Вильчик вместе с разведчиками быстро справился с этим делом. Но когда подошел к быкам - громадным, с кольцами в ноздрях, с покрытыми пеной мордами, - то явно заробел.
      - Что, Вильчик, боитесь?
      - Да нет, - смущенно ответил русоволосый лейтенант с мальчишеским лицом.
      - Смелее, Вильчик, они вас не тронут - пить побегут.
      И точно, отвязанные быки вслед за коровами устремились к воде.
      - Хоть этот скот и помещичий, а жалеть его надо, - пояснил я разведчикам. - Иначе население не прокормится...
      Вскоре мы продолжили путь. Но тут в небе появилась неприятельская авиация. Урон наш от нее был невелик, а вот полку из соседней дивизии, двигавшемуся по параллельной с нами дороге, пришлось худо. Мы не стали испытывать судьбу и свернули с шоссе на лесные просеки.
      Если не считать действий авиации, то противник особой активности не проявлял. Еще один или два раза мы встретились с засадами. Больше до самого Гюльцова никаких заслонов не было. Город мы решили брать с ходу.
      Успех наступления должны были обеспечить танки. Но на узких улицах старинных городов они сами несли немалые потери от фаустпатронов и потому нуждались в поддержке пехоты. Это определяло замысел: наступать нешироким, в полтора километра, фронтом, пустив боевые машины одновременно с пехотой. Атаку начать вечером: в темноте танкам грозила меньшая опасность.
      Сосредоточились мы в лесу. Развернулись. Как только сумерки опустились на землю, тридцатьчетверки и головные роты 756-го полка ворвались на улицы Гюльцова. Загремели орудийные выстрелы, рассыпались очереди пулеметов и автоматов. Шум боя постепенно перемещался к центру.
      Прячась в густые тени домов, немецкие солдаты отстреливались и постепенно отходили к западной окраине. Вдруг в центре города полыхнуло яркое пламя - загорелось несколько домов. Это было что-то новое. До сих пор гитлеровцы не поджигали свои города. На сей раз они изменили этому правилу, вероятно в интересах тактики: танкам опасно двигаться по узким горящим улицам.
      Под прикрытием пожара и редкой стрельбы противник покидал Гюльцов. Я остановился на центральной площади около объятого пламенем здания. На глаза мне попалась наша медсестра Маша Пятачкова. Лицо у нее было в копоти, волосы растрепаны, обмундирование подпалено.
      - Что с тобой, Мария? - поинтересовался я.
      - Да вышла я сюда с первым эшелоном, товарищ генерал, - принялась рассказывать Маша. - Вдруг слышу детский крик. Где? Не пойму. Потом разобралась: из небольшого домика доносится. А домик горит весь. Я в окно влезла. Вижу - дитё на кроватке лежит и плачет, кричит по-ихнему. Огонь уже в комнате. Я схватила ребеночка из-под одеяла - и к окну. Окно уже в огне. Я к другому. Выскочила. А на улице снаряды рвутся. Заскочила я в первый попавшийся дом. Ребятенок плакать перестал, только повторяет "мутер, мутер", мама значит, и трогает меня за волосы. У меня в сумке печенье было. Покормила я его, говорю: "Успокойся, успокойся". Он вроде как бы понял и засыпать стал.
      Вышла я с ним на улицу. Уже не стреляют. А куда девать его? Пропадет один. Вдруг вижу - у горящего дома какая-то немка ходит, на огонь смотрит, оглядывается. Я ей крикнула: "Фрау, ком!" Она испугалась, но подошла. Я ей ребенка показываю: твой? Она обрадовалась, заплакала, руки протягивает и по-русски чудно так выговаривает: "Спасибо, спасибо!" Дитё я ей отдала. "Как тебя звать?" - спрашиваю. Она поняла, ответила: "Мария". Тезки мы с ней, выходит, - не то с удивлением, не то с обидой закончила Маша.
      - Молодец, Машенька, - пожал я ей руку. - И солдат настоящий, и женщина настоящая. А немцев, поимей в виду, и нам с тобой перевоспитывать придется. Вот ты уже и начала эту работу...
      Померанские контрасты
      Утром 6 марта дивизия выступила из Гюльцова, а вечером того же дня 756-й полк, поддержанный танковыми частями, ворвался на окраины Каммина города, расположенного на восточном берегу пролива Дивенов. Два других полка прорывались к проливу южнее.
      На всем пути сюда мы то и дело наталкивались на возрастающее сопротивление небольших отрядов. Они встречали нас в поселках и имениях, на выгодных рубежах по лесным опушкам, межболотным дефиле, речным поймам. Немцы изо всех сил старались не допустить нас к устью Одера, чтобы не оказаться запертыми в Померании. Но сил у них здесь было маловато. Густая сеть хороших дорог позволяла нам маневрировать подразделениями, совершать обходы опорных пунктов. И мы, используя ударную мощь идущих впереди танков, продвигались достаточно быстро, без серьезных задержек.
      К вечеру 7 марта был очищен почти весь восточный берег Дивенова. Только за деревню Цеббин еще двое суток после этого продолжались упорные бои. Здесь находился последний переправочный пункт, из которого можно было попасть на западный берег Одера, в Штеттин. Противник цеплялся за него что есть мочи. Сюда была брошена школа морской пехоты. С пролива ее поддерживал дивизион бронекатеров. Впервые Плеходанову пришлось иметь дело с флотом. Маленьким, правда, но все же флотом. Стрелки не оплошали. 9 марта 674-й полк овладел Цеббином.
      По утрам, когда не было тумана, с низменных берегов пролива далеко просматривалась сизо-стальная вода, перечерченная песчаными косами. Мы были у моря, дышали свежим, пьянящим морским воздухом, а в солнечные дни щурили глаза при виде нестерпимо сияющей сини.
      Море! В Прибалтике мы рвались к нему несколько месяцев, но так и не пробились. А здесь вышли к приморскому городу Каммину на шестой день операции. За два дня до нас на другом участке побережья, западнее Кольберга, появились соединения 1-й гвардейской танковой армии. 11-я армия немцев, противостоявшая нашему фронту, оказалась рассеченной на части.
      Но не всюду дела шли так гладко. Действовавшие левее нас 61-я и 47-я армии не сумели с ходу прорвать вражескую оборону. Там и неприятельские рубежи оказались мощнее, и местность не благоприятствовала наступлению, и враг сопротивлялся более умело и упорно. В результате наступление развивалось медленнее, чем планировалось.
      Восточнее Регенвальде, в районе города Шифельбайна, в окружении оказались основные силы 10-го корпуса СС и корпусной группы "Тетау". Их взял в клещи наш правый сосед - 7-й стрелковый корпус с частями усиления, взаимодействовавший с соединениями 1-й армии Войска Польского и 1-й гвардейской танковой армии. Бои здесь не стихали с 3 по 7 марта. Несмотря на все усилия, наши войска так и не смогли полностью разгромить вражескую группировку. Часть сил противника все-таки вырвалась из окружения и устремилась на северо-запад.
      Немцы тут были в чем-то организованнее нас, в чем-то предприимчивее. К тому же им придавало сил отчаяние. Правда, этот их частичный успех почти не оказал влияния на последующий ход операции. Остатки прорвавшихся дивизий у побережья, около города Трептова, вновь очутились в котле и не избежали своей судьбы.
      Своеобразное положение сложилось в районе Восточной Померании, примыкающем к устью Одера. 150-я и 171-я дивизии, выйдя к устью реки, отрезали немцам путь на запад. Остатки расчлененной 11-й армии гитлеровцев оказались прижатыми к береговой черте. В то же время и некоторые наши соединения находились как бы в окружении. И не потому, что противник стремился взять их в кольцо, - просто его части были разбросаны на слишком большом пространстве. Причем численное превосходство в таких случаях зачастую было на стороне врага.
      С 10 марта 3-й ударной армии почти всеми своими силами, исключая 79-й корпус, пришлось вести ожесточенные бои против полуокруженных у моря шести пехотных и танковых дивизий, отколотых от 11-й немецкой армии. Эти соединения удерживали два прибрежных населенных пункта, где имелись причалы, пригодные для приема кораблей. С юга на них наступал 7-й стрелковый корпус, с востока - 7-й гвардейский кавалерийский. Против этой группировки врага действовала и 207-я стрелковая дивизия. К вечеру оба корпуса приостановили боевые действия, решив продолжать их утром 11 марта. Уверенные в полном своем превосходстве, командиры соединений даже не сочли нужным выслать ночью разведку. Гитлеровцы воспользовались этим. Оставив с юга и востока небольшие заслоны, они в 6 часов утра ударили в направлении города Вальддивенов, расположенного у основания косы, перекрывающей устье Одера. 207-я дивизия не смогла воспрепятствовать прорыву неприятеля. Одновременно 171-я дивизия, блокировавшая Вальддивенов, подверглась удару вражеских частей, двинувшихся с косы навстречу выходящей из окружения группе.
      К вечеру войска противника соединились и пробились за Одер.
      Конечно, уйти удалось далеко не всем. Но все же для нас это был большой минус. Уровень военного искусства, достигнутый к этому времени Красной Армией, позволял обходиться без такого рода ошибок.
      В ходе операции у нас произошла замена командарма. Николая Павловича Симоняка отозвали, а на его место был назначен генерал-полковник Василий Иванович Кузнецов.
      Дни, когда потрепанные части немцев прорывались за Одер, и для нашей дивизии были очень тревожными и напряженными. За сутки до прорыва мы получили приказ построить глубоко эшелонированную оборону фронтом на восток, чтобы преградить на своем участке фашистам путь к реке. Не ограничиваясь этим, я выдвинул полк Мочалова на угрожаемое направление, значительно расширив тем самым полосу нашей обороны.
      Хотя полк и был сильно утомлен предыдущими боями, хотя в дождь по слякоти лошади еле-еле тянули повозки, а машин не хватало, новый рубеж к рассвету был занят. За десять часов батальоны сумели не только перейти в полном составе на другое место, но и проделать все необходимые земляные работы, укрепиться.
      В эти дни из лесов стали чаще выходить крупные группы гитлеровцев. Днем они избегали столкновений с нами. Зато ночами пытались просочиться к спасительному проливу. Были моменты, когда вражеские отряды угрожали нашим штабам.
      Так, в довольно тяжелом положении однажды оказался штаб артиллерийского полка. Располагался он в деревне Клайн-Веков. Ночью на него неожиданно напала большая группа неизвестно откуда появившихся фашистов. Штабные офицеры, писаря, коноводы - всего человек тридцать - заняли оборону и открыли плотный огонь из автоматов и ручных пулеметов. Противник откатился в лес, вероятно не предполагая, что имеет дело с небольшой горсткой людей.
      Командир артполка Гладких и его заместитель по политчасти Александров в это время находились в штабе дивизии. Под утро, возвращаясь к себе, они лишь благодаря счастливой случайности не очутились в плену.
      Мы же ночью на разных участках дивизии захватили немало пленных. Все они говорили о больших потерях 11-и армии.
      Но то были лишь мелкие стычки. Настоящих же боев с организованным неприятелем нам в ту пору вести не пришлось. Прорывавшиеся на запад главные силы немцев прошли севернее нас, в полосах 207-й и 171-й дивизий.
      Две недели марта в Восточной Померании запечатлелись в памяти пестрыми картинами.
      Вот беженцы в лесу под Каммином. Подошли к Одеру - никому не нужные, растерянные, и не знают, что делать дальше. На лицах - уже знакомое выражение недоверия и надежды: "Неужели правда можно возвращаться домой, не опасаясь быть сосланными, убитыми, ограбленными?"
      Вот сценка в деревне, на широкой центральной улице. Из-за угла дома появляется группа - человек пятнадцать пожилых мужчин и три девушки. В руках у них самое разнообразное оружие - от автоматов-"шмайзеров" до дробовиков. Мы, четверо, с ручным пулеметом выскакиваем на ходу из "виллиса":
      - Хенде хох!
      Немцы, побросав оружие, послушно поднимают руки.
      - Куда следуете?
      - В лес.
      - Зачем?
      Молчат, потупившись. В это время к нам подкатывает машина с комендантским взводом. Задержанных уводят в разведотделение для допроса.
      Оказалось, что эти жители поддались призыву гитлеровских властей уходить в леса и нападать из засад на советские войска, устраивать диверсии. Тут гитлеровцы явно пытались позаимствовать наш опыт. Но никакой партизанской борьбы у них не получилось. Подобных групп мы больше нигде не встречали.
      Погода в те дни была очень неустойчивая. То вдруг светило солнышко, напоминая, что март - все же первый месяц весны, и пахло тогда по-весеннему, и резко выделялись на сизой воде пролива узкие, длинные тела бронекатеров, по которым артиллеристы из полка Плеходанова били прямой наводкой; то ползли с моря низкие волокнистые облака, цепляясь за макушки сосен и извергая на наши головы дождь вперемешку со снежной крупой. В один из таких дней в полки не поступили хлеб и махорка. Я вызвал Истрина, чтобы разобраться, в чем дело. Он прибыл к ночи мокрый и усталый. Даже говорил через силу, едва ворочая языком:
      - Вчера и сегодня, товарищ генерал, чинили мельницы. Немцы при отходе крепко их попортили. Сейчас зерно на муку перемололи, первая партия готового хлеба отправлена в части. Махорка тоже.
      Дивизии тогда нередко приходилось жить на "подножном корму"...
      В ту пору все мы особенно остро чувствовали - война идет к концу. Это накладывало отпечаток на настроение людей, на их мироощущение, заставляло чаще задумываться о том, какой будет жизнь в мирные годы.
      Мокринский смотрел на меня грустными глазами:
      - Вот мы и на Первом Белорусском, товарищ генерал...
      - Что, опять в разведку проситься будете?
      - Нет, - Юрий Николаевич отчаянно мотнул головой, - не буду. Понял, что бесполезно это. Никто химика за настоящего солдата не считает.
      - Ну, вы это зря, - ответил я ему не очень уверенно.
      И еще мне запомнилось, как плясали разведчики. Часов в одиннадцать вечера по пути в штаб я заглянул в столовую разведчиков. Там "обмывались" полученные в этот день ордена. Бойцы сидели за столами подомашнему, с расстегнутыми воротниками. Столы ломились от закусок. Не было недостатка и в водке. Кто-то играл на аккордеоне. А посредине комнаты невысокий красивый офицер с девушкой-связисткой отплясывали гопака. Напряженно, боясь пропустить хоть одно движение, следили десятки глаз за этой парой. И зрелище стоило того. Особенно хорош был партнер. Казалось, невидимая пружина подбрасывала его ввысь, из присядки под самый потолок, подбрасывала снова и снова в каком-то необыкновенно частом и четком ритме.
      Боясь помешать танцу, я жестом позвал Гука, и мы пошли к штабу. Это было 12 марта - дивизия сдавала спой участок обороны частям Войска Польского, чтобы назавтра выступить в поход. Надо было заканчивать подготовку к этому маршу...
      Восточно-Померанская операция завершилась в конце марта. Участие в ней нашей дивизии ограничивалось всего двенадцатью днями. Правда, дни эти были напряженные. 150-я стрелковая дивизия быстро пробила брешь в неприятельской обороне. За успех при прорыве вражеского рубежа она в числе прочих соединений отмечалась в приказе Верховного Главнокомандующего.
      Другим его приказом всему личному составу объявлялась благодарность за овладение городами Плате, Гюльцов и Каммин. А Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 апреля 1945 года за ночной бой у озера Вотшвин-зее дивизия была награждена орденом Кутузова II степени.
      13 марта мы начали 160-километровый марш на юг, в район города Кенигсберг (Померанский). Нам предстояло действовать на новом направлении.
      Кюстринский плацдарм
      Четвертая весна
      Померанский Кенигсберг ничем не напоминал своего старшего восточнопрусского тезки. Этот маленький провинциальный городишко, почти поселок, стоял на ровном месте и никакой "королевской горы", о которой говорило его название, тут не было. Остановились мы не в самом Кенигсберге, а в восьми километрах от него, около озера Мантель-зее, в помещичьей усадьбе. На место прибыли утром 17 марта. Переход наш сюда не ознаменовался никакими примечательными событиями, за исключением, пожалуй, одного эпизода на тему "К чему ведет недисциплинированность".
      Назначая путь движения 328-му артполку, я предупредил его командира:
      - Двигаться только по этому шоссе и ни по какому другому. Ясно?
      - Так точно, ясно! - отчеканил майор Гладких.
      Да и что тут могло быть неясным? Мы шли по чужой земле, по чужим дорогам, где нас могли подстерегать любые неприятности.
      По шоссе, предназначенному для движения артиллеристов, были пущены вперед саперы. Они извлекли немало мин. И все же беда не обошла нас. Примерно через час мне доложили, что Гладких подорвался на мине.
      - Каким образом? - встревожился я.
      - Свернул на параллельную дорогу.
      Когда я подъехал к Георгию Георгиевичу, он лежал на санитарной повозке белый как бумага и силился улыбнуться.
      - Почему нарушил приказ? - набросился я на него. - Ты ведь весь полк мог погубить!
      - Товарищ генерал, - извиняющимся голосом заговорил Гладких, - уж больно хороша шоссейка была, не удержался. В скорости - верный выигрыш. Вы не думайте, товарищ генерал, я полком не рисковал. Я первый на тарантасе выехал, проверить решил...
      - Ну, вот она, твоя проверочка. Еще кто-нибудь ранен?
      - Нет, я один. А лошадей обеих уложило - тарантас-то у меня пароконный был.
      - Ладно, ругать не буду - сам себя наказал, хуже не придумаешь. А урок на будущее, наверное, извлекать и не придется. Выздоровеешь - войне уже конец придет.
      - Товарищ генерал, - взмолился Гладких, - разрешите остаться при части! Врачи говорят, рана ерундовая.
      Рана у него и впрямь была не тяжелая, кажется, в ногу. Но тут уж я не согласился:
      - Нарушил дисциплину - поплатился. А уклонение от стационарного лечения - тоже нарушение дисциплины. Что ж ты хочешь, чтобы я тебе потакал? Чтобы с тобой еще что-нибудь случилось, но уже с разрешения начальства? Нет, не выйдет. Отправляйся лечиться, а мы тут как-нибудь и без тебя войну кончим.
      Гладких больше не просил, но было видно, что переживает он страшно. Полк его принял Александр Петрович Дерягин - начальник штаба артиллерии дивизии.
      Майор Дерягин, инженер по своей гражданской профессии, на войне стал превосходным артиллеристом. Был он расчетлив, хладнокровен, не терялся в любой обстановке. Хорошо показал себя и во время недавних боев в Померании. Словом, была у человека "артиллерийская жилка". Но он не хотел признавать за собой этого качества. Бывало, во время какого-нибудь "семейного" торжества в штабе он после двух-трех рюмок запевал "Трубку", а потом, смущенно махнув рукой, говорил: "Кончится война - в оперу пойду. Примут, как думаете? Это мое настоящее призвание. А остальное - так..."
      Среди нас не было ценителей оперных голосов. Но Сашин тенор всем нам нравился. И все мы желали ему только добра. Однако никто не мог представить себе Сашку Дерягина на оперных подмостках - слишком уж это казалось неестественным. Артиллерист - да. В крайнем случае - инженер. Но оперный артист...
      328-й артполк вскоре был направлен в распоряжение 52-й дивизии, проводившей частную операцию по форсированию Одера.
      Вокруг Мантель-зее простирались леса и перелески - еще уныло-черные, с нераспустившимися почками, но уже вовсю пахнущие весной. По утрам в рощах без умолку галдели какие-то птицы. Снега не было и в помине. Солнце, если ему удавалось прорваться сквозь облака, уже приятно согревало. Смеркалось непривычно поздно. Впрочем, повинна в этом была не только природа. Мы, как и все советские войска, жили по московскому времени, а местное время отставало от него на два часа.
      Да, весна властно и неотвратимо вступала в свои права. Четвертая военная весна! Разве сравнишь ее с первой? Большая зимняя победа под Москвой еще не внесла коренного перелома в ход войны. Той весной мы терпели поражения и под Харьковом, и в Крыму, уступая врагу не столько числом, сколько уменьем.
      Вторая весна была куда веселее! Волга в ту пору была уже не трагическим рубежом, а символом победы выдающейся, переломной, не оставлявшей сомнений в исходе войны даже у многих наших недругов. И уже не за горами было сражение танковых армад на Курской дуге, от которого гитлеровская военная машина не смогла оправиться до конца войны.
      Триумфальной была третья весна. Победы на северо-западе и на юге, переход нашими войсками государственной границы - разве это не предвещало скорого разгрома врага! Но противник еще был достаточно силен. Он дотянул до весны четвертой, последней, дотянул без славы и надежд.
      Заканчивались последние бои в Восточной Померании. Близилось полное освобождение Венгрии - Красная Армия шла вдоль голубого Дуная к Австрии. В смертельные тиски был зажат Кенигсберг - тот, что в Восточной Пруссии. А в центре огромного фронта тучи сгущались над Берлином. Каждому сейчас было ясно, что война окончится вот-вот, что это вопрос уже не месяцев, а недель.
      И теплые победные ветры - вестники весны летели над Россией, осушая слезы вдов, и сирот, и матерей, навсегда простившихся со своими близкими. Не одну, пожалуй, семью в нашей стране не обошло безутешное горе. И не было силы, способной развеять его. Но личное горе не могло затмить той общей радости, которую несла с собой всем и каждому весна победы.
      Ждали и мы с нетерпением окончания войны. Ждали и надеялись, что получим возможность сказать свое слово в завершающих боях. Только где, на каком участке фронта? Угадать было трудно.
      К западу, километрах в двадцати от нас, протекал разлившийся Одер. На левом его берегу укрепились немцы. Здесь нам и было приказано, подготовившись должным образом, форсировать реку. А дальше? Если продолжить линию наступления на запад, она проходила значительно севернее Берлина. На пути ее не было крупных военно-стратегических пунктов. Мне не была понятна цель наступления на этом участке. Лишь значительно позже я узнал, что наши действия носили отвлекающий характер. Но тогда я об этом не догадывался.
      Дивизия расположилась на новом месте со всеми удобствами. А штаб - и подавно. В моем распоряжении были такие апартаменты, каких я дома и представить себе не мог. Померанские помещики оказались изобретательными по части организации своего быта. Впрочем, наслаждаться житейскими благами в роскошной вилле мне, по сути, и не приходилось. С рассветом, наскоро позавтракав, я покидал ее, потом забегал на обед и затемно возвращался окончательно, чтобы поужинать и завалиться спать - если не предвиделось ночных занятий. Так что из всей этой роскоши запомнилась мне только широченная, словно кузов пятитонки, кровать в алькове, с шелковым прохладным бельем, с атласной периной вместо одеяла.
      Дел и те дни было много. К нам начало поступать пополнение. Это были либо раненые, выписанные из госпиталей, либо юноши, освобожденные нашими войсками из фашистской неволи.
      В частях снова были созданы штурмовые батальоны. Отбор в них проводился очень тщательно. Брали самых здоровых молодых солдат, преимущественно с боевым опытом. Не меньше сорока процентов в каждом батальоне составляли коммунисты и комсомольцы.
      Учебу, как всегда, начали с занятий в составе взвода, а где требовалось, и с отработки действий одиночного бойца. Потом в составе роты учились скрытно сосредоточиваться на исходных рубежах, пользоваться переправочными средствами, стремительно врываться в неприятельские траншеи.
      После этого перешли к батальонным учениям. Командиры полков, штабные офицеры придирчиво следили за каждым элементом занятий. Самый молодой начальник штаба полка Володя Тытарь с непреклонной взыскательностью, под стать кадровому офицеру довоенной школы, проверял подготовку своих комбатов - Блохина, Давыдова, Хачатурова, каждый из которых был старше его. Они потели, краснели, ругали про себя дотошного майора, но не обижались. Тытарь был человек справедливый и в храбрости не уступал самым лихим бойцам - это он доказал в боях. Мочалову легко жилось с таким начальником штаба.
      "Как откроется вакансия командира полка, обязательно выдвину Тытаря, решил я тогда. - Наплевать, что ему всего двадцать один год и что начальство будет возражать. Все равно добьюсь".
      Проводились учения с боевой стрельбой. Но главное внимание уделялось отработке переправы через реку. Это была задача номер один. Военный совет армии разослал во все части сборник статей и различных советов по преодолению водных рубежей.
      Учились мы на берегу Мантель-зее. Это озеро заменяло нам Одер. По ширине оно было примерно таким же. По многу раз - и днем и ночью - бойцы быстро, без суеты, садились в надувные лодки и плыли к противоположному берегу. Там они выскакивали, порой принимая по пояс холодную ванну, и вступали в "бой" за захват и расширение плацдарма.
      Раза два приезжал к нам член Военного совета армии генерал-майор Андрей Иванович Литвинов. Он интересовался ходом нашей подготовки к форсированию реки, снабжением, материальным обеспечением. Но больше всего старого кадрового политработника интересовали люди - как они накормлены, одеты и обуты, какое у них настроение, что их волнует, все ли награждены по заслугам. Обо всем этом он узнавал не из вторых рук - Литвинов сам шел к бойцам, завязывал с ними живые беседы. Простота члена Военного совета была совершенно естественной. Он не старался казаться менее образованным, чем был на самом деле, не стремился играть этакого рубаху-парня в генеральском мундире. Интерес к людям, внимание к ним были у него неподдельными. Бойцы чувствовали это и тянулись к нему...
      В одну из ночей мы собрались на рекогносцировку к Одеру. Мы - это Переверткин, Негода, Асафов и я. Полковника Василия Михайловича Асафова недавно назначили командиром 207-й стрелковой дивизии вместо Порхачева, угодившего после автомобильной аварии в госпиталь. Выглядел он грузным, сильно прихрамывал на правую ногу - никак не заживала полученная в бою рана.
      Грунт в эту раннюю весеннюю пору был еще раскисший. Примерно полпути к реке мы проехали на машинах. Потом пересели на лошадей. Вдоль дамбы, отделявшей пойму от луга, пошли пешком. Ходили часа два, но толку от этого вышло немного. Слишком уж темной была ночь. Кроме редких вспышек выстрелов, мелькавших на западном берегу, и огненных пунктиров трасс, дугами прошивавших черный бархат неба, мы ничего не увидели. Зато ноги наломали, извозились в грязи до колен и промокли насквозь под нудным, по-осеннему долгим дождем.
      Когда вернулись усталые, голодные и злые, Блинник устроил нам что-то среднее между ужином и завтраком. На стол были поданы огромные, как поленья, карпы из помещичьего пруда. Морщины на лице Асафова разгладились. Большой любитель вкусно поесть, Василий Михайлович сразу же забыл о перенесенных тяготах...
      В конце месяца мы получили приказ провести разведку боем силами до двух батальонов. В памяти четко запечатлелась картина: серый, разлившийся во всю пойму Одер, на нем - 12 больших надувных лодок, каждая на целый взвод, и белые столбы всплесков, поднятых снарядами. Левый берег изрыгал массу огня. Меня била нервная дрожь. Казалось, под таким огнем ни одна лодка не дойдет до неприятельского берега.
      Возбужденно распоряжался Сосновский. Наша артиллерия вернулась в дивизию и сейчас работала на полную мощь, стремясь подавить вражеские огневые точки. Честно говоря, я даже удивился, когда одна за другой лодки начали причаливать к месту высадки. Несмотря на огненный смерч, бушевавший над водой, ни одна из них не оказалась потопленной. Потери в людях были невелики.
      И бойцы, выскакивая на береговую кромку, заученно, как на занятиях, устремлялись к первой траншее.
      На нешироком, километра в два, участке высадившиеся роты заняли и первую и вторую траншеи. Немцы, вопреки нашим ожиданиям, оказали слабое сопротивление. Вероятно, мало у них здесь имелось пехоты и танков.
      Итак, первый успех был достигнут. Теперь требовалось развить его, а для этого переправить на тот берег еще людей и средства поддержки. Иначе противник мог, не мешкая, собраться с силами и сбросить наши роты в реку.
      Но тут вдруг по радио пришло неожиданное приказание Переверткина:
      - Отбой! Всем вернуться в исходное положение.
      - Я вас правильно понял - всем вернуться в исходное положение? переспросил я с сомнением. - Ошибки нет?
      - Нет, все правильно, выполняйте, - подтвердил командир корпуса.
      К тучам рванулись красные и зеленые ракеты, передавая ротам приказ о возвращении на свой берег. Организовав прикрытие, они начали отходить к урезу воды. И вскоре все двенадцать лодок пустились в обратный путь, выгребая к стрежню реки.
      Обидно было прекращать успешно развивавшийся бой, добровольно отдавая захваченные позиции. Утешало лишь то, что взяты они малой кровью, да надежда на получение новой, более интересной боевой задачи.
      И надежда на этот раз сбылась. Оказалось, Переверткин прервал разведку боем, получив приказ готовиться к передислокации. 3-я ударная армия получала новое направление. Нам было велено готовиться к тридцатикилометровому переходу на юг, в сторону города Кюстрина.
      Перед Одером
      Еще в феврале в районе Кюстрина, к югу и северу от него, войска 1-го Белорусского фронта захватили на левом берегу Одера два плацдарма глубиной от 3 до 5 километров. Гитлеровцы не сумели сбросить в воду закрепившиеся там части, однако и не давали им продвинуться.
      Кюстринский плацдарм лежал прямо против Берлина.
      Немцы понимали, что рано или поздно отсюда начнется наступление на их столицу, до которой оставалось каких-нибудь 60-70 километров. И они делали все, что было в их силах, чтобы эти километры оказались непреодолимыми для наших войск.
      Гитлеровский рейх всячески пытался оттянуть свой конец. Тотальная мобилизация сгоняла в армию шестнадцатилетних мальчишек. Из стариков и подростков создавались отряды фольксштурма - "народного ополчения". Сопляки из гитлерюгенда записывались в фаустники. Все это дало возможность фашистскому командованию развернуть на подступах к Берлину, фронтом на восток, две общевойсковые и две танковые армии, входящие в группы армий "Центр" и "Висла". В них было миллион солдат и офицеров, десять с половиной тысяч орудий и минометов, полторы тысячи танков и штурмовых орудий, свыше трех тысяч самолетов, более трех миллионов фаустпатронов.
      Мы прибыли на новое место в первых числах апреля. Дивизия расположилась в лесу, километрах в пяти от Одера. До Кюстрина отсюда было около двадцати километров. На противоположной стороне Одера в полосе нашего наступления оборону держали части 89-й гвардейской дивизии 5-й ударной армии.
      Теперь-то ни у кого из нас не оставалось сомнения в выпавшем на нашу долю счастье: наступать на берлинском направлении, участвовать в сражении за вражескую столицу. То, что такое наступление начнется в самом скором времени, было очевидно каждому. Об этом говорил весь ход предшествующих операций, все приготовления, которые велись сейчас полным ходом. Да и не было же, в самом деле, резона дожидаться, когда на Берлин двинутся вышедшие к Эльбе союзники, которым фашисты что-то уж слишком охотно сдавали свои города.