Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла.

Сергей пристально разглядывает небо, землю, в какой-то миг замечает вскинувшееся пламя: «Упал самолёт!.. Ни кресла, ни парашюта Ромкиного нигде не видно…»

Вдруг резкий рывок вернул его к собственной действительности: парашют раскрылся, кресло, освободившись от пилота, кувыркнулось черным крючком в стороне и, закрутившись, полетело вниз. Сергей взглянул вверх: стропы целы, напружинился ослепительно белой подушкой купол…

У земли быстро понесло. Сильный ветер. Развернувшись по ветру, Сергей приподнял ноги… Ещё несколько секунд — и ноги втиснулись в травяное поле. Он перевернулся, вскочил, стал быстро подтягивать к себе нижние стропы, и парашют наконец угомонился, лёг к ногам. Сергей быстро собрал ткань в узел, обмотал стропами: «Все! Теперь, голубчик, усмирён!»

Оглядевшись кругом, Стремнин заметил на просёлочной дороге велосипедиста. Закричал ему, не узнавая собственного голоса:

— Не видали, где мой товарищ?!

Как-то с запозданием пришло в голову, что товарищ мог не успеть покинуть самолёт… Только когда закричал, эта мысль кольнула сердце…

Но велосипедист показал рукой:

— Вон там, опустился благополучно.

— Не знаете, самолёт, падая, не наделал беды?

— Нет, в стороне упал…

Отлегло.

Сергей потуже увязал тюк парашюта, запихнул его под мышку и двинулся в направлении, указанном велосипедистом. Через несколько минут увидел идущего навстречу Романа.

Они обнялись и расцеловались. И это был, пожалуй, самый сердечный поцелуй двух мужчин.

* * *

Комиссия копалась в обломках «Сапфира» три дня. Но инженер по эксплуатации сразу же сказал Стремнину, что относительно смещения пилона с подвеской он, Сергей, ошибся: тяга, идущая к кронштейну пилона, цела. «Следовательно, — продолжал инженер, — подвеска на пилоне, согласуясь с положением крыла, с его поворотом назад на любой угол стреловидности, могла быть только против потока, а сама по себе развернуться в полёте не имела возможности».

Таким образом, предположение Стремнина, что именно пилон с подвеской, самопроизвольно развернувшийся в полёте, был причиной аварии, комиссия отклонила. Как Сергей ни убеждал инженеров, они снисходительно улыбались, не желая его обидеть, но он понимал, что в голове у каждого одна мысль: «Тебе, друг, показалось… У страха глаза велики!»

Конструкторы, как это иногда бывает, склонялись к простейшей версии: пожар в воздухе всему причина. А на вопрос о причине самого пожара отвечали: возможно, аккумуляторные батареи пролились: они ведь не рассчитаны на такие бешеные вращения — электролит и разъел силовые провода…

Ещё спорили: можно ли подряд делать столько вращений? Мнения разошлись: одни доказывали, что истребительный самолёт — а «Сапфир» в своей основе был именно таким — должен все выдержать; другим казалось, что для экспериментального самолёта эти прочностные нагрузки слишком велики. А Стремнин стоял на своём: пилон с подвеской развернулся в полёте. Он это видел в зеркале, это же подтверждал и металлический треск, который они оба, и Стремнин и Дивов, отчётливо слышали, несмотря на сильнейший рёв самолёта на сверхзвуке и на форсаже двигателей.

Ведущий конструктор вдруг спросил у Сергея:

— А вы часом не изменяли стреловидности крыла в режиме испытаний?

Стремнин метнул на него выразительный взгляд: «больной я, что ли?..» Сам сказал:

— Нет, конечно.

— Странно.

— Что странно?

— Да то, что стреловидность не изменялась, была, следовательно, максимальной, и вместе с тем вы настаиваете, что видели пилон с подвеской под ракурсом, близким к тому, как если бы крыло занимало некую среднюю стреловидность… А мы видим, что тяги целы, следовательно, нет оснований утверждать, что пилон мог развернуться в полёте…

— А я голову кладу на плаху, что в какой-то момент вращения, а точнее, когда я услышал металлический треск в машине, пилон с подвеской был виден под иным углом, не так, как в начале режима…

Ведущий конструктор повёл головой и опустил глаза. Разговор на этом прервался.

* * *

Так и не удалось выяснить причину потери управляемости «Сапфира-1», всех его «сумасшедших рысканий». Специалисты сошлись в конце концов на мнении, что при возникшем пожаре оказалась повреждённой система управления. Лётчики этой версии не разделяли, но и опровергнуть её не могли. Что же касается первопричины пожара, то эксплуатационники свалили грех на аккумуляторную батарею.

Спустя некоторое время споры угомонились, и так как прочностные испытания по крымовской теме «Икс» были очень важны, решили их продолжить на втором «Сапфире».

Аккумуляторную батарею для этого самолёта доработали, вытекание электролита теперь исключалось при любых, самых необыкновенных манёврах самолёта.

И вот «Сапфир-2» с лётчиками-испытателями Стремниным и Дивовым в полёте. В задании значится: выйти на большие перегрузки при сверхзвуковой скорости и, создав боковые вращения самолёта, записать приборами пиковые усилия в кронштейнах и приводах управления.

Первый режим с достижением пятикратной перегрузки на высоте трех тысяч метров и скорости 1300 километров в час удалось выполнить без каких-либо осложнений. Контрольные импульсы электроники показали, что регистрирующая аппаратура сработала исправно и можно выходить на второй режим.

Стремнин повёл самолёт на разгон. А спустя минуту, когда скорость была достигнута, энергично потянув ручку на себя, вывел «Сапфир-2» на пятикратную перегрузку… Тут и последовало вращение, и было оно хоть и напряжённым, но будто бы таким же, как и в первом режиме… Стремнин уже готовился прекратить режим, а Дивов протянул руку, чтоб выключить его отметку, когда их заставил содрогнуться раздавшийся позади, в центроплане, металлический треск… И «Сапфир-2», точно так же, как и «Сапфир-1», резко кинулся в сторону и стал шарахаться с взмыванием то влево, то вправо.

Как ни ошарашил Стремнина этот момент, Сергей сразу подумал о подвеске и взглянул в зеркало… И тут уж со всей очевидностью убедился, что пилон с подвеской ушёл в сторону, отражение его передвинулось в самый край зеркала. Не раздумывая, Сергей нажал кнопку сброса подвесок, почувствовал, как они сорвались с крыла. Закрыв форсажную тягу двигателей, перевёл их на холостой ход, чтобы поскорей погасить скорость. От мысли, что придётся снова прибегнуть к катапультным креслам, стало не по себе.

Быстрые действия Стремнина сразу заметно успокоили самолёт; скорость погасла, и «Сапфир» даже стал сносно слушаться рулей. Двигатели работали исправно, и думать о покидании самолёта вроде бы не было необходимости… Но треск? Он так и застрял в ушах. А ведь был неспроста!.. От самолёта в любой момент можно ждать чего угодно. Внимание лётчика сосредоточилось на этом до предела.

Между тем «Сапфир-2» летел к аэродрому на высоте тысячи метров: уже виднелась посадочная полоса, и нужно было готовить крыло к посадке — выводить его вперёд, уменьшая стреловидность: только в таком его положении возможна посадка.

«А вдруг повреждение в механизме поворота крыла?»

Стремнин прекрасно представлял, что возможность выбора ограничена: либо пробовать выводить крыло в переднее посадочное положение, либо… катапультироваться.

Осторожно, импульс за импульсом, по пяти градусов, Сергей выводил крыло, поглядывая на отклонение консоли в зеркале, и, кажется, все рецепторы его были сосредоточены на живом трепете машины.

И мало-помалу крыло полностью вышло. Стремнин ещё раз пошевелил рулями — самолёт отреагировал. Аэродром был перед ними. Решили садиться… Пробовать садиться.

Сергей поставил кран шасси на выпуск — один за другим вспыхнули зелёные лепестки индикатора: все три стойки стали на замок. «Теперь пора выпустить и щитки-закрылки… Тоже вышли, закрылки в порядке…» Посадочная полоса, по мере приближения к ней, надвигалась на самолёт все быстрей и быстрей… Мелькнул край полосы под брюхо… «Ай, ай!..» — взвизгнули шины колёс, обжегшись о шершавость бетона, и «Сапфир-2», словно прилипнув к полосе, понёсся, слегка покачивая острым «клювом».

Все в порядке. Сели.

Люди обступили самолёт, ожидая, когда лётчики выберутся из кабины, а они все ещё продолжали сидеть, поглядывая друг на друга, двигаться почему-то не хотелось.

* * *

Полчаса спустя начался разбор полёта. Тут уж Стремнин со всей решимостью заявил, что, как и в первом «Сапфире», в момент режима они явственно услышали металлический хруст. Его спросили, в какой момент это было. Он сказал: в момент максимальной перегрузки, когда самолёт быстро вращался. «Вы посмотрели на пилон?» — спросил ведущий конструктор. Сергей торжествующе взглянул на него: «Да, посмотрел, представьте».

— И что же? — слились в один несколько голосов.

— А то, что и в первом случае: увидел пилон с подвеской ушедшим к краю зеркала.

Подошли к пилону. Без подвески он занимал своё обычное положение, соответствующее прямому положению крыла. Все уставились на пилон, никто больше не задавал лётчикам вопросов. В этот момент подъехал главный конструктор Крымов. Ему коротко доложили, и он сказал:

— Слава богу, самолёт цел, и мы его теперь до винтика разберём, но докопаемся, что же в нём сломалось!

* * *

Стремнин ушёл с поля. Издали поглядывал на самолётную стоянку, на «Сапфир-2», мучительно думал, как все же могло получиться, что пилон с подвеской при вращении машины стал виден вдруг под другим ракурсом и с самого края зеркала. И вдруг он совершенно чётко представил: «Да, да!.. Именно: пилон с подвеской я видел под другим ракурсом и с самого края зеркала!..»

Подошёл Дивов.

— Роман, послушай! А что, если левое полукрыло само вышло вперёд за счёт инерционных сил при вращении?

— Не могло выйти. Оно жёстко стопорится червячным приводом.

— Здрасьте!.. А металлический треск, надеюсь, ты слышал?

— Ещё бы!

— Ну так почему бы не хрустнуть этому самому червячному шарниру?..

Дивов посмотрел на товарища, не находя что ответить. Сергей схватил его за руку:

— Пошли к самолёту!

Возле «Сапфира» был техник, и Стремнин попросил его подключить к самолёту аэродромное электропитание.

Они с Романом забрались на свои места в кабину, перевели крыло на максимальную стреловидность и стали медленно, «шажками» по пять градусов, выдвигать крыло вперёд, постепенно уменьшая стреловидность. При этом Сергей, уставясь в зеркало, внимательно наблюдал за положением пилона. Когда крыло вышло примерно в среднее положение стреловидности, Стремнин воскликнул:

— Вот как было! Ручаюсь!

Дивов, приподнявшись в кресле, наклонился к Сергею, чтобы с его места взглянуть на пилон в зеркале: пилон был виден у внешнего края рамки.

— Серёжа, значит, по-твоему, шарнир поворотного механизма разрушен возникшими на консолях крыльев от быстрого вращения машины инерционными силами?.. И крыло за счёт тех же инерционных сил само ушло вперёд, вернее, его левая консоль?.. Что ж тогда?.. Очевидно, такой же шарнир и правой консоли сломан?.. Ты просто его не мог видеть.

— Так и должно было быть, если б шарниры были совершенно равнопрочны. Но тут, как мне кажется, сломался только шарнир левой консоли — треск слышался слева… Так что, полагаю, правый шарнир цел…

— …и получилось: левая консоль у нас впереди, а правая, как была на максимальной стреловидности, так и осталась!..

— Вот именно! — Сергей даже хлопнул Романа по плечу. — Представляешь, чёрт возьми, какой несимметричный стал самолёт!.. Одна консоль вперёд, другая — назад: вот он и выделывал дикие броски… Где ж ему устойчиво лететь?!

Когда эту версию лётчики попробовали высказать заводским специалистам-прочнистам, что за шум тут поднялся! Один из спецов тут же кинул Стремнину веский вопрос: «Если шарнир сломался — как же тогда вам удалось выпустить крыло при заходе на посадку?.. Да и сейчас: вы выпускали его будто бы нормально?..»

Сергей потупился:

— Могу объяснить это лишь тем, что на «Сапфире-2» нам с Дивовым более повезло: здесь, очевидно, произошло не разрушение, а какая-то деформация в силовом элементе конструкции, позволившая все же механизму как-то работать… Но я ведь не рентген.

Все рассмеялись, показав, что последний довод Сергея ни у кого не вызывает сомнения. В этот момент к самолёту подошёл человек, держащий в руке часть сломанного кронштейна поворотного механизма крыла от «Сапфира-1» — его, оказывается, «археологам» из аварийной комиссии удалось откопать среди обломков машины, глубоко зарывшихся в землю. Но эта деталь ещё больше распалила страсти: одни кричали, что кронштейн вовсе и не от левого крыла, а от правого, другие доказывали, что он разрушился при падении самолёта. И спорили бы ещё долго, но тут загромыхал трактор, заглушив все голоса. Механик подцепил «Сапфир», и через пять минут самолёт был уже у ворот цеха.

* * *

В тот же день с «Сапфира-2» сняли левое полукрыло. К моменту, когда представилась возможность заглянуть в глубь ниши центральной части, чтобы увидеть поворотный узел, среди нетерпеливо ожидающих оказались и директор завода, и главный инженер, и главный конструктор Крымов.

И вот консоль крыла бережно выдвинули из ниши центроплана и откатили на раме-тележке в сторону. Первым внутрь заглянул старший механик: он лежал на краю центроплана и, свесившись, подсвечивал нишу переноской. Директор не выдержал, спросил:

— Ну что, Митрохин, что-нибудь видно?

— Э!.. Тут такая штука… Похоже, боковая панель прогнулась в сторону топливного бака…

— Опорная панель?.. К которой крепится кронштейн механизма поворота крыла?..

— Она самая!

— Вот так новость !

Окружавшие директора переглянулись.

— А сам механизм цел?

— Похоже, невредим. Взгляните сами.

Подкатили высокую стремянку, и директор поднялся, за ним Крымов. Лётчикам удалось заглянуть в нишу в числе последних. Стремнин увидел деформированное силовое ребро панели, саму панель, вдавившуюся в полость топливного бака.

Главный конструктор Крымов распорядился разбирать самолёт дальше, чтобы можно было снять всю панель и отправить её на исследование, а директор пригласил всех специалистов на техническое совещание.

Пока шли, Крымов отвёл Стремнина в сторону и, пожав ему руку, сказал:

— Восхищён вашим мужеством и вашей инженерной эрудицией, Сергей Афанасьевич!.. Теперь мы видим, что ваше смелое предположение о самопроизвольном распрямлении левого полукрыла за счёт инерционных сил при вращении самолёта подтвердилось. Эти испытания дают нам неоценимый материал. Позвольте выразить вам сердечную благодарность!

Сергей почувствовал неловкость:

— Я лётчик-испытатель…

Все же это была приятная для него минута. Радостно было сознавать, что самолёт теперь будет доработан, что никто из собратьев по лётному ремеслу, как бы ни вращал машину в воздухе, не вызовет в самолёте асимметричности, не угодит в пагубный режим, который им с Романом Дивовым удалось спровоцировать.

Они прошли ещё немного, и Сергей спросил:

— Борис Иванович, не кажется ли вам, что теперь становится ясной и причина возникновения пожара на первом «Сапфире»?

По глазам Крымова Сергей понял, что тот уже успел подумать об этом.

— Понимаю. Вы считаете, что на первом панель деформировалась сильнее и повредила бак, потекло топливо…

— …а когда я попробовал запустить остановившийся двигатель, топливо, попавшее в хвостовую часть, воспламенилось…

— Конечно же!.. Мне и самому версия с аккумуляторами казалась маловероятной… Однако… — Крымов сокрушённо покачал головой, — как это мы все же с прочностью опорной панели прошляпили!.. Ай-я-яй!.. Да и кто мог думать, что самолёт способен вращаться с такой бешеной скоростью и что эта скорость вызовет столь разрушительные инерционные силы!.. Результат, конечно, уникальный, и на «Иксе» мы теперь все учтём, а все же записываю себе в минус: больно уж худо получилось у нас в этих испытаниях… Слава богу, для вас с Дивовым окончилось все благополучно!.. Ещё раз позвольте, Сергей Афанасьевич, пожать вашу руку…

* * *

Открывая совещание, директор завода Митлев обратился к Стремнину и Дивову:.

— Товарищи советские соколы! — патетически сказал он. — Сегодня своими отважными действиями вы спасли уникальную технику, посадив повреждённую в воздухе машину! Об этом я непременно доложу министру, а сейчас от дирекции завода разрешите выразить вам самую горячую, самую сердечную благодарность: спасибо, дорогие товарищи!

Главный конструктор Крымов продолжил его выступление:

— И дело не только в том, что третьего «Сапфира» у нас нет… Рискуя собой, вы доставили на землю неоценимый материал конструкторам, учёным, прочнистам, металлургам, технологам… И теперь мы можем надеяться, что наш будущий «Икс» избегнет всех этих слабых мест, выявившихся при ваших умелых, рассудительных, мужественных действиях в лётных испытаниях «Сапфиров»… А ведь многие из здесь присутствующих и мысли не допускали о возможности саморазворота крыла от инерционных сил при вращении! Должен признаться, и я поначалу недоверчиво отнёсся к наблюдениям Сергея Афанасьевича Стремнина. Однако теперь все мы убедились в его правоте… Надо полагать, и первый «Сапфир» нами потерян по причине саморазворота крыла при вращении, повлекшего за собой потерю управляемости — в этом сомнения ни у кого из нас теперь нет. Более того: и пожар на первой машине был вызван этой же первопричиной — из пробитого панелью бака вытекло топливо, и при попытке запустить остановившийся двигатель произошло воспламенение… Так что нам остаётся лишь изумляться действиями товарищей Стремнина и Дивова, радоваться, что для них все обошлось благополучно, благодарить за неоценимый результат и извиниться за проявленное недоверие к их мыслям и наблюдениям!

На этом эмоциональная часть совещания и закончилась. Далее занялись обстоятельным разбором просчётов и недоработок, со всей очевидностью выявившихся на «Сапфире-2», и кой-кому из специалистов пришлось выслушать немало горьких слов, прежде чем совещание приняло решение «Сапфир-2» полностью разобрать для лабораторных исследований узлов конструкции и системы управления.

Когда совещание закончилось, Крымов попросил Стремнина зайти к нему в кабинет.

Основная база Крымова и ОКБ находились на юге. Но сибирский авиазавод занимался крымовской продукцией, и ему, Крымову, приходилось нередко наезжать сюда. Здесь, на заводе, имел он и группу специалистов — небольшой филиал конструкторского бюро.

— Сергей Афанасьевич, вы располагаете временем для неторопливого разговора? — спросил Крымов, когда Стремнин прикрыл за собой дверь.

— Вполне… Рад, если смогу быть полезен, Борис Иванович.

— Тогда присаживайтесь.

Сергей заинтересованно взглянул на именитого конструктора. Его длинные седые волосы высвечивали открытый лоб, а полноватое, усталое лицо красили внимательные, чуть улыбающиеся карие глаза. Главный интригующе медлил, и Сергей невольно перевёл взгляд на стопу научных бюллетеней, отчётов, журналов и ещё каких-то ярких подшивок на письменном столе.

— Разделяю ваше недоумение, — вздохнул Крымов. — Небось подумали: «Только перелистать и заголовки прочесть — рабочего дня не хватит!» Скажу прямо: мы задыхаемся от потока информации! Не в состоянии её толком переварить!.. И вот какие приходят мысли: не перестраивает ли этот информационный поток наш мозг на потребительский лад?.. Зачем, дескать, придумывать своё?.. Загляни в экспресс-информацию, в журнал и бери готовенькое!.. Все придумано, только копируй!..

Стремнин позволил себе деликатно усмехнуться и заметил:

— Путь соблазнительный… только ведёт он к тому, что, привыкнув, так никогда своего слова в творчестве и не скажешь, все будешь повторять за кем-то зады…

Крымов живо взглянул:

— Но если увидишь, что «другими» придумано что-нибудь интересное, остроумное, до чего ты не додумался, разве не стоит сделать так же, чтоб не допускать отставания?..

— Если ошеломит нечто, как вы сказали «интересное, остроумное», до чего я не смог додуматься, — что ж?.. Сяду копировать, коли заставят… Только, Борис Иванович, противен буду сам себе!..

— А как бы вы, Сергей Афанасьевич, распорядились с такой горой информации?

— Просмотрел бы заголовки и, отобрав самое важное, нужное, что интересует, разумеется, изучил… И, критически переосмыслив на основе своих знаний и опыта, создал нечто ещё более совершенное… А если бы такой возможности мне не дали, бросил бы конструкторскую работу: она стала бы неинтересной. Творить на основе человеческого опыта — да!.. Копировать — нет!..

— Спасибо, Сергей Афанасьевич; я разделяю вашу точку зрения и поступаю по возможности так же. Конечно, бывают и издержки, ошибки, не всегда что-то достаточно хорошо удаётся… Но зато как горжусь, если получается нечто остроумное!

Крымов вдруг встал и прошёлся по кабинету.

— А ведь привыкаем к собирательству сведений не только нужных, но зачастую вовсе не нужных мне как конкретному человеку, и мало-помалу заболеваем неким, я бы сказал, «информационным алкоголизмом»… Вот просиживающие вечерами у телевизоров, ей-богу, мне они напоминают небезызвестного гоголевского Пацюка перед миской заколдованных галушек…

Вы улыбаетесь, Сергей Афанасьевич?.. Может, думаете: «Что ж тут дурного?.. Поди, скоро изобретут такой домашний „комбайн“, который будет макать галушки в сметану и ловко подбрасывать ко рту: успевай только раскрывать рот!..» Иной и вовсе подумает: «Вот благодать-то настанет: ни черта делать не надо!..» Прямо страх берет от таких мыслей… Но, однако, я увлёкся. Прошу прощения. Уж очень это больной вопрос: я стараюсь подбирать к себе в коллектив людей творческих, а бездумное потребительство, так распространившееся нынче, крадёт и у творческих людей бесценное время, перестраивает их мыслительный аппарат на стереотипный лад… И тогда конец творчеству! Творческая деятельность всегда индивидуальна, неповторима и является способом самоосуществления личности.

Сергей все ещё не догадывался, к чему Крымов клонит разговор.

— Вот видите… Человек творческий непременно это заметит. Человек творческий, увлечённый делом, так или иначе думает о нём все двадцать четыре часа!.. Даже во сне!.. А вы человек творческий, я в этом убедился… И ещё мне говорили, что у себя в институте вы по собственной инициативе разработали оригинальную систему подцепки самолёта к самолёту в воздухе…

— Года три назад, Борис Иванович, я этим занимался, — потупился Сергей.

— И что же?

— НТС института тогда же мой проект «зарубил» на том основании, что он будто бы экономически не обоснован.

Крымов некоторое время молча смотрел на Стремнина, потом спросил:

— Не могли б рассказать, в чём суть вашей идеи?

— Конечно же, Борге Иванович! — оживился Сергей. Он подошёл к доске, схватил мелок, быстро изобразил самолёт. — В качестве самолёта-носителя, как видите, я избрал распространённый транспортный самолёт… Он удобен, так как подцепляемый самолёт, подходя снизу-сзади, должен иметь достаточный зазор между своим вертикальным оперением и хвостовой частью самолёта-носителя.

— Ясно, — кивнул Крымов, — продолжайте.

— Теперь рисую подцепляемый самолёт… Рисую его несколько позади хвоста носителя и ниже в связи с тем, что в своей системе я применил предварительный контакт подцепляемого самолёта с конусом, таким же образом, как этот контакт выполняется для заправки топливом в полёте, но в данном случае конус, выпускаемый вот отсюда, снизу складной контактной фермы, после того, как контакт произойдёт, служит для подтягивания малого самолёта вплотную к ферме самолёта-носителя. В момент, когда это произойдёт, на фюзеляж подцепляемого самолёта опускаются фиксирующие опоры и проушина, которая и входит в зацепление с основным замком подцепки на малом самолёте.

Вот, собственно, и вся суть моей системы. Добавлю, что контактная ферма, опущенная перед контактированием на несколько метров вниз из самолёта-носителя, после того, как меньший самолёт окажется к ней подцеплен, складываясь, поднимается вверх вместе с подцепленным к ней самолётом, и последний таким образом почти вплотную может примыкать к нижнему обводу самолёта-носителя.

Отцепка происходит в обратном порядке… Больше не знаю, что сказать, Борис Иванович… Готов ответить на вопросы…

Заканчивая последнюю фразу, Сергей заметил на лице Крымова улыбку, которая его все же несколько смутила.

— Что, Борис Иванович, я что-нибудь не так сказал?

— Да что вы, Сергей Афанасьевич, все предельно ясно. И ваша идея мне очень нравится… Но я не выдержал и улыбнулся из-за того, что немного схитрил: хотелось услышать рассказ о принципе предлагаемой подцепки из ваших уст… А вообще-то с вашим проектом я уже успел познакомиться: да вы, может быть, и знаете, что я обращался в ваш институт с просьбой выслать мне проект Стремнина для определения возможности его применения для будущего «Икса».

У Сергея учащённо забилось сердце. «Должен ли я верить своим ушам? — спросил он сам себя. — Неужели мою систему подцепки одобрил и намерен применить для своего перспективного самолёта сам Крымов?!»

— Спасибо вам, Борис Иванович!

Крымов подошёл к нему:

— Вот те раз!.. Это я должен сказать вам спасибо!.. Вы, голубчик, ещё не совсем понимаете, что за штуку вы спроектировали!.. Так что позвольте пожать вашу руку, и это рукопожатие давайте считать началом нашей совместной творческой деятельности!.. Ну вот… Так вы говорите, «зарубили» ваш проект, признав его экономически необоснованным?

— Да.

Крымов прошёлся взад-вперёд, задумчиво склонив голову. Потом заговорил как бы сам с собой:

— Что-то не припомню, чтоб наши авиационные учёные когда-либо так ревностно заботились о вопросах экономики… А тут пристёгнута к проекту обсуждаемому такая неотбиваемая формулировка!.. Попробуй с нею сунься в промышленность — и слушать никто не будет… А ведь на самом-то деле… — Крымов заглянул в глаза Стремнину, — тут против вас, Сергей Афанасьевич, сработал эффект психологической несовместимости… Не так ли?..

— Неловко говорить об этом, Борис Иванович… Но, как я заметил, посторонние люди относятся куда терпимей к проявлению в нас изобретательской жилки, чем коллеги по работе и особенно непосредственные начальники… К сожалению, мой случай не опровергает эту нелепую закономерность.

Крымов рассмеялся:

— И справедливость этой «нелепой закономерности» усиливает ещё и тот факт, что «посторонний» Крымов заметил и оценил по достоинству ваш проект… Словом, сказочные ситуации все ещё и в наше время не редкость!.. Будем надеяться, что, как всякая хорошая сказка, она окажется со счастливым концом!..

— Спасибо вам, вы меня окрылили, Борис Иванович!

— Вот как?.. Оказывается, и лётчику-испытателю нужна окрылённость!

Глава вторая

От КРЫМОВА — СТРЕМНИНУ:

«Уважаемый Сергей Афанасьевич!

Перечитал Ваше «философическое» письмо. Всегда ведь так: после бурных творческих горений наступает либо проклятущее уныние, либо (что опасней, если надолго!) — созерцательное умиротворение. Это, разумеется, у душ пылких и умов дерзновенных. Иные же ничегошеньки такого за собой не замечают, да и слава богу! А то сумасшедших было бы куда больше.

Но стоит ли завидовать этим иным, будто бы уже счастливым от возможности не пойти на работу, присоединиться к случайной выпивке… Вообще, «счастливым» от убогой мысли, что можно ничего не делать. Просто так, как они говорят, гулять и гулять, или, что ещё более метко ими же определено, балдеть?..

Нет, я этим «счастливцам» никогда не завидовал, и если бы такая жизнь грозила мне, ей-богу, к чёрту с ней покончил!

Талантливым людям — а Вас я причисляю к людям талантливым вне всякого сомнения — такая «счастливая» жизнь противоестественна. Если бы ей поддался талантливый человек, она бы выхолостила из него весь талант; во всяком случае, сделала бы его бесплодным.

Вот почему и считайте нормой, коли Вас не всегда понимают даже и близкие. В этом — атавистический парадокс: люди зачастую не понимают таланты, даже не любят их (ревнуют, завидуют, не признают) и… все же льнут к талантам, потому что без них было бы невыносимо скучно на земле!

Так служите же своему таланту: работайте, творите и… страдайте! В страдании, в творческих муках, а не в отдохновении и неге удел таланта, ибо, чем глубже выстрадано творение, тем ближе оно к мечте творца.

И ещё, если хотите: талантливый человек — своего рода охотник, а сытый охотник не добудет зверя, не поймает рыбу.

Буду в столице проездом 25-го. Остановлюсь в «Москве». Обязательно зайдите. Есть деловое предложение.

Ваш Б. Крымов».

* * *

Вот и месяц пролетел, как Сергей Стремнин вернулся из командировки. За это время в жизни нашего героя произошло знаменательное событие: он получил задание провести эксперимент с подцепкой в воздухе для Крымова. И теперь Стремнин мучительно раздумывал над тем, как быстро, без волокиты, с несколькими специалистами и рабочими, назначенными к нему в группу, и при отсутствии премиальных фондов изготовить экспериментальную систему подцепки, оснастить ею самолёт-носитель и небольшой одноместный самолёт и провести в воздухе столько подцепок, чтобы убедительно доказать всем, даже скептикам, и надёжную работоспособность, и безопасность в действии разработанной им системы.

В неё-то он верил! И прекрасно представлял себе всю технологическую последовательность её создания и отработки. Он даже договорился с Хасаном, как будут поочерёдно летать сперва на контактирование, а затем и на подцепку. И это, казалось бы, главное, его меньше беспокоило. Куда сильнее беспокойство овладевало им, когда думал о мастерских, о производстве, о рабочих, о всех тех людях, которые должны воплотить его идею в металл и сделать это быстро и безупречно!

В этой связи вспомнился Сергею недавний разговор с Крымовым. Главный конструктор был проездом в Москве, и Стремнин зашёл к нему в гостиницу. Крымов высказал заинтересованность в скорейшем проведении экспериментальных работ по подцепке в воздухе, а инженер-лётчик-испытатель (теперь уже и конструктор) позволил себе спросить о том, что его самого более всего волновало.