Дорогой Жос!

Вечереет. На столе шумит электрический чайник. Смотрю в окно, идёт мокрый снег. Завтра выходной, всей ватагой двинемся с лыжами на перевал. А когда Днём пригреет солнце, будем любоваться на прогалинах подснежниками… Надеюсь, здесь скоро зацветёт кизил и орешник.

С нами будут Федя Арапченков, Ваня Сидоркин и Никола Уключин… Я тебе говорил о них. Не будь в нашей бригаде этих золотых рук, не видать нам подцепки в воздухе.

На днях выполнили с Хасаном заключительную «прогулку» на подцепку. Крымов сказал: «Спасибо, молодцы…» А мне, брат, взгрустнулось… Будто кусок собственного сердца оторвал от себя, бросил в поезд, и вот уже вижу последний вагон, удаляющийся в темноту… Так что счастливейшее время для нас — муки творчества!

«Борис Иванович, — говорю Крымову, — а у меня уже готова новая идея — как сделать нашу систему изящней, легче и эффективней…»

Он только замотал головой и засмеялся: «Помните, Сергей Афанасьевич: „Лучшее — враг хорошего!“

Таковы здесь у нас дела.

Привет тебе, дружище, от Хасана и Юры Майкова. Желаем тебе скорейшего и полного выздоравливания. Ну как там Наденька — наша Королева июня?.. Вот бы собрать для неё охапку подснежников… А что?!. В корзину — и ночным рейсом…

Жду от тебя вестей. Привет Наде.

Привет, дорогой Сержик!

Надя в восторге от подснежников! У неё на носу какие-то «хвосты» — девочка нервничает… А все ведь из-за меня!..

Я уже стал приподниматься помаленьку… Тут говорю врачу: «Доктор, я ведь совершенно не умею ходить на костылях». — «А вы, — „советует“, — представьте, что вам ампутировали ногу!..»

Ну, слава богу, у нас прорезалось наконец солнышко, и сегодня подвесило сосульки… Да и день заметно прибавился, а то надоело читать в постоянных сумерках.

Надя раскопала в библиотеке и принесла «Письмо генералу „Икс“ Экзюпери. Позволь привести из него некоторые выдержки, тем более что одна мысль из этого письма подсказала мне, что делать дальше, если медики „толкнут“ меня с лётной работы. Только учти: письмо написано в 1943-м в Тунисе и адресовано, в общем-то, не нам с тобой.

Итак, послушай.

«Я только что совершил несколько полётов на 11-38. Это великолепная машина. В двадцать лет я был бы счастлив получить такой подарок. Сегодня же я с грустью констатирую, что после шести тысяч пятисот лётных часов под небесами всех стран я уже не в состоянии находить удовольствие в этой игре. Теперь самолёт для меня не более как орудие перемещения, не более как орудие войны. И если я отдаю себя во власть скорости и высоты в возрасте, для такого ремесла патриархальном, то скорее из желания оставаться непричастным ко всей этой грязи моего времени, чем в надежде испытать былые радости.

…В октябре 1940 года, на обратном пути из Северной Африки, куда иммигрировала группа 2/33, моя машина, выведенная из строя, была свалена в какой-то пыльный ангар, и я открыл для себя тележку и лошадь. И благодаря им — придорожную траву. И овец, и оливы. Оливы выполняли в моих глазах уже иную роль и не служили только мерилом скорости, мелькая за стёклами кабины на трехстах километрах в час. Они выступали в своём истинном ритме, соответствующем медленному созреванию маслин. Единственным назначением овец не было определение изменения средней скорости. Они снова были живыми. Они делали настоящий навоз и производили настоящую шерсть. И трава тоже приобрела смысл, раз на ней паслись.

И я почувствовал себя ожившим в этом единственном уголке мира, где пыль благоухает (я несправедлив, — она благоухает и в Греции, также и в Провансе). И мне показалось, что я всю жизнь прожил дураком…»

И ещё несколько фраз из этого же письма Антуана де Сент-Экзюпери:

«Мне наплевать, если меня убьют на войне. Или если я буду уничтожен диким взрывом летучей торпеды, которая лишает всякого смысла полет, а из лётчика с его кнопками и циферблатами делает счетовода… Но если я вернусь живым с этой „необходимой и неблагодарной“ повинности, передо мной встанет лишь один вопрос: что можно говорить людям?»

Нет, Экзюпери не довелось говорить с людьми после окончания «неблагодарной повинности» — погиб в воздушном бою в 1944 году. Письмо же написано в Ла-Марса, в Тунисе, в июле 1943 года.

Теперь о себе.

При всём моем незавидном положении лётчика-испытателя с травмированным позвоночником я куда бодрее, чем наш знаменитый коллега Антуан… И каждую ночь мне снятся полёты, и я готов, как кузнец Вакула, с радостью полетать хоть на спине у черта!.. Но те строки, где Экзюпери говорит о своём прозрении, о любви к траве, овцам и оливам, нашли самый благодатный отзвук в моём сердце… И я понял, что делать, если медики не допустят к дальнейшей лётной работе…

Ты знаешь, как сейчас всюду нужны трезвые, энергичные, инициативные люди. Вот и подамся я на село… И покажу современной молодёжи, какие нужно петь песни, и как можно любить свою родную землю, и какой может дать она урожай, когда её любишь, и… как можно летать на собственных, машущих крыльях!.. Ведь в деревне никто не запретит мне полёты на высоте до ста метров!.. Если Надя решится поехать со мной, это будет великое счастье!

Таковы вот дела. Пиши.

Дорогой Жос!.. Певучий Баян наш!

Письмо твоё перечитываю то и дело. Очень о многом заставляют задуматься горестные мысли великого Антуана… Пишет в сорок третьем, когда нас с тобой и в проекте-то не было, а видит будто бы все то, что творится в мире сегодня!..

Ну ты, брат, и удивил нас тут!.. Каково?! Тебе с твоим опытом, знаниями, любовью к авиации — и ринуться вдруг в сельское хозяйство?! Откармливать бычков и поросят, косить траву и удобрять землю… Так и лезет на ум твеновское: «Картошка уже заколосилась, а гуси начали метать икру…» Прости, друг, но я надеюсь, до того, как мы встретимся, все это у тебя пройдёт.

У нас полным ходом идёт отладка в сборочном основного объекта, и все мы с утра до ночи лазаем по нему, притираемся, изучаем. Уже подписан приказ: меня назначили первым, Хасан у меня дублёром…

Вчера выдался ладный денёк, выехали всем гамузом на рыбалку… Хозяин шлюпки — дядя Нестор — профессиональный рыбак: штаны подпоясывает сеткой, пьёт в меру, но систематически. Тип из «Листригонов» Куприна. Лодка названа нелепым именем «Мендрик»: когда Нестор отправился в порт её регистрировать, он был трезв, и на уме вертелось «Минреп» (что-то от минного аппарата), но в порту выпил и все перепутал. Теперь рыбаки кричат: «Нестор, что такое „Мендрик“?..» Что отвечает Нестор, написать невозможно…

Самое трудное было отойти от берега, выйти за полосу прибоя. Закатываем штаны, улучив момент, сталкиваем лодку и прыгаем в неё. На вёслах отходим метров на пятьсот. Длинная волна то поднимает лодку на гребень, то опускает в бездну… Нестор на вёслах. Наши притихли. Я тоже боюсь, но стараюсь не показать и вида; молчу, стыдно, но нужно преодолеть страх… А волна то и дело обдаёт с ног до головы… Становишься «моржом» поневоле… И дело тут не в бахвальстве, а в точном расчёте…. Индейцы круглый год купались в реке, а зимой в проруби. У них не было ни врачей, ни условий для лечения. Жили или умирали, но не болели…

У каждого из нас в руке «самодур». Два-три подёргивания, и чувствуешь толчки: тук, тук, тук… Вертишь катушку — в корзину сыплется живое серебро.

Ну конечно, потом все в чешуе, пропахли рыбой… Где мыться?.. На берегу кил. Намазываешься, прыгаешь в морскую воду, и по чистоте телесной годен для прохода в рай.

А на взгорьях, обращённых к югу, уже зацветают красные тюльпаны, в кизиловых балках по ночам буйствуют соловьи… Соловья вам с Наденькой прислать не могу, а вот тюльпанов, ужо, пришлю корзинку.

Совет вам да любовь.

Выздоравливай, набирайся сил. Наденьке сердечный привет. Ребята кланяются.

Обнимаю, твой Сергей.

Здравствуй, Серж!

Разозлил ты меня… За тюльпаны, конечно, спасибо! Надя в восторге, благодарит, шлёт тебе привет… А вот у меня так и чешется рука треснуть тебя по шее.

Что же ты, друг любезный, друг железный, думаешь, что Жос Тамарин — трепач?! Или что я намерен двинуться в сельское хозяйство в белых брючках и с розой в зубах?.. Да я, если хочешь знать, здесь уже уйму пособий проработал, их мне любезно прислали из академии Тимирязева… А потом на первых порах стану внимательно прислушиваться к голосу стариков: они ещё, к счастью, не все выписаны к сыновьям и дочкам в город, чтобы по утрам стоять с бидончиками за молоком… И вообще, почему это вы, городские интеллектуалы, так недоверчиво и насмешливо относитесь к самой мысли образованного молодого человека уехать из столицы на постоянную, добросовестную и творчески активную работу в сельском хозяйстве?.. А ведь крикни кто завтра, что за сто километров от Москвы предлагаются молодым специалистам из исследовательских институтов бросовые земли под огороды и сады — так вы передерётесь при дележе этих соток каменистой почвы!.. А потом в авоськах будете таскать туда торф и перегной, чтобы через год все там заблагоухало!.. И заметь: никто будто бы и учить ничему этому не будет — моментально все усвоите. А ведь разве не вы, выезжая в совхоз на прополку картошки, так «славно» работали, что она, как «заколосилась»… бурьяном, так и продолжала «колоситься» до самой уборки?!

Беда нашего поколения в том, что мы бездумно подхватили и вбили в свои головы столетней давности формулу об «идиотизме деревенской жизни», что есть престижные и непрестижные специальности… И многие юнцы, не разобравшись в себе, в своих способностях, устремляются в «престижные» сферы деятельности, имея в виду, что там их ждёт «лёгкая жизнь» — можно-де будет «почти ничего не делать и много получать», — и вскоре убеждаются, что они в этой сфере совершенно инородные тела, и жизнь их вовсе не лёгкая, потому что хозяйственники то и дело посылают их то на стройку, то на работу в подшефный совхоз. И они все чаще начинают думать: «А не лучше ли мне было быть хорошим строителем или, скажем, механизатором в совхозе?..»

Не мне тебе говорить — ты это не хуже меня знаешь, — что только любимая работа, созвучная способностям, делает человека счастливым, потому что он чувствует себя в ней творцом… Очевидно, одной из самых «непрестижных», почти забытых теперь профессий, является гончарная… Но вот мы любуемся древнегреческой амфорой, которой 2500 лет, и думаем, как талантлив был мастер, сотворивший её, и как он был счастлив, создавая такие красивые и необходимые людям вещи!

Понятно, если меня «не толканут» эскулапы, я не оставлю своей лётно-испытательной и научной работы — здесь я уже достиг многого и, очевидно, более всего буду полезен на этом месте. (Кстати, родилась интересная идея, как уменьшить процентов на тридцать посадочную скорость пассажирских лайнеров. Расскажу, когда свидимся.) Но если «толканут» — уеду и буду обрабатывать матушку-землю с такой же любовью, с какой создаю махолёт… Ты скажешь: да ведь это не твоё призвание… Чепуха!.. И моё и твоё!.. Потому что каждый из нас в душе крестьянин, и любовь к земле — в наших генах!

Вот я и успокоился, больше на тебя не злюсь. Рад узнать, что ты назначен первым на испытание «Икса». Поздравляю от всего сердца!.. Но помни старое изречение: «Основная задача первого вылета — успешная посадка!..» И ещё: лётчик-испытатель достигает вершины своей карьеры, когда его выбирают для первого полёта новой опытной машины. Приобретённый им опыт, интуиция, мудрость — все фокусируется в этом своеобразном испытательном полёте. Прости за дидактический тон.

О многом ещё хотелось бы поговорить, но пока все.

Дорогой Жос!

Ну и отчитал ты меня! Впрочем, поделом!

Мы уже отрулили на новом… Удалось даже сделать маленький подлёт… Вот я и подумал: нередкая подверженность риску развивает решающее качество, необходимое лётчику-испытателю, — способность управлять чувством страха — очевидно, это и есть мужество…

На днях вместе с Главным, Хасаном и Майковым выезжаем на Методсовет, где доложим о всей проделанной работе на предмет получения разрешения на первый вылет. Так что скоро свидимся. Всеподданнейший поклон Королеве июня!

Обнимаю, твой Сергей.