Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла.

— А что, кажется, счёт по-прежнему 1:1? — не выдержал он.

Сосед взглянул на него с преувеличенной укоризной:

— Потише, не показывай свою серость.

— ?

— Здесь знатоки сидят, обсуждают варианты ответных ходов Карпова после шестнадцатого хода претендента!

— Ого! А я-то… позорище! — рассмеялся вошедший.

— Да, ваши знания, по крайней мере, на три порядка ниже, — заметил с улыбкой в глазах Крымов, вставая.

— Здесь, брат, нужно держать ухо востро, — усмехнулся парторг Филиппов. — Тут нашему представителю на сибирском заводе сделали укор: как это он не знал о браке госпожи Онасис?

Все засмеялись, вставая из-за стола. Рюриков быстро ушёл. Видя, что Филиппов отвёл чуть в сторону Крымова, Стремнин подошёл к ним. Филиппов уже говорил с главным о Хасане, и Сергей счёл, что момент самый подходящий:

— Борис Иваныч, что, если нам попросить Александра Владимировича похлопотать перед министром о представлении Хасана к ордену: он ведь сегодня совершил подвиг… Вот и Степан Андреевич, очевидно, поддержит?..

— Разумеется, поддержу, — кивнул Филиппов. — Таким прекрасным испытателем мы вправе гордиться!

Крымов, глядя на пепел сигареты, помолчал немного. Потом поднял глаза на Филиппова и Стремнина:

— Попробуем-ка мы лучше сами похлопотать об этом перед министром!

Филиппов быстро спросил:

— Вы уже говорили с Рюриковым?

— Имел неосторожность.

— И что он?

— Поёжился. Неловко, говорит, обращаться к министру… Ведь сами прошляпили… И так, говорит, не знаю, как первому заму докладывать!.. Советовал объявить благодарность в приказе… Ну, и премию… То, что в наших силах… А орден, говорит, будем-де иметь в виду, когда к каким-нибудь торжествам нам спустят лимит… Ну а я-то, конечно, такого мнения, что дорого яичко к светлому праздничку, а ведь праздник-то у Хасана сегодня!

Филиппов и Стремнин переглянулись:

— Так, значит, я подготовлю представление, Борис Иваныч? — спросил Филиппов.

— И пусть Сергей Афанасьевич вам поможет — он ведь прекрасно знает Хасана. А я сам переговорю с министром обо всём этом по прямому проводу…

* * *

Когда Стремнина пригласили в партком, Филиппов разговаривал с молодой женщиной.

— Да, да, входи, входи, Сергей Афанасьич, — сказал он, вставая, — вот, Галина Николаевна, познакомьтесь, — лётчик-испытатель инженер Стремнин.

«Корреспондентка», — решил Сергей в момент, когда она протянула ему руку:

— Лилина, спецкор радиопрограммы «Юность».

— Стремнин.

— Сергей Афанасьич, удели, пожалуйста, «Юности» немного времени, — попросил секретарь парткома. — Присаживайтесь и занимайтесь делом, не стану вам мешать.

Сергей начал первым:

— Чем могу быть полезен?

Лилина раскрыла сумку, достала конверт:

— На «Юность» пришло письмо от молодого сибиряка-механизатора, влюблённого в авиацию. Вот и хотелось бы поговорить по поводу этого письма.

Развернув письмо, Сергей пробежал глазами. Лилина тихонько извлекла из сумки репортёрский магнитофон.

— Позволите?..

— Да, да, пожалуйста, у меня все готово.

— Прежде всего должен сказать, что наша работа, лётчиков-испытателей, была бы невыносимой, если б состояла из сплошных подвигов, как здесь пишет товарищ из Сибири, не нашлось бы среди нашего брата таких… «железобетонных», что ли, чтоб изо дня в день свершать подвиги, а потом спать ночью спокойно.

Нет, — продолжал Сергей, — в большинстве своём испытательные полёты проходят гладко, спокойно. Это происходит потому, что множество добросовестных людей — механиков, электриков, прибористов, синоптиков, инженеров-испытателей и учёных-руководителей — тщательно готовят и машину и все, связанное с полётом, чтобы максимально обеспечить надёжность испытаний.

В этой связи с улыбкой вспоминаю такой разговор.

«Ба, Стремнин!.. Вы живы? — восклицает начальник отдела труда и зарплаты. — А мне говорили, что ваши испытания очень рискованные, просили даже повысить оплату за риск…»

«Что делать! — отвечаю ему со смехом, — конструкторы стараются все предусмотреть, чтоб мы не каждый раз разбивались!»

Однако за риск нам все же платят не зря… Бывает… как это осмотрительно подмечено в песенке к популярному телефильму, что «кое-где у нас порой кто-то» и гибнет. И это происходит потому, что сложность лётных испытаний все ещё велика, риск в нашей работе остаётся и, может быть, будет всегда, ибо, как ни совершенствуется техника, как ни обогащаются наши знания — новые явления, неясные, сюрпризные, снова и снова выявляются в самих испытаниях. И наука лишь потом их объясняет. Как и прежде, так и теперь опыт то и дело опережает теорию. Теория и практика как бы бегут наперегонки… Словом, как бы ни старались специалисты все предусмотреть, лётчик-испытатель может встретиться с каким-то новым явлением, присущим недостаточно изученной машине, или может стать жертвой мизерного упущения, какой-то непредвиденной случайности, способной развиться и привести к катастрофе.

Лилина, взглянув на магнитофон, мягко спросила:

— Не могли б вы, Сергей Афанасьевич, привести какой-нибудь характерный пример?

— Гм… Да вот хотя бы. Поднимаясь как-то на одноместном самолёте на высоту, мой товарищ Хасан Мигай был оглушён взрывом, происшедшим у него над головой в кабине. Он потерял сознание, а когда очнулся, увидел, самолёт падает в крутой спирали, земля надвигается, но запас высоты пока ещё есть.

Первым естественным порывом было вывести машину в нормальное положение, что он с радостью и сделал, ощутив послушность рулей. Потом потянулся левой рукой к голове, к болевому месту, и заметил на плечах осколки плексигласа. Взглянул вверх — дыра на внутреннем стекле…

— Разве на самолётах, как в домах, двойное остекление?

— Теперь нет. А на испытываемом Хасаном самолёте имелось такое, с воздушной прослойкой между двумя стёклами.

Разбираясь в причине случившегося, обнаружили, что компенсационный клапан остекления наглухо закрыт, и тогда стало понятным, что стекло разорвалось от разности давлений воздуха — земного, запертого в пространстве между стёклами, и разреженного в кабине на высоте полёта.

Лилина снова оживилась:

— Значит, уясняя одно, случайно наткнулись на другое?

— Вот именно! На скрытый, как бы притаившийся дефект! Казалось бы, такая ясная, в буквальном смысле прозрачная конструкция, как фонарь!.. А «мизерный» дефект в нём проглядели. Так что повезло не только Хасану, но и другим лётчикам, над которыми нависал этот дефект клапана и коварство двойного остекления.

Лилина попробовала копнуть поглубже:

— Как я вас поняла, «прогляды» в практике лётных испытаний, к счастью, редки?

— Вы хорошо сказали: к счастью!.. — И, вспомнив что-то, Сергей усмехнулся: — Я с ужасом однажды подумал: «А что, если б у нас так работали, как в знакомом мне ателье?..»

Заказал как-то костюм и намаялся с ним до того, что вот какой кошмар приснился. Будто прилетел на вертолёте к человеку, терпящему бедствие на унесённой в море надувной лодке. Кричу механику: «Спускай трап!» А он мне: «Командир, а трап-то мы и забыли!..» Я похолодел… А что делать?.. Надо лететь за трапом. Помахали бедняге, мол, погоди, друг, мы сейчас, мы скоро!.. А где там скоро… Склад открыт — накладную подписать некому, накладную подписали — склад на обед закрылся. Погрузили наконец трап — шторм в море поднялся!.. Так и проснулся я в холодному поту, не найдя среди бушующих волн ни лодки, ни бедного парня…

Далее.

Боюсь, что разочарую вас, если скажу: настоящий лётчик-испытатель готовит себя на земле не к подвигу, а к тому, как, выполняя сложное задание, не выйти за пределы допустимого, после чего потребуются уже героические усилия для спасения самолёта и экипажа. У нас бытует поговорка: «Если лётчик-испытатель готовит себя к подвигу — значит, он к полёту не готов!»

В чём же тогда сущность этой, как товарищ из Сибири назвал, героической профессии?.. Говоря образно: в необходимости то и дело елозить по самому краю обрыва, чтобы увидеть, а что там ниже, но не скатиться вниз… Что же заставляет человека идти на это дело?.. Есть среди нас и такие, которые могут ответить: деньги… Но я отвечу: любовь к летанию и жажда творчества!.. И если при проектировании самолёта не всегда приметен вклад лётчика-испытателя, то с началом лётных испытаний, когда неминуемо выявляется необходимость доводок и даже совершенствований машины, участие лётчика-испытателя в творческом процессе становится все более результативным.

— И, как я понимаю, — включилась Лилина, — пик эмоционального подъёма…

— Вот уж чего нам не занимать, так эмоциональных пиков!.. — Сергей обхватил ладонью подбородок, пряча улыбку. — Я, правда, говорил, что большинство полётов проходит гладко, спокойно, но ведь все равно перед каждым волнуешься, не зная, чем он может окончиться… Да и в любом из них предпосылок для эмоциональных всплесков — море… И это потому, что мы ставим себе задачу создавать не просто на сегодня хорошие самолёты, а самые лучшие на ближайшие годы вперёд!.. Другое дело — всегда ли это удаётся?.. Здесь как в любом ремесле: конец — делу венец!

Стремнин показал глазами на магнитофон, и Лилина выключила его, поблагодарив Сергея.

Часть четвёртая

Глава первая

Последние дни в средней полосе шли дожди. Это-то и беспокоило Тамарина, когда он, созвонившись из Днепропетровска с Надей, уговорил её приехать в Ленинград в субботу утренним поездом.

И надо же произойти такому везению! Подлетая ночным рейсом к Ленинграду, Жос увидел очищающееся мало-помалу небо. Ещё не решаясь признаться себе в радости, он то и дело вскакивал, пялясь в один, другой иллюминатор; но появилась стюардесса и попросила пристегнуться ремнями — самолёт пошёл на снижение. Посадка совпала с восходом солнца, утро розовощёко заиграло на лицах пассажиров, когда спускались по трапу, а отмытый прозрачный воздух пахнул такой свежестью, что у Тамарина не осталось сомнения: погода налаживается и день обещает быть ясным и тёплым.

Все ликовало в Тамарине и от утреннего солнца, и от предстоящей встречи. Тамарин ворвался в аэровокзал и встал в очередь за чемоданом. В его распоряжении времени было достаточно, но это был как раз тот случай, когда Жос торопил время. А багаж будто нарочно задерживался, и он уже было принялся костить Ленинградский аэровокзал, полагая его медлительнейшим из всех, где приходилось бывать. Но тут транспортёр доставил его собственный чемоданчик, и Жос, взглянув на часы, удивился, что потратил на всё про всё пятнадцать минут.

Тамарин помчался в город на Московский вокзал, и, сдав в камеру хранения чемоданчик, поспешил узнать о прибытии поезда. Немного успокоился, когда его заверили, что поезда следуют без опозданий. Нужно было побриться, и он заглянул в парикмахерскую — мастер будто ждал его, и, когда бритьё закончилось кипятковым компрессом, до прибытия поезда все ещё оставалось около часа.

Что может быть лучше — пройтись по Невскому, вспомнить о тех, кого осенило воздвигнуть когда-то все эти великолепные дома, дворцы… О тех, кто, прогуливаясь здесь, не раз восторгался красотой этого проспекта… Вообразить Пушкина под руку с Натальей Николаевной… Карла Брюллова, Гоголя…

Вспомнив невольно «Невский проспект» Гоголя, Тамарин усмехнулся.

Нет. Пусть не имел он отличнейших усов, и, слава богу, шевелюре его было далеко до гладкости серебряного блюда, и лет ему было не так уж сильно за двадцать пять, и светло-серый костюм, а вовсе не удивительно сшитый сюртук сидел на нём ладно, — он не устремился на Невский проспект. Он вышел на привокзальную площадь, увидел вдали искрящуюся золотом Адмиралтейскую иглу, постоял немного да и вернулся в вокзал: без Нади ничто не шло на ум, ни на чём не мог он сосредоточиться, даже воспоминание о Гоголе и его «Невском проспекте» не вызвало в нём улыбки.

За полчаса до прибытия поезда Жос принялся вышагивать по перрону и все делал в уме прикидки, где остановится двенадцатый вагон, в котором едет Надя. Застыв на месте, минуту спустя вводил какие-то поправки в расчёты, заставлявшие изменить «дислокацию», но время тянулось так медленно, что уж и не верилось в исправность часов.

И вот — о радость! — поезд все же показался в отдалении… Но и тут машинист локомотива, будто издеваясь над влюблённым, последние сотни метров тащился с такой неправдоподобной медлительностью, что Жос в конце концов не вытерпел и отвернулся.

Наконец показался и двенадцатый вагон. Жос кинулся навстречу, увидел в открытом окне Надю, её светящиеся радостью глаза, её улыбку, несравненную улыбку!..

— Диво ты моё дивное! — прошептал он, целуя ей руку и подхватывая её сумку, — чудо ты моё чудное!.. Как тебе идёт эта стрижка, эти милые вихры!.. И все, все!.. И короткая не по моде юбчонка, и эти туфельки на шпильках!

— Здравствуй, милый! — Надя сморщила на свой манер нос и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала Тамарина, не дождавшись, пока тот сообразит поставить дорожную сумку. — Как я счастлива видеть тебя здесь!

— Нет уж! Помилуй бог: более счастливого, чем Жос Тамарин, сейчас в целом свете днём с огнём не сыщешь!..

— Тогда, — Надя рассмеялась, — как это у Тютчева: «Поздравим же, перекрестясь, тебя со мной, с тобой меня!»

— Прелесть ты моя!.. Ну, как ты?

— Отлично!

— Тогда сдаём вещи, быстренько перекусим тут, за углом, — и в путь! Сегодня — Петергоф, а завтра — Павловск!

Когда они вышли на площадь, навстречу попалась девушка с букетом гладиолусов. Жос вопросительно посмотрел на Надю, и это не ускользнуло от внимания незнакомой ленинградки.

— Не правда ли, чудесные цветы?.. Там, за углом, в ларьке… Их там много!..

Девушка сияла, как и её цветы, и, видно, ей очень хотелось, чтобы все прохожие в этот миг были счастливы. Тамарин и Надя снова переглянулись: «Можно ли быть ещё счастливей?!» — девушка понимающе кивнула.

За два предстоящих дня — субботу и воскресенье — хотелось побывать всюду. Они договорились посвятить все это время пригородам Ленинграда: Надя не бывала ни в Петергофе, ни в Павловске, но Жос-то прекрасно знал: чтобы только обежать эти два места, недели не хватит. Допивая торопливо кофе, сказал:

— Увы, необъятного не объять… Поэтому сейчас едем в Петергоф и сегодня посвятим Большому дворцу и фонтанам… А завтра…

— Милый, доживём до завтра! — улыбнулась Надя.

* * *

Они сидели друг против друга в вагоне электрички. Жос наклонился к Наде, и было им хорошо.

Надя спросила о поездке в Днепропетровск. Жос расплылся.

— О!.. Любопытная была поездка!.. Вызывает меня шеф и говорит: «Слыхали ли вы, Георгий Васильевич, что на периферии у нас имеются самодеятельные авиаконструкторы; они строят авиетки и не без успеха пробуют на них летать?»

Ещё не зная, к чему он клонит, я повёл плечами, дескать, слыхал что-то, но не придавал значения. «Нет, — возразил шеф, — в данном случае речь идёт о двух механиках совхоза, которые ухитрились за десять лет построить несколько самолётов собственной конструкции, совершенствуя их раз от разу, и наше министерство, заинтересовавшись, решило командировать к ним специалиста, чтобы установить, на каком уровне знаний все это делается».

Я понял, что шеф, относясь сочувственно к изобретательным людям, хочет оказать им поддержку.

— И что же увидел на месте?

— Прежде всего большой пруд на краю совхозного посёлка и множество водоплавающей птицы — гусей, уток… Мне указали, где «ангар». Я подошёл к сараю, спросил: могу ли видеть товарищей Артева и Тимоева? Вышли оба. Насторожённо взглянули. Самого рабочего вида, серьёзные мужики. В полуоткрытую дверь сарая видны были контуры двух небольших самолётов. Через пять минут мы с Михаилом и Виктором разговаривали так, будто знакомы много лет.

Жос извлёк из пиджака несколько фотографий.

— Вот, Наденька, их «Мрия» — «Мечта» в момент отрыва от земли… Двухцилиндровый моторчик впереди, округлый продолговатый фюзеляж и крыло над ним…

— Батюшки, лётчик чуть ли не по пояс возвышается над кабиной! — изумилась Надя. — Будто в мотоциклетной коляске…

— Именно так! — улыбнулся Жос, предлагая Наде второй снимок. — А это уже «Самург»…

— О!.. Здесь пилот сидит впереди за стеклом, и в изящности очертаний видна более совершенная конструкция… А что такое «Самург»?.. — заинтересовалась Надя.

— «Самург» — в переводе с узбекского — «Птица счастья»… Когда Михаил Артев заканчивал постройку этого аппарата, его жена вдруг обнаружила пропажу полотняных простыней… Разыскала она их по меткам на обтяжке крыльев «Самурга» в пропитанном нитролаком виде… Разумеется, не обошлось без семейного конфликта.

— Да и её понять можно, — усмехнулась Надя, — простыни нынче в дефиците…

— Правда? — искренне изумился Жос. Надя рассмеялась:

— Где уж вам, мужчинам, да ещё парящим в облаках, думать о таких пустяках, как простыни!.. А это что за самолётик?.. Очень похож на «Самурга», а все же несколько иной… Рули более скошены назад, совсем как на скоростных машинах…

— Браво, милая! — Жос взглянул изумлённо и расплылся в улыбке. — Ты на глазах делаешь авиационные успехи!

— Ещё бы!.. Слушая тебя, я не ловлю ворон, я самолёты хватаю на лету!..

— Прелесть ты моя! — в порыве нахлынувшей нежности Жос поцеловал Надю.

— А ты не смеёшься надо мной? Это правда не «Самург»?

— Боже избавь!.. Могу ли я над тобой смеяться!.. Ты совершенно правильно заметила, эти эти самолёты близки по типу, но не одинаковые. Здесь на снимке уже не «Самург», а «Мустанг» Виктора Тимоева.

Надя не без лукавства спросила:

— И тебе не удалось, часом, на этих милых «самолётах» полетать?..

Жос совершенно растаял:

— Девочка, ты как в волшебное зеркало глядишь!.. Можешь себе представить: и на «Самурге» и на «Мустанге»!

— И не было страшно?

— Ничуть!

— А я бы могла?

— Конечно… Разумеется, не сразу…

— Ой, милый!.. Твоя любовь ко всем этим летающим машинам, кажется, передаётся и мне!.. Вот возьму и захочу летать!

— В час добрый!.. И это будет для меня тоже счастливый день.

— В самом деле, они же не родились умеющими летать? Учились как-то: сперва рулили по земле, потом, чуть приподнимаясь, подлетывали…

— Умница!.. Именно так!.. Шаг за шагом, как младенец учится ходить…

— Ну хорошо, — совсем уж увлечённо спросила Надя, — только скажи: неужели все это у них проходило без аварий?

— Конечно же, нет! Довольно тяжёлый случай произошёл несколько лет назад. Михаил построил «Шмеля» — свой очередной самолёт, — применив на нём так называемый реверсивный воздушный винт, чтобы при приземлении иметь от мотора не тягу, а торможение и существенно сократить пробег после посадки. И все сперва получилось так, как задумал конструктор… Но в одном из полётов лопнула тяга управления воздушным винтом, и лопасти под действием пружины развернулись на отрицательный угол… Тут же возникло сильное торможение, подъёмная сила на крыле пропала и… самолёт рухнул с двадцати метров!..

Через минуту Виктор Тимоев примчался к упавшему «Шмелю» на мотоцикле и, вытаскивая из-под обломков стонущего друга, увидел, что у того сломаны обе ноги. Он крикнул подбежавшим ребятам, чтобы убрали с поля разбитый самолёт, а сам поспешил с Михаилом в больницу… Через четыре месяца Михаил смог ходить на костылях, а через полгода, ковыляя, вышел на работу… И в тот же вечер заглянул в «ангар» к обломкам «Шмеля», имея в голове проект «Самурга»…

Некоторое время Надя словно бы над чем-то раздумывала, потом, решившись, спросила:

— Неужели это так просто… создать летающий самолёт?..

Жос засмеялся глазами:

— Во всяком случае, не так таинственно, как представляется широкой публике… В предисловии к известной книге американца Карла Вуда я вычитал о возможных злоключениях при создании самолёта.

— Ну-ка?

— Конструктор задумал самолёт с размахом крыла, к примеру в 37, 5 фута, но чертёжник, не разобравшись в его почерке, вычертил крыло площадью в 375 квадратных футов. В это время происходит смена районных инженеров департамента торговли, и новый инженер предпочитает бипланы, поэтому принимается решение: вместо моноплана строить биплан. Партнёр главного инженера по игре в гольф является владельцем моторного завода. Это обстоятельство оказывает решающее влияние на выбор мотора. Конструктор возмущается. Главный инженер начинает хуже играть в гольф, и партнёр постоянно обыгрывает его. Тогда главный инженер предлагает взять лучший мотор другой формы, чем совершенно озадачивает конструктора, ибо тот теперь не знает, что ему делать с новым мотором…

Надя смеётся:

— Понимаю, это, конечно, очень шаржированно и комично.

— Конструктор узнает, что фирма А проектирует самолёт с крылом типа «чайка». Он немедленно стирает все начерченное и начинает разрабатывать новое крыло типа «чайка». В это время конструктор фирмы А стирает свои чертежи и начинает набрасывать крыло типа «бабочка», так как узнал, что фирма Б разрабатывает крыло этого типа.

Но вот началась постройка, и цех делает ошибку, укоротив фюзеляж на 1 фут . Так как перед этим цех покрыл одну из ошибок конструкторского бюро, то по принципу «рука руку моет» конструктор пишет обоснование главному инженеру, доказывая, что наблюдается тенденция к более коротким фюзеляжам, и поэтому следует укоротить фюзеляж на 1 фут . Главный инженер, не уловив смысла в туманных выкладках конструктора, даёт распоряжение укоротить нос фюзеляжа на 1 фут, что цех и делает, и фюзеляж таким образом становится короче на 2 фута .

Наконец прибывает новый мотор, но он оказывается девятицилиндровым вместо семицилиндрового, а подмоторная рама уже сделана под семицилиндровый. После длительной переписки между фирмами о том, что делать — заменить подмоторную раму или снять два цилиндра, — приходят к соломонову решению бросить монету («орёл или решка») — заменяют подмоторную раму.

— Боже, как это интересно!.. — смеётся Надя.

— После установки мотора оказывается, что карбюратор задевает за шасси. Мотор отправляют на завод, чтобы переделали карбюратор. Когда мотор возвращается, обнаруживается, что новый карбюратор вклинивается в масляный бак… Мотор снова отправляют на завод, чтобы переделали на непосредственный впрыск…

Первоначально шасси было рассчитано на колёса большого диаметра. Кто-то изобрёл колеса малого диаметра и продал их агенту снабжения фирмы. После постановки их оказалось, что зазор между винтом и землёй слишком мал. Конструктор пишет докладную, что надо поставить трехлопастный винт, так как окружная скорость концов лопастей слишком велика…

Далее.

Во время сборки самолёта обнаруживается, что верхнее крыло упирается в потолочную балку цеха. После сравнения стоимости потолочного перекрытия и одного набора стоек, поддерживающих верхнее крыло, решают укоротить стойки на 6 дюймов …

При вытаскивании самолёта из ворот цеха обламывают конец левого крыла на 1 фут . Другую сторону приходится укоротить также на 1 фут и оба конца аккуратно закруглить…

В начавшихся лётных испытаниях самолёт показывает скорость на 5 миль в час выше ожидаемой конструктором, но и на 5 миль в час ниже той, которую он указал в предварительных технических условиях. Эта скорость на 10 миль в час больше той, которую ожидал получить инженер-расчётчик, и на 10 миль в час меньше той, которую он обещал президенту фирмы. Она на 15 миль в час больше ожидаемой управляющим торговым отделом и на 15 миль в час меньше указанной им в предварительной рекламе.

Именно эту скорость и ожидал получить президент фирмы, хорошо знающий свои предприятия.

— Здорово!.. Теперь мне всё ясно, — хохочет Надя, — почему вы плодите такую массу самых разнообразных самолётов: начинаете проектировать одно, выходит — другое, и нужно начинать все сызнова!..

Жос возразил с улыбкой:

— Я рассказал, как проектируют самолёты за границей…

— О да, конечно… — подхватила Надя, — у нас это делается иначе!

— У нас тоже хватает бестолковщины в любом деле.

Оба со смехом глядят в окно.

— Что же ты сказал на прощание своим днепропетровским изобретателям-самоучкам? — спросила Надя.

— Привёл им слова Карамзина, сказанные Пушкину: «Пари, как орёл, только не останавливайся в полёте!»

В это время динамик в вагоне известил, что электропоезд приближается к станции Старый Петергоф.

— Вот и приехали… Теперь прочь из головы всю авиацию!.. Кто первый заговорит о ней, выкладывает денежки на кутёж!.. На несколько часов погружаемся в святое искусство!

* * *

Они вышли на привокзальную площадь.

— Жос, милый!.. День-то наш какой!.. Все листики на тополях радуются солнцу!

Он сжал Надину руку:

— Девочка, я и сам, как лист, радуюсь! Целых 48 часов впереди!

Губы её дрогнули в счастливой улыбке:

— И, заметь, звезды нам благоприятствуют: иной раз такси не найдёшь, а тут созвездие зелёных огоньков!

— Видишь, как уставился на тебя этот русый парень в джинсовой куртке из первой машины? — И, адресуясь к водителю: — Что? Хороша?.. Сами знаем, что хороша!

Надя рассмеялась с непосредственностью школьницы, а шофёр подмигнул хитровато. Он хоть и не мог слышать шуточно-ревнивого бормотанья Тамарина, а все же что-то заставило его угадать их настроение.

— Добрый день! — Жос распахнул дверцу такси и помог Наде сесть. — Подкатите нас, пожалуйста, к Большому дворцу, к фонтанам…

— С удовольствием! — оживился парень, запуская мотор. — Только вот… дворцы открываются в одиннадцать часов.

Тамарин взглянул на часы:

— Да, Надюша… А что как махнём в Ораниенбаум?

— Это далеко?

— Десять километров, — отозвался таксист, — дорога хорошая, вся в зелени.

— К одиннадцати успеем вернуться, — добавил Жос.

— Чудесно, поехали!

* * *

Дорога и впрямь оказалась живописной и весёлой от поминутно чередующихся плавных поворотов, от игры солнечных пятен на асфальте, прорывающихся сквозь листву. Правда, из-за зелени взгляду не удавалось пробиться к водам Финского залива, и всё же близость его чувствовалась, и ехать было радостно.

В какой-то момент шофёр протянул через плечо потрёпанную книжицу «Пригороды Ленинграда» и сказал не оборачиваясь:

— Может, полистаете?.. Семь лет со мной ездит…

Тамарин взял книжку. А Надя попросила:

— Не могли б нам рассказать о здешних местах?

Таксист, похоже, обрадовался:

— Да ведь что ж?.. Только, наверно, вам всё известно?..

Листая книжку, Жос заметил:

— Считайте, что мы все позабыли. Мы как все: будто знаем много, а на самом деле… Словом, не церемоньтесь.

Таксист усмехнулся:

— «Я знаю, что ничего не знаю!»

— Вот именно, — кивнул Жос, — и это факт, а не реклама!

— И примем слова гения за точку отсчёта, — добавила Надя, и все засмеялись.

Как-то очень ненавязчиво, с интонацией, присущей коренным ленинградцам, шофёр поведал, что земли эти двести семьдесят лет назад были дарованы Петром своему любимцу — Меншикову, что Александр Данилович, — таксист так и сказал: Александр Данилович, будто речь шла о человеке близком, — задумав затмить богатством и роскошью самого царя, завёз в своё поместье заморские померанцевые деревья. Летом их выставляли в кадках вдоль парковой аллеи. Светлейшему нравилось звучное немецкое слово «Ораниенбаум» — померанцевое дерево, он и назвал свою вотчину Ораниенбаумом.

— Позвольте обратить ваше внимание на любопытный факт! — Таксист вдруг оживился и даже сделал попытку взглянуть на пассажиров. — Город с немецким названием в Великую Отечественную войну стал камнем преткновения для гитлеровцев на подступах к Ленинграду! «Ораниенбаумским пятачком» называли в годы блокады эти земли. «Ораниенбаумский пятачок» был так невелик, что простреливался немецкой артиллерией вдоль и поперёк… А захватить его никак не удавалось. Не мне, конечно, говорить вам о том, какого героизма, каких страданий это стоило защитникам… 900 дней здесь стояли насмерть! И выстояли! И не только выстояли, но и первыми 14 января 1944 года ринулись в контрнаступление и прорвали блокаду.

От стариков я слышал, что в Ораниенбауме не нашлось дома, который не пострадал бы от снаряда или бомбы. Около шестисот домов было разрушено… Нужно было зарыть 20 километров траншей, тысячи воронок от бомб и снарядов, ликвидировать сотни дотов и дзотов, очистить 50 гектаров парковой зоны. Все эти работы удалось завершить в 1948 году, — сообщил он тоном бывалого гида. И, как опытный гид, сделал паузу. Сразу выявились явственней и шуршанье шин, и ворчливый говорок мотора. Дорога с белой разделительной полосой забирала с подъёмом влево, где на высоте клубились кронами могучие деревья. И оттого, что теснились они одни над другими, забираясь чуть ли не в самую небесную синь, Наде почудилось, что и она, и Жос, и шофёр превратились в свифтовских лилипутов и машина их — букашка — скользит по узкой ленте среди великанов, заслонивших собою солнце и равнодушно взирающих с высоты своего величия.

Вдруг шофёр расправил плечи и как-то уж очень выразительно сграбастал в обхват руль, словно желал испробовать, крепко ли он сидит на колонке:

— Между прочим… хоть вы, может, и не интересуетесь авиацией, а я всё же скажу. (Надя выразительно покосилась на Тамарина, он на неё.) Я как-то вёз одного ветерана, так он рассказал, что здесь, над «Ораниенбаумским пятачком», почти непрерывно шли воздушные бои… Так сказать, дуэли на тощий желудок: ведь это было в блокаду!.. Чтут у нас здесь память комсомольского вожака, приехавшего защищать Ленинград из Средней Азии, — лётчика-истребителя Гусейна Алиева. Над деревней Гостилицы Гусейн на своём И-16 вступил в бой с четырьмя «мессершмиттами» и, представьте, — таксист в запальчивости даже позволил себе обернуться, — сбил двух из них!.. Он продолжал бой, но тут кончились патроны к пулемётам, и ему, безоружному, ничего не оставалось, как ринуться отвесно к земле, чтобы оторваться от разъярённых преследователей; и лётчику удалось вырваться из боя… Более того, почти брея макушки деревьев, он вернулся на свой аэродром и посадил свой самолёт… Но, отрулив немного, вдруг остановился. Механики не поняли сперва, почему Гусейн не выбирается из кабины. Когда подбежали к нему — увидели, что герой истекает кровью… С великой осторожностью они вытащили его из самолёта, положили на траву… А через несколько минут сняли пилотки и склонили головы…