фокус, и всё же не сумел вполне скрыть промелькнувшую досаду, когда тот вернулся.

Так Стремнин, к своему огорчению, открыл для себя в шефе способность вести игру на блефе. Ему показалось даже, что и зелёная лампа у дока на столе тоже не случайна. «Не для того ли, чтоб иногда прятать в тень глаза?» Впрочем, он тут же отругал себя, что этак и на любого человека можно набросить тень.

Тем не менее новые реорганизации — то укрупнения, то разделения отделов, лабораторий и секторов — не могли не натолкнуть на мысль: «Зачем это нужно Островойтову?», ибо, как правило, инициатором этих пертурбаций выступал сам Островойтов. И когда по институтским коридорам начинал расползаться слух, что грядёт реорганизация, автором её называли не иначе как Понтия. А потом, когда она свершалась и проходило некоторое время, как фотоснимок в проявителе, все чётче и чётче выявлялись контуры истинного смысла его затеи. И тогда начинали поговаривать с оглядкой: «Так вот оно что!.. Это понадобилось, чтобы отодвинуть доцента А, слишком уж независимого и набравшего в последнее время силу, и выдвинуть достаточно обтекаемого кандидата Б, которому вполне надёжно не дано хватать с неба звёзд… Этот Б теперь до конца своих дней будет со слезой в глазах искать взгляда профессора!»

Но ещё лучше поняли Стремнин и Островойтов друг друга после доклада профессора о ходе научно-тематических работ на парткоме института, где Стремнину пришлось выступать — он был в комиссии, готовившей решение.

Со свойственными молодости темпераментом и убеждённостью Стремнин тогда покритиковал заместителя начальника института по научной части за ошибочность мнения, будто министерство, перегружая институт разнообразными и весьма срочными заданиями в помощь опытным конструкторским бюро и заводам, сильно тормозит этим разворот перспективных научно-тематических работ. Стремнин тогда говорил, что, на его взгляд, именно работы, сплетённые с заботами опытных конструкторских бюро по совершенствованию новой авиационной техники, и должны быть главнейшими в тематике отраслевого института, а дела, порученные министерством, следовательно, — первостепенно важными, государственного значения, и, если бы партийный комитет института поддержал предложение профессора Островойтова о просьбе к министерству освободить институт от ряда промышленных работ, он, партийный комитет, совершил бы серьёзную ошибку, ибо, пойдя по такому пути, мог бы в конце концов и «вовсе оборвать пуповину», жизненно связывающую его с определяющими центрами промышленности.

В заключительном слове Островойтов счёл нужным признать некоторую ошибочность своих суждений, впрочем оговорившись, что он был не совсем правильно понят, в результате этого партком и принял по его докладу достаточно спокойное решение, в котором говорилось и о важности выполняемых институтом промышленных заданий, и о необходимости искать поддержку в министерстве для расширения научно-тематических работ.

Потом, осмысливая не раз происшедшее на заседании парткома, Стремнин приходил к единственному суждению, что только так можно было предостеречь профессора от дальнейшего свёртывания помощи серийным и опытным заводам в возникающих при внедрении новой техники осложнениях, к чему, по сути, он призывал в своём докладе, говоря, что «институт — не мастерские по срочному ремонту и доделкам изделий фабрик пошива верхней одежды и обуви».

Стремнин, конечно, понимал, что институт не мастерские, а работы, выполняемые институтом в помощь заводам, всегда, естественно, крайне срочные, отвлекающие лучшие научные силы, как-то потом теряются в общей массе грандиозного дела, выполненного многими организациями нескольких министерств. Куда интересней и эффектней было бы институту сосредоточиться на главнейших, по мнению Островойтова и некоторых других учёных, перспективных научно-тематических направлениях и вести теоретические и экспериментальные исследования… Только вот кто в этом случае стал бы помогать заводам?.. Ведь институт прежде всего для этой цели и был создан перед войной. И ещё, кто безошибочно предопределит, что институту в первую очередь нужно заняться одними проблемами, а не другими, будто бы не менее важными и, уж конечно, более трудоёмкими?.. Ведь сколько раз так было: занимались аэродинамикой профилей с большим заглядом вперёд… А потом выяснилось: целесообразней было бы больше заниматься проблемой механизации крыла для уменьшения посадочных скоростей и улучшения летательных свойств проектируемых самолётов.

Словом, Стремнину представлялось, что в постановке перспективных тематических работ требовалось прежде всего обеспечить объективное избрание важнейших для развития авиации направлений в исследованиях, избегая «тупиковых путей». Если же в выборе направлений поддаться наитию субъективизма — можно истратить деньги, потерять время и не располагать рекомендациями для последующего развития проектируемой техники. А это позже обязательно аукнется теми же бесконечными работами по ликвидации возникающих прорех, против участия в заштопывании которых вполне отчётливо высказался на парткоме Пантелеймон Сократович.

В то время Стремнин увлёкся новой технической идеей подцепки самолёта к самолёту в воздухе. Многие часы между полётами, да и все свободные вечера он вдохновенно затрачивал на разработку проекта своей системы, а когда закончил чертежи, обратился к профессору Островойтову с просьбой ознакомиться с проектом и при благоприятном впечатлении включить в план научно-исследовательских работ. Вот тут-то Сергею и аукнулось его выступление на парткоме.

Уже само вынесение по предложению профессора Островойтова доклада Стремнина на НТС таило в себе заранее разработанную акцию, дабы «всем итээровским миром» осадить увлёкшегося изобретателя. И Стремнин понимал прекрасно, что эта акция, во всех деталях продуманная не только профессором, но и подготовленная им совместно с некоторыми, особенно чуткими к тонким желаниям Островойтова лицами, имеет целью подарить совету весьма занимательный спектакль, где ему, Сергею Стремнину, уготована трагикомическая роль мальчика для битья.

За полчаса до начала заседания Стремнин развесил плакаты. При изготовлении этих плакатов, на что было затрачено немало ночных часов, Стремнин не прибегнул ни к чьей помощи. Рассудил так: работа моя — целиком инициативная. Будь она включена в план, получил бы план-карту — можно было бы оформить наряд-заказ отделу оформления… Впрочем, и тут потребовалась бы беготня, бесконечные уговоры, согласования, убеждения… В отделе оформления вечный завал: годами все их девочки заняты вычерчиванием графиков и формул для соискателей, готовящихся к защите. Поэтому Стремнин знал, что, если бы даже удалось «выцыганить» на плакаты наряд-заказ, списав расходы на какую-нибудь тематическую работу, пришлось бы в течение месяца стоять возле этих девиц, владеющих плакатным пером, и следить за тем, чтобы они изобразили именно то, что он задумал. Эта непроизводительная трата времени совершенно его не устраивала, нужно было выполнять свою основную работу — заниматься испытаниями, летать. Поэтому, узнав о решении Островойтова заслушать доклад на НТС, Сергей тут же сам принялся за дело.

И вот настал этот час. Плакаты красуются на штативах, сам Сергей волнуется у окна, видит первую реакцию входящих на дело его рук. Сперва, естественно, появились самые молодые члены НТС. В благодушном состоянии послеобеденной приятности они тут же удивлённо вытягивали лица и, не взглянув на докладчика, устремлялись к плакатам.

На заседаниях НТС привыкли видеть плакаты установленного стандарта, с «кривыми», выведенными цветной тушью, или ряды математических выкладок. Такие плакаты и схемы, таблицы, похожие, как близнецы, давно приучили членов НТС не обращать на них почти никакого внимания… А тут, извольте видеть, даже в плакатах и то чувствуется нечто дерзкое.

Минут за пять до начала стали появляться маститые учёные — доктора наук. На их лицах тоже возникало секундное удивление при взгляде на графическое оформление, но доктора, не задерживаясь, проходили на свои привычные места в первом ряду и уже оттуда, рассевшись совершенно непринуждённо, принимались со сдержанной улыбкой разглядывать наглядный материал. Но вот вошёл доктор Ветров, заслуженный деятель науки и техники (по его книгам Стремнин осваивал курс методики лётных испытаний), и воскликнул, не удержавшись:

— Вот так плакаты!

Заметив у окна стоящего Стремнина, добродушно заулыбался:

— Сергей Афанасьевич и тут нас удивляет своим пылким воображением… Ну что ж, послушаем, послушаем… Очень даже любопытно!

Потом вошёл доктор Кулебякин и тоже, разглядев плакаты, доброжелательно посмотрел на Сергея, прежде чем сесть. Сергей поздоровался кивком, не изменив позы.

Оживление собравшихся вдруг прекратилось. Скрипнула малоприметная дверь в стене, облицованной светлым дубом, и вошёл профессор Островойтов, как всегда, обстоятельный, подтянутый, бодрый, роста хоть и чуть выше среднего, но держащийся так, словно был много выше.

«Какой, однако, барин!» — успела промелькнуть у Стремнина почти совсем добродушная мысль, когда Пантелеймон Сократович сделал чуть заметный кивок в зал, направляясь к председательскому месту. Далее профессор позволил себе несколько неожиданную для всех «народно-демократическую» выходку: лучезарно улыбнувшись, спросил, окинув зал быстрым взглядом:

— Над чем это вы так весело посмеивались?

Сидевший во втором ряду известный шутник Румянцев, кандидат наук из инженеров-мотористов с внешностью рабочего высокого разряда, пробурчал басовито:

— Да мы, Пантелеймон Сократович, заспорили: что более всего красит женщину?

— Што за вопрос! — живо усмехнулся профессор. — Конешно, помпэзное продолжение талии!

Все рассмеялись, а Островойтов отодвинул стул, намереваясь сесть, и тут наконец обратил внимание на плакаты. От улыбки, которая только что украшала его дородное лицо, осталась лёгкая тень, но и она быстро стёрлась.

— Ну, милейший Сергей Афанасьевич!.. Вы здесь? — Профессор поискал глазами Стремнина и, уже с искренним интересом разглядывая то Сергея, то плакаты, закончил свою мысль: — Какие ж вы нам тут эффектно смотрящиеся вещи изобразили… Ну, ну!..

Островойтов даже отошёл от стула, приблизился к самому большому плакату, на котором изображён был общий вид всей идеи подцепки самолёта к самолёту в воздухе, заметил:

— Каково?.. На темно-коришневом фоне (он так и выговорил нарочито — коришневом) — вдруг белая аппликация!.. Эффектно!.. Весьма, весьма!.. Это вы, Сергей Афанасьевич, сами, конечно?

Стремнин, побледнев, ответил, слегка удивляясь своему голосу:

— Не располагал иными возможностями, профессор… А применил аппликацию не столько для эффектности, сколько для убыстрения работы… Да и хотелось понаглядней изобразить, чтобы научно-техническому совету потребовалось минимум времени для уяснения сути идеи…

— Так сказать, в доступной пониманию учёных форме… — Островойтов смеющимися глазами окинул Стремнина.

По залу прокатились довольные смешки.

Профессор вышел из первоначального, вполне искреннего изумления и обрёл свой обычный стиль. Стремнин поджал губы, тщетно пытаясь сделать вид, будто не обратил внимания на весёлое оживление присутствующих. Пантелеймон Сократович, держась руками за спинку стула, сказал:

— Итак, сегодня мы заслушаем сообщение инженера-лётчика-испытателя Сергея Афанасьевича Стремнина о предлагаемой им новой системе подцепки в воздухе одного самолёта к другому. Сергей Афанасьевич, сколько потребуется вам времени?