роги с возгласом: "Да здравсмвуем Республика! Да здравсм
      вуем Коммуна!"
      Винуа бросил им: "Вы подлый сброд и чудовища!" Журналист из "Фигаро" встал на колено перед трупом Дюваля. Чтобы сорвать с него белый подворотничок, вымазанный кровью, и выставлять напоказ в салонах Версаля.
      Ранвье сказал:
      -- Я давно знал Дюваля, его звали Эмиль-Виктор. Он был рабочим-литейщиком. Примкнул к бланкистам и к интернационалистам. Был в числе осужденных по третьему процессу Интернадионала. Bo время осады принял командование 101-м батальоном XIII округа. И 31 октября, и 22 января, и, наконец, 18 марта Дюваль был неизменно впереди, неизменно среди лучших борцов. Это благодаря ему Риго 18 марта занял полицейскую префектуру. Он требовал немедленно выступить против версальцев, не откладывая ни на час. Коммуна сделала этого рабочего-литейщика генералом. Ему не было и тридцати лет.
      На западе стрелки Флуранса держались до тех пор, пока не получили приказа об отступлении. Преследовавшая их кавалерия дивизии Прейля варварски изрубила кучку храбрецов. Лишь немногие спаслись, paссеявшись. Желторотый и Ордонне вернулись в тупик, переодетые в гражданское платье, "позаимствованное" в одном из домов Буживаля. У Коша саблей отсекло кончик носа, y Гифеса левая ягодица была вспорота штыком. Двумя пулями пробило раструб рожка Матирасa, отчего, впрочем, он не стал трубить фальшивее обычного. Один лишь Бастико не явился на перекличку.
      Пальятти вернулся в числе последних, весь пропыленный и окровавленный. Гарибальдиец до концане покинул своего вождя.
      Флуранса не стало. Бельвиль пока еще не знает всех обстоятельств его гибели. Верно только, что наш вождь был подло убит версальцами. Подробности, дошедшие до нас, столь ужасны, что в них трудно поверить.
      Он осмавался впереди, хомя Вержере, преследуемый каеалерией Тьерa, давно уже омошел за Сену. Флуранс, не обращая ни на что внимания, продолжал двигамъся на Версалъ. Ночь засмала его в Шаму, еле живого от усмалосми. На берегу реки посмоялый двор, Флуранс входим, снимаем ременъ, кладем на спгол свою кривую мурецкую саблю и писмолемы и без сил валимся на посмелъ. Был ли он предан хозяином посмоялого дворa или одним из жимелей деревни, которые смоль радушно всмречали националъных гвардейцев? Так или иначе, посмоялый двор окружили войска полковника Буланже*, впоследсмвии генерала и недопеченного дикмамopa. Амилькаре Чиприани, охранявшего покой своего командирa, пронзаюм шмыками. 8начимельно позднее, оправившисъ от ран и возврамившисъ с каморги, он расскажем, как все произошло. При Флурансе бумаги, которые позволяюм усмановимъ его личносмъ. Жандармы с воплями дикого ликования еымалкиваюм его во двор. Их капиман, Демаре, прискакал галопом:
      т- Это мы, mom самый Флуранс?
      -- Я/
      Тогда капиман Демаре вымащил саблю и ударил наоммашь героя Бельвиля с макой силой, что раскроил ему череп. (Амилькаре Чиприани сказал примерно следующее: " Его голова раскололась, словно упали два красных эиолета " .)
      От Гюсмава Флуранса нам осмались cмамъи и книги: tИсмория Человека" (1863), "To, что возможноъ (1864), tНаука о Человеке* (1865), "Париж, который предали* (1871).
      Тел о Флуранса был о брошено рядом с раненьш Амилькаре Чиприани на кучу навоза, торжественно доставлено в Версаль, где дамы из высшего общества тыкали sонтиками в истерзанную голову, ворошили этот гигантский мозг.
      Жандарм Демаре получил орден Почетного легиона и окончил свою карьеру в должности мирового судьи.
      Габриэль Ранвье сказал: "Флуранс был счастлив среди нас. Он, интеллигент, он, ученый, чувствовал себя в своем рабочем Бельвиле как рыба в воде".
      И еще Габриэль прошептал: "Ha Крите будут плакать".
      x x x
      Te, кто уцелел и вернулся в Бельвиль, отмалчиваются или жалуются, что их плохо кормили, плохо вооружили, плохо ими командовали. Они считают, что их обманули, и не насчет одного Мон-Валерьена, но и насчет того, как их встретят войска версальцев -- солдаты не только не воткнули штыки в землю, но стреляли и озверело шли на них. Обо всем этом наши вернувшиеся бельвильцы рассказывают какими-то притихшими, детскими голосами.
      Есть пустынные, будто вымершие кварталы. Говорят, что за несколько часов из Парижа бежало сто пятьдесят тысяч человек. Вот уже два дня, как два бельвильских заведения, слева и справа от арки, закрыты: ни мясник Бальфис, ни аптекарь Диссанвье не открывают ставен. Днем и ночью слышатся сигналы общего сборa и местной тревоги. Батальоны возвращаются, батальоны уходят, вестовые скачут галопом -- все это стремительной чехардой заполняет Бельвиль. Людитеснятся y свежерасклеенных афиш. Продавцы газет оповещают о сражениях. Будто вернулись дни осады.
      Марта еще более неразговорчива, чем всегда. To вдруг она судорожно цепляется за мое плечо, потом сердито бурчит себе что-то под HOC, будто заталкивает слова обратно в глотку, a они бьются о стиснутые зубы:
      -- Он не верил в бога, a все-такиf Как он сумел умереть!
      Бастико ударом сабли чуть не раскроили череп. Все же он остался жив, лишившись yxa и части левой щеки. Клинок застрял в кожаной лямке фляги, однако повредил плечевую кость. Дьявольский удар! Бывший медник Келя лежит в городской больнице, в коридоре, на нищснском ложе. Все лазареты периода осады закрыты, ведь никто и представить себе не мог, что все снова начнется! От макушки до локтя вся левая сторона y Бастико
      исчезает под сделанной наспех повязкой, насквозь пропитанной потемневшей кровью. Раненый все время вращает лихорадочно блестящим глазом. Старается, как может, успокоить свою Элоизу и детишек. Он чуть что не извиняется:
      -- Чего там! Я ведь не левша какой-нибудь! -- провозглашает он, вздымая свою мощную правую длань.-- Смогу еще молотом орудовать.
      -- И ружьем,-- добавляет его дружок Матирас.
      A вот что прочитал нам вслух отец маленького барабанщика, убитого залпом митральезы. B газете была напечатана статья господина Франсиска Capce, так описывающего наших пленных, прибывающих в Версаль: "Гнусные злодеи... истощенные, оборванные, грязные, с тупыми, свирепыми физиономиями...*
      Два санитара со своими носилками остановились послушать чтение.
      -- Стыда y вас нет! -- кричит им Селестина Толстуха.
      -- Hy, этому уж все равно торопиться некуда...
      И они таким согласным движением повели плечами, что носилки с умершим, даже не покосившись, приподнялись, a потом снова опустились.
      -- И еще находятся люди, которые считают, что мы хватаем через край, запрещая эту реакционную пачкотню,-- ворчит Грелье.
      Бывший хозяин прачечной, Грелье теперь в министерстве внутренних дел. Вот оя и схватился там со своим дружком Валлесом насчет запрещения "Фиrapo".
      -- Заметьте, граждане,-- продолжает Грелье,-- я его понимаю, Жюля Валлеса то есть, он прежде всего журналист и, как он сам провозглашает, "сторонник того, чтобы каждый мог выговориться до последнего". "Ты неправ, Грелье,-- так он мне сказал,-- даже под пушечный лай и в самый разгар бунта надо разрешать типографским мошкам бегать, как им заблагорaссудится, по бумаге, и мне хотелось бы, чтобы "Фигаро", так долго предоставлявшая мне полную свободу писать на ee страницах, тоже была свободноib. A я таких paссуждений слышать не могу. Свободу "Фигаро"? Да полно! "Фигаро" только и делала, что обливала грязью социалистов и издевалась над ними, когда они были лишены возможности аащищаться... Да вот вам примерl Помню, как Маньяр писал, что спокойствия ради следовало бы выбрать среди агита
      торов человек пятьдесят рабочих и еще богемы и послать их на каторгу в Кайену...
      Издатели "Фигаро" попробовали было возобновить выпуск газеты, но национальные гвардейцы устроили охоту на появившийся номер и уничтожали его прямо в киосках на Бульварах.
      Еще и еще носилки разделяют разговаривающих, четверо носилок, стоны, судороги, на последних носилках тело, укрытое простыней. Марта кладет мне голову на плечо и, закрыв глаза, шепчет:
      -- Смерть -- это ничто, совсем-совсем ничто. Пуля, кусочек свинца, капля крови -- что это в сравнении с нашими славными делами?
      Вторник, 11 апреля.
      B воскресенье 9 апреля, в первый день пасхи, мы провожали их на Пэр-Лашез. За гробом "павших смертью храбрых под пулями жандармов и шуанов" следуют члены Коммуны с обнаженными головами, с красной перевязью, задумчивые и печальные, среди них выделяется белоснежная голова Делеклюза. За ними стиснутая двойной изгородью национальных гвардейцев толпа, медлительная поступь сотен людей, склоненные головы. У каждого в петлице красный цветок, бессмертник, в просторечии называемый "бельвильская гвоздика".
      Шли люди, которых мы знали, люди, прибывшие из Шарона, Сент-Антуана, Ла-Виллета, они спрашивали, пожимая нам руки, как спрашивают y близких родственников покойного:
      -- A Флуранс? Он здесь, Флуранс? Его прах тоже здесь?
      Нет, Флуранса здесь не было.
      На балконах и в окнах семейные группки, с салфетками, засунутыми за ворот, со стаканом вина в руке или с тарелкой. Едят всегда одни и те же...
      Чувствую локтем голову Марты, прижавшейся к моему боку, она причитает, будто шепчет надгробную речь, до меня долетают фразы:
      -- Это был человек, настоящийчеловек... Такой нежный, такой неистовый. Как огонь, как вода... Застенчивый был и храбрый. Краснел от пустяка, как девица. Говорил, как старец, a готов был играть, как дитя. B бога не
      верил, a жил, как монах. Знал, как надо переделать мир, и ничего не знал о жизни. Не умел сварить себе яйцо, пришить пуговицу, но знал наизусть всех богов Греции, он был на "ты" со всеми критскими мятежниками. Все время думал, думал! Даже сам на себя за это сердился. Хотел действовать, всегда действовать...
      Тут мне вспомнилась одна фраза Флуранса: "Низость душевная ведет к бесплодности действия*. Однажды он написал художнику Эрнесту Пиккьо*: "Для республиканца умереть достойно, как Боден,-- высшее счастьек
      Газеты "Ле Ванжер* и "Л'Афранши" сообщили в тот же день:
      "Позавчерa утром, в четыре часа, прах нашего благородного друга Флуранса был извлечен из земли на кладбище Сен-Луи в Версале и перевезен на похоронных дрогах в Париж.
      B семь часов тело Флуранса было доставлено на кладбище Пэр-Лашез и погребено в фамильном склепе.
      Печальная церемония была сохранена в самой глубокой тайне.
      За гробом следовали: мать Флуранса, его брат, одно лицо, оставшееся неизвестным, и, кроме того, человек, чье присутствие великий гражданин счел бы для себя совершенно неприемлемым, a мы вправе назвать кощунственным, a именно... СВЯЩЕННИК!
      И ни одного друга, ни одного собрата по Революции".
      И вот женщины Бельвиля, те, что из комитета бдительности, в своих красных фригийских колпаках, надетых поверх шиньонов, дали себе волю, да, именно так.
      Ванда Каменская, схватив под уздцы лошадь, которая тащила омнибус, проходивший по расписанию перед нашей аркой, остановила движение. Кучер омнибуса стал протестовать, тогда Людмила Чеснокова столкнула его на мостовую, как раз перед закрытой лавкой мясника, и начала колотить его каблуками, a он только извивался. B тот же миг Бландина Пливар взобралась на сиденье возницы и подняла к небу красное знамя. Tpусеттка и Камилла Вормье, стоя по обеим сторонам мостовой, выкрикивали, вскинув головы так, чтобы было слышно в верхних этажах:
      -- На Версальl На Версалi!
      Прочие женщины ворвались в омнибус и выгнали оттуда пассажиров, совершавших рейс Бельвиль -- riлощадь Победы.
      Раздался крик Марты:
      -- Пружинный Чуб, Торопыга! Быстро! B Рампоноl Катите сюда пушку "Братство".
      Омнибус, заполненный женщинами, пел Maрсельезу.
      Феб, Марта и я гарцевали слева от переднего ездового пушки, роль какового выполнял Пружинный Чуб.
      Мы направлялись туда, откуда доносились звуки канонады.
      Продвигались мимо многих и многих батальонов, оставленных в резерве, выстроившихся на Елисейских Полях и скоплявшихся возле Триумфальной Арки. Ни колясок, ни даже пешеходов сюда не пропускали.
      Наше появление вначале встречали молча, потом раздавалось удовлетворенное ворчание. Гвардейцы, направлявшиеся на передовые позиции, заслышав стук колес, настороженно поворачивали головы в нашу сторону. Сначала их взорам представал омнибус, расцвеченный пассажирками в красных колпаках. Далее обнаруживалась артиллерийская упряжка, везущая пушку "Братство". Густо зарbсшие физиономии гвардейцев озарялись счастливой улыбкой.
      Могучий лязг пушечной колесницы сам по себе заглушал версальские залпы.
      Издали наша пушка поражала размеренностью и красотой своего монументального хода. Все снаряжение, конная упряжка, ездовые, наводчик, вся артиллерийская прислуга -- каждый на положенном ему месте при этом удивительном орудии, начищенная до блеска бронза в золотистых бликах,-- все свидетельствовало о том, как любовно заботились об этом чудшце его хозяева. Конец дилетантамl Теперь y нас армия, настоящая армия, y нее прекрасная техника, хорошо смазанная, y нее дисциплина и вековой солдатский опыт, есть и рабочие руки, готовящие победу, настоящие умельцы, мастерa чеканки и ковки.
      И тут во второй раз воцарилось молчание, когда вооруженные пролетарии осознали, что это фантастическое орудие обслуживается ребятней... И плакать им хотелось, и смеяться...
      Мстители Флуранса -- вот как теперь называют себя бельвильские стрелки.
      Они защищали предмостную баррикаду в Нейи, последнюю баррикаду, за ней -- пустота, a дальше -- враг. Тут стояла и наша рота из Дозорного под командованием Фалля, и рота литейщиков от братьев Фрюшан с Маркайем во главе. Увидав наш артиллерийский кортеж, они окаменели. Мы так боялись, что нас отправят обратно в Дозорный, что решили немедленно приступить к делу, будто здесь только нас и ждали.
      Марта выкрикнула команду, сопровождая ee величественным жестом. По приказу Пружинного Чуба упряжка совершила безупречные пол-оборота, так что теперь жерло пушки было устремлено прямо на врага... Я достал затравник и фитиль, a Марта, лежа на лафете, начала наводку...
      Марта нацелила наше орудие в самый центр версальской баррикады, на том конце моста Нейи... Артиллерийская прислуга маневрировала быстро и точно, ни одного неверного движения.
      Пушка "Братство" изготовилась к бою.
      С тех пор как началась война, ни разу еще я не видел пушку во всей ee звероподобной простоте.
      Впереди был только мост.
      На том и на этом его конце -- баррикады. За каждой из этих баррикад -воинская часть, вооруженные люди, готовящиеся форсировать реку, a сделать это они могли лишь при том условий, что будут убивать, ступать по трупам.
      Пустынный мост, и больше ничего.
      Мстители и бельвильские женщины-"бдительницы", литейщики и пушкари смотрели на этот мост, потом переводили глаза на грязноватые воды, бившиеся о быки моста Нейи. B конце концов, всего-навсего река! И река эта -- Сена.
      Граница.
      По одну сторону -- Париж, по другую -- Версаль.
      -- Она разделяет два мира, -- ворчит Предок.-- Старый мир -- мир богатых, который не хочет сдаваться. И новый мир -- мир бедняков. Мост создан, чтобы по нему легко было перейти реку, но не существует моста,
      который соединил бы прошлое и будущее. Вот почему по нему нельзя пройти, не оросив его кровью.
      Генерал в сопровождении адъютантов галопом подскакал к нам и сообщил, что с минуты на минуту враг начнет атаку. Генерал молод, с аккуратно подстриженными усиками, говорит с сильным иностранным акцентом (Домбровский*):
      -- Отбросьте версальцев! Переходите в контратаку!
      И он умчался, пришпорив коня, вместе со своим эскортом.
      Каждый раз, когда я пробую вспомнимь это мгновение, предшесмвующее бойне,-- эму минуму, быть может, только секунду, когда османавливаемся биение сердца, когда словно повисаем жизнъ и npесекаемся дыхание, я вновь ощущаю mom особый, смранный привкус, будмо во pmy y меня кусок железа.
      Ветер меняется. Мстители Флуранса и их подругя тревожно переглядываются: порыв ветра доносит до нас праздничный шум, крики, знакомые мотивы, громкий смех, веселый гул, ослабленный расстоянием. Гифес сверяется со своими часами.
      -- Это театр "Гиньоль" на Елисейских Полях. Начали представление кукольники.
      Мы улыбаемся. За нашей спиной Париж продолжается. Мы живой оплот его радости. Пусть грянет буря и пусть смеется, пусть поет Париж Ковмуны.
      Я стою y правого колеса пушки. Прикосновение к металлу заставляет меня вздрогнуть. Металл оживает под моим пальцами, под моей ладонью, могу поклясться, он шевелится, он подрагивает. Грошики Бельвиля перекатываются, кружатся в толще бронзы; одни корежатся, другие подпрыгивают, y каждого своя повадка; огонь бессилен уничтожить что-либо, никогда ему не справиться ни с терновником, ни с Жанной д'Арк. Из пепла возрождается виноградная лоза или легенда, вино, дающее силу мышцам, и бронза, и голос ee поднимает на ноги французские деревни...
      Сквозь дымку тумана прорывается солнце.
      -- Приготовьсьl -- кричит в усыФалль, все еще сжимая в руке коротенькую^глиняную трубку. Он вскидывает сжатый кулак над засаленной каскеткой.
      С той стороны моста доносится дробь барабанов. Версальцы перепрыгивают через свою баррикаду.
      Впереди офицеры с саблями наголо, за ними плывет трехцветное знамя. Сомкнутыми рядами, во всю ширину моста, локоть к локтю движутся версальские пехотинцы с ружьями наперевес. B чистенькой, аккуратной форме. B слабых еще лучах солнца играют краски: белые гетры, светло-голубые шинели, красные штаны, эполеты, кепи. Медленный, уверенный шаг. Ряды как по линеечке. С методичностыо выверенного, нового механизма поднимается и опускается левая, затем правая нога. Белизна гетр, пурпур штанов еще больше подчеркивают размеренный ритм этого неумолймого марша. Bo главе длинной колонны выделяется высокая фигурa седрусого полковника. У офицеров ни одного, даже беглbго взгляда назад: полная уверенностъ, что за ними следуют солдаты. Иначе и быть не может. Они видны все отчетливее. Различаешь стук каблуков, тиканье безупречного метронома. Ни суеты, ни спешки.
      Чем они ближе, тем ярче краски их мундиров, тем медлительнее кажется их шаг. Уж не шагают ли они на месте? Им ведь бояться нечего, они -- армия богатых.
      -- У, дьявол! -- заревел Фалль.
      Из наших рядов раздался выстрел. Версальский солдат pухнул ничком на камни мостовой. Первый ряд версальцев продолжает свое неспешное, непоколебленное движение, a в самой середине строя -- зияние, подобно пустоте, образующейся на месте зуба, выдернутого из юношески крепкой десны. Задние, должно быть, шагают прямо по трупу, ибо ни на дюйм не дрогнула линия штыков.
      Пливар пристыженно склоняет голову набок -- во взrляде мольба, как y набедокурившего ребенка.
      -- Скорей заряжай снова,-- ворчит Нищебрат, что вызывает необъяснимый смех в рядах Мстителей.
      Усатый полковник уже приближается к середине моета.
      -- A чего мы ждем, почему не стреляем? -- взрывается Шиньон.
      -- У них тоже ружья заряжены, a они, видишь, не палят! --рычит Фалль.
      Все это растягивается во времени, в проеtранетве. Мост Нейи измеряется многими десятками лье.
      Следуя инструкции бывшего литейщика, каждый Мститель заранее выбирает себе мишень. Нет больше ни медников, ни сапожников, ни рабочих, ня ремесленников, нет больше людей -- только ружейные дула.
      Горнист играет атаку. Версальская пехота бегом бросается вперед.
      -- Готовьсь!
      Сжатый кулак Фалля вздрагивает, потом резко опускается. Tpусеттка с торжествующим воплем вздымает вверх красное знамя.
      Громовой удар. Один-единственный.
      Громовой удар, какого никто никогда не слышал.
      Фантастический, оглушительный взрыв, бесконечно повторенный... Вроде БРА-УУМ-УУМ-УУМ-ЗИ-И-И... Как дать услышать этот грохот, который невозможно ни назвать, ни определить, тем, кто не был тогда на мосту Нейи, дередать хотя бы какое-то представление о нем? Гул колоколов Соборa Парижской богоматери, стократно усиленный и утяжеленный, вырывающийся из пасти, до отказа набитой порохом. Мощный пушечный залп, который стал буханьем колокола, волшебным голосом бронзы, докатившимся до самого горизонта... Нет, это немыслимо себе вообразить. Картечь, орущая мелодию. Музыка, рожденная порохом. Громовые раскаты, гремящие заутреню. Вся небесная артиллерия в гудении этого набата.
      Дьшная завеса так плотно затянула баррикаду и мост, что срсед не различал соседа, никто уже не понимал, где находится.
      -- Вперед! -- проревел Фалль.
      Батальоны Монмартра, оттеснив нас, перескочили через баррикаду.
      Дым paссеялся. Однако в воздухе еще держался звучный раскат выстрела, последний отзвук пушки, подобный шраму, навечно заклеймившему небеса. Солдаты Коммуны двинулись в контратаку, так как проход по мосту Нейи был очищен. На три четверти он был усеян трупами, краснели панталоны, белели гетры. A там, далыпе, уже
      начиналась паника. Версальские пехотинцы, отталкивая друг друга, старались первыми перемахнуть через свою баррикаду. Фалль, его Мстители и батальоны Монмартра уже преследовали их по пятам, гнали штыками.
      -- Ух, черт, ну и голосина y нашей пушечкиl -- пропела Марта, вытаскивая из ушей кусочки корпии.
      На том конце моста -- суматоха. На захваченной баррикаде версальцев Tpусеттка водрузила красный флаг Бельвиля.
      Пушка "Брамсмво" была, nonpocmy говоря, десямифунмовым орудием новейшей модели, новейшей, если- говоримъ о смволе, a спгвол все-маки важнейшая часмь пушки. Чудовищной своей nocмупью наша пушка была обязана большим омнибусным колесам, a также лафему, созданному силой фанмазии нашим смоляром из Дозорного. A громкую славу бельвильский исполин npиобрел благодаря сбору медных грошиков, особенно благодаря шумному энмузиазму юных жимелей Дозорного мупика.
      A долгое-долгое эхо -- дейсмвимелъно невероямно долгое, -- эхо первого высмрела раздвинуло границы эмой славы do баснословных пределов.
      Пушка x x x
      Пушка "Братство" высится в самом что ни на есть сердце Дозорного. Ee знаменитый ствол обвит красными лентами. Каждая спица огромных колес любовно украшена пурпурными гирляндами.
      Мимо шагает Бельвиль. B шеренги торжественного шэствия вливаются и другие районы Парижа -- Тампль, Шарон, Сент-Антуанское предместье. Все, кто знает, что и его грошик перелит в тело гиганта, желают услынiать рассказ о той адской музыке, увидеть инструмент, ee издававший, и лежащие y жерла пушки трофеи: два флажка папских зуавов, захваченные Мстителями Флуранса.
      B центре кружка вмшательных слушателей Бансель, старый часовщик с улицы Ренар, громко читает статью, появившуюся нынче вечером в газете:
      "Могучий голос меди, обративший в бегство версальцев на мосту Нейи, есть глас самого пролетариата, его обездоленной массы, обездоленной, но всесильной; в этом громыхании слились тысячи и тысячи раскатов, тысячи и тысячи грошиков, тяжким трудом добытых эксплуатируемыми".
      Могум cnpoсимь: почему fСоммуна смоль поспешно омозвала прославленную пушку с фронма Нейи, где она сомворила чудо? Таланмливый Домбровский, омвечавший за эмом секмоp обороны, вряд ли пимал иллюзии насчем
      реалъной ценносми aрмиллерийского орудия Белъвиля. До*cмамочно было коромкого разговорa с Фаллем, Маркайем и Тонкерелем, чмобы ему все смало ясно. Вмесме с мем пушка "Брамсмво* обладала некой магической власмью. Ho извесмно, что чудеса повморяюмся редко. Вморой залп мог если не полностью свесми на нет, то, во всяком случае, значимелъно ослабимь власмь пушки над умами. Нельзя было допусмимь, чмобы подобное орудие было развенчано. На следующий день, после упорной aрмиллерийской подгомовки, nepecмроившисъ и получив подкрепление, версальцы вернули себе мосм Нейи. Ho пушки *Брамсмво" мам уже не оказалось.
      Мстители и литейщики, пропустив по стаканчику, устроились вокруг разукрашенных лентами колес орудия, обсуждая недавние перемены в военном командовании Коммуны.
      -- Когда уходят такие орлы, как Флуранс и Дюваль, ясно, черт возьми, что нечем заполнить брешь,-- заявляет гравер.
      -- A ты скажи, стоило, по-твоему, как раз в такой момент развенчивать Брюнеля, Люлье*, Эда и Бержере, в общем, всю команду, не разбирая каждого в отдельности? -- добавляет Матирас.
      -- A заменили-то кем? -- буркнул Предок.-- Клюзере!
      -- Потмqему, генерал Клюзере,-- вмешивается Кош,-- как-никак друг вашего дражайшего друга Бакунина.
      -- Hy и что ж,-- ворчит старик, вьlколачивая трубку о ствол пушки. На него устремлены сердитые взгляды, и он какими-то неловкими и торопливыми движениями вытряхивает несколько последних табачных крошек на рбод пушечного колеса.
      Болышшство в полном восхищении от первых приказов нового главнокомандующего гвардии федератов.
      -- Правильно он напомнил нашим офицерам,-- мирно paссуждает Кош,-- что они лишь вооруженные трудящиеся и на хрен им сдались все эти перья да побрякушки!
      Кто-то взглядывает на засаленную шапчонку, нахлобученную на голову Фалля.
      -- A что за подружка y Эда! -- вставляет свое слово Tpусеттка.-Хороша, нечего сказать! Требует, чтобы ee
      величали генеральшей! Да-да, вот честью кляйусь, не вру. Строит из себя принцессу, сучье отродъе! Шьет себе костюмы амазонки y портного императорши. Дескать, удобно: можно носить за поясом парочку пистолетов, и перчатки на восьми пуговичках, не хуже императрицы. Вот за такую падаль прикажешь кровь проливать, на смерть идти!
      Военный делегатп Клюзере писал генералу Эду: "Приходимся выслушивамь немало жалоб, направленных в Коммуну, на ваших шмабных, на то, что они ходям расфранченные, появляюмся на Бульварах с кокомками, в каремах и m. n. Прошу вас вымесми беспощадно всю эму публику".
      -- Bcex паршивых овец гнать вон из стада,-- провозглашает Шиньон.
      -- Что ж, и стаканчика пропустить нельзя,-- слабо протестует Пливар.
      -- Вот как! A знаешь ли ты, что два батальона -- a может, и больше -- 1 апреля, когда их посылали в Курбвуа, были пьяны как стелька, еле на ногах держались!
      -- A ты их сам видел, Шиньон? -- взорвалась Селестина Толстуха.-- Мало ли что наплетут зльre языки, не всему верь.
      -- Уж тебе-то это хорошо известно,-- посмеивался парикмахеp-эбертист.
      Бельвиль всем сердцем одобряет муницшмльных делегатов I округа, которые строго потребовали отчета y Военной комиссии: "Вы назначили некоего Мариго интендантом -- или чем-то в этом роде -- Национального дворца (бывший Пале-Ройяль), a он вечно пьян, реквизярует без всякой причины и права в больших, чем положено, размерax вино и продукты. Это позор для нашей Коммуны. Если вы не лишите его полномотай, мы вынуждены будем его aрестоватьf*
      -- Клюзере возьмется за нас как следует,-- твердит свое Шиньон, хрустя пальцами.-- И прекрасно сделаетl
      -- Он просто нас презирает, вот и все,-- говорит Предок, сплевывая табак.
      -- A нам это, может, и на пользу,-- возражает ему Tpусеттка.-- Неужели лучше, когда объясняются в любви, a правды сказать не смеют? Просто не чувствуешь, есть над тобой командир или нет...
      -- Почему это вы думаете, будто Клюзере нас презирает? -- спрашивает обеспокоенный Кош.
      -- Пхэ... Он кадровый военный. Мечтает о карьере.
      -- Он револкщионер, известный во всем миреl -- кричит своим пронзительным голоском Фелиси Фаледони.-- Как Гарибальди, как Флуранс...
      -- Самое большее, американский генерал,-- ворчит Предок.-- A мы там, как известно, не присутствовали!
      Сын полковника, Тюсмав-Поль Клюзере воспимывался как сын полка -- в полку, коморым командовал его омец, друг Луи-Филиппa. B 1845 году окончил Сен-Сирское военное училище. B февралъскую революцию 1848 года лейменанм 55-го neхомного полка, в охране Французского банка, омказался сдамься pеспубликанским повсманцам. Командуя 23 бамальоном мобильной гвардии, получаем кресм Почемного легиона за храбросмъ, проявленную в дейсмвиях npомив воссмавших рабочих. Уволенный за неблаговидный nocмупок, вновь nocmynaem на военную службу в Крымскую войну, дважды ранен во время осады Севасмополя. B чине капимана npоходим службу в Африке и мам вынужден подамь в oмсмавку, може в связи с какими-mo мемными делами -- хищением провианма. B 1860 году в Неаполе предлагаем свои услуги Гарибальди, который делаем его подполковником своего шмаба. Не поладив с легендарным полководцем, омправляемся в Америку, где nocmynaem на службу к правимельсмву Соединенных Шмамов и воюем в рядах северян. По предложению Линкольна возведен в чин бригадного генерала и получаем американское поддансмво. После окончания Гражданской войны в Америке возвращаемся в Европу, оседаем в Англии, возглавляем фениев во время Чесмерской экспедиции. Преследуемът английской полицией, бежим во Францию, coмрудничаем в революционных газемах и примыкаем к Инмернационалу'. Осужденный в 1868 году за анмиправимелъсмвенную деятельность, он, как американский подданный, приговариваемся к высылке. Возвращаемся во Францию после собымий 4 сенмября, приведших к падению монархиu, npисоединяемся к анархисмy Бакунину, провозглашаем Коммуну в Лионе 31 окмября, объявляем себя "командующим армиями Юга".
      По словам Пассаласа, генерал Клюзере так же мало, как и Трошю, уважает Национальную гвардию и не делает из этого тайны. Этот профессиональный военный,
      пестуемый Центральным комитетом Национальной гвардии, склоняется к мысли, что y Парижа столь же мало шансов выстоять против версальцев, сколь и против пруссаков.
      -- Да он и не скрывает своих мыслей,-- подчеркивает Пассалас, который по-прежнему продолжает работать y Риго, в бывшей префектуре полиции.-Позавчерa он сказал при свидетелях: "Что касается бардака, который царит в Национальной гвардии, то я никогда не видел ничего подобного. Настоящий портовый бордель, в своем роде совершенство".
      Подобные разглагольствования нагоняют уныние на бельвильцев, который хочется видеть все в розовом свете, в лучах Коммуны.
      -- Неужели он так сказал? Сказал такое? -- повторяет ошеломленный Матирас.
      -- A ты думалl Если его послушать, то выходит, будто y нас и интендантство, и служба связи -- все никуда не годится, и санитарная служба из рук вон плохо поставлена. Он, Клюзере то есть, говорит, что и неотразимое онародное ополчение", и непобедимая "стремительная вылазка* y него в печенках сидят. Что "военное искусство" -- это он так выражается,-- "военное искусство* как-никак за последние сто лет сделало некоторые успехи.