Пушка 'Братство'

      "Высокая красивая девушка по имени Марта, препоясанная красной перевязью с серебряной бахромой -- подарок одного из ee любовников..."
      Не та Марта, другая. Ибо вряд ли версальский строчкогон заметил бы мою при ee маленьком росте.
      Прежде чем вылететь в окошко, под которым я пишу, папа снегирь, a может, мама снегириха описывает круг над моей головой и обязательно прощебечет мне что-то трижды, негромко, но дружелюбно.
      Несчастных прохожих, на которых указали люди как якобы на Курбе, Лефрансэ, Гамбона и Амуру, только что расстреляли, тут же, на тротуаре перед Гербовым управлением. Версальская солдатня изощрялась в гнусных выдумках; например, складывали трупы друг на друга, чтобы по ним можно было ходить, как no ступенькам лестницы; кидали с размаху штык в глаз уже убитого федерата; победитель в этой игре в "ножички" забирал ставки, внесенные прочими участниками; стрелок-моряк, распоров живот молодой женщины, разматывал ей кишки...
      Такие рассказы с быстротой молнии перелетали от группы к группе людей, теснившихся среди артиллерийских обозов на площади Вольтерa.
      К вечеру в среду мы пришли к убеждению, что это уже предел ужаса, что самое худшее уже позади.
      B ушах y меня гудит, отголоски резни сливаются с вечным рефреном неистощимых иллюзий. .
      и грозны наши женщины. На улице По-деФер поймвjш они артиллериста, который хотел было улизнутьr и посгавиля его к орудию: "Вот оно, ваше место. Ежели вы желаете, чтобы мы сохранили вам жизнь, выполняйте свой долг!"
      -- A на баррикаде y фонтана, как раз против Политехнического училища, всех перебшш, кроме одной старухи, местнqй жительницы. Она стреляла, заряжала, снова стреляла... Версальцы несколько раз по ней били. Она была убита на месте, как стояла, эта старуха.
      На углу улицы Фоли-Реньо мы вдруг услышали знакомый голос -- это в кабачке "Мирный Парень* Предок рассказывал участнику событий 48 года о Бланки, о Флурансе.
      Старик очистил нам место за своим столиком, заказал две 6ольшие миски мяса с овощами.
      -- Огорчает меня наш дражайший Делеклюз,-- ораторствовал дядя Бенуа,-иросто диву даешься, как это он еще на ногах держится. Не умирающий даже, развалина какая-то. Поглядите на него, послушайте -- это уже не революционный боец, a "великий прадед* Революцииl A знаете, что он только что набормотал! -- Тут наш старик заговорил умирающим голосом: -- "Я предлагаю, чтобы члены Коммуны, препоясанные своими шарфами, устроили на бульваре Вольтерa смотр всем батальонам, какие только удастся собрать. A оттуда мы выступим во главе наших бойцов и отвоюем..." Отвоюем!.. Все никак не может отделаться от ветхозаветных представлений о массовой вылазке. Ho где же массы, где они сейчас, ради всего святого, граждане, скажите, где же они? Ax, этот чертов Делеклюз, милый ты мой, старый борец Революции! Существуют великие люди, которые мечтают, чтобы им еще при жизни статуи воздвигали, ну a наш трогательнейший якобинец еще дальше пошел, он при жизни стал собственной мумиейl И никому к своим пеленам притронуться не дает, собственноручно их на себя накручивает, совсем как рабочий свои фланелевый пояс. Вот вам, rраждане, добрый почин, пускай каждый положит булыжник в Делеклюзову пирамиду!
      Мстители Флуранса заглянули в кабачок наскоро перекусить перед отправлением к Шато-д'O.
      Нищебрат подошел к Предку, встал перед ним, опустил голову.
      -- Простите меня, дедушка.
      -- За что простить-то, внучек?
      -- A за то, что я вам не доверял, a верил Феликсу Пиа. Не на того старика поставил. Ho и вы меня пойшите, вы были везде -- и нигде, вы всех знали -- a сами вроде никто. A теперь, когда смерть приходит, вы здесь, с нами, так что простите niеня, дедушка!
      -- Возраст y меня такой...
      -- Это не довод, совсем даже наоборот.
      -- И жить я устал.
      -- Вот это действительно довод, дед!
      -- Выпьем, гражданин!
      -- Редко когда я отказывался выпить с другом,-- отозвался Нищебрат.-Ho сейчас y нас патронов в обрез, незачем, чтобы в глазах двоилось.
      Бютт-o-Кай был, в сущности, запоздалым Аустерлицем в этом гигантском Ватерлоо. B XIII округе Врублевский не только оборонялся, он сделал больше -- нападал. Минувшей ночыо версальцы прощупывали его позиции. A чуть забрезжило, бросились в атаку. Ho федераты, которыми командовал польский генерал, не стали ждать неприятеля, a пошли ему навстречу. Четыре раза они отбрасывали версальцев. A те до того перепугались, что перестали слушать команду офицеров.
      -- Если бы y Коммуны были одни только Врублевские! "O Польша",-мечтательно вздыхал кабачок. "Полыиа!" Ни капли горечи не слышалось в этом шепоте, напро
      тив, каждому было приятно произносить это слово, прос
      то смутная тоска, и только...
      Марта потянула меня за собой на вершины Пэр-Лашез.
      Артиллерийская батарея была размещена на самом возвышенном пункте кладбища, в северной его части, возле могилы герцога де Морни, a склеп, воздвигнутый на этой могиле, превратили в aрсенал. Позади батареи вздымалась знаменитая пирамида -- усыпальница семейства Божур, a в конце аллеи спали в своих могилах вечным сном Шарль Нодье, Казимир Делавинь, Эмиль Сувестр и прочие великие мира сего. Штаб расположился в часовне, по бокам его стояли еще две пушки.
      Гул здесь заглушал человеческий rолос, зато на этих высотах дышалось легче.
      Пушки Бисетра, Бютт-Шомона и Пэр-Лашез зажигали над Парижем свои звезды, гаснувшие через мгновение. Им с Трокадеро, Пантеона и Монмартра отвечала артиллерия версальцев.
      У подножия огромного парижского кладбища корчилась столица, задыхалась, потрескивала, это было подобно агонии дракока среди бурного кипения лавы, в удушающих ватных потемках, paссекаемых сабельными ударамн молний.
      -- A все-таки им не много останется,-- с удовлетворением заметила Марта.
      Она хотела сообщить мне это по секрету, a проорала во весь голос над самым ухом.
      Мы отправились ночевать к ней, в склеп господина Валькло.
      ЧЕТВЕРГ, 25 МАЯ 1871 ГОДА
      B тот четверг штормовой ветер вздувал пламя до самых небес.
      Еще накануне, раздеваясь, мы увидели черные хлопья -- конфетти огневого карнавала. Как супружеская чета на склоне лет, сидели мы на пороге нашего склепа и все всматривались в горящую ночь.
      -- Нет, этот дворец не мой,-- говорила Марта.-- Эти памятники не мои. Мой дворец -- Коммуна, и мое единственыое богатство -- это народ. И его-то хотят истребить. Можно помешать рождению одного ребенка, но не всех детей, но не будущего...
      Бессознательно она сложила руки на своем узеньком животе.
      B глубине склепа, в пушечном гуле этой ночью мы любили друг друга. Ненадолго задремали. Затем Марта разбудила меня:
      -- Флоран, милый, нужно все, все песни перебрать, сегодня или уже никогда.
      И мы снова лежали в объятиях друг друга. И снова уснули, но на этот раз уже крепко, под грохот батарейного огня.
      Когда я проснулся, солнце рассыпало сквозь листву свою картечь. Снаряды свистели, перелетая черезегипетские, этрусские или греческие надгробья.
      Мы шли по аллее акаций, зная, что там будут варить кофе артиллеристы.
      Ночью на подмогу артиллеристам прибыла орудийная прислуга, уцелевшая после обстрела Латинского квартала.
      Так, попивая кофе, мы узнали о резне, учиненной версальцами в семинарии Сен-Сюлышс, где был устроен лазарет. Там находились на излечении три сотни раненых. Версальская солдатня прирезала их на койках, предварительно расправившись с доктором Фано, который, защищая своих пациентов, взывал к Женевской конвенции и христианскому милосердию.
      Тюильри все еще горел.
      Мстители удерживали баррикаду на улице Шато-д'O. Всего их было двенадцать: Фалль, Чесноков, Пливар, Пальятти, Нищебрат, Шиньон, Матирас, Янек, Гифес, Феррье, Кош и Желторотый.
      Тесная кухонька выходила на баррикаду, a спальня -- на улицу Ланкри. Хозяйка, низенькая, добродушная женщнна в кружевном чепчике, с решительными ухватками, чистила овощи. И ответила Фаллю, когда он посоветовал ей уйти отсюда:
      -- A куда мне прикажете идти?
      Марта тихонечко шепнула мне в самое yxo:
      -- Вот дурехa-то, a с другой стороны, верно, зачем это ей уходить из собственной квартиры -- третий этаж, до площади рукой подать, небось бешеные деньги плачены!
      B представлении Марты любой, кто не ютится в каморке под лестницей, тот первый богач.
      Между двумя атаками завязывались разговоры. Защитники баррикады приходили к нам поболтать.
      Пушки били по Тамплю и Шато-д'O, они находились метрах в пятистах отсюда.
      Как спокойно я пишу обо всем этом, a сарай потрескивает от жары. "У тебя сердца нет!" -- бесилась Марта, когда я вынимал из сумки жалкие свои письменные принадлежности.
      Папа принес мне несколько книжек. Перечитываю Гюго.
      Паркая духота, не страшная, не от пожара, a просто летняя, привела мне на память тот четверг, когда мы
      засели в кухне, a наша хозяйка -- поневоле -- ставила на жаркий огонь огромную кастрюлю с супом.
      Люди перекликались над баррикадой из окна в окно. Кто-то спросил Киску Маворель:
      -- Сестрица Анна, не едет ли кто?*
      -- Никто не едет... A вижу я, поля зазеленели, a Коммуну мы просвистели!
      Бойцы и зеваки, заглядывавшие к нам на минуту, приносили елухи о капитуляции: члены Коммуны и Центрального комитета Национальной гвардии якобы потихоньку сдались победителю, a оставшиеся в живых федераты собрались в Бельвиле и попросили пруссаков пропустить их, не чиня препятствий...
      -- A куда идти-то?
      -- Гражданин Растуль считает, что можно будет отплыть в Америку.
      -- Размечтались! На баррикаду! -- взревел Фалль.
      Тем временем подобные проекты уже начали кое-где претворяться в жизнь. По слухам, посол Соединенных Штатов предложил пруссакам выступить посредниками между версальцами и Коммуной. Теперь ясно, что речь шла о новой ловушке*: в тот же самый четверг пятьтысяч баварцев установили кордон от Марны до Монтрейя; еще пять тысяч немцев заняли Венсенн, окружили форт, над который по-прежнему развевалось красное знамя. Они перерезали дорогу батальону федератов гарнизона, спешивших к нам на помощь. Они отдали наших в руки тьеровскихпалачей--словом, продолжают оказывать версальцам дружеские услуги.
      Не позже чем вчерa я видел в окошко одного из этих несчастных. Впереди по Авронской дороге по направлению к Парижу ехали два фельджандарма и о чем-то беседовали, посасывая свои длинные фарфоровые трубки, a сзади со связанными руками, с веревкой вокруг шеи, притороченной к седлу, плелся, спотыкаясь, наш товарищ. Папа проговорился, что это рабочий-мраморщик, горнист 73-го батальона, его aрестовали в Вильмомбле, где он скрывался y родственников.
      B течение утра число защитников баррикады удвоилось. Сюда подтянулись федераты, уцелевшие после боев в сквере Сен-Лоран и в предместье Сен-Дени, пришли
      служащие Коммуны, чье начальство неведомо куда скрылось, и все дружио требовали ружей. Пришли и штатские, преимущественно старики, в их числе слесарь из Туртиля, который сказал мне:
      -- Ежели тебе, сынок, удастся выйти отсюда живым, не забудь сообщить моим дружкам, что Патор, старый плебей, погиб на баррикадах, как настоящий революционер.
      A через час его на куски разорвало картечью.
      Свинец пуль и сталь снарядов, как нарочно, метили именно в прохожих и в тех, кто только что прибыл на баррикаду. Надо признать, что Мстители научились определять угол падения снаряда и вовремя укрывались. Свист бомб не мог их обмануть.
      -- Снаряд -- онвсе равно что человек,-- говорил Чесноков,-- самые шумные -- не самые опасные.
      -- Какая бы армия была y Коммуны, если бы нам дали еще хоть несколько месяцев жизни,-- вздыхал Гифес.
      -- Да и не только армия! -- добавил Маркай, явившийся сюда в сопровождении литейщиков из заведения братьев Фрюшан.
      На гребне баррикады скопилось столько людей, что буквально некуда поставить локоть.
      Бесконечно долгие, тяжелые минуты, когда подпускаешь атакующих на расстояние ружейного выстрела. Пожары, канонада, смрад, крики, хрип умирающих, одышливое дыхание -- все отступало перед этим ожиданием.
      Это не была настоящая атака, когда враг идет открыто, широко развернутым строем, скрестив штыки, шаrает рядами под барабанную дробь. Сейчас враг просачивался. Он был повсюду -- на тротуарax, версальцы пользовались любым выступом, рассыпались по всем зтажам, взбирались даже на крышу и били оттуда по нашему укреплению со свирепой меткостью.
      Рабочие из литейной, Шашуан и Фигаре, сраженные пулей в спину, как-то ужасно незаметно, не издав ни звука, опустились на землю слева от меня, и оба, формовщик и полировщик, даже в смерти были едины -- два их ружья остались на бруствере, раскачиваясь в неустойчивом положении.
      -- Orонь по любому движущемуся объекту! -- скомандовал Фалль.
      -- Ты, должно быть, хорошо стреляешь,-- наседала на меня. Марта.-Попытайся снять вон того наверхy, я промазала. Целься в трубу, он сейчас выглянет.
      Я прицелился. Д о сих пор y меня перед глазами стоит эта крыша, на ней кирпичный параллелепипед, из которого подымались три трубы, увенчанные металлическими колпаками, и еще одна с флюгером в виде сидящей кошки, вырезанной из жести. Сначала я заметил ствол ружья, направленный вниз. Потом разглядел красное кепи, толстый HOC, прижатый к прикладу. Я выстрелил. Фигурa исчезла за трубой. Ружье отдало с такой силой, что мне чуть не оторвало плечо. A спину припекал огонь горящей лавчонки.
      Выстрелы с обеих сторон стали реже. Каждый занимал свою позицию и держался начеку. Мы находились между двух огней. Никогда это выражение не казалось мне таким уместным. Перед нами -- версальские ружья, сзади -горящий дом.
      Марта куда-то исчезла.
      -- Без паники, граждане! Мстители вас прикроют. Уходите по одному, сначала пропустите детей.
      Фалль выкрикнул эти слова, но голос его звучал спокойно, a кричал он, только чтобы всем было слышно. Он стоял во весь рост на мостовой, повернувшись к засевшим за баррикадой. И это он, который никогда не шутил, добавил еще:
      -- Тот, кто спешит, пусть заранее себе могилку роет.
      Грохнул выстрел. Две-три секунды Фалль стоял, сложив на груди руки. Его коротенькая глиняная трубка упала и с треском разлетелась на куски. A когда упал он, мы впервые увидели под пышными усами, свисавшими бахромой из-под маленького круглого носика, его нижнюю ярко-красную губу. Остановившийся взгляд его округлившихся глаз, казалось, недоуменно вопрошал когото: как посмели не дать ему, бывшему литейщику завода Шнеfiдерa в Крезо, закончить начатое дело? Потом он головой вперед pухнул на мостовую так, как стоял, со скрещенными руками.
      На занявшемся пороге появилась Марта.
      -- Ты что, pехнулась, откуда ты взялась?
      -- Хочу попрощаться с Мартеном. Это тебе бы следовало пойти. Слишком много своих мы бросаем, даже мертвых. Не могу этого вынести.
      Тут только я заметил, что наша смуглянка привязала к стволу своего ружья добрых два метра черной материи. -- Теперь, Флоран, такое y нас будет знамя!
      О смерти гражданина Делеклюза мы узнали вечером от Предка. Старик плакал над стаканом вина в харчевне "Мирный Парень*.
      -- Я сам себе, бедные мои детки, стал противен! Подумать только, что я такое вчерa наболтал! Сравнивал его с мумиейl A раз мумия, значит, давно помер. Эх, сумел он умереть, благородный наш якобинец!
      На бороде его лиловели пятна вина. Предок, оказывается, сопровождал делегацию, уполномоченную вести переговоры с пруссаками.
      -- Вести переговоры с пруссаками, и это нам-то, кто стоял за войну не на жизнь, a на смерть! Ax, детки мои, представляете себе эту картину -- мы идем к Венсеннской заставе с тросточкой в руке, a в это самое время Брюнель, Тейс, Лисбонн, Жоанар, Верморель, Варлен, Ранвье и другие ведут бой с ружьем в руках! Делеклюз всю дорогу слова не проронил, головы не поднял. Шел он в обычном своем штатском костюме, в цилиндре, в темном рединготе, a под ним красная перевязь. Ho y заставы, когда он хотел было уже вступить на подъемный мост,-- стопl Федераты преградили ему путь: "Прохода нет!" -- "Ho ведь я гражданин Делеклюз, Военный делегат!* -- "A нам плевать на это. Никто из Парижа не выйдет. Нам каюк, и ты останешься с нами!" Тогда папаша Делеклюз повернул назад и медленно, волоча ноги, как тяжелобольной, пощел прочь. Он вернулся в мэрию XI округа...
      B мэрии находился между другими неукротимый Брюнель, раненный в бедро, его доставили сюда на тачке под градом снарядов, был здесь также и тяжело раненный Лисбонн. И еще Врублевский.
      -- Я предлагаю вам взять на себя командование,-- сказал поляку Делеклюз.
      -- A несколько тысяч человек y вас есть?
      -- Самое большее несколько сотен.
      -- B этих условиях я не могу взять на себя такой ответственности .
      И не ведавший страхa поляк схватил чье-то ружье и пошел на баррикаду, как простой федерат.
      -- --Ox, детки мои, детки,-- продолжал Предок,-- представьте себе мэрию XI округа, когда туда явился Делеклюз! На улице вокруг нескольких знамен с императорским орлом ревет толпа, эти знамена, говорят, отобрали y версальцев. Не знаю, какой такой зловещий шутник додумался до этого ребяческого фарса, якобы долженствующего поднять дух бойцов! Франкеля, раненного иа баррикаде в предместье Сент-Антуан, приводит гражданка Дмитриева, тоже, кстати сказать, раненая. Раненые, умирающие, сколько же их! Пока красавица блондинка перевязывает нашего министра Труда, Делеклюз в соседней комнате снимает свои редингот. И аккуратно вешает его на спинку кресла. Потом садится. Подписывает несколько приказов, пишет письмо (своей cecmpe: "He могу и не хочу быть жермвой и игрушкой в руках моржесмвующей реакции. Просми, что я покидаю эмом свем раньше мебя, мебя, коморая всем ради меня пожермвовалаlь). Затем он встал, надел редингот, посмотрел на всех поочередно, a глаза y него усталые, печальные. Хотел что-то сказать, но ничего не сказал. Стал спускаться с лестницы. Этажом ниже Teo Ферpe достает из бочонка с новехонькими монетками по сто cy, готовясь уплатить женщинам, шившим мешки. Детки мои, детки, так бы и передал по завещанию комунибудь свои глаза, чтобы тот, другой, видел, всегда видел, как видел я, гражданина Делеклюза, шагавшего по булъвару Вольтерa, под ливнем металла и огня! Маленького! Щупленького! B цилиндре, в застегнутом на все пуговицы рединготе, в черных панталонах, в ярко начищенных ботинках -- до конца дней своих не изменил моде, революционной моде 48 года! Шел в своей красной перевязи спокойно так, тяжело опираясь на тросточку. По дороге ему попались носилки -- это несли в мэршо смертельно раненного Вермореля. Делеклюз пожимает умирающему руку, что-то ему говорит на прощание, потом снова надевает цилиндр на свою седовласую голову. (B мэрии Верморель сказал поцеловавшему его Теофилю Ферpe: *Теперь вы видиме, что менъшинсмво може умеем идми под пули ради дела Революции". С эмими словами он скончался.) Мне,-- продолжал Предок,-- сажа забила ноздри, уши, сыпалась за шиворот. Весь Париж изрыгал в небо пламя, и оно низвергалось на город сажей. По бульвару Вольтерa 6или пушки, рвалась картечь. Ветки сыпались, как спички, когда откроешь коробку не с той стороны. B пятиде
      сяти метрах от баррикады всех заставляли укрываться под арками. Пушки обстреливали бульвар продольным огнем. Из-под арки я видел нашего великого Делеклюза, его тощенькую черную фигурку на фоне алого диска закатного солнца. Опираясь на тросточку, он карабкался на баррикаду.
      Перед Предком на столе лежала его любимая трубка. Он взял ee и стал указательным пальцем уминать в чашечке табак. Потом отпустил палец. Бах! Трубка упала. С секунду она покачивалась вправо и влево, словно отрицательно могала головой.
      Тут нас окликнул Филибер Родюк:
      -- Квартиру меняем! Коммуна перебирается в Бельвиль. Вас ищет Ранвье.
      Париж пылал со всех четырех сторон. По-прежнему горел Тюильрийский дворец.
      ПЯТНИЦА, 26 МАЯ 1871 ГОДА
      Bce-таки и в эту пятницу встал рассвет, пыльный, серый. Шел дождь, мелкий, упорный, назойливый.
      У Коммуны осталось только два округа, XIX и XX, a также частично X и XI. A защищали этот островок всего три-четыре тысячи бойцов, против которых МакМагон двинул свои пять корпусов.
      Всю ночь мы трудились: помогали мэрии XI округа перебраться в мэрию XX.
      -- Коммуна возвращается к своим истокам,-- заметил Предок.
      -- К себе домой вернулась! -- радоетно подхватила Марта.
      На мятежной горе Бельвиль кишели толпы мужчин в лохмотьях, растерзанных женщин, вдруг повзрослевших ребят. И на каждом лице, исхлестанном дождем, смывавшим кровь и порох, горели глаза непереносимым блеском. Каждый выбрался из ада и рвался поскореe снова спуститься в преисподнюю.
      Людей оставалось так мало, что почти все знали друг друга.
      Баррикаду предместья Сент-Антуан взяли только после полудня. За ней обнаружили сто трупов. Защищали ee сто человек, и среди мертвецов лежал, сраженный
      в грудь тремя пулями, с очками на носу, краснодеревец Шоссвер.
      Дядюшка Бансель требовал семнадцатифунтовых снарядов для орудия, установленном на двойной баррикаде за театром "Батаклан", на бульваре Вольтерa. И как же он был счастлив, этот старый часовщик с улицы Ренар: защитники баррикады на улице Сен-Себастьен ухлопали версальского генерала -везет же людям!
      B низком зальце толпятся командиры, являющиеся отовсюду с рапортами. Здесь не продохнешь от мешанины запахов табака, порохa, пота и крови, затхлых берлог, но над всем царит влажный тяжелый дух -- такой идет от промокшей шкуры хищника.
      "3акрывайте двери, так вас!..", или "Туды вас всех!", или "Шут вас возьмиl* -- то и дело кричит Предок.
      Он чихает в бороду и всякий раз ловко подхватывает вываливающуюся от чиха трубку. Перед ним на столе разложена карта, откуда сквозняк сносит даже быстрее, чем неприятель, баррикады, выложенные из спичек.
      -- B семь часов нам сказали, что версальцы вошли в предместье (Сенм-Анмуан)! Мы бросились туда с пушкой, требовалось зацепиться на высоте любой ценой, a то бы площадь Бастилии обошли,-- рассказывает Табачный Hoc, он же тряпичник.
      Они вели бой на улицах Алигр и Лакюе, на мостовой, в домах, среди развалин, под горящими балками. Шесть часов держались они в погибли все до одного.
      Тем немногим, коro пощадила пуля, было отпущено всего десять лишних минут жизни -- их расстреляли на месте. Офицер карательного отряда в порыве зверского вдохновения решил расстрелять тряпичника на груде мусоpa. Гражданин Вонот, по кличке Табачный Hoc, запротестовал:
      -- Всю жизнь я прожил в дерьме, но я дрался и имею право умереть чисто!
      Тьер и принц Саксонский подписали соглашение, no коморому немецкая армия должна была в понеделъник 22 мая окружимь смолицу с северa и восмока.
      Версальцы теперь продвигались с огромным трудом. Прежде чем рискнуть на вылазку, они сметали все, что было впереди, артиллерийским огнем, и артиллерия долж
      на была поддерживать их отступление, если они дрогнут. A за ними сразу же вступали в дело специальные отряды, на чьей обязанности лежали обыски и расстрелы.
      Люксембургский сад превратился в aрену сплошной бойни. Наспех сколоченные импровизированные военнополевые суды заседали повсюду по двадцать четыре часа в сутки -- в Сенате, в Опере, в театре "Шатле", a также в казармах и в кабачках, в школах и на задних дворax.
      После каждой "порции", пользуясь их же словечком, трупы расстрелянных сбрасывали на берег Сены или еще куда-нибудь. B траншеях, вырытых в сквере Сен-Жак, насчитали более тысячи трупов.
      "Когда снова ворошили заступом в этих сырых ямах, то натыкались на головы, руки, ноги, плечи. Очертания трупов вырисовывались под тонким слоем мокрой земли..." ("Монитер универсель" от 1 июня).
      B номере "Иллюстрасьон" от 10 июня Леон Крейль писал:
      "Версальцы расстреливали тут же, на месте, по собственному почину. Расстреливали на баррикадах, наулицах, в общественных местах, были в спешном порядке созданы военно-полевые суды, дабы страшная расправа шла без передышки..."
      "...приводили все новые и новые партии пленных. Каждая такая группа состояла примерно из одних и тех же персонажей. Национальные гвардейцы, мужчины в рабочих блузах, женщины предместий, маркитантки, дети, оборванные девчонки. Пленников запирали в здании театра. Можно было видеть, как они прохаживались по балкону фойе, идущему вдоль фасада. Надо ли говорить, что ради такого зрелища к театру сбегались любители сильных ощущений.
      Огромная толпа запрудила площадь Шатле от театра до набережной, горя желанием посмотреть, как подводят все новые партии пленных. Несчастные, вышедшие на балкон подышать свежим воздухом, стали объектом проклятий.
      Надо признать, что эти бранные выкрики не смущали "коммунарщиков". Почти все высоко несли голову. Особенно это заметно было y тех, кто сражался на баррикадах. Ответы, которые приписывали им, были в пояной гармонии с этими вызывающе дерзкими физиономиями.
      На задаваемые им вопросы большинство, не колеблясь,
      отвечали, что исполняли свои долг! Значит, бывает и такой долг -поджигать и разрушать Париж!
      Один из членов Коммуны якобы ответил, что не жалеет о том, что сделал, и, будь y него возможность, начал бы все снова...
      Осужденных выводили из театра группками по двадцать, по двадцать пять, тридцать, сорок человек и под эскортом солдат вели по набережной к казарме Наполеона, расположенной позади Ратуши. Осужденные были связаны попарно за кисти рук. Ни один из них не питал иллюзий относительно ожидавшей его участи...
      Двери казармы Лобо открывались и захлопывались за очередной "порцией". Это словцо полюбилось публике, стоявшей шпалерами на всем протяжении пути. Уже через минуту после того, как пленных вводили в казарму, раздавался ружейный залп, потом отдельные выстрелы. И "порция" была уничтожена...
      Однако в целях истины мы должны сказать, что эти массовые казни, длившиеся в течение многих дней, произвели за границей rлубокое впечатление. На заседании бельгийского парламента господин Демер заявил: "B Париже обе стороны совершали жестокие действия. Правосудие должно оставаться правосудием*.
      Одна из версальских газет под заголовком: "3начит, пленных больше не существует?" писала:
      "Если среди пленных находится хоть один честный человек, вовлеченный в вихрь событий, вы сразу заметите его среди прочих. Честного человека уанают по нимбу над головой; так предоставьте же нашим храбрым солдатам свободу мстить за своих товарищей тут же, на поле боя, пусть в минуту ярости они свершат то, что не пожелают сделать завтра, когда остынет бешенство схватки*.
      A все-таки молодецЗоля, великолепной фразой заканчивает он свое "Чрево Парижа": "Какие sке мерзавцы эти честные люди!"
      Дождь все лил и лил. И каждый, как ни странно, клял его, словно бы забывая о том, что не так уж он страшен по сравнению со снарядами, яростно бьющими уже второй день с Монмартра по Бельвилю и Менильмонтану.
      На нашем участке Эжен Варлен, сменивший Делеклюза, подписывал приказы. Когда очередной офицер грубо окликал его, требуя невозможного -- свежего батальона
      или батареи,-- Варлен поднимал на мгновение от бумаг свою чутъ седеющую пышноволосую голову, свое прекрасное задумчивое лицо, обрамленное квадратной, тоже седеющей бородой. Вновь назначенный Военный делегат отсылал просителя, дав ему шестерку ветеранов в гаубицу, заржавленную, но зато снабженную пятнадцатью снарядами -- и то редкость!
      -- Варлен, он принадлежит к менынинству,-- вздыхал Эмбер.-- Я в "Пэр Дюшен* обозвал его трусом.
      Мстители Флуранса стояли в центре редута, который находился, под командованием Жантона, Фортена и Да Косты, на улице Седен, прикрывая подступы к мэрии XI округа. Их единственное орудие было разбито вражескими снарядами, но стрелки заняли позицию в домах. С третьих этажей они били в направлении улицы Попенкур вплоть до бульвара Вольтерa. Bo время коротких передышек они откладывали ружья и брались за лопату.
      -- Вот я опять со своей лопаточкой -- благодарение богу,-- восклицал Нищебрат,-- нашему красному богу повстанцев. Наконец-то Коммуна решилась предоставить мне работу! Я уже не безработный, аллилуйя!
      После гибели своего командира Фалля Мстители не стали выбирать новоro начальника -- не было ни времени, ни возможности об этом подумать. Теперь старшшс стал шалопай Нищебрат. Произошло все это без споров, само собой произошло. Именно такого командира требовали обстоятельства, и Нищебрат взял на себя командование, сам того не желая, в силу своих качеств, a именно: голоса, роста, отваги, бесшабашной своей улыбки, одним словом, благодаря своему неукротимому зубоскальству, воистину страшной своей веселости.
      Наш пламенный Нищебрат как нельзя лучше подходил к роли командира в те последние минуты, когда голодранцы готовились вцепиться в горло врага зубами.
      Сбежал Пливар. Внезапно страх оказался сильнее, даже непонятно почему. Нищебрат не позволял злословить насчет заячьей душонки Пливара.
      -- Чего уж тутl Пливар, он кто был? Закройщик y Годийо. A для наших дел он не годится...-- Нищебрат протянул руку к заложенному матрацем окну, за который лежала улица Седен, насквозь прошитая пулями.-- Пливара учили дубить шкуры не человечьи, a животных. Он дрался, и хорошо дрался целых два месяца и в Курбвуа,
      и в Нейи, и в Исси, и на Новом Мосту, и y Шато-д'O, и на бульваре Вольтерa, Отдал все, что мог, поэтому не ругайте вы его. Он смылся, но от него уже ничего не осталось, внутри пусто, так что о нем не жалейте. Кто следующий, граждане Мстители?
      Стрелки в ответ поносили его, но ему, Ншдебрату, казалось, только того и надо, это как бы входило в его систему командования.
      Пливар вернулся к себе в тупик просто для того, чтобы переодеться в штатское платье. Бландина встретила мужа словами:
      -- Сбежал, значит? Оно к лучшему. Давай мне свое ружье! Мне хватит духу на двонх. A ты займись ребятами, рогач несчастный!
      Мы только что покинули Мстителей, порa было вернуться на свои участок, но тут горохом посыпались пули. Мы обернулись.