Глава шестая

Заполнив полётный лист, Сергей повернулся к окну. На серебристых округлостях самолётов отражались красноватые блики. От колёс, от стоек шасси протянулись в поле длиннющие тени. На приангарной площадке, где обычно то и дело шмыгают люди, было пустынно. Он взглянул на часы — без четверти семь!.. Надо бы позвонить матери. Как-то она там?..

Сергей обрадовался, услышав её голос:

— Да, сын, я сегодня в спектакле не занята.

— И никуда не уходишь?

— Хотела побыть дома.

— А дядя Миша не собирался быть?

— Он что-то прихварывает… Да ты, сын… уж не вздумал ли навестить меня?

— Да, мам, так захотелось!

— Боже праведный! А говорят, дети нынче пошли не те! Приезжай, буду ждать тебя… Не обмани только, как в прошлый раз.

— Прости, мам, так получилось… А что с дядей Мишей?

— Давление… Он, кстати, интересовался тобой.

— Ты знаешь, я ему бесконечно благодарен.

— Ну приезжай, будем пить чай.

Переодеваясь, Сергей поглядывал на себя в зеркало. «Да-с, морденция!.. Будто с перепою, да ещё и после драки… То-то мамочка ахнет!.. Врать что-то придётся… Ладно, не узрела бы кровоподтёков от ремней!»

Последнее время Сергей частенько думал о матери, звонил, обещал приехать, да все как-то мешали дела. А нынче вот сидеть бы с этакой-то физиономией дома, не показываясь на люди, а ведь нет: потянуло вдруг к мамочке!

«Покуда мать есть, все мы — дети!» — подумал он, вглядываясь в гладь набегающего шоссе, видя и не видя прошмыгивающие встречные автомобили. «И чуть что нас ошарашит — тянемся к ней ручонками!.. Странно, не правда ли, товарищ лётчик-испытатель первого класса?.. Хорошенькая авантюристка подхватила тебя на крючок — и ты каждый день бегал к ней в больницу!.. А тут самая чуткая, самая бескорыстно любящая женщина — мать, и ты три недели не мог выкроить для неё часок?!» — «Я — что, я — как все!..» — «Хотя своей матери ты должен был бы каждое утро и каждый вечер коленопреклоненно целовать руки!»

Антонина Алексеевна Стремнина — народная артистка республики, солистка оперы, рано овдовев, сумела одна вырастить и воспитать сына. И надо отдать ей должное: при всей своей занятости в театре и ежедневной кропотливой работе сумела воспитать в сыне чувство ответственности, самым серьёзным образом внушая с малых лет мысль, что он единственный в доме мужчина — её опора, её защитник, — и от того, как он станет ей помогать, будет зависеть и её здоровье, и её настроение, и даже её успех в театре, и эта установка на самостоятельность более всего способствовала раннему формированию в нём добросовестности в любой работе и самодисциплины.

И ещё, конечно, сама атмосфера в доме и исключительная работоспособность Антонины Алексеевны не могли не отразиться лучшим образом на понимании Сергеем с самого раннего детства значимости труда. С семи лет он приобщился к маленьким обязанностям по дому. Не забывал с вечера завести будильник и вскакивал с постели, опередив маму, чтобы, пока она будет делать гимнастику, приготовить нехитрый завтрак. В десять лет без напоминаний он бегал в прачечную, по субботам чистил квартиру пылесосом… И делал это не из боязни получить подзатыльник, а лишь в надежде увидеть на материнском лице улыбку и услышать все то же: «Ты ведь моя опора, сын, — единственный в доме мужчина!»

По утрам она распевалась, аккомпанируя себе. Часами могла работать над какой-нибудь арией, или романсом, или каким-то трудным местом клавира, даже над музыкальной фразой… И Серёжа тогда удивлялся, как у неё только хватает терпения все это повторять до бесконечности… Но особенно нравилось ему, когда, прибежав из школы, он слышал, что у мамы друзья из театра и они разучивают сцену или дуэт. Он и сам мог пропеть про себя то за Лизу и Германа, то за Недду и Сильвио, то за Дездемону и Отелло — тут уж что приходило в голову!

Лет в одиннадцать, когда мать впервые взяла его на спектакль «Отелло», он воспринял все происходящее на сцене как чудо! И ещё ошеломило, что многое услышанное со сцены, оказывается, он знал наизусть… Но какой теперь приобрело это смысл!.. Домой он вернулся потрясённый. Во сне метался и вскрикивал, и матери то и дело приходилось вскакивать к нему, класть руку на его воспалённый лоб: «Глупышка, — успокаивала она, — ведь это же спектакль!.. Всё это было… как вы говорите, „понарошку“… Ну вот же я, рядом с тобой, ничего со мной не случилось!» — «И Мавр жив?..» — «Конечно!»

Последняя сцена, естественно, более всего потрясла Серёжу. Сперва мама, прекрасная, как фея, — в первом акте он её не сразу даже узнал — тягуче распевала про ивушку, потом, упав на колени, горячо молилась перед крестом на тумбочке… И опять, к великому удивлению Серёжи, и мелодия, и слова были ему знакомы. Сколько раз слышал он их: «Аве Мариа риена ди грациа… Дева святая, сжалься надо мной…» Но дома мама пела за роялем, в домашней шерстяной кофточке, и её короткой стрижки Сергей даже не замечал. А тут мама — сказочная принцесса!

Помолившись, принцесса прилегла на диванчик и уснула… В полумраке появился со свечой в руке мавр с огромной серьгой в ухе… Он побродил немного, прикрывая рукой пламя свечи, потом вдруг опустился перед диванчиком на колени и поцеловал маму… Сергей закрыл лицо руками: так ужасно было, что этот чужой человек целует его маму… И тут он услышал заставившие его вздрогнуть слова: «Молилась ли ты перед сном сегодня?..» Мама проснулась и тихонько ответила: «О да!» Мавр резко отвернулся от неё: «Но если грех тяжкий терзает душу твою, проси творца, чтобы он этот грех тебе прос-тил!..» — «Простил?» — удивилась мама. «Скорее! — вскричал мавр, — убить без покаяния я не хочу!»

«Так вот оно что?!» — Серёжу охватил озноб. Зловещий смысл давно заученных фраз вмиг прояснился. А мавр заметался по сцене, рыча, как лев, и на все мамины слезы и мольбы выкрикивал: «Нет!.. Нет!.. Нет!!» И тут, растопырив ужасные свои чёрные пальцы, он бросился к маме… Сергей, оцепенев, стиснул веки.

Потом все как-то стихло, и он робко взглянул на сцену. Как раз вбежали люди, подняли крик. Но всех остановил все тот же мавр. Отбросив шпагу, он запел протяжно и геройски:

«О, не бойтесь, не страшна эта шпага… Час наступил, жизни кончен путь… О, слава! — залился он такой высокой нотой, подходя к рампе, что у Сергея мурашки побежали по спине. А мавр, повернувшись к диванчику, где недвижно лежала мама, сник: — Отелло нет!»

Потом он воскликнул: «Вот мой судья!» — и, выхватив сверкнувший кинжал, вонзил себе в грудь по рукоятку… Это был тоже ужасный момент, от которого Серёжа похолодел. Но мавр умер не сразу, а, припав на колени перед мамой, попел ещё немного жалостливо и так красиво, что слезы навернулись, а потом уж со стоном покатился по трём ступенькам вниз.

После всех этих потрясений Серёжа стал насторожённей относиться к тому, что пелось в доме.

Не помня своего отца, привыкнув с детства видеть его на портрете в маминой комнате, где бравый военный лётчик, майор, с лёгкой улыбкой смотрит на мир, Сергей очень рано заинтересовался самолётами, а потом стал читать авиационные журналы, книги, строить модели.

Многое о самолётах, о лётчиках Сергей узнал от дяди Миши, папиного друга, генерала Федина, который нет-нет и навещал их. Михаил Лукич обожал мамино пение, был поклонником её таланта.

Однажды, после спектакля «Тоска», в котором мать исполняла заглавную партию, генерал преподнёс ей цветы и проводил домой. Федин сосредоточенно крутил руль, ехали молча. Михаил Лукич знал, что Антонина Алексеевна все ещё в экстатическом состоянии, свойственном артистам, и не скоро возвратится из сценического образа в свой собственный. Но она вдруг повернулась к нему:

— А у меня к вам, Миша, серьёзный разговор…

— Вот те раз! — удивился он. — Вы сегодня и так заставили трепетать моё усталое сердце, и, мне кажется, оно больше не выдержит ничего серьёзного.

— А ну вас, право!

— Ну хорошо, не дуйтесь… Полагаю, этот серьёзный разговор не помешает нам выпить чайку?

— Разумеется, нет. Разговор на пять минут… Собственно, мне нужен совет относительно моего сына.

— Я весь внимание.

— В этом году Сергей заканчивает десятилетку. И я в отчаянии… Как отговорить его от намерения стать лётчиком?.. Не хочу, не хочу!.. Хватит с меня гибели Афанасия!.. А мальчик, представьте, тут как-то и говорит: «Мама, если бы ты знала, как я мечтаю стать лётчиком-испытателем!.. Поговорила бы ты с дядей Мишей, чтоб он посодействовал поступить в лётное училище?» Я так и обомлела!

— Ба, ба, ба! В самом деле, такого серьёзного разговора я и представить себе не мог.

— Да, Сергей просил меня много раз, а я, милая мамочка, все обещала, да только не выполняла. И вот теперь эта просьба: как отговорить сына от его намерения поступить в авиацию?

Генерал откинулся на спинку и даже присвистнул.

— Миша, вы должны мне помочь… Он для меня… Я знаю, каким авторитетом вы для него являетесь, с каким почтением он к вам относится, поэтому совет должен быть убедительный, честный, чтоб комар носа не подточил. Иначе он нас предаст анафеме!

— Да-с!.. Однако и задачку вы мне преподнесли! Дать совет. Какой совет!.. И остаться при этом честным и по отношению к вам, и по отношению к вашему сыну…

Несколько минут они ехали молча по ночной Москве, все ещё залитой ярким светом фонарей, с редкими прохожими на тротуарах.

— Вот что, — заговорил вдруг Федин, — парень он толковый, и я дам ему совет честный и дельный… Но выполнить его будет ой как не просто!.. Да и время потребуется, а оно видоизменяет и моря — не то что людские устремления. Так что, «мамулечка», и вам будет спокойно: вряд ли у парня хватит воли и старания все это преодолеть. А если преодолеет… Тогда что ж?.. Тогда крикнем: «Сергей Стремнин — настоящая личность, достойный сын своего отца!» — и пожелаем ему счастливых полётов на благо нашей Родины! Не так ли?

— Да… — вздохнула Антонина Алексеевна, — но в чём, собственно, совет?

— А вот в чём. Пусть подаёт в авиационный институт. Так и передайте Сергею, что, мол-де, дядя Миша сказал, что теперь все лётчики-испытатели обязаны иметь высшее образование. То время, когда нужно было лишь безупречно летать, безвозвратно прошло… Понятно, и сейчас нужно уметь летать безупречно. Но теперь в цене лётчик-интеллектуал, инженер. Лётчик-робот, если он не из металла и полупроводников, не в почёте. Так и скажите сыну.

Дальше. Поступит в МАИ — пусть учится отменно.

Раз хочет летать, должен поступить в аэроклуб и без отрыва от учёбы научиться летать, освоить высший пилотаж, все основы лётного мастерства… И здесь, поймите, душа моя, всё будет зависеть от его способностей, от его напористости, добросовестности и многих, многих иных качеств.

Ну а когда научится летать, да ещё и институт закончит, — на это потребуется пять лет! — там будет видно, будем думать, как ему поступить на практику в опытный институт, затем уже, по прошествии определённого времени, в школу лётчиков-испытателей… Но это будет — если только будет ?! — очень и очень не скоро… — Генерал шутливо перевёл дыхание, показывая, что серьёзный разговор на этом и заканчивается.

Она немного помолчала, прежде чем пожать его руку.

Осознавая, что совет друга и искренен и честен, она всё же не почувствовала в душе столь желанного успокоения. Ждала она иного совета, может быть, исключительного, чуть ли не заклинания, во всяком случае, такого, чтоб был способен переключить сыновью мечту о летании на какое-то другое, не менее увлекательное, но более безопасное дело.

— Нет, — проговорила она вслух, — иного дела для него нет!.. Таково волшебство вашего ремесла!.. — И, помолчав, закончила свою мысль: — Не очень я надеюсь и на время… хотя оно и способно видоизменять моря. Я знаю своего сына. Ваш совет, Миша, лишь укрепит его волю.

Сергей отпер дверь своим ключом. Из передней услышал, что мать за роялем вполголоса повторяет партию Лизы из «Пиковой дамы».

«…Ах, истомилась, устала я… Ночью и днём, все лишь о нём, думой себя истерзала я, где же ты, радость бывалая…»

Сергей тихонько подошёл к двери — она была полуотворена, — и проговорил зловещие германовские слова, из другой, правда, картины:

«Не пугайтесь, ради бога, не пугайтесь!..»

Мать быстро обернулась, и возникшая было на лице счастливая улыбка мгновенно преобразилась в страдальческую гримасу:

— Боже праведный!.. Сын, ты ли это?

— Я, мам, ей-богу, я самый!

Антонина Алексеевна вскочила, подбежала к нему, поцеловала, потом, отстранив, с болью на лице принялась разглядывать его:

— Да кто же это тебя так, сын?

— А… знаешь, мама, тут два дня на свадьбе гуляли у одного лётчика… Ну и…

— И что же?.. Тебя побили?..

— О!.. Ну и я за себя постоял, клянусь!.. Обидчику тоже попало!

Она отстранилась недоверчиво:

— Поверить трудно… Ведь я тебя никогда не знала драчуном…

— А теперь таким разбойником стал!.. Чуть драка — я туда!.. И всегда на стороне слабого, как учили в школе… Вот мне и перепадает!.. Но это все пустяки, мамочка!.. Зато как великолепно чувствовать себя героем!

Она покривилась:

— Чует моё сердце, что ты не только драться, но и привирать научился!.. Вот, оказывается, как взрослеют сыновья, мужают… Ай, ай… Ну и глаза!.. Боже мой!.. Конечно же, от ведра выпитой водки?!

— Мамочка, родная, от тебя ничего не утаишь! Дай же я тебя расцелую, бесподобная ты красавица моя!

Сергей подхватил мать и закружился по комнате.

— Какой же ты здоровяк стал, мой разбойник, пьяница и драчун, которого так нещадно избивают!.. Кофе будешь?

— Конечно! «И с молоком, и с булочкой!» — как говорил, окая, батюшка из анекдота.

— Святые угодники, как же мне тебя полечить?..

— А никак. Посидим, поужинаем, поговорим обо всём, а наутро — увидишь — как рукой снимет! Так что же, говоришь, дядя Миша?

— Звонил! Узнал, что будешь ты, обещал приехать. Погоди минутку-другую, я мигом накрою на стол… У меня все готово…

— Ну уж нет! Позволь я тебе помогу? Доставь мне это удовольствие!..

Когда приехал генерал Федин, Сергей выбежал его встретить, помог снять плащ и успел шепнуть Михаилу Лукичу, чтоб тот невольно его не выдал. Поэтому, входя в комнату и целуя руку Антонине Алексеевне, генерал проговорил не без иронии:

— Вот уж, душа моя, не думал, что сын ваш вымахает в этакого забияку!

— Сама поражаюсь!.. Рос тихоней… Он, правда, меня утешил: «Мама, — говорит, — моё правило — выступать на стороне слабого!»

Генерал заговорщически перевёл взгляд на Сергея:

— А мне, признаюсь, радостно, что в Сергее все зримей выявляются черты отца: Афанасий-то в воздухе каким был…

Антонина Алексеевна, глядя на сына, покачала головой:

— То в воздухе, а тут, на земле… в хмельной потасовке!..

— Не сокрушайся, мамочка… Я пока тренируюсь в наземных условиях!

— Ясно! — покривилась она в улыбке. — Мол, пока оттренируюсь, то ли ещё узришь!..

Генерал пошёл на выручку:

— Душа моя, хватит об этом… Лучше спойте нам что-нибудь из Рахманинова…

— Позже, за чаем. А сейчас ужинать.

Она встала, приглашая мужчин в столовую, где уже был накрыт стол, и Сергей с удовольствием поглядел на мать: все ещё стройная, ухоженная, она прошла вперёд, опустив плечи, но безукоризненно прямо держа спину.

За столом Сергей допустил маленькую неловкость: принявшись за цыплёнка, позволил ему выскользнуть из-под ножа на скатерть. Мать сделала вид, что не заметила, а Михаил Лукич рассмеялся.

— Прости, голубчик, что веду себя нетактично… А что делать, если вспомнился кошмарный случай из далёкой молодости?.. Было это, друзья мои, в Париже на очень чопорном банкете. Куда ни глянь, за столом — министры, дипломаты… У всех спины — точно по отвесу; а за спиной — официант в перчатках. То и дело меняют блюда. Принялся я за рябчика, и… о, ужас! — он скок ко мне на брюки, оттуда на пол… Даже в жар бросило!.. Кошусь по сторонам: нет, будто никто не видел… Что делать?.. Отшвырнул башмаком дичь подальше, сам взялся за гарнир, чтоб не сидеть без дела. Очистил тарелку и вроде бы успокоился… И тут вижу: тянется к моей тарелке официант. Я зырк на него, а он, бедняга, как вытаращился на пустую тарелку, так и окаменел будто!.. Клянусь, никогда в жизни не видел более глупой физиономии!.. Наконец он кинул взгляд на меня и выдал себя: дескать, ну и гость пошёл! Все стрескал! Ни единой косточки не оставил!

Сергей так громко расхохотался, что Антонина Алексеевна, тоже смеясь, посмотрела на его одутловатое лицо и красные глаза и покачала головой.

Чувствуя, что генерал в ударе, Сергей стал канючить:

— Дядя Миша, дорогой, дядя Миша, ну ещё что-нибудь расскажите!..

Михаил Лукич, улыбаясь, глотнул вина и поднёс к губам салфетку:

— Ладно уж… Если хозяюшка разрешит, готов рассказать про историю с фазанами…

— О господи!.. Что за роскошный сегодня «стол»: цыплята, рябчики, фазаны!… Конечно, Миша, рассказывайте — давно так не смеялась!

Генерал кивнул Антонине Алексеевне и начал в тихой задумчивости.

— Так вот, други мои… Отгрохотали последние бои и бомбёжки… Отгремели и бесчисленные салюты в честь Победы… Кто из победителей со слезами радости на глазах не разрядил тогда своей последней обоймы в воздух?! Настала наконец та особенная тишина, которая с каждым последующим днём несла людским сердцам все большее умиротворение. Была солнечная погода последней декады мая 1945 года.

В это время наша 15-я дивизия АДД находилась в Венгрии, недалеко от Будапешта. И вот в один из этих дней комдив наш Ульяновский получил сообщение о вылете к нам инспекции во главе с главным инженером АДД Иваном Васильевичем Марковым.

Мы знали и любили Ивана Васильевича. Во время войны он не раз бывал в дивизии, всегда был готов оказать нужную техническую помощь без малейшей волокиты: оперативно, чётко, умно. Поэтому и ждали этого генерала — руководителя всей инженерной службы Авиации дальнего действия — самым сердечным образом.

Когда самолёт Си-47 с инспекцией на борту заходил на посадку, комдив Сергей Алексеевич Ульяновский и его зам Вениамин Дмитриевич Зенков вышли на лётное поле встречать прибывших.

Марков сразу же решил начать с обхода всех инженерных служб. Ульяновский, как радушный хозяин, сам взялся все ему показать, но, улучив момент, шепнул своему заму:

«Вот что… Разыщи этих двух охотников — Тузова Андрея и Дудника Антона, скажи от меня, пусть берут мой „виллис“ и съездят на охоту: очень надо бы подстрелить фазанов… Задумка у меня такая: угостить Ивана Васильевича дичью — он этого достоин».

Надо сказать, там, под Будапештом, за время войны в пойме Дуная развелось множество фазанов, и сама по себе идея Ульяновского подстрелить за утро несколько птиц для таких охотников, какими были офицеры Тузов и Дудник, не представляла ничего неразрешимого. Так, во всяком случае, думал комдив, так и восприняли его распоряжение сами охотники.

«Да мы их, красавцев, полмашины настреляем, это нам раз плюнуть!» — вскрикнули они почти в один голос, вскакивая в машину и от возбуждения чуть было не забыв ягдташи.

Замкомдива все же счёл нужным дать понять, чтоб отнеслись к этому скромному поручению как к боевому заданию.

«Не беспокойтесь, Вениамин Дмитриевич, велите повару смазывать жиром сковородки!»

«Да!.. Чуть не забыл, — крикнул Зенков вдогонку, — возвращайтесь так, чтобы обед был на столе в два ноль-ноль!»

«Считайте, что фазаны уже в духовке!» — донеслось из облака пыли, в котором исчез «виллис». Вениамин, однако, узнал по голосу Тузова, наиболее боевитого из охотников. Проводив облако пыли задумчивым взглядом, Зенков отправился на кухню дать распоряжений повару.

Повар — солдат, человек уже солидный, знающий в совершенстве своё дело, понял беспокойство опытного командира сразу:

«Всё будет как в лучших ресторанах, Вениамин Дмитриевич, руководство пальчики оближет и язык проглотит».

Тут надо открыть маленькую тайну. Веня знал превратности охоты и не рискнул исключить случай отчаянной неудачи охотников и жизненно-счастливой судьбы фазанов.

«Вот что… Вели-ка на всякий случай отмахнуть десятку петушков, что у тебя пасутся на дворе, головы да зажарь со всеми причиндалами… Понимэ? Ну, там петрушки всякие в пупочки, коричневая опять же корочка… Ну, не мне тебя учить, как их там отделать под фазанов».

«Оченно даже понимаю, товарищ подполковник! Только что летать не смогут, а в остальном, как есть, будут фазаны!»

Зенков вернулся к инспекции. А когда время подошло к сроку, все же не выдержал и вышел наперерез пылящему «виллису».

Вступать в переговоры не было надобности: всё было написано на физиономиях охотников. Вениамин позволил только обронить как бы невзначай такую фразу:

«Фазаны, выходит, не сплоховали…»

Тузов и Дудник что-то пытались объяснить, но Веня чуточку передразнил:

«Мы, мы… Понимаю, „ветер северный — дичь крепко залегла, не идёт, хоть тресни, на крыло!..“. Охотнички… Чем теперь прикажете угощать Ивана Васильевича? Что докладывать комдиву?»

Тузов и Дудник, сами пребывая чуть ли не в ощипанном виде, невнятно бормотали некие жалкие слова: мол, если бы да кабы им дали ещё два часа — тогда было бы другое дело…

Ладно. В назначенное время столы были составлены, накрыты белокрахмальными скатертями, уставлены холодными закусками, рюмками, фужерами, всем остальным, что так приятно смотрится и немало способствует настроению и аппетиту.

Главного гостя — Ивана Васильевича Маркова, естественно, усадили в центре; рядом сел хозяин — комдив-15 — Сергей Алексеевич Ульяновский. По обе стороны разместились офицеры из комиссии, старшие офицеры полков. На самом кончике выкроили места и охотникам — Тузову и Дуднику.

И тут, представьте, раскрывается дверь, и повар — весь в белом, в крахмальном белом колпаке, высоко воздев перед собой руки, — прёт роскошное фарфоровое блюдо, наполненное жареной дичью… Темно-коричневой, со всякими там перьями и вензелями и бог знает ещё с чем… Аж дух перехватило!

Шарахнули в потолок пробки, и в бокалах взметнулось пеной до краёв шампанское. Сергей Алексеевич встал и провозгласил тост за здоровье Ивана Васильевича, главного инженера АДД, так много потрудившегося для совершенного состояния боевой техники, что, несомненно, способствовало достижению нашей победы. Все выпили с удовольствием, то и дело посматривая на фазанов. Иван Васильевич даже не стал торопиться с ответным словом, а, степенно подвязав себя салфеткой, с благоговением принялся разделывать мастерски приготовленную птицу. Попробовав небольшой кусочек, изобразил блаженство на лице и сказал:

«Что ни говорите, друзья, сразу видно — благородная дичь! Трудно даже поверить: царям да королям раньше доступна была, а теперь и к нам, грешным, на стол попала!»

Ульяновский, очень довольный, утвердительно постучал по столу растопыренными пальцами и предложил наполнить ещё бокалы.

Откушав, Марков оглядел всех командиров за столом и спросил вдруг:

«Кто же из вас такой завзятый охотник, кому мы обязаны этим царским угощением?»

Заместитель командира дивизии в этот момент съёжился, слегка похолодев. И тут, совершенно неожиданно для себя, почувствовал в конце стола какое-то скромное шевеление: кто-то приподнялся, чуть кашлянув.

Зенков метнул туда взгляд и увидел встающего очень смущённого, покрасневшего Дудника. Пряча в стол свой застенчивый взгляд, Антон проговорил, впрочем, вполне внятно:

«Я их подстрелил, товарищ генерал».

«Спасибо вам, майор, вы молодчина!» — благодарно расплылся Марков.

Веня не знал, как ему быть: то ли швырнуть пробку в этого нахала Дудника, то ли залезть под стол и смеяться там до слёз.

Потом обед кончился, инспекция отправилась продолжать свои дела, а Ульяновский и Зенков зашли в штаб. Закрыв за собой дверь, Веня сказал негромко:

«А ведь каков повар!».

«А что?»

«Фазанов-то этих… черт-ма настреляли. Как я тебе, Сергей Алексеевич, и говорил…»

«А мы ели что?»

«Петушков, что давеча паслись во дворе».

«Ну!.. Вот те на!.. Проклятье… (Ульяновский употреблял это слово и в хорошем и плохом смысле.) Однако что ж этот Дудник?»

«Нахал. Что ещё сказать?.. А как не растерялся! Точно выстрелил и на этот раз не промазал! Впрочем, выручил меня: я было похолодел, когда Иван Васильевич спросил, кто настрелял их».

«Ай-я-яй… Конфузия-то какая, проклятье!» — протянул огорчённо комдив.

«Да ведь на блюде-то эти петушки проявили себя не хуже настоящих фазанов», — возразил Вениамин Дмитриевич.

«Ну хуже, не хуже… Это меня лукавый попутал придумать угощение фазанами… Эк проклятье!»

Антонина Алексеевна смеялась, слушая Михаила Лукича, и только в моменты, когда Сергей уж больно громко хохотал, вздрагивала и смотрела на сына с едва скрываемой сердечной болью.

Потом генерал попросил разрешения выйти покурить, и Сергей поднялся с ним вместе, а Антонина Алексеевна занялась приготовлением чая.

— Ну что, выкладывай? — взглянул серьёзно Федин, лишь только они оказались вдвоём. — Не пришлось ли катапультироваться?

Сергей потупился:

— Нет, угомонил-таки.

— Похоже, тебя покрутило с отрицательными перегрузками?..

— Ой, дядя Миша, вы по глазам читаете!

— Да ведь они у тебя, чёртушка, красноречивей осциллограммы!.. В них отрицательные перегрузки кровью расписались!

Сергей уставился с изумлением:

— Гляжу на вас как на волшебника… Действительно, крутило меня, вырывая из кабины с перегрузкой более минус трех…

— В перевёрнутом штопоре?

— Похуже… В аэроинерционном самовращении.

— Черт-те что!.. Потеря путевой устойчивости при отрицательных углах атаки!.. Случайно угодил?

— Угодил не я, а мне поручили воспроизвести то, что там было.

Михаил Лукич кивнул с чуть заметной ухмылкой:

— Так сказать, во имя науки…

— И для неё, и для корректировки инструкции по пилотированию.

Теперь генерал разглядывал молодого лётчика с таким же изумлением, как только что тот глядел на него.

— А в наше время, — проговорил он чуть ли не с завистью, — о возможности этаких жестоких «круговертей» мы и не подозревали!.. Однако, Серёжа, расскажи, как же всё это было?

Стремнин коротко рассказал, очень заботясь, чтобы Михаил Лукич не заподозрил его в нагнетании «летчицкого героизма».

— И, представьте, — усмехнулся он, заканчивая, — обалдел и будто уже ничего не вижу… Спасибо товарищу, летавшему рядом на киносъёмщике, — он подсказками помог выровнять самолёт… Потом, когда запустил двигатель, открыл гермошлем — и вскрикнул от радости: оказывается, стекло запотело!..

Генерал выразительно покачал головой:

— А у врача-то был потом?

— Разумеется… Денька через три загляну ещё… Да я и сейчас уже чувствую себя нормально…

Помолчали. Генерал сказал:

— Ну, Серёжка!.. Горжусь: становишься первоклассным лётчиком-испытателем!.. Да, а как с твоим проектом подцепки в воздухе?..

Сергей покривился:

— Проект почти готов… Только в институте обстановка так складывается, что вряд ли удастся его осуществить.

Михаил Лукич, затянувшись папиросой, взглянул искоса:

— Все же поясни, дружок, нужно ли тебе сейчас раздваиваться?.. Достиг самого важного в летании — летай, испытывай! Зачем же перегружать себя ещё и конструированием?

— Эх, дядя Миша!.. На работе мне уши прожужжали этими попрёками, и вы туда же… Как-то, обозлившись, я было дал себе зарок не подходить больше к чертёжной доске… Да не тут-то было!.. Опять потянуло, как выпивоху к поллитровке… Видно, таково уж призвание. Не будь лётчиком, стал бы авиаконструктором!.. Летать и конструировать на основе собственного лётного опыта — это ли не увлекательно?! Ведь не случайно все пионеры авиации были и конструкторами и испытателями…

В этот момент и донёсся голос Антонины Алексеевны:

— Мужчины, чай подан!

Перед чаем Антонина Алексеевна вдруг подошла к роялю и с поразившей Сергея экспрессией исполнила рахманиновские «Вешние воды». Михаил Лукич порозовел от восторга, просил ещё спеть, но Антонина Алексеевна, с чуть смущённой улыбкой и всё же довольная собой, вернулась к столу и принялась разливать чай из тихонько шумящего самовара.

А в комнате все ещё будто звенел серебристо голос: «…Мы молодой весны гонцы!.. Она нас выслала вперёд! Весна идёт… Весна идёт…»

Все трое долго молчали, и можно было подумать, что они вслушиваются в чуть слышное пение самовара.

Вот тогда-то Михаил Лукич вдруг и выдал монолог о душе, запомнившийся Сергею.

— Да, душа в нас есть! — Генерал приподнял чашку и отхлебнул чай. — Но мы как-то боимся в этом признаться даже себе!..

Но если непредвзято и неначетнически разбираться, тут и приходишь к выводу, что именно душа в нас по-настоящему чего-то и стоит!