Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла.

Игорь Иванович Шелест

Опытный аэродром : Волшебство моего ремесла

Часть первая

Глава первая

Поднявшись на второй этаж в раздевалку после полёта, Сергей Стремнин, как был в противо-перегрузочном костюме, присел за столик, чтобы заполнить полётный лист. Через полуоткрытую дверь из лётной комнаты доносился разговор, прерываемый то и дело дружным смехом. Сергей понял, что «банк держит» штурман-испытатель ветеран Лев Морской, ему «в глаза глядят» Евграф Веселов и Николай Петухов, а «на репликах» — Серафим Отаров.

Записав две-три фразы, Стремнин невольно прервался.

— А Мишка Чувин?.. Как он своему начлету, старому Фролычу, бабахнул. «Да что ты, Иван Фролыч, все нас учишь да учишь?! Мы теперь на старт рулим на такой скорости, на которой ты летал!»

— Ух ты! — воскликнул Веселов. — А он что, Фролыч?

— «Дурень, — говорит, — ты дурень, и больше никто ты. Во все времена в авиации были, есть и будут свои трудности, и не придумали ещё такие весы, чтобы взвесить, когда было трудней: в мои годы или в ваши, сейчас… Кто скажет, что трудней: в гермошлеме, в скафандре взвиться на двадцать пять тысяч метров, как ты делаешь, или как я когда-то карабкался на десять-двенадцать тысяч, сидя в открытой всем ветрам кабине с кислородной маской на носу?»

— Верно, не сопоставишь.

— А на ТБ-3?.. — продолжал Морской. — Восемь часов на сквознячке в тридцатиградусный мороз! Убиться можно… Как вспомню, зубы начинают клацать.

Петухов, похоже, обиделся:

— Ну бросьте! И сейчас на «балалайке» бывает нелегко! («Балалайками» он называет истребители с треугольным крылом.)

Стремнин опять сосредоточился на записи, разговор как бы унёсся вдаль, и некоторое время Сергей не различал, кто говорит и о чём. Но когда он кончил писать и встал, голоса в лётной комнате снова обрели ясность. Разговор коснулся вертолётчиков, Сергей прислушался к голосу Евграфа Веселова.

— Что говорить о себе?.. Я вот скажу о Георгии Петровиче Дровянникове. Потребовалось шинному заводу срочно заменить партию громоздких станков. Кто-то подкинул идею: «А если попробовать вертолётом?» Что ж… Проделали дыры в крыше цеха, и Дровянников взялся на своём Ми-6 установить станки прямо на основания… Я сам любовался, как он это делал! Зависал со станком на тросу точнёхонько над отверстием в крыше и, как ребёночка в колыбельку, примащивал станок на бетонное основание… А в Тюмени?.. Тот же Георгий Петрович в полярную ночь на своём верном Ми-6 подавал к нефтепроводу трубы. И эта работа требовала необыкновенного мастерства…

Уже потом у него появились последователи. Ну а если говорить о вершине его деяний, то не грех вспомнить, как он устанавливал мостовые фермы на быки… Здесь уж потребовалась ювелирная работа!.. Сделал он дело, вернулся на аэродром и, представьте, не может снять руку с управления — не разжимаются скрюченные пальцы. Механик помогал ему разжать их, поддевая отвёрткой!

Лётчики расхохотались.

— Что вы ржёте?! — обиделся Веселов (он неистово влюблён в вертолётное дело). — Не верите? Ну и черт с вами! Попробовали бы повисеть над прораном, держа, как в зубах, мостовую ферму… Посмотрел бы я, какие были бы при этом у вас руки!.. Да кому из вас это по силам? Здесь требуется беспримерное искусство!

Стремнин взял свой полётный лист и вышел из раздевалки. Сбежал по лестнице на первый этаж в диспетчерскую, повторяя про себя сказанное Евграфом: «Здесь требуется беспримерное искусство!» Да, пожалуй, он прав. Вот когда наше милое лётное ремесло становится искусством! Протягивая диспетчеру полётный лист, Стремнин услышал: «Сергей Афанасьевич, зайдите в комнату методистов, вас ждёт доктор Платов».

С порога Сергей увидел двух горячо спорящих: толстого, круглого, с вечно расстёгнутым воротом рубашки, выявляющим волосатую грудь, Яна Яшина — ему в любой мороз жарко! — и Семёна Яковлевича Платова — видного аэродинамика. Когда Стремнин прикрывал за собой дверь, Яшин воскликнул:

— Ну нет, Семён Яковлевич, пока ты сидишь у себя в трубе, а я в самолёте, нам не понять друг друга!

Поздоровавшись, Сергей попробовал разрядить обстановку:

— Прости, не понял, какую ты имел в виду трубу, в которой сидит Семён Яковлевич?

— Ха!.. Аэродинамическую, естественно!

Все трое рассмеялись.

— Ладно, — сказал Платов, сразу остыв, — давайте присядем и начнём невесёлый разговор.

Из последующей информации Платова Сергей узнал, что третьего дня в районе пункта М среди бела дня, ясной безоблачной погоды и при отсутствии в воздухе «болтанки» с высоты восьми тысяч метров упал самолёт. Экипаж — пять человек — погиб, не успев сообщить ни слова о том, что там у них вдруг случилось.

Яшин, выслушавший это во второй раз и успевший о чём-то даже поспорить с Платовым, нашёл нужным сразу же высказаться:

— Значит, так, Серёга. Последнее сообщение было такое: «Докладывает борт 67-30. В тринадцать двадцать одну прошли пункт М. Высота восемь тысяч. Ясно. Все в порядке». А по свидетельским показаниям, самолёт упал в тринадцать двадцать пять. Четыре минуты с момента «все в порядке» до груды металлолома! (Свидетели утверждают, что самолёт развалился в воздухе.)

Стремнин сцепил пальцы рук и опёрся на них подбородком.

— Мрачная картина… Только, собственно…

Платов вспыхнул:

— Да, Сергей Афанасьевич, я ещё не успел сказать: министр поручил нам во всём разобраться и установить причину катастрофы. Все другие дела приказано пока отставить. В комиссию входят: доктор Кулебякин от управленцев и ведущий инженер Ефимцев от прочнистов. Вы с Яном Юльевичем, естественно, в качестве лётчиков-испытателей.

— Ясно. С чего же начнём? — спросил Стремнин.

— Думаю, сейчас целесообразно прерваться, — предложил Платов. — В пятнадцать часов с места происшествия прилетят Кулебякин и Ефимцев, тогда и продолжим разговор.

Так и порешили. Яшин и Стремнин поднялись в лётную комнату.

* * *

По выражению лиц и характеру разговора Ян и Сергей сразу поняли: о 67-30 здесь уже знали.

— А может, пожар? — предположил кто-то из стоящих.

— Чепуха! — безапелляционно возразил Петухов. — Скорей уж взрыв.

— Только не пожар, — согласился Отаров, — когда горишь — времени достаточно, успели бы радировать.

— Насчёт взрыва — ты, Ник, погодь маленечко, — не выдержал Яшин, — злодейство, адские машины оставим для сценаристов и на тот случай, если ни до чего более путного не докумекаем.

— Братва! — воскликнул Евграф Веселов. — А если что с лётчиками случилось?.. Ну, скажем, почувствовали себя плохо…

— Оба сразу? — усмехнулся Петухов.

— Да нет. Один схватился за живот и побежал в хвост, а через 15 секунд другой ринулся по тому же делу. Отравились рыбными консервами…

— Бычками в томате или камбалой в собственном соку?

— Ник… У тебя есть перспектива отправиться к Матрёне-матери, но я пока удерживаюсь от соблазна послать тебя к ней!

— Спасибо, График, ты великодушен… А все ж советую примолкнуть со своей «рыбной» версией: ну пусть бы они, лётчики, корчились в хвосте, а самолёт летел бы и летел в своём крейсерском режиме на автопилоте. Какого черта ему падать?

Веселов готов был вспылить, но его перебил Морской:

— Подожди, Петухов, Пусть выскажется. В ком из нас не заложены задатки следователя?! Да ещё по делам особо важным!.. Во мне, поди, дремлет нераскрытый Ник Картер, в Евграфе — сам Шерлок Холмс… Ну а в тебе, может, проклюнется майор Томин… Не этому ли обстоятельству мы обязаны глобальным успехом самых примитивных детективов?

— Практики!.. Практики всем не хватает!.. К счастью, маловато кошмарных преступлений! — подхватил Отаров, усаживаясь с Хасаном за шахматы. — Твои чёрные… А то бы мы себя и на этом поприще проявили. — Отаров хихикнул.

Хасан его одёрнул:

— Ладно, Сим, будет трепаться, расставляй!

* * *

В четвёртом часу комиссия, назначенная министром, собралась в лаборатории устойчивости и управляемости у доктора Кулебякина.

Кулебякин начал своё сообщение без обиняков:

— Есть кой-какая зацепка! — И неторопливо оглядел присутствующих, с нетерпением смотревших ему в глаза. — Так вот, товарищи… Межведомственная комиссия, вороша обломки, обнаружила погнутый в дугу червячный вал привода выпуска закрылков[1] и на этом валу червячную гайку — ей хоть бы что! — целёхонька. Но от комиссии не ускользнуло, что эта гайка на изуродованном валу находится в том крайнем положении, которое занимает только при полностью выпущенных закрылках!

Присутствующие переглянулись.

— Вот именно!.. — кивнул Кулебякин. — И я так думаю, что весьма странно все это: машина летела в крейсерском режиме на высоте, до посадки было ещё далеко, а тут криминал налицо — в закрылках! Закрылки оказались выпущенными, как на посадку!

Таким образом, разгадка наметилась: неоспоримо, что именно закрылки, почему-то выпущенные в линейном полёте, когда выпуск запрещён и инструкцией по лётной эксплуатации, и прочностными ограничениями, очевидно, и явились первопричиной серьёзной ненормальности в полёте, развившейся в катастрофу.

Трудно было, однако, представить себе, что могло побудить лётчиков вдруг выпустить закрылки, когда минутой ранее на борту 67-30 было «все в порядке».

— А если закрылки сработали сами собой? — проговорил в задумчивости Стремнин.

— «Сами собой»… Как это сами? — оживился доктор Платов.

— Ну, по крайней мере незаметно для экипажа.

Кулебякин поморщился:

— Я уже наводил справки у специалистов-электриков: они практически исключают такую возможность.

— Нет, доктор, вы не так меня поняли. И я не склонен грешить на электрику. Моя мысль проще.

Ну хотя бы так. Летя в крейсерском режиме на автопилоте, оба лётчика держались за штурвал. А тут кто-то из них нечаянно задел тумблер закрылков. Никто этого не заметил, и закрылки стали медленно выпускаться. Когда они выпустились на значительный угол и крыло, «распушившись», стало давать много большее сопротивление, скорость уменьшилась, поди, километров на сто… Лётчик, очевидно, заметил эту потерю скорости не сразу, а лишь услышав изменение тональности гула машины… Взглянул на приборы и опешил!.. Скорость почему-то погасла вдруг. Он цап обеими руками за штурвал и выключил автопилот…

— Погодите чуток, Сергей Афанасьевич, — прищурился Кулебякин, — не так динамично, а то потеряем кончик нити. Ещё вернёмся к тому, как поведёт себя самолёт, если лётчик, не зная, что выпустились закрылки, выключит автопилот…

— Да-с!.. Острейшая ситуация, — поёжился Платов.

— Минуточку, Семён Яковлевич. Повторяю, мы ещё вернёмся к этому. А сейчас позвольте спросить вас, Сергей Афанасьевич, как могло получиться, что один из лётчиков нечаянно задел перекидной тумблер закрылков, а другой этого не заметил?..

Представим: вот они сидят на своих местах — первый пилот на левом кресле, второй — на правом. В проходе между ними центральный пульт, на нём — злополучный тумблер… С чего бы, по-вашему, лётчикам вздумалось так безответственно размахивать руками?

— Не знаю, не знаю, Виктор Григорьевич. Я просто высказал предположение, и все тут.

— Позвольте мне, — включился Яшин, — предлагаю пойти в ангар и на такой же машине разыграть в креслах лётчиков любой «скетч» с размахиванием рук.

Предложение Яшина понравилось.

— Ну что ж, пошли? — сказал Кулебякин.

— Конечно, — подхватил Платов, — в кабине всё будет наглядней.

Через десять минут комиссия поднялась в салон такого же, как 67-30, самолёта — транспортного четырехдвигательного. Кулебякин предложил:

— Пусть лётчики пройдут вперёд и сядут за штурвалы, а мы, «наука», последуем за ними в пилотскую кабину и сзади поглядим, как они будут действовать.

— Ян, садись на левое, а я — на правое, — пропустил Яшина вперёд Стремнин.

— Не возражаю, — запыхтел тот, протискиваясь под левый штурвал. Стремнин, выждав, тоже уселся, поставил ноги на педали, обхватил привычно штурвал.

Яшин обернулся и, глядя на центральный пульт, стал объяснять, где что расположено:

— Ну, эти красные кнопки — управление вводом винтов во флюгер. Они, как видите, защищены хорошо, их случайно не включишь. Да они нас сейчас и не интересуют. Пойдём дальше. В этом квадрате — все относящееся к настройке автопилота: лампочки, верньеры, тумблеры — смотрите, они закрыты крышкой. Далее этот солидный рычажок с боковой защёлкой — для выпуска и уборки шасси. Чтоб его отклонить — нужно отодвинуть сперва эту защёлку. Словом, случайно шасси не выпустишь и не уберёшь… Ну и, наконец, вот он, этот перекидной рычажок, который больше всего нас интересует, — тумблер, как мы его чаще называем, выпуска и уборки закрылков. Что ж?.. И он защищён с боков этими дужками… — Яшин погладил дужку ладонью и, чувствуя, что она касается шарика на конце рычажка, обернулся к стоящим позади: — Ну здесь, кажется, задеть его можно. Только, чтобы в воздухе так водить по нему рукой, нужно быть сумасшедшим!

— Кхе, кхе… — напомнил о себе Кулебякин. — Если верить радиограмме с борта 67-30, там в тринадцать двадцать одну все были здоровы. Поэтому преднамеренное включение закрылков на выпуск давайте отбросим. Надеюсь, других суждений на этот счёт пока нет?

— Вроде бы нет, — согласился Платов.

— Тогда, товарищи лётчики, к вам ещё такой вопрос: мог ли ещё кто-нибудь из экипажа, помимо пилотов, пошарить здесь рукой?

Яшин со Стремниным переглянулись. Яшин отпарировал:

— «Пошарить»? И чтоб лётчики этого не заметили?.. Ну нет, это исключено!

Стремнин добавил:

— А если бы кто и попытался это сделать незаметно — тогда это была бы уже диверсия. Но надо исключить и её, так как вряд ли злодей затеял бы такую игру, находясь на борту сам.

— Словом, преднамеренное включение тумблера мы отвергаем? — взглянул на лётчиков Кулебякин.

Стремнин вспомнил что-то:

— Ян, а ты слышал о таком случае: в рейсовом полёте в кабину к лётчикам попросился мальчишка — сын одного из пассажиров. Лётчики позволили ему побыть, предупредив, чтоб ни к чему не прикасался. Но каково мальчишке и не потрогать? Он тронул. И тут же был выставлен за дверь.

— В нашем случае и мальчишка исключён — самолёт летел порожняком.

— Знаю, — чуть смутился Стремнин, — это просто для информации.

— Тогда давайте остановимся на версии, что один из лётчиков нечаянно задел тумблер закрылков и не заметил этого. Так, что ли? — Кулебякин окинул всех глазами. — Вижу, возражений нет. Тогда поехали дальше. — Он помассировал в задумчивости щеки рукой и продолжал: — Что ж, товарищи лётчики, попробуйте изобразить… кхе, кхе… Как Ян выразился, «скетч»… Иначе говоря, попробуйте, пожалуйста, жестикулировать как вам вздумается, не стесняя себя в движениях. Поглядим, что из этого может получиться.

Яшин и Стремнин переглянулись в нерешительности, потом, поняв друг друга, рассмеялись и стали размахивать руками как бы в пылу отчаянного спора, грозящего перейти в потасовку. Они хватали один другого за локти, толкали, наклоняясь над пультом, но, рассмеявшись, в конце концов прекратили возню. Мол-де, какая чепуха! Потом Яшин попробовал уронить сигарету и долго шарил руками возле пульта, но сколько ни старался задеть злополучный тумблер рукавом куртки — не сумел. Попробовал и Стремнин и так и этак и, обернувшись к Кулебякину, сказал:

— Нет, доктор, руками не выходит.

— Давай ногами! — рассмеялся Яшин.

— А ведь это идея! — подхватил прочнист Ефимцев, до этого только наблюдавший. — Вот так, скажем, один из них встал, чтоб выйти в хвост, и задел рычажок ногой…

— Саня, ты Архимед! — взревел Яшин. — И скорей всего менее аккуратно это мог сделать второй пилот… Постой, постой, — предупредил он Стремнина, тот хотел было возразить, — психологически это именно так: на втором пилоте меньше ответственности. Он перешагивает через пульт, видя, что первый остаётся за штурвалом.

— Ну хорошо, пусть так, — кивнул Стремнин.

— Тогда, Серёга, встань из-за штурвала и выйди, перешагнув через пульт, а мы поглядим, каковы взаимоотношения твоей штанины с нашим любимым тумблером.

Стремнин ловко перекинул ногу через пульт, не прикоснувшись ни к чему.

— Э нет! — запротестовал Яша. — Ты не порхай, как балерун, а действуй, как увалень.

— Попробую, — кивнул Сергей.

Он снова забрался в кресло, и тут же, зевая и потягиваясь, привстал, и, не глядя под ноги, перевалился влево, слегка шаркнул ногой о пульт и выбрался в проход.

Яшин одёрнул:

— Переигрываешь! Не проломи щиток! Давай ещё.

Стремнин стал двигаться ловчее, то забираясь в кресло, то вставая и вымахивая ногу через пульт. И вдруг услышал:

— Есть!

— Не штаниной — каблуком задел!

— Все равно считается! — усмехнулся Яшин. — Тумблер перекинут на выпуск: принимаем, что с этой секунды закрылки пошли.

— Каково?! — крякнул Кулебякин, красноречиво оглядывая всех.

— Спрашиваете, доктор! Ведь следствие ведут знатоки.

Стремнин прогундосил:

— «Если кто-то кое-где у нас порой…»

Платов, несколько выходя из образа, уставился на Сергея.

— Будем считать, что доказано: могли задеть и не заметить! Так, что ли? — окинул всех взглядом Кулебякин.

— Да, да!.. Вне сомнения! — раздались голоса.

— Хорошо, — сказал Кулебякин, — а теперь продолжим разговор о том, что могло быть дальше, когда второй пилот, задев тумблер, ушёл в хвост, а первый лётчик через двадцать-тридцать секунд увидел и обомлел: «Ба, скорость гаснет?!» Вы начали, Сергей Афанасьевич, об этом вам слово.

— Я, собственно, своё мнение сказал. Ян, теперь ты.

Тот помедлил, глядя на приборы перед собой, будто спрашивая у них совета. Потом заговорил, ни к кому не обращаясь:

— Могло быть и так, как предположил Сергей… Вот я заметил: «Скорость гаснет!.. Что за чертовщина?..» Зырк на приборы двигателей: давление топлива, масла, температуры газов — все в норме. Двигатели как тянули, так и тянут. А скорость гаснет!.. Протираю глаза и хвать руками за штурвал, выключаю автопилот… Так, кажется, ты говорил? — Яшин глянул на Стремнина. — Вроде бы логично: явная ненормальность — перехожу на управление вручную.

— И мне сдаётся, что так, — кивнул Сергей.

— А если вы заметили, что скорость продолжает гаснуть, вам инстинктивно захотелось отдать штурвал чуточку от себя? — слукавил Кулебякин.

— А как же! И не чуточку, а как следует давану его от себя… Почему? Да потому, что, отключив автопилот, мгновенно почувствую стремление самолёта к «вспуханию» за счёт разбалансировки от выпущенных закрылков. (О том, что они выпустились, я не знаю. До того, пока я не выключил автопилот, он пересиливал эту разбалансировку.) Кажется, так?

Кулебякин кивнул:

— Истину глаголете, достопочтенный. (Он любил ввернуть этакую патриархальную фразочку.)

Платов подхватил с воодушевлением:

— Конечно же! В момент выключения автопилота разбалансировка мгновенно себя проявит!

Кулебякин хитро посмотрел на Стремнина:

— Ну а вы, свет-молодец, Сергей Афанасьевич, вы тоже «как следует даванете штурвал от себя » в аналогичной ситуации?

Стремнин пожал плечами:

— Сильно ли отклоню, не знаю. Но буду давить штурвал так, как это потребует возникшая вдруг разбалансировка, стремление машины вздыбиться, — упрусь руками в штурвал, не дам ему идти на меня и потороплюсь снять нагрузку триммером.

— Ясно. — Кулебякин обернулся к своим учёным коллегам. — По сути, мнения лётчиков совпадают. Тогда послушаем доктора Платова. Семён Яковлевич, вы прихватили с собой балансировочные кривые?

— Да, прихватил. — Платов извлёк из кармана пиджака сложенный вчетверо лист миллиметровки, развернул его, положил на центральный пульт. — Вот, извольте видеть: синяя кривая соответствует самолёту с гладким крылом, красная — с выпущенными закрылками на крыле.

Но если у синей кривой пологий градиент наклона к оси абсцисс говорит о благополучии протекания характеристик продольной устойчивости по перегрузке, то, напротив, крутой изгиб вниз красной кривой в её левой части предупреждает, что, если мы будем уменьшать перегрузки от единицы к нулю, последует интенсивное уменьшение и запаса продольной устойчивости самолёта, летящего с выпущенными закрылками, а при эн-игрек, равном 0, 4, на штурвале у лётчика появятся значительные тянущие усилия, и самолёт будет стремиться войти в пикирование…

— Так-то, други! — резюмировал Кулебякин. — Явление это, конечно, не новое, оно в авиации достаточно широко исследовано, и я не сделаю для вас открытия, если скажу, что в данном случае потеря продольной статической устойчивости по перегрузке на малых углах атаки имеет место по причине возникновения срыва потока на горизонтальном оперении за счёт сильного скоса потока воздуха за крылом при выпущенных полностью закрылках. А если это так, то мы имеем основание предположить, что, едва лётчик самолёта 67-30 выключил автопилот и энергично отдал штурвал от себя, как тут же был застигнут стремлением самолёта к затягиванию в пикирование, а через две-три секунды понял, что силы обеих рук не хватает, чтобы воспрепятствовать этому стремлению…

— Тем более что второй лётчик ему помочь не мог, так как (по нашей версии) в это время находился в хвосте! — заметил Стремнин.

— Совершенно верно, — кивнул Кулебякин.

— В самом деле: все осложнилось тем, что за штурвалом, очевидно, оказался один пилот! — согласился Платов.

— Тогда на этой гипотезе давайте и остановимся, если нет возражений, — сказал Кулебякин. Он вдруг потупил взор и принялся мять своё широкое лицо: ему было трудно произнести обобщающее предложение, без которого все высказанные домыслы повисали в воздухе. Но вот доктор решительно опустил руку:

— И чтобы превратить нашу гипотезу в неопровержимый факт, нам ничего другого не остаётся, как воспроизвести в испытательном полёте ситуацию, имевшую место на самолёте 67-30, и, поймав самое начало затягивания в пикирование, инструментально доказать, что именно выпустившиеся случайно закрылки и явились первопричиной катастрофы. Говоря это, я отдаю себе отчёт в исключительной серьёзности эксперимента.

Кулебякин замолк, и некоторое время все теснившиеся в пилотской кабине молчали тоже. Потом Яшин произнёс:

— Да, иначе никому ничего не докажешь… — И, выразительно посмотрев на Стремнина, добавил: — Ну как, Сергей?

— «Я — за!» — как любит говорить наш начлет, попыхивая трубкой. (Сергей чуть улыбнулся уголками губ.)

— Ха!.. — гаркнул Яшин. — Но он говорит так, когда видит дело всесторонне продуманным, обещающим успех.

— Именно так и должно быть! — подхватил Кулебякин. — Методически нужно так подготовить эксперимент, чтобы не допустить развития его в аварийную ситуацию. Каждый человек в экипаже обязан знать безупречно свою задачу в момент опыта . И все, конечно, должны иметь на себе парашюты. Подчёркиваю, товарищи, — решающей может стать каждая секунда ! Мы должны получить записи параметров движения при возникшем стремлении самолёта войти в пикирование, но прекратить этот режим, немедленно убрав закрылки, не допуская катастрофического увеличения нагрузок на штурвал!.. Очень опасный эксперимент, нет слов! Но только он убедит, что мы доподлинно разобрались во всём и что наши рекомендации по защите тумблера закрылков и пилотированию предотвратят повторение подобных происшествий. Я кончил. Есть другие суждения?.. Нет. Тогда предлагаю всем составом комиссии зайти к начальнику института и доложить о том, к чему мы пришли.

Глава вторая

На третий день утром, лишь только Стремнин появился в лётной комнате, к нему подошёл Яшин и, обхватив за плечо, отвёл в сторону:

— Приказ о назначении экипажа начальником института подписан. Так что, Серж, сегодня нам с собой предстоит выполнить этот «пикантный» полет.

Стремнин уставился на Яна: распахнутая на груди сорочка, младенчески-розовый цвет кожи в завитушках рыжеватых волос. Расплывшись в улыбке, Ян ещё более округлился, а блеск смеющихся глаз выразительно наводил на мысль о французском словечке piguant. Так что при виде этого любителя вкусно и обильно поесть можно было подумать не о предстоящем полёте, а о завтраке в кавказском подвальчике, откуда уже доносились соблазнительные запахи — и дымящихся шашлыков, и маринованных баклажанов, и лука, и чеснока, и красного перца, и трав, и ещё бог знает чего. Сергей спросил:

— Все остаётся так, как условились на комиссии: ты идёшь командиром, я — вторым?..

— Штурманом Кирилл Макаров, ведущим инженером Саня Ефимцев и Никола Жаров — бортинженером. Часам к одиннадцати самолёт подготовят, проверят в действии контрольно-записывающую аппаратуру, и мы, захватив парашюты и кислородные маски, соберёмся у самолёта, чтобы перед полётом ещё раз повторить во взаимосвязи весь порядок действий.

— Ясно. — Сергей глянул на часы. — Зайду сейчас к врачу и буду ждать в лётной комнате.

* * *

Было начало десятого, думать ни о чём не хотелось, да и читать тоже. Он спросил себя: «Словно бы я волнуюсь, что ли?..» И сам же ответил: «Да нет…»

Он прошёл по коридору первого этажа и постучал в дверь кабинета. Алла Владимировна, как всегда розовощёкая и в крахмально-стерильном халате, приветливо пригласила сесть, и он, скинув с левого плеча кожаную куртку, опёрся локтем о край стола, слегка поёжился в ожидании прикосновения манжетки. Но Алла Владимировна так ловко опоясала руку и запшикала ритмично грушей, что манжета быстро стиснула мышцы. Тут она замерла, уставясь на ртутный столбик, а Сергей ощутил в обжатой руке напряжённое биение пульса.

— 115 на 75, — проговорила врач, вынимая из ушей рогульки фонендоскопа. — Давайте-ка посчитаем пульс.

Нащупав рукой пульс на запястье, с еле уловимой улыбкой спросила:

— Как спали, Сергей Афанасьевич?

— По обыкновению хорошо, без сновидений, — ответил он, уставясь на её ухоженные ногти, и вдруг спросил без тени улыбки: — А вы как, доктор?

Она только уголками губ выразила притворный укор и принялась отсчитывать пульс.

— Семьдесят… Можете лететь!

* * *

В лётной комнате оказались лишь бородач Петухов, Хасан Мигай, Отаров и штурман Морской. Они стояли в нише окна-фонаря и вели неторопливый разговор. Будто бы отрешённо глядя в окно, Хасан посмеивался. Петухов, попыхивая трубкой, продолжал рассказывать о каком-то технике, у которого была любимая фразочка: «На работке — ни-ни!» И произносил он её затаённо, притиснув указательный палец к губам, и с таким молитвенным выражением, что думалось: «Этот скорей откусит палец, чем позволит себе выпить хоть каплю „на работке“.

— И вот как-то прихожу я домой, — продолжал Петухов, — а жена кричит из кухни, не дождавшись, пока разденусь: «Ну как там чувствует себя счастливая роженица, как малыши?.. Ничего не слышал?» Я так и застыл на месте: «Какая роженица, какие малыши?» — даже в жар бросило. А она выбежала с круглыми глазами, вытирает руки о передник: «Вот те раз!.. Да ведь ты сам прислал этого тихого счастливчика отца народившейся тройни, велел выдать десятку на пелёнки, так как у тебя денег с собой не оказалось?!» — «Тьфу ты, черт! — расхохотался я. — Ну и придумал!» А сам шевелю мозгой: «Кто бы это мог быть?» Жена обрисовала внешность прохиндея, и я в конце концов догадался, что это он — «на работке — ни-ни!».

Техник этот долго потом избегал попадаться мне на глаза, а я как увижу его издали, так рассмеюсь… И ведь способный был человечина, а «на работку» все чаще являлся с похмелья, и о нём тогда ещё говорили: «Не трожьте его, он с утра в полужидком состоянии!»

Все посмеялись как-то невесело, и Серафим Отаров вдруг сказал Стремнину:

— Ну что, Серёжа, сегодня с Яном летите по теме «67-30»?

— Вроде бы летим.

— Так вот что… Сам проверь дату укладки парашюта, старательно подгони лямки… А в самолёте проследи, чтобы у всех было как надо… Вы, конечно, будете в кислородных масках, кабину разгерметизируете, ну и перед экспериментом проверите открытие аварийных люков?..

— Разумеется. Все проработано в деталях ещё вчера, а когда соберёмся у самолёта, ещё раз проиграем. За заботу, Серафим, спасибо: парашют я сам на прошлой неделе помогал переукладывать, и мне хорошо подогнали лямки. Так что о'кэй!

— Тут, как я понимаю, — Серафим взглянул виновато, — главное: если потянет в пикирование — нужно, не медля ни секунды, убирать закрылки!

— Спасибо, Серафим. Только так. Мы с Яном обо всём детально договорились.

— Да я, собственно… Ты ничего не подумай… Я был уверен, что вы лучше меня все знаете.

Хасан, смотревший в окно и почему-то гримасничавший, похоже, в ответ на свои мысли, обернулся и протараторил в своей манере сухой скороговоркой:

— Сим, брось трепаться, давай лучше сыграем.

— Фу-ты, ну-ты… — суетливо рассмеялся Отаров, прикрывая рот, хотя смех его и так еле был слышен, и схватил Хасана за руку: — Давай, Хасанчик, давай, хоть и знаю — ты меня обыграешь.

Оба ринулись к шахматному столику, а Стремнин протянул руку и включил приёмник. По «Маяку» звучала музыка Пуччини. Итальянская певица исполняла арию Тоски. Сергей даже замер: как тягучий нектар, вбирал в себя звуки, источаемые будто самим сердцем певицы.

Это была любимая опера его матери. Сергей представил себе, как поёт мама. «К небу всегда я сердцем стремилась смело и песни пела, красу земли и неба прославляя…» — мысленно пропел он за итальянкой по-русски, с необычайной теплотой думая о матери. Сколько раз слышал он с детства эту музыку и слова, когда мама, аккомпанируя себе в день спектакля утром, пропевала всю партию Тоски. И немудрёно, что он многое знал наизусть. «Как-то она там?.. Надо бы вечером позвонить… Представляю, как бы она, бедная, волновалась, если б знала, какой предстоит нам сегодня „пикантный“ полетик!»

Позывные «Маяка» вернули его к реальной обстановке. Отаров в этот момент повалил свои фигуры и поднялся из-за стола, его место занял Морской. Серафим с виноватой усмешкой подошёл к окну и приоткрыл створку. Шум двигателей поутих, снизу доносились голоса да слышалось шарканье шагов. Серафим облокотился на подоконник и, глядя на поле, стал задумчиво попыхивать сигаретой. Внизу за окном кто-то зло крикнул: «Пусть убирается!.. Катится к чертям!.. Найдём другого!.. Незаменимых людей нет!»